с другими конструкторами слышал от Родионова. В приказе говорилось о задачах индустриализации, великого преобразования всей страны, о необходимости стремительных, невиданных темпов для того, чтобы догнать и перегнать в технической вооруженности капиталистические государства. Выдержка из Ленина, которая недавно потрясла Бережкова, приводилась и здесь, в этом приказе: "Погибнуть или на всех парах устремиться вперед". Казалось бы, для Бережкова это уже не было ново, но он опять ощутил волнение. Далее несколько фраз было посвящено авиации. "Нашему государству, - читал Бережков, - нужен большой, могущественный Воздушный Флот. Ныне мы, коллектив АДВИ, получили от правительства задание, являющееся историческим: сконструировать авиационный мотор мощностью восемьсот - восемьсот пятьдесят сил, то есть мотор, который превзойдет в мощности и прочих показателях лучшие заграничные авиадвигатели". Бережков посмотрел на свои щиты, хотел улыбнуться, но губы вдруг задрожали: сказалось нервное перенапряжение, бессонница трех суток; он сжал рот. Теперь, перед этим листком на стене, Бережков как бы заново понял значение того, что он сделал. В заключение в приказе объявлялось, что ввиду особой ответственности и важности задания создается комиссия для руководства проектированием. Председательствование брал на себя Шелест. Наряду с ним членами комиссии значились академики и профессора, в том числе Ниланд. Своей фамилии Бережков в этом списке не нашел, - он был в те времена лишь одним из старших конструкторов института и не имел еще никакого ученого звания. Первое заседание по вопросу об основных принципах проектного задания было назначено через неделю. Сообщалось, что после доклада состоится широкая научная дискуссия. На заседание приглашались все сотрудники АДВИ. Теперь Бережков улыбнулся и подмигнул именитой комиссии. 12 Кто-то неслышно подошел сзади и обнял Бережкова за талию. Обернувшись, он увидел Шелеста. - Что с вами было? - ласково спросил Шелест. - Вы плохо выглядите. Может быть, вам надо еще денек-два полежать? Пожалуйста. - Нет. Благодарю вас. - Ну вот. Я так и знал, что вы на меня обидитесь. - За что? - Дорогой мой, к чему нам дипломатничать? Вы же прочли приказ. - Прочел. - Не обижайтесь. В комиссию, как вы видите, привлечены исключительно академики и профессора. Это нам необходимо для авторитетности, для представительства во внешнем мире. А здесь у нас, внутри, я рассчитываю в первую очередь на вас. Я хочу, чтобы вы с самого начала принимали участие во всей этой работе. А через некоторое время, прошу вас мне поверить, мы и формально включим вас в комиссию. Не дуйтесь же. Подготовьте к заседанию все ваши соображения, ваши идеи... - Август Иванович, у меня уже нет никаких соображений... - Значит, все-таки обиделись? - Ничуть. Соображения у меня были четыре дня назад, когда... Мне кажется, что я понял тогда, какую конструкцию вы хотели бы взять в качестве основы... - Да, я и теперь это продумываю. Не следует ли нам в будущей компоновке... пойдемте-ка ко мне, поговорим... в будущей компоновке танцевать от "Райта"? - Уже... Уже, Август Иванович, все сделано. - Что сделано? - Я вам принес не соображения, а конструкцию. - Конструкцию? - Шелест внимательно посмотрел в зеленоватые глаза Бережкова. - Какую? Сверхмощного мотора? - Да. - Где же она? - Вот! Бережков щелкнул по фанере. - Так покажите же! - Сам этого жажду! Разрешите, Август Иванович, показать всем. - А ежели разнесут в пух? - Готов повоевать. - Что же, давайте... Идите в зал. Поглядим, покритикуем. Бережков со щитом вошел в чертежный зал. Следом ту же дверь отворил Шелест. Сунув руки в карманы, с виду очень спокойный, директор встал у дверного косяка. 13 Об этом появлении Бережкова в главном конструкторском зале института с двумя чертежными досками, которые он привез на грузовике, еще и поныне сохранились легенды в АДВИ. Волнуясь, он долго не мог ни развязать, ни разорвать крепкую веревку. Кто-то из конструкторов, сидевший возле, протянул ему перочинный нож. Упала перерезанная бечевка. Упаковку из газет Бережков попросту сорвал. На стенах зала висели разные чертежи заграничных моторов, которые в то время исследовались, изучались в институте. Не долго думая, поверх двух такого рода чертежей Бережков повесил для всеобщего обозрения свои доски. Там, на листах ватмана, прикрепленных кнопками, была изображена в продольных и поперечных разрезах некая конструкция. Надпись гласила: "Авиационный двигатель в восемьсот лошадиных сил. Компоновка конструктора А. Бережкова". Оглянувшись, он увидел, что в зале уже никто не работал; порывистые безмолвные действия Бережкова притянули все взоры; два-три конструктора уже поднялись с мест и подошли к его чертежам. В дальнем углу Бережков заметил покрасневшее от раздражения лицо Ниланда. Тот поднялся и прошагал