гантен, но волосы уже не цвета серебра с чернью, а, пожалуй, попросту белые. Мой старый учитель... Подойти? Но Шелест уже опять стоял ко мне спиной, опять смотрел на чертеж. Первый раз в жизни я выступаю здесь сегодня без его благословения и поддержки, без поддержки института. Что же скажет сегодня Август Иванович? Захочет ли говорить? Здесь же похаживал и Подрайский. Потрясения былых лет, казалось, не оставили на нем следа. Он по-прежнему занимал должность начальника отдела новых моторов в Авиатресте. Все такой же общительный, благовоспитанный, свежий, он даже слегка потолстел. Вот он приблизился к Шелесту, о чем-то спросил, почмокал, отошел. Ну, от Подрайского-то, разумеется, мне добра не ждать. Не скрою, перед заседанием я очень волновался. Знал, что предстоит жестокий бой. Из друзей со мной здесь Андрей Никитин. А Валя дома. Вместе с нею там же, в маленьких комнатах, заставленных чертежными столами, ждут моего возвращения все, с кем я создал этот проект. Никитин подготовился, он будет обосновывать расчетную часть, скажет, наверное, горячее слово. Но кто с ним посчитается? Какие ученые труды, какие диссертации у него за плечами? Пока никаких, кроме расчета вот этой машины, отвергнутой дирекцией института. Кто-то стиснул мой локоть. А, Ганьшин... Он наклонился, шепнул: - Не робей! - А я и не робею. - На меня можешь положиться. - Знаю, старина... Спасибо. Да, голос Ганьшина здесь авторитетен. Но всем известно, что он мой старый близкий друг. А кто еще, кто еще меня поддержит? В зале появился Родионов, обогнул ряды, сел не за председательский стол, а в стороне, у окна. Оттуда ему видны чертежи. Председатель позвонил. Еще с минуту рассаживались, потом он открыл собрание. Были произнесены какие-то обязательные или, может быть, вовсе не обязательные фразы. Я ничего не воспринимал. Услышал только: - Товарищ Бережков, пожалуйста... Доложите о проекте. Ну, Бережков, в бой! "Будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней". И вот перед этим высококвалифицированным собранием я стал излагать свои революционные идеи. Казалось, я отрицаю все, что утверждал раньше, два года назад, в этом же зале. Тогда я требовал, чтобы мы лишь следовали опыту мировой техники, лишь развивали существующие, проверенные практикой формы, - сам ограничивал, обуздывал себя, боялся своей тяги к "свинтопрульщине", своей страсти фантазера. А теперь впервые заговорил во весь голос. Я показал, что в новой компоновке, в этой тысячесильной машине, я, во-первых, иду от Жуковского, опираюсь на его малоизвестные работы, посвященные авиадвигателям, и, во-вторых, продолжаю ту же тенденцию жесткости мотора, что отстаивал и прежде, но продолжаю по-своему, не следуя никаким иностранным образцам. Довольно подражательного творчества, мы уже прошли этот этап, - в мучениях, в неудачах, но прошли! Не повторять конструктивные формы, уже созданные, разработанные за границей, а смело давать новое, свое, смело выходить на первое место в мире! Два года назад мы не имели новейшей промышленности авиамоторов, а теперь она у нас есть. На этом и основана моя конструкция! Еще никогда я так взволнованно не выступал. Было такое ощущение, словно, - ну, как вам это объяснить? - словно не я произношу речь, выбираю слова, строю фразы, а она, моя речь, сама собой стремительно несется, льется каким-то прорвавшимся потоком. Меня била дрожь, когда я, закончив, сел на стул. Затем слово было предоставлено Никитину, расчетчику конструкции. Я полагал, что он, как секретарь парторганизации, сначала даст, так сказать, партийно-политическую постановку вопроса, раскроет принципиальное значение проекта, но он вместо этого направился прямо к доске, взял мел и без дальних слов, без предисловий, приступил к математическому обоснованию машины. Не в силах следить за доказательством, которое я, конечно, помнил назубок, я смотрел на плечистую, крупную фигуру, видел упрямо оттопыренные уши, смуглую большую руку, уверенно выводящую на доске формулы. И ловил настороженность, тишину в зале. Впоследствии или, вернее, не впоследствии, а в эту же ночь, когда мы с Никитиным приехали ко мне домой, где нас нетерпеливо ждали, он, смеясь, рассказывал всем, что я, беспартийный конструктор, выступал, как ярый большевик а он, партийный работник, предстал перед собранием сухарем-расчетчиком, узким специалистом, который ничего на свете не желает знать, кроме математики. И мы с ним обнялись, расцеловались... Однако я снова отвлекся. Вернемся, мой друг, на заседание. 