к Шелесту. - Это... Это... Это что? - выговорил он. - Проект сверхмощного мотора, насколько я могу судить, - ответил Август Иванович. - Позвольте, ведь проект должна разработать комиссия. На каком же основании он?.. - Представьте, - рассказывал Бережков, - Ниланд в негодовании не мог даже произнести мою фамилию. Ему мой поступок в самом деле казался какой-то несправедливостью, подвохом. Ведь только что сформировали комиссию, наметили определенный порядок, составили повестку заседания, где предстояли солидные доклады, солидные прения об основных принципах проекта, и вдруг, ни у кого не спрашиваясь, вылез, как из-под земли, этот Бережков, вовсе не член комиссии, и повесил на стену свою компоновку. Безобразие! Какое он имеет право?! Это, мой друг, была непередаваемая сцена... Увлекшись, Бережков изобразил все в лицах: себя, скромно, с видом барашка, потупившего взор; Шелеста, который уже сел на табурет у чьего-то стола и, закинув ногу за ногу, созерцал чертеж; возмущенную физиономию Ниланда, выкрикивающего: "Беспорядок! Комиссия! Комиссия!" - В глазах Шелеста, - добавил Бережков, - вспыхнули искорки юмора. Он ответил Ниланду: "Что поделаешь, Филипп Богданович, стихийное бедствие... Приходится считаться с этим... с этим явлением природы. Попробуем, однако, рассмотреть сей проект. Что вы скажете, Филипп Богданович, о вещи?" 14 - Когда Шелест со свойственной ему тактичностью, - продолжал Бережков, - несколько успокоил Ниланда, оба они повернулись к проекту. Я ждал и хотел их суда. Ниланд пронзал инквизиторским взором мою компоновку. Пусть-ка он найдет в этой вещи хоть один уязвимый пункт. Я стоял спиной к своим чертежам, но мыслено видел их перед собой, смотрел на них глазами Ниланда и вновь оценивал, вновь как бы прощупывал каждый узел. Нет, вещь неуязвима, неприступна. Замысел в целом и каждое отдельное решение опираются на опыт мировой техники, развивают уже существующие, проверенные опытом формы. Вышколенный Шелестом, я в этой работе ни в чем не отошел от его заветов. - Что же вы скажете? - повторил Шелест. - Каково, Филипп Богданович, ваше мнение? - Ничего особенного, - пробурчал наконец Ниланд. А, ничего особенного! Ура! Значит, ему не к чему придраться. Но он ядовито добавил: - По-моему, до Бережкова все это мы видели у "Райта". - Простите, - скромно проговорил я. - Далеко не все. Где вы видели "Райт" в восемьсот сил? Ниланд не удостоил ответом. - Конструктор "Райта", - сказал я, - сам не понимал, какие возможности таит его машина. А я их вскрыл. Только и всего. Ничего особенного. Захваченный собственным рассказом, Бережков изобразил красочным боксерским жестом, как он парировал удар. - Для вашей книги, - продолжал он, - я хочу разъяснить некоторые вопросы нашей профессии. Видите ли, я по призванию компоновщик. Я обладаю от природы свойством вообразить машину в целом, сделать компоновку вещи в целом. Этим свойством не всякий профессионал конструктор одарен. В современных конструкторских бюро, скажем, в автомобилестроении, есть, например, специалист заднего моста. Такой человек годами работает над этой деталью автомобиля и совершенствует ее от модели к модели. Есть специалисты по клапанам, по коробке скоростей и т. д. А меня всегда тянуло на компоновку вещи в целом, на общий замысел машины. Это решающий момент. Это, собственно, и есть авторство. Вместе с тем тогда я не считал зазорным для себя взять из существующих моторов то, чему, как я был убежден, принадлежало будущее, и раскрыть в своем чертеже эту прогрессивную тенденцию, как я ее видел. Меня, как вы знаете, всегда влекли необыкновенные выдумки, но не менее силен был практический дух. И теперь в моей новой компоновке, которую я принес в АДВИ, не было ничего фантастического, никакого откровения. Воспитанный, вымуштрованный Шелестом, я тогда мыслил так: надо же с чего-то начинать! Ведь в нашей стране все еще нет ни одного отечественного авиамотора. Значит, следует учиться у чужестранцев. Или, говоря грубее, пройти этап подражательного творчества. Я понимал, что такая концепция ограничивает, обуздывает фантазию, и сознательно на это шел. Зато любому критику, конструктору или производственнику, который стал бы доказывать, что такую вещь нельзя построить, что она не будет работать, я мог ответить: вот прообраз этой формы, она испытана практикой, она работает. Но, как вы увидите далее, нам не помогла и такая концепция: мы и на этот раз не довели своего мотора, потерпели еще одно жесточайшее крушение. Однако тогда, в зале института, я свято верил в свой проект. 