30 Начались прения. Стали выходить производственники, заводчики. Они утверждали, что неправильно подсчитано литье, что вес неверен, расчет неверен, не принято во внимание то, другое, третье, поэтому машина не даст тех результатов, которые обещаны в докладах. И самое главное - блочно-стяжная конструкция не выдержит проектной мощности, обязательно поломается, развалится, и тогда вообще все ни к чему. Любопытно бы прочесть сейчас стенограмму этого собрания. Может быть, вы ее разыщете где-нибудь в архивах? От имени Авиатреста выступил Подрайский. Он сохранил умение говорить со вкусом, с расстановкой. Вначале он пустился в воспоминания. - Я знал товарища Бережкова еще совсем молодым, - оповестил он присутствующих. Далее он помянул об "Адросе". - Кто мог в то время поверить в эту конструкцию изобретателя-студента, основанную на совершенно новом принципе? Задав этот риторический вопрос, Бархатный Кот сделал движение, напоминающее легкий поклон. Это надо было понимать так: "Своих заслуг касаться я не буду". - Лишь при содействии Николая Егоровича Жуковского, - мурлыкал он, - нам удалось приступить к постройке мотора. Нам удалось... Гм... Не намерен ли он и сейчас предложить мне пятьдесят на пятьдесят? Да, похоже на то... - Как и пятнадцать лет назад, - продолжал Подрайский, - я склонен поддержать новую конструкцию Бережкова. Черт возьми, наверное, он когда-нибудь еще похвастается, что выступил первым в защиту моей тысячесильной машины. (Забегая вперед, скажу, что обнаруживший и далее невероятную живучесть Бархатный Кот действительно стал причислять к своим историческим заслугам поддержку моего нового двигателя.) В своей речи Подрайский постарался не поссориться и с производственниками и тут, что называется, проявил понимание. Признав, что промышленности сейчас было бы тяжело взяться за постройку такого двигателя, он внес предложение: во-первых, машину необходимо строить, во-вторых, приступить к этому через год-полтора, когда окрепнет промышленность авиационных моторов. Год-полтора... Недурно придумано... Я-то понимал, что потерять время в создании авиационного мотора - значит потерять все. Потом заговорили теоретики. Выступил, конечно, Ниланд, мой давний недоброжелатель. Ну и поизмывался же он над проектом! Никитина он постарался, что называется, стереть в порошок. Тоном экзаменатора профессор Ниланд риторически задавал ему вопросы и в заключение заявил, что поставил бы двойку за такой расчет. Но знаете, о чем я думал, когда он выступал? Ведь с самого первого дня нашего знакомства, с достопамятной гайки, мы только и знали, что схватывались один с другим. Однако его сугубая придирчивость ко всему, что я приносил в институт, строжайший педантизм - ведь все это тоже воспитывало, подтягивало, муштровало меня. И в наших чертежах, висевших сейчас в этом зале, что-то - какая-то частица и, может быть, немалая, - принадлежало и ему, моему недругу Ниланду. А он-то... Он этого не понимал. Наконец поднялся Новицкий. Я увидел его уверенную, спокойную усмешку. Он уже торжествовал. - Товарищи, собственно говоря, все основное, - начал он, - здесь уже сказано. Это избавляет меня от необходимости подробно объяснять, почему проект не был принят дирекцией института. И с той же усмешкой, не повышая голоса, он учинил такой разнос моему проекту, что после этого уже было не с чем, казалось, спорить. Надо признать, его речь, несомненно, произвела впечатление: он суммировал, словно собрал в кулак, все возражения и бил этим кулаком. На миг мне бросилось в глаза расстроенное лицо Ганьшина. Это были тяжелые минуты. Один ругает, другой ругает, третий с грязью смешал. Вы представляете, каково было мое состояние - трепет, надежда, нетерпение, - когда я услышал: - Слово имеет профессор Август Иванович Шелест... Председатель произнес это имя с уважением. Смещенный с административного поста, Август Иванович был теперь членом технического совета при наркоме тяжелой промышленности и оставался для всех нас, кто присутствовал в зале, крупнейшим ученым, основоположником отечественной