15 Тогда, в зале института, Бережков свято верил в свой проект. Уже все подошли к чертежам; компоновка подверглась атакам; Бережков их отражал. В подобных спорах он всегда обращался к карандашу и бумаге, развивал в беглых набросках-чертежах ту или иную свою мысль, буквально показывая ее. Его и теперь потянуло чертить; он направился было к черной доске, которая и здесь, в конструкторском бюро, носила свое повсеместное название "классной", но Шелест сказал: - Молодежь, тащите-ка ее сюда. К доске кинулись несколько молодых инженеров и мигом придвинули ее. Держа в одной руке тряпку, в другой - кусок мела, Бережков защищал свою работу, порой разя оппонентов острогой, вызывавшей смех и гул. Перепачкав мелом пиджак, он быстро его сбросил и подтянул рукава голубоватой рубашки. Шелест по-прежнему сидел на высоком табурете у чьего-то чертежного стола и с видимым удовольствием слушал этот вольный, даже, пожалуй, беспорядочный спор. Спорили его ученики, питомцы его школы, воспринявшие от него систему научно-технических идей. Как быстро сумел этот разбойник подхватить и претворить в компоновку бродившую у него, Шелеста, мысль. И как пылко этот прихрамывающий щеголь с испачканным мелом лицом отстаивает девиз, который из года в год, изо дня в день внушал Шелест: "Ничего фантастического, если ты хочешь что-нибудь создать". В разгар дискуссии вдруг застучали в боковую дверь. Эта дверь вела кратчайшим путем в мастерские и в испытательную станцию института. Ее обычно держали под замком, чтобы чертежный зал не был проходным. Колотили так энергично, видимо, несколькими кулаками, что все повернулись на стук. - Кто там? Выяснилось, что в зал стремились студенты-практиканты, выпускники, которые, специализируясь на авиационных моторах, работали в АДВИ. Они уже проведали, что в главном зале вывешен проект восьмисотсильного мотора, что там стихийно вспыхнул диспут. Ниланд рявкнул: - Нельзя! Эта дверь не открывается. - В этом, - воскликнул Бережков, продолжая рассказ, - если хотите, весь Ниланд, весь его педантизм! "Эта дверь не открывается!" А студенты поднажали и - вы представляете момент?! - высадили дверь. Бережков опять повествовал в своем стиле, прибегая к любимым выражениям, жестикулируя и блестя глазами, будто видя тысячные толпы у своих чертежей. - Высадили? - переспросил я. - Ну, скажем так, - легко уступил он, - дверь с треском распахнулась. Студенты ворвались, и первым был Никитин, тот самый Андрей Степанович Никитин, который уже не раз на короткое время появлялся в нашей повести то в военной папахе, то в оранжевой майке и трусах на футбольном поле Заднепровья. Помню, я на миг удивился: неужели это он, такой, казалось бы, сдержанный, солидный, поднажал широким плечом на дверь? Среди вторгшихся студентов я увидел и Федю. - Федю? Какого? Недолю? - Да, да, его! Вы, вероятно, помните, как он отступился от меня во времена моих мукомольных приключений? А потом мы снова встретились. Но дайте отдышаться. Сейчас все расскажу. 16 Охладев к своему бывшему кумиру, к Бережкову-мельнику, Недоля проделал путь, по которому шли тысячи его сверстников - рабочих: работал слесарем на большом заводе, два года занимался на вечерних общеобразовательных курсах и затем по путевке комсомола поступил на подготовительное отделение Московского Высшего технического училища, куда хлынула в те годы рабочая волна. Однажды с ним, уже студентом механического факультета, на улице столкнулся Бережков, теперь тоже иной - не владелец собственной мельницы или бродяга-изобретатель, вольный стрелок техники, а работник Научного института авиационных моторов, старший инженер-конструктор. Бережков сразу узнал несколько нескладную, долговязую фигуру, уже в брюках навыпуск, а не в черных обмотках, с которыми Федя не расставался много лет, непогрубевшее, почти девичье лицо с очень светлыми глазами, мягкие очертания губ, узнал также в следующую минуту и по-прежнему твердое Федино рукопожатие, крепкую, не под стать лицу, мужскую руку. Они вместе провели вечер. Бережков опять расфантазировался, разговорился о великой вещи, которую он все-таки создаст. Но прошло еще два года, а он ничего не создал, ничего не довел. На последнем курсе Недоля вместе с группой товарищей-выпускников был направлен на практику в АДВИ. Он держался по-студенчески скромно, в отдалении, но порой, при случайных встречах, Бережков ловил его ожидающий взгляд. Казалось, Недоля хотел разгадать: придумает ли все-таки этот человек, увлечение его юности, когда-нибудь что-то чудесное? Или не ждать? Теперь, вторгшись с товарищами-однокурсниками в главный зал института, он сразу увидел Бережкова, разгоряченного баталией, без пиджака, с воинственно подтянутыми рукавами голубой рубашки, со следами мела на возбужденном, порозовевшем лице, обращенном к залу, прочел надпись на чертеже "Компоновка конструктора А. Бережкова" и вдруг сам вспыхнул, покраснел. Неужели он дождался наконец минуты, в которую поверил так давно, неужели перед ним великая вещь Бережкова? Вытянувшись, приподнявшись на цыпочки, Недоля стоял позади всех, но Бережков мгновенно заметил его