научной школы моторостроения. Я и сейчас дословно помню его речь. - На своем веку, - сказал он, - мне довелось высказываться о многих проектах. В моих руках перебывали сотни чертежей. Это были и всякие заграничные конструкции, и студенческие дипломные работы, и все проекты, которые обсуждались здесь, на заседаниях Научно-технического комитета. Среди них были и мои собственные произведения, были и такие, которые разрабатывались под моим руководством. Однако теперь первый и единственный раз в моей жизни я не смогу сделать ни одного критического замечания о проекте. Ни одна деталь в нем не вызывает у меня возражения. Я обязан сказать, что это самое талантливое произведение, которое мне когда-либо доводилось видеть. Вот, мой друг, какие слова он произнес. Я слушал, и мурашки бегали у меня по телу. "Самое талантливое произведение"! Боже мой, неужели все это происходит наяву? Затем Август Иванович отметил все основные достоинства машины: жесткость, выраженную с неуклонной последовательностью, как он сказал, во всей композиции; наличие жестко стянутых болтов, которые, как он утверждал, не поломаются; наличие особого рода клапанов, которые повышают возможности форсирования мотора, и так далее и так далее. Он заявил, что мотор надо немедленно строить, не теряя ни одного дня. - Некоторые товарищи, - продолжал он, - к сожалению, не поняли, в чем талантливость этой конструкции. Новицкий не выдержал. Он подал ироническую реплику: - Может быть, гениальность? Шелест помолчал, взглянул на чертежи и ответил: - Нет. Гений попадает в цель, которую видит только он. В данном же случае цель нам всем ясна. И наш товарищ попал в самое яблочко. Поздравляю его и всех, кто ему помогал. И горжусь, что был в числе его учителей. Мне хотелось кинуться к Августу Ивановичу, но я сидел, как пригвожденный: отнялись руки и ноги. На меня будто обвалилось счастье. Даже дышать было больно. Новицкий снова со свойственной ему самоуверенностью перебил Шелеста какой-то репликой. Но он не рассчитал, что старика было опасно задевать. Шелест приостановился, его выразительный профиль слегка вскинулся. Август Иванович все время держался с подчеркнутой корректностью по отношению к Новицкому, сменившему его на посту директора АДВИ. Несомненно, ему и сейчас было трудно преодолеть какую-то внутреннюю сдерживающую его преграду. Но он перешагнул ее. Оборвав нить мысли, Шелест отчеканил: - Вы хотите, товарищ Новицкий, чтобы я объяснил вам ваши ошибки? Если вам угодно, могу это сделать. Вы, во-первых, не поняли возможностей, таящихся в настоящем таланте, и, во-вторых, не видите, что существует путь убыстрения темпа. - Скажите пожалуйста! - иронически выкрикнул Новицкий. - А вы всегда видели? - Да, я совершал серьезные ошибки, - четко проговорил Шелест. - Но я их понял, а вы своих до сих пор не понимаете. В этом между нами разница. Теперь вы мне, может быть, разрешите продолжать? Новицкому пришлось проглотить эту пилюлю. Меня подтолкнул локтем Никитин и шепнул: - Ай да Август Иванович! Не ожидал! Я тоже, признаться, не ожидал. Но надо иметь в виду, что Шелест уже несколько месяцев работал в непосредственном общении с таким человеком, как Серго Орджоникидзе, - с народным комиссаром тяжелой промышленности. Шестидесятилетний заслуженный профессор наново проходил школу жизни, глубоко воспринимал ее уроки. А Новицкий... Мне становилось абсолютно ясно, что Новицкий, этот признанный директор больших строек, властный, сильный, способный человек, будет смят нашим движением, если не сможет быстро и решительно отмести, как сор, все то, что тянуло и тянет его вспять, свои ошибочные представления, которые когда-то были не так заметны. Впрочем, о Новицком у нас еще будет разговор. Следующим выступил Ганьшин. Ого, как он воспрянул после речи Шелеста! Он тоже дал блестящую оценку проекту и твердо заявил, что вещь настолько интересна, сулит такие перспективы, что было бы преступлением, если бы мы не построили мотор, не проверили бы теоретический спор практикой. И строить надо быстро. Спасибо, дружище! Мне больше ничего и не надобно. Только это, только одно: построить, быстрее построить мотор! Мне дали заключительное слово, я ответил оппонентам. Родионов ничего не сказал на совещании, но просидел до конца, выслушал все. Никакого решения не было объявлено. 31 После заседания, сам не зная зачем, я подошел к Родионову, уже покинувшему место у окна. Что-либо говорить ему я не собирался; очевидно, просто хотелось встретить еще раз его подбадривающий взгляд, услышать какое-то слово напоследок. Несколько человек уже обступили его. Массивный, похожий на борца-тяжеловеса, директор Волжского завода Кущин наседал на Родионова. Подойдя, я мгновенно понял, что они разговаривают о моем моторе. - Дмитрий Иванович, - взывал тяжеловес-директор, - отправляйте куда хотите эту музыку... Пусть строят, воля ваша... Только не взваливайте этого на наш завод. - Преждевременно волнуетесь, - сказал Родионов. - Еще ничего не решено. - Нет, сейчас самое время. Чую, куда клонится дело. Учтите, Дмитрий Иванович, вы задержите освоение завода... Вся тяжелая авиация не получит вовремя моторов, если мы... Шея Родионова вдруг покраснела. - Хватит! - оборвал он Кущина. - Коммунисту, советскому директору подобные речи не пристали. Кущин, однако, не потерялся. - За директорское кресло я, Дмитрий Иванович, не цепляюсь. Не о своей особе думаю, а о заводе... Родионов усмехнулся. - Эка, похвалился!.. Кто же в таких делах думает о собственной особе? Тут прозвучал голос Новицкого. До сих пор он помалкивал, стоя несколько поодаль. - За примером, Дмитрий Иванович, ходить недалеко, - не громко, но уверенно, веско произнес он; я уловил злость в его тоне. - Товарищ Бережков больше всего думает как раз о своей особе. Прочее ему безразлично. Пусть развалится завод, два завода... Пусть самолеты, ждущие моторов, не войдут вовремя в строй... Пусть все кругом провалится в тартарары, лишь бы ему, Бережкову, выстроить собственный мотор! - Повернувшись ко мне, Новицкий язвительно добавил: - Адски хочется прогреметь? Возвеличить имя Алексея Бережкова? Родионов хотел что-то сказать, но я не дал ему вмешаться. Предвкушая, как я раздавлю сейчас своего противника, чувствуя, что меня несет горячая волна азарта - азарта борьбы за мотор, - я закричал: - Это неправда! Это чудовищная ложь! Чтобы опровергнуть ее раз навсегда, я заявляю, что никогда нигде не назову этот мотор созданием Алексея Бережкова... Его создатель - коллектив! Если потребуется дать нашему мотору имя, мы назовем его "СМ-1": советский мощный первый! Родионов рассмеялся. - Не рано ли устроили крестины? Не рано ли делить шкуру неубитого медведя?.. Нуте-с, по домам! Домой я поехал вместе с Андреем Никитиным. Нас ожидали друзья, ожидал пир на весь мир. Валентина и Маша позаботились об угощении. Вино, правда, не лилось рекой - Валентина, которую я иногда по-прежнему звал "строгой девочкой", и на этот раз, несмотря на исключительность события, проявила строгость, - но я и без того был разгорячен, был как во хмелю. Вскоре собравшиеся запротестовали. Хватит о Новицком! Хватит о проблеме индивидуализма! Но я все-таки не мог остановиться, даже мобилизовал Маяковского. - Сто пятьдесят миллионов автора этой поэмы имя! - в упоении продекламировал я, указывая на свернутые чертежи мотора. Ко мне подошла моя кроткая сестрица и шепнула на ухо: - Не городи глупостей! На минуту я был ошарашен. Потом, вероятно, я дал бы сокрушительный отпор, однако семейному раздору не суждено было разыграться. В передней затрезвонил телефон: наконец-то междугородная станция соединила нас с Ленинградом, с Ладошниковым. Меня к аппарату не допустили. На все расспросы Михаила отвечал Никитин. Я с этим примирился, сообразив, что, зная некоторые мои склонности, Ладошников не поверил бы сообщению о грандиозных сегодняшних событиях, если бы услышал про эти события от меня. 32 Еще несколько дней мы провели в неизвестности. Наконец меня вызвали в Научно-технический комитет и сообщили, что решено строить мой двигатель в самом архисрочном порядке. Ему был дан номер "Д-31". Новицкий, очевидно, получил основательную взбучку, стал со мной любезен, дружелюбен, будто между нами и не было войны. В мое распоряжение предоставили большие, практически неограниченные денежные средства, чтобы скорее закончить проектирование. Конструкция была разбита на узлы, руководителем каждого узла был назначен инженер по моему выбору, группы соревновались, я выдавал премии, оплачивал работу аккордно и т. д. Словом, в небывало короткий срок, в полтора