светловолосую голову, его просиявшие глаза. - Товарищи! - произнес Бережков, отчетливо видя во всем зале лишь глаза Недоли. - Товарищи, это еще не Вещь с большой буквы. Он указал на чертежи рукой, в которой все еще держал тряпку, и, оставив на минуту спор, сказал, обращаясь к студентам: - Попытаюсь, молодые друзья, объективно характеризовать эту конструкцию. Вы знаете, что мотор такой мощности нигде еще не создан. Но в этой работе еще нет новой, оригинальной идеи. Мы сами с абсолютной прямотой должны это сказать, нам нечего это скрывать, ибо... - Он взмахнул зажатой в кулаке тряпкой и повторил фразу, которую когда-то, много лет назад, в гостинице "Националь" преподнес американцу: - Ибо мы еще потягаемся с Америкой! Он с невольной тревогой ожидал, что восторг в глазах Недоли сменится разочарованием. Нет, они по-прежнему горели. В зале было тихо. Молодежь внимала Бережкову. - Что же для этого нужно? - продолжал он. - Я снова повторю, Август Иванович, вашу заповедь: встать обеими ногами на почву мирового опыта. Это, товарищи, традиция института. Но... - Бережков посмотрел вокруг, на белые гладкие стены, увешанные чертежами, и улыбнулся. - Но, с вашего разрешения, Август Иванович, я высек бы здесь на стене один девиз. - Какой? - "Быстрее! Быстрее! Быстрее!" - Вы несколько увлекаетесь, мой дорогой, - мягко сказал Шелест. Кто-то выкрикнул: - Быстрее и лучше! - Конечно! - подхватил Бережков. - И я утверждаю: в мировой технике сейчас нет ничего лучшего, чем то, что я взял и развил в своей компоновке. Я готов доказывать это по всем пунктам. И дискуссия продолжалась. Уже стало смеркаться, когда наконец Шелест, все время живо следивший за спором, воскликнул: - Довольно, довольно! Он сам снял чертежи со стены и положил на них руку. - Давайте, Август Иванович, - сказал Бережков. Шелест улыбнулся. - Нет, Алексей Николаевич, этого я вам не отдам. Что с возу упало, то пропало. Это мы вместе будем защищать в комиссии. И назовем так... Легко подняв фанерный щит, удобно устроив его на покатом столе, Шелест достал карандаш и сделал одну поправку в надписи. Теперь она читалась так: "АДВИ-800". Компоновка конструктора А. Бережкова". На первом же заседании комиссия постановила принять компоновку Бережкова. 17 Однако комиссия прожила недолго. - Я опять был охвачен огнем творчества, - повествовал Бережков. - Моя компоновка была принята, теперь следовало ее детально разработать. Комиссию собирали чуть ли не каждый день. Я утром прихожу, приношу наброски: такие-то блоки, такая-то схема; приносят свои предложения и другие. Начинаем спорить. У расчетчиков свои соображения. Я рисую, Ниланд возражает. Мнения членов комиссии разделяются. И вот - день, другой, третий, несогласия, столкновения, свара. Коллектив разложен, дело не идет. Шелест нас мирил, старался никого не обидеть. Однажды я резко с ним поговорил, поставил вопрос ребром. Положение невыносимо; если он этого так или иначе не изменит, мы еще год протопчемся на месте. В институте уже почти все понимали, что проектировать без главного конструктора нельзя, что по каждому пустяку нельзя созывать комиссию. И происходит большое событие в моей жизни. Август Иванович объявляет о разделении конструкторско-расчетного бюро. Вся расчетная часть остается Ниланду, а меня Шелест назначает главным конструктором АДВИ. Это опять период моего серьезного творческого роста. Тут мы с вами подошли к одному интереснейшему противоречию конструкторского творчества. С одной стороны, это, как вы могли убедиться, следя за моим рассказом, глубоко личный, глубоко индивидуальный, даже интимный творческий процесс, вдохновение, поэзия, а с другой стороны, это чертежный зал, десятки столов, дисциплина, четко работающий коллектив, техника современного проектирования. Надо уметь дать каждому нагрузку, разделить труд, указать направление в работе и гармонически все объединить. Я многое понял в это время. Пожалуй, впервые уразумел, какое огромное значение в развитии техники имеет психология людей, создающих эту технику. Ныне, если что-нибудь случается с моим мотором, какая-либо неожиданная неприятность, я никогда не довольствуюсь техническим анализом, а стараюсь проникнуть в глубину человеческой психологии, ищу там причину аварии. Современный конструктор - это не только механик или глубокий естествоиспытатель, которому надлежит непрестанно учиться и учиться у природы, но и организатор, руководитель. Он не совершит в своей области ничего подлинно большого, если не добьется того, чтобы знать и понимать венец творения природы - человека, его духовную структуру, его душу. Современный конструктор - это и политик, и философ, и психолог, разбирающийся в мыслях, побуждениях, склонностях, способностях людей, ибо только с их участием, а потом их руками создаются все проекты и все механизмы. Вспоминаю