месяца, мы изготовили рабочие чертежи для запуска вещи в производство. Но, представьте, опять что-то заело. Машина назначена к постройке, а Главное управление авиационной промышленности (ГУАП) категорически отказывается строить. По этому вопросу происходили совещания и в Управлении Военно-Воздушных Сил, и в Наркомтяжпроме, и в Главном мобилизационном управлении, и где только они не происходили, и всюду представители авиапромышленности упирались, повторяли, что заводы загружены и перегружены серийными моторами, что производственные планы не выполняются, что новые заводы не вылезают из полосы непрестанных поломок оборудования, мелких аварий и поэтому нельзя, немыслимо в таких условиях строить еще и наш мотор. Как раз в это время Дмитрий Иванович Родионов был назначен начальником ГУАПа. Техника, промышленность давно стали близки Родионову. Возглавляя наши Военно-Воздушные Силы, он, как вы знаете, не ограничился тем, что составляло, казалось бы, непосредственный круг его обязанностей. Нет, он знал не только эскадрильи, маневры, учения, личный состав авиации, но привлек, включил в свое, так сказать, ведомство ряд научных институтов, постоянно общался с конструкторами, инженерами, бывал на заводах и требовательно вмешивался, руководил, двигал, ускорял дело. Поэтому его назначение в промышленность было всем нам понятно. Меня вызывали еще на одно совещание - опять в Наркомтяжпром. Там впервые я увидел Дмитрия Ивановича в штатском. Его выправка, прямизна стана как-то слились в моем представлении с военной формой, с гимнастеркой или темно-синим френчем, а теперь, в новом сером костюме, Родионов вдруг наново показался мне удивительно стройным. Он носил уже фетровую шляпу, но на лбу, у крепко зачесанных волос, все же оставалась незагорелая бледная полоска от военной фуражки. На совещании представители заводов и инженеры ГУАПа опять говорили о тяжелом положении на предприятиях, о том, каким мучительно трудным оказался период освоения новой техники, о том, что постройка нового двигателя приведет в данный момент к еще более глубокому прорыву в выполнении плана. Директор Волжского завода опять категорически отказался принять наш заказ. Родионов слушал, задавал вопросы, убеждал. Потом покраснел, встал и как стукнет кулаком по столу. - Довольно! Я не буду сто раз вам объяснять значение этого мотора для страны. Приказываю с завтрашнего дня начать постройку мотора на Волге! Все замолчали. Почувствовали - пришел человек, с которым не поспоришь. Родионов сел и, обратившись ко мне, сказал: - Товарищ Бережков, выезжайте завтра с чертежами на завод и начинайте строить. Возьмите с собой группу инженеров. Если встретите сопротивление на заводе, немедленно мне телеграфируйте. Сообщите поименно обо всех, кто станет вам мешать. На следующий же день вместе с Андреем Никитиным, Федей Недолей, разумеется, и с Валентиной Бережковой и еще с двумя-тремя помощниками я выехал на Волгу. 33 Завод, как сказано, находился в глубочайшем прорыве по количеству сдаваемых моторов "Д-30". Там адски не хватало квалифицированных рабочих рук. И их неоткуда было взять. Их вообще не могло хватить стране, ранее по преимуществу крестьянской, при таком развороте и темпе индустриального преобразования. И только беспредельная вера большевиков в силы народа, развязанные революцией, только эта беспредельная революционная вера позволила им решиться на такой, казалось бы, безумный, с обычной инженерской точки зрения, шаг, чтобы взять тысячи людей прямо из деревни, от земли, привезти их на заводскую площадку, разместить в бараках и потом, выстроив завод, поставить их же, вчерашних землеробов, к нежнейшим станкам-автоматам, вручить им самую тонкую, самую требовательную, самую точную технику, какую представляет собой авиационное моторостроение. В грандиозные цехи Волжского завода, только что оборудованные всевозможными новейшими механизмами - всякими конвейерами, электроавтоматикой, - пришли люди с грубыми, необвыкшими руками. И вот эти люди, которые прежде никогда в жизни не видали чертежа, которых на ходу обучали, проявили такую же волю и напор, как и в те времена, когда они же или их отцы на бесчисленных фронтах с оружием сражались за Советскую власть. И, представьте, начав со ста процентов брака, постепенно пройдя, уже