эти дни... Для меня это был не только рост, а буквально взлет. Мне словно открылся ранее неведомый новый мир творчества. Надо было подумать о каждом человеке, как-то совсем заново его постигнуть, дать ему увлекательную, интересную задачу, вести его. Может быть, тогда я впервые глубоко понял, какое счастье для конструктора работать в Советской стране, опираться на помощь вдохновенной, необыкновенной молодежи, нового поколения инженеров, уже взращенных революцией, проникнутых идеями и романтикой нашего времени. Впервые глубоко познал, какой мощной пружиной, какой силой является в психологии человека, в нашем конструкторском деле идея, идейность. Вы можете представить, какой творческий подъем я переживал, если тогда же, между прочим, походя, сделал и проект тракторного мотора, того самого, о котором мне говорил Ганьшин. Прежде, когда душа была угнетена, я не мог выжать из себя, сколько бы ни силился, ни одной стоящей мысли о конструкции такого мотора, а теперь, словно в прозрении, словно сама собой, воображению явилась готовая вещь. Я даже не могу припомнить, когда же я ее начертил, знаю лишь, что сделал и сдал. А в институте мы, весь наш молодой коллектив, сидели днем и ночью, вычерчивая тысячу деталей, или, как мы говорили, "раздраконивая" проект "АДВИ-800". Скорее, только скорее - это было нашим общим девизом. Стало известно, что Управление Военно-Воздушных Сил созывает конференцию по сверхмощному мотору, и мы решили, что придем на эту конференцию с совершенно законченным, разработанным во всех мельчайших тонкостях, отшлифованным до блеска проектом, поразим всех. В чертежном зале, где я уже стал дирижером, мы по ночам работали и пели. В свое время мне безумно понравилось, как пели конструкторы Заднепровского завода, и у нас привился такой же обычай. Почему-то чаще всего затягивали "Садко - богатый гость". Да, то были замечательные времена! Первая пятилетка! Мы на локомотиве времени! Вперед, на всех парах вперед! 18 Далее Бережков рассказал о конференции по авиационному моторостроению, созванной весной 1929 года. Он начал со своего излюбленного восклицания: - Это было нечто уму непостижимое! В короткий срок, в какие-нибудь три-четыре месяца, появилось до сорока проектов мощного, или, как мы тогда говорили, сверхмощного мотора. Удивительное дело: лишь прозвучал призыв создать такой мотор, как оказалось, что мы, советские конструкторы, испытавшие столько неудач и еще не имевшие у себя в стране ни одного более или менее современного, по тогдашнему мировому уровню, авиамоторного завода, как будто только этого призыва и ждали. Мощный советский мотор, мощная авиация, мощная страна - все это тогда как бы носилось в воздухе, этим мы жили, этим дышали. Откуда ни возьмись, хлынула стихия проектов. Помимо нескольких конструкторских бюро, которые по прямому заданию занимались проблемой сверхмощного мотора, с проектами выступили и разные другие коллективы, и отдельные конструкторы. Появился инженер Коломенского завода Грибков и предложил звездообразный мотор без коленчатого вала. Принес свои чертежи Пантелеймон Гусин, наш милейший "Гуся", изобретатель аэросаней, чемпион мотоциклета. Инженер АДВИ Лукин, очень скромный человек, помалкивал и помалкивал, а в один прекрасный день вдруг выложил проект сверхмощного мотора на нефти. Отыскался на Украине старейший русский конструктор авиационных моторов Макеев, который еще в 1916 году на Русско-Балтийском заводе работал над авиадвигателем для тяжелых самолетов "Илья Муромец". Появились проекты Никулина, Бриллинга, Швецова. Научно-технический комитет Военно-Воздушных Сил не мог в порядке своей обычной работы справиться с этим потоком конструкций. Какие из них строить? Какие забраковать? Как отделить, отсортировать добро от зла? Ясности в этих вопросах еще не было, ибо наше моторостроение в тот год, по существу, лишь зачиналось и мы переживали дни творения. Тогда-то и решено было созвать конференцию по сверхмощному мотору. И вот в зале Научно-технического комитета, на Варварке, собралось около ста человек, в том числе и все авторы проектов. - На этой конференции, - продолжал Бережков, - мне опять запомнился Родионов, опять поразило в нем сочетание деловой сухости и дерзновения. В небольшой вступительной речи он охарактеризовал задачу конференции: поспорить о проектах и выбрать из них лучшие. Потом как-то без переходных фраз он нам сказал: "Мы с вами, товарищи, принимаем и даем сражение. Это - сражение с капиталистическим миром за мощность мотора. Судьба нашей страны, товарищи, решается теперь в таких сражениях". Меня опять прохватывало волнение, когда этот, как всегда, очень прямо державшийся, худощавый человек в синем френче с красными ромбами в петлицах произносил слово "сражение". Больше никаких напутственных или приветственных выступлений не было. Конференция сразу перешла к делу, стали рассматривать проекты. - О, это было Мамаево побоище! - весело воскликнул Бережков. - В зале заседания развешивались чертежи спроектированных моторов; каждый конструктор поочередно докладывал о своей вещи, а потом авторы других проектов разносили ее в пух и прах. Мы выступили на конференции с проектом "АДВИ-800". Конструкция была вычерчена до мельчайших деталей в натуральную величину, в нескольких разрезах. Некоторые узлы были, кроме того, изображены на отдельных листах, размеры указывались с точностью до одной десятой миллиметра. Рядом мы вывесили таблицы расчетов. Мы стремились даже самой отделкой чертежей утвердить марку АДВИ как передовой конструкторской организации и, несомненно, по сравнению почти со всеми другими проектами показали работу более высокого класса. Обоснование проекта дал Август Иванович Шелест, с авторитетом которого все считались в этом зале. Концепция нашей вещи была совершенно ясной. В основу взята блочная конструкция "Райта", мотора в пятьсот сил. Вот наши изменения: мы таким-то и таким-то способом еще усиливаем жесткость, меняем размеры, что позволяет резко увеличить число оборотов и добиться мощности в восемьсот сил. Вот наши конструкторские решения, вот наши расчеты. На конференции при поддержке Родионова мы подвергли осмеянию, взяли под обстрел зловредное, беспочвенное изобретательство, так называемую "свинтопрульщину". Как? Вы не знаете этого словечка? Тогда я обязан доложить о его происхождении. Это выражение пустил на конференции один из ее участников. Он выступил очень остроумно. И, в частности, рассказал следующее. Однажды к нему, в военное учреждение, вошел изобретатель. - Товарищ, государственные секреты можно вам сообщать? - Конечно. Специально для этого сижу. Изобретатель наклонился и таинственно сказал: - Газов больше нет. - Любопытно. Почему? - Потому, что я изобрел свинтопрульный аппарат, который отражает всякую газовую атаку. Изобретатель показал чертеж. Представьте себе пулемет. Над дулом помещена подвижная кассета, в которую вставлено огромное количество винтов-пропеллерчиков. Когда противник начинает газовую атаку, надо стрелять из пулемета, который так устроен, что на носик каждой вылетающей пули садится пропеллер и, вращаясь на лету, создает ветер, прогоняющий газ в сторону неприятеля. Изобретателю был задан вопрос: - Почему же вы назвали это свинтопрульным аппаратом? Последовал ответ: - А как же? Пуля-то с в и н т о м п р е т. Вся конференция хохотала. Особенно рьяно обрушивался на всяческую "свинтопрульщину" ваш покорный слуга. И знаете почему? Ведь по природе я сам в высшей степени к ней склонен. Мне всегда мечталось о чем-то совершенно небывалом, необыкновенном, о какой-то ультрафантастической, потрясающей вещи. Однако, к моему счастью, моя судьба сложилась так, что я шел в технике не темными, не дикими путями. К моему счастью, мне с детства довелось общаться с великим ученым и добрейшим человеком - Николаем Егоровичем Жуковским. Огромное значение имели и встречи с Ладошниковым. Сыграло свою роль и влияние моего друга Ганьшина, а затем строгая выучка в институте Шелеста. Все это обуздало меня. Видите, в каких противоречиях пребывал я тогда: изобретатель, фантазер, я громил изобретательство; русский конструктор, который в душе жаждал потягаться с конструкторами всего мира, я требовал одного - пока лишь следовать за ними. Взять самое передовое из мирового технического опыта и только на этой основе что-то творить, изобретать - такова была наша позиция на конференции, таков был смысл конструкции "АДВИ-800". 19 - Это словечко "свинтопрульщина", - продолжал Бережков, - стало крылатым на конференции. Однако иной раз оно употреблялось так, что во мне опять что-то бунтовало. Помню, выступил Новицкий. Прошло уже несколько лет с того дня, когда я с ним впервые столкнулся, или, лучше сказать, схватился, в присутствии Родионова на обсуждении проекта "АДВИ-100". Теперь он уже был не начальником отдела моторов Научно-технического комитета, а директором "Моторстроя" на Волге, одной из грандиознейших строек пятилетки. Он по-прежнему ходил в полувоенном костюме, в суконной гимнастерке с отложным воротником, в хромовых сапогах, но поступь стала потяжелее. У меня было впечатление, что среди нас, конструкторов, собравшихся со своими проектами, со своими выдумками и мечтами, он, человек большого реального дела, чувствует себя как бы взрослее всех. Наши страстные споры он слушал порой с чуть снисходительной умной усмешкой, которая, если и уходила с губ, все же читалась в живых карих глазах. Он был вызван с площадки, чтобы сообщить конференции о ходе строительства и перспективах завода. Дело действительно было колоссальным. Уже теперь, на первом году стройки, туда вкладывалось около полумиллиона рублей в день. Думалось