на моей памяти, через девяносто, восемьдесят, семьдесят пять, эти же самые люди через некоторое время стали блестяще выполнять программу, теперь они выпускают самые точные двигатели новой, советской конструкции. Итак, к тому моменту, когда наша группа приехала на Волгу, завод работал над созданием кадров. Не только на плакатах, но и на бортах грузовиков, на стенах заводских зданий виднелись надписи: "Кадры решают все". Продолжалось строительство второй очереди, площадка все еще была разворочена, лежали груды земли, глинистой, по-осеннему мокрой. В цехах происходили поломки оборудования, крупные и мелкие аварии, на тачках вывозили тысячи и тысячи забракованных деталей, действовали всякие курсы по повышению квалификации, кружки молодежи по овладению техникой, выпускались листовки, шла напряженная борьба за освоение завода. И поэтому, когда еще и мы вклинились туда со своими чертежами, со своими синьками, то, конечно, это никакого впечатления не произвело, ни ошеломляющего, ни вдохновляющего. Просто прибавилась еще одна капля в море трудов и напряжения. Нельзя сказать, что мы встретили сопротивление на заводе. Мы сами понимали, что здесь людям не до нас. Все, начиная от планового бюро, нам пришлось организовать самим для производства деталей нашего мотора. Мы выписывали рабочие карточки, сидели в конструкторском бюро, переделывали чертежи по нормам этого завода. Вообще мы втиснулись во все заводские органы и выполняли все работы, начиная от функций рядового конторщика и до главного инженера и даже директора, ибо умудрялись правдами или неправдами отстранять некоторые детали серийного производства, чтобы продвинуть свои. Для завода мы явились тем вредным грибком или, скажем, жуком-древоточцем, который заводится в бревенчатых стенах и разрушает эти стены, проедая в них каналы, по которым он в дальнейшем движется. Вот таким древоточцем, который преследовал свою цель, протачивал для себя пути, мы и были. Мы строили свой двигатель за счет срыва серийного производства, его плановости, за счет каких-то просьб, иногда хитростей, порой скандаля, порой стараясь расположить к себе, улестить мастеров, чтобы, скажем, в термическом или в механическом цехе наши детали шли впереди деталей мотора "Д-30". Сначала я приехал туда с пятью друзьями, потом прибавилось еще десять человек, потом еще двадцать, потом сорок, и в конце концов наша группа уже насчитывала семьдесят работников. Среди них было восемь инженеров-конструкторов, а остальные - студенты Московского авиационного института, практиканты, зеленая молодежь, ничего еще не смыслившая в производстве. Не скрою, у меня волосы поднялись дыбом, выражаясь фигурально, когда мне прислали этих юнцов. Я требовал производственников, инженеров или мастеров, а прислали студентов. Что я буду с ними делать? Однако в присылке этой молодежи был свой смысл... Рассказать обо всем подробно нет возможности: у нас получился бы еще целый роман. Поэтому ограничимся немногими отдельными картинками, всплывающими сейчас в памяти. ...Комнатка в городе. Маленький, старый, когда-то тихий городок. А рядом вырос завод, прекрасные корпуса. И вот над тихим городком повис непрестанный гул моторов, которые испытывались на заводе. Осень, холод, слякоть неимоверная. Некоторые рабочие еще в крестьянской одежде, в лаптях. Ежедневно утром, чуть свет, шли мы по этой слякоти на завод. Калош нельзя было купить нигде, ни за какие деньги... ...Для иностранцев - инструкторов и инженеров - были построены коттеджи. Привезли им ванны. Кормили в особой столовой. Черт с ними, не жалко. Они, наверно, ничего вокруг не видели, кроме дикости, азиатчины, грязи... На их лицах словно застыло презрительное выражение. А мы, строившие тут же "Д-31", самый мощный в мире мотор, перед которым хваленый "Д-30" был попросту отсталой машиной, мы проходили мимо них и думали: "Погодите, мы еще посмотрим, кто кого!" Они засмеялись бы, если бы тогда им кто-нибудь сказал, что у них на глазах в этом как будто хаосе, в сплошном потоке брака, неудач, неразберихи идет сражение, битва моторов... ...