ли кому-нибудь в старой России о таком размахе? Мы внимали, затаив дыхание. - Какой же мотор мы там будем выпускать? - сказал Новицкий. Он посмотрел на стены, сплошь увешанные чертежами, и я опять уловил умную усмешку, мелькнувшую в прищуре глаз. - Возможно, надежнее всего будет, - продолжал он, - просто начать с выпуска проверенной иностранной модели, чтобы потом заменить ее собственной конструкцией, органически выросшей на базе завода. И, разумеется, без малейшей "свинтопрульщины"! Не скрою от вас, меня передернуло. Ведь Родионов сказал нам: "Сражение! Сражение с капиталистическим миром за мощность мотора". А директор "Моторстроя", этот уверенный в себе, твердый на ногах человек, вдруг заявляет: "Начать с иностранной модели". Неужели для него все, решительно все наши проекты, что мы принесли сюда, - лишь детские затеи, "свинтопрульщина"? Нет, что-то не то, что-то не так он говорит. Представьте, это словечко пришлось также по вкусу не кому иному, как Любарскому. Его уже убрали с Заднепровского завода, вышибли оттуда, как выразился, если вы помните, Петр Никитин, и перевели в аппарат Авиатреста. По-прежнему барственный, с острой холеной бородкой, он с трибуны выразил без всякой иронии благодарность за новый термин, обогативший, по его мнению, философию и науку. Я понимал: все наше, советское, русское, для него было "свинтопрульщиной". Он очень едко, даже злобно, выступал против проекта, разработанного на Заднепровском заводе. Об этом проекте нельзя умолчать в нашей книге. 20 Этот проект представили соавторы: старейший русский конструктор авиационных моторов Макеев и его напарник, кажется, самый молодой на конференции, Петр Никитин. Если не ошибаюсь, я уже упоминал, что Макеев в годы мировой войны участвовал на Русско-Балтийском заводе в постройке двигателя для самолетов "Илья Муромец". Во времена разрухи он жил где-то в глуши, чуть ли не в деревне, на Украине. Потом, как передавали, пришел в один прекрасный день этаким седобородым дядей с посохом на Заднепровский завод. Впрочем, может быть, его где-то разыскал Петр Никитин, - не могу вам об этом точно доложить. Так или иначе, они выступили с совместным проектом. Мы отстаивали принцип максимальной жесткости мотора. А Макеев и Никитин, который раньше тоже руководствовался теорией жесткости, теперь выдвинули принцип максимальной гибкости конструкции. Их вещь была совершенно оригинальной для всей мировой техники и основывалась на интересных и глубоких мыслях. Известно ли вам, что такое гибкая конструкция? Это, например, Эйфелева башня. Во время ветра ее вершина колеблется, отклоняется и вновь возвращается в первоначальное положение. Небоскребы - тоже гибкая конструкция. Эти огромные здания тоже колеблются, "ходят" от ветра. Жесткие крепления были бы разорваны. Макеев и Никитин доказывали, что сверхмощный мотор надо делать максимально гибким, что позволит резко увеличить силу взрыва в цилиндрах. Применяя жуткую по сложности математику, они так рассчитали цилиндры, чтобы те играли на ходу, как клавиши. Это открывало новые возможности в повышении мощности мотора. Конечно, последовала масса возражений. Их невозможно изложить, не углубляясь в сугубо специальные вопросы. Но авторы математически опровергали все сомнения. Теперь уже я мог вернуть заднепровцам упрек в абстрактности решения. Однако и здесь их позиция была защищена. Они изложили свой план реконструкции Заднепровского завода, что позволило бы, как они доказывали, выпускать предложенный мотор. Ни у кого из нас проект не был подкреплен такого рода разработкой производственно-технических проблем. Наряду с нашим был принят и проект заднепровцев. Мы, вся группа АДВИ, голосовали за него. Нашему мотору был дан номер "Д-24", заднепровскому - "Д-25". Не помню, объяснял ли я вам происхождение такой нумерации. Буква "Д" означала "двигатель". Все авиадвигатели, когда-либо построенные в Советском Союзе, отмечались порядковыми номерами. Эти номера уже, как видите, дошли до цифры "25", и все же на советских самолетах еще не был установлен ни один отечественный двигатель. 21 - Во время конференции, - продолжал Бережков, - произошел еще один эпизод, о котором невозможно умолчать. Помню, взяв кого-то под руку и не без удовольствия судача на всяческие большие и маленькие злобы дня (что, как известно, именуется разговором в кулуарах), я прогуливался по коридору, примыкающему к залу заседаний. И вдруг чуть не упал. Навстречу шел, - нет, я не мог поверить собственным глазам! - навстречу преспокойно шел Подрайский. Он опять носил усы, по-прежнему с изумительной аккуратностью подстриженные, но теперь уже не черные, а слегка посеребренные. Его красила и благородная седина на висках. Он выглядел в меру полноватым, благообразным, солидным. Свежее лицо свидетельствовало об отличном здравии. Как он сюда