В цехах обеденный перерыв в разное время. Как раз в те часы, когда конструкторский отдел уходил обедать, мне требовалось бывать в литейном, или в термическом, или в другом цехе, и я не успевал пообедать. В результате я почти не ел. Даже моя строгая жена ничего не могла со мной сделать. Часа в два, в три ночи она кормила меня дома, а в семь часов мы уже вскакивали, выпивали молока и - на завод! Несколько раз оставался на заводе спать, где-нибудь на столе или на стульях. Вначале я получал только взбучку от Валентины, но потом и от Родионова пришел приказ: если Бережкова увидят на заводе позже двенадцати часов ночи, выводить с милицией... ...Нельзя, чтобы бригаду на чужом заводе возглавлял такой фанатик, каким являлся я. В Москву докатился слух, что я, устремленный к цели, все разрушаю на своем пути. Прислали ко мне комиссара товарища К., как будто я был Чапаевым, к которому прикомандировали Фурманова. Сначала мы с ним жили мирно, а потом у нас стали происходить столкновения. Я не хотел ни с чем считаться и действительно, подобно бронебойному снаряду, все сокрушал перед собой. И мне уже казалось, что этот человек, который приехал помогать, задерживает постройку нашего "Д-31". Я давал телеграммы Родионову: "Немедленно уберите К., он мешает мне работать". К. тоже писал: "Удалите Бережкова, а то мы не будем иметь ни его мотора, ни завода..." ...Все брак и брак. Для того чтобы сделать десяток хороших деталей, запускали их сотнями. Токарные цехи работали в три смены. День и ночь точили, и только десятая часть оказывалась годной. Мы тоже запускали сорок деталей, чтобы получить четыре. Моя изящнейшая небывалая блочная головка никак не удавалась. Двадцать два раза отливали - все брак. Наконец одна хороша. Надо сверлить... ...Все говорят: "Нельзя сверлить, провалится металл", а я требую: - Сверлите! На чертеже здесь дырка - значит, и сверлите эту дырку. - Не дам. Это наша последняя головка. - Сверлите. Я буду отвечать перед правительством. - Не дам! Надо считаться с мнением опытных людей. - Сверлите! Если провалится, тогда... Тогда, ладно, отстраняюсь. Вы будете командовать! И вот при гробовом молчании мастер сверлит эту дырку. Около станка стояло человек пятнадцать. Я был уверен в нашем чертеже, и действительно, когда просверлили и продули эту дырку, алюминий не провалился. - Вот видите! Я сейчас протелеграфирую Родионову, что вы мне не давали сверлить дырку... ...К сборке мотора нужно было во что бы то ни стало привлечь из Москвы двух инженеров, лучших экспериментаторов, лучших сборщиков, каких я знал. Мне их не давали. С огромным трудом мне все-таки удалось добиться их откомандирования в мое распоряжение. Сначала они меня просто возненавидели. Из теплой Москвы их притащили в эту адскую слякоть, в этот холод, поместили куда-то в барак, в общежитие, где еще не было водопровода и прочих так называемых "удобств". И вот, можете себе представить, год спустя величайшей гордостью этих людей было то, что из их рук вышел первый мощный советский мотор... ...Дмитрий Иванович каждый раз с величайшим вниманием выслушивал мои истерики. Другим словом я не могу назвать свое состояние, когда я в крайних случаях обращался к нему. У него была секретарша, которая всегда говорила: - А, товарищ Бережков? Вы приехали с завода? Я сейчас пойду к Дмитрию Ивановичу и доложу. Родионов без малейшей паники относился к тем вопиющим фактам, о которых я ему рассказывал. Он очень дружески похлопывал меня по плечу, всячески подбадривал и говорил, что вызовет к себе того, другого и даст все указания. - А вы, Алексей Николаевич, спокойно поезжайте и работайте... Я в ту же ночь обычно уезжал обратно на Волгу, а он вызывал, кого надо, и вообще все, что надо, устраивал. 34 Мы начали сборку одного блока. Моя конструкция, как вы знаете, была совершенно необычной. Неизвестно было, соберется ли она, придутся ли вплотную головка и цилиндр, не прорвется ли газ, как будет работать алюминий уплотняющего кольца и т. д. и т. п. Словом, все это предстояло проверить при сборке и при испытании, первом испытании первого блока. Вы понимаете, какими волнующими были те минуты, когда мы по чертежу, который недавно был всего-навсего фантазией, монтировали обточенный, весомый металл. Станут ли эти металлические части, алюминиевые, бронзовые, стальные, аккуратно разложенные около нас, механизмом, машиной, блоком мотора, первого советского мощного авиамотора? Заработает, зарокочет ли он? Ждешь только этого, думаешь только