попал? Украл, что ли, у кого-нибудь проект мотора? Или выступает на ролях соавтора, заключив условие - пятьдесят на пятьдесят? Кого же он здесь облапошил? С каждым шагом мы неуклонно приближались друг к другу. Думалось: глазки Бархатного Кота, наверное, забегают, он засуетится, когда столкнется со мной лицом к лицу. Представьте, не случилось ничего подобного. В глазах Подрайского, которые наконец встретились с моими, не выразилось ни малейшего смятения. Наоборот, Подрайский просиял. И даже причмокнул от полноты чувств. - Алексей Николаевич! Вот и увиделись!.. - воскликнул он. Я буквально опешил. Он обращался ко мне, как к приятному давнему знакомому, будто ничего между нами не случилось, будто никогда и не было особнячка близ Самотеки. - Наслышан о ваших успехах, - благодушно продолжал он. - Леля просила вас приветствовать. - Леля? - переспросил я. - Да, Лелечка... Моя жена... Неизменная поклонница ваших талантов. Она в восторге, что мы с вами опять будем работать вместе. Я был ошарашен невозмутимостью Подрайского. - Почему вместе? Где? - не без испуга спросил я. Потом, набравшись духу, выпалил: - И, собственно говоря, кто вы теперь такой? Подрайский с готовностью сообщил, что приглашен заведовать отделом опытного моторостроения в Авиатресте. - Верю, Алексей Николаевич, в ваш мотор, - ворковал он. - Верю всей душой. Считаю своей священной обязанностью вам помогать. Вы найдете во мне преданного друга. - Вкусно причмокивая, он расточал комплименты и обещания, а я стоял, оцепенев, бормоча что-то невнятное. Наконец мы расстались. Я немедленно разыскал Шелеста. - Август Иванович, нашему делу угрожает серьезная опасность. - Что случилось, дорогой? - Я только что встретился здесь с величайшим проходимцем. Это тот самый, который украл у меня мельницу. - Что, кстати сказать, пошло вам лишь на пользу... - Август Иванович, не шутите... Это гнуснейший тип. Ради денег он готов на что угодно. Я его вижу насквозь. Советскую власть он ненавидит, нас с вами ненавидит, нашу авиацию ненавидит... - Алексей Николаевич, к чему столько пыла? Шут с ним... плюньте. - Не плюнешь... Мы с вами у него в руках. Он в Авиатресте будет ведать новыми моторами. Август Иванович, нельзя допустить этого. - Позвольте, о ком вы говорите? - Его фамилия Подрайский. - Гм... Тот, что имел секретную военную лабораторию? - Да... Потрясающий пройдоха. - А не преувеличиваете ли вы, дорогой? В последнее время мне довелось иногда с ним соприкасаться. Он казался дельным человеком. - Где же вы его встречали? - Здесь... Он тут, в моторном отделе, организовал испытательную лабораторию. - И вы не сказали мне о нем? - Извините, не догадался доложить. - Август Иванович, поверьте, это черный человек. Меня трясет от одной мысли, что Подрайский будет властен над нашим мотором. - Во-первых, успокойтесь... Его роль в Авиатресте вряд ли будет столь значительна, как вам это представляется... - Он нас зарежет! Найдет способ зарезать! Август Иванович, у вас огромнейший авторитет. По одному вашему слову его вежливо выпроводят. - Не так это легко, дорогой. В штат Научно-технического комитета ваш Подрайский был принят, если не ошибаюсь, еще при Новицком. Не думаю, чтобы Новицкий мог это сделать опрометчиво. Вы знаете, как здесь строго проверяют людей. - Так пойдемте же сейчас к Новицкому! - Пойдемте... 22 Новицкий сидел в президиуме конференции. Август Иванович послал ему записку с просьбой выйти в коридор. Новицкий вскоре вышел. Он шагал неторопливо, выпуклые карие глаза поглядывали несколько сонно - начальник "Моторстроя", видимо, сберегал нервную энергию, отдыхал на конференции. Шелест сказал: - Павел Денисович, мы хотели бы с вами побеседовать. Тема довольно деликатная... Товарищ Бережков придает, как мне кажется, этому чрезмерное значение, но... - Не страшно... Тирады товарища Бережкова мы научились воспринимать с поправочным коэффициентом... Так в чем же дело? Вы меня заинтересовали. - Вопрос касается, - ответил Шелест, - одного человека. Повторяю, возможно, все это и не так серьезно. Одним словом, нас несколько смущает, что отдел опытного моторостроения в Авиатресте поручен товарищу Подрайскому. Достаточно ли это солидная фигура? Вы, Павел Денисович, с ним работали, поэтому мы позволили себе... - И отлично сделали! Новицкий встрепенулся. На смугловатом лице уже не было и следа сонливости. Исчезло и насмешливое выражение, которое почти всегда таилось в его взгляде. - Отлично сделали! - повторил он. - Подобные вопросы надо ставить на попа. Ложная деликатность тут может только повредить, Август Иванович. - Позвольте... Теперь, кажется, я в чем-то виноват? - Август Иванович, вы сказали, что все это, быть может, несерьезно. Разве вопрос о командных кадрах авиапромышленности можно считать несерьезным? Постараемся безотлагательно разобраться в том, о чем