об этом... Однако тогда же, в день испытания, у нас произошло еще одно большое событие. Прежде всего вообразите обстановку. Вообразите ночной предрассветный час в механосборочном цехе, протянувшемся на полкилометра. Цех кажется пустынным, вечерняя смена ушла, утренняя выйдет не скоро. Вдаль, в какую-то туманную дымку, уходит линия сияющих больших электроламп. В цехе так много простора, высоты, куда едва достигает электрический свет, что бывает: взглянешь вдоль линии фонарей, и вдруг почудится, что ты на палубе, на океанском пароходе, прорезающем волны в ночной тишине. С легким шорохом крутятся несколько станков, чуть жужжат электромоторы. Почти бесшумно работают наладчики, ремонтные слесари, электрики, готовя цех к утру. Идет проверка электроавтоматики. В высоте, на невидимой панели, вспыхивают, словно на мачте, сигнальные огни: желтый, фиолетовый, зеленый. И опять кажется, что ты двигаешься, несешься в пространстве. В такой час весенней ночью мы монтировали наш блок, чтобы испытать его в тиши - без зрителей, без корреспондентов, без представителей из центра, постоянно наезжавших на завод. Нам, нашей группе, был отведен отдельный пролет цеха. Начальником пролета стал Андрей Никитин. К началу сборки у нас было все вычищено, вымыто, протерто до сияния. Матово поблескивали поверхности разметочных и сборочных плит. Два инженера, командированные из Москвы в мое распоряжение, о которых я уже упоминал, аккуратнейшие люди, лучшие сборщики страны, надели в цехе белые халаты - они признавали лишь одну эту спецодежду при работе с авиационными моторами. Некоторые члены нашей группы - Недоля и другие - тоже получили в эту ночь белые халаты. Никитин организовал всю подготовку к сборке. И нашел время побриться, переодеться перед тем, как ночью прийти в цех. Он явился в лучшем праздничном костюме и не взял себе халата. Сосредоточенный, серьезный, бледноватый от скрытого волнения, он без суеты ходил по цеху от наших плит к станкам, где кое-что подтачивалось для нас по ходу сборки, без суеты распоряжался. Мне оставалось только наблюдать. Но мог ли я сидеть без дела? Взобравшись на металлический помост, я свесился оттуда к мотору и помогал товарищам, вставляя в отверстия болты, мои анкерные стяжные болты, и наживляя гайки. Отверстия отлично сошлись, один за другим болты вставали на места. В эту ночь, решив провести испытание до начала утренней смены, мы работали как-то особенно слаженно, четко, понимая друг друга с полуслова, а подчас и вовсе без слов. Каждый молча передавал другому нужные детали и инструменты. Увлекшись, я не замечал ничего кругом, видел только механизм, чудесно возникающий под нашими руками. И работал, работал... Глядя по-прежнему только на мотор, я протянул руку за очередным болтом. Но почему-то мне никто его не подал. Я крикнул: - В чем дело? Давайте... Никакого ответа... Я осмотрелся. Невдалеке, в нашем пролете, стоял полноватый, высокий человек в распахнутой длинной шинели. Хорошо, пусть себе стоит. Но возле него почти все наши сборщики. Вон без всякого дела стоят оба аккуратнейших, педантичных инженера в своих белых рабочих халатах. Черт возьми, бросили сборку! И Недоля и Валя - от них я этого никак не ожидал - тоже оставили работу и удрали туда. И еще кто-то там, рядом с военным, кажется корреспондент газеты "За индустриализацию", который уже не раз донимал меня. Вот ведь нашли время для расспросов! Не раздумывая, я закричал: - Товарищ военный! Надо иметь все-таки совесть! Если вы уж пожаловали сюда, то не отвлекайте, по крайней мере, людей от работы. В ответ на столь любезный оклик военный поднял голову. Представляете, это было всем знакомое по портретам лицо - немного свисающие густые усы, слегка тронутые сединой, орлиный нос, черные, как спелая вишня, глаза. Когда-то, в незабываемый день 1919 года, я видел эти усы, в то время еще черные, с острыми, как бы слегка закрученными концами, видел эти глаза - глаза члена Реввоенсовета 14-й армии. Сюда, в наш пролет, к нашим сборочным плитам, пришел народный комиссар тяжелой промышленности. Орджоникидзе, товарищ Серго, как его называли повсюду. 35 Едва успев опомниться, я заметил, что к группе, собравшейся вокруг Серго, идет Никитин, начальник нашего пролета. Походка была, как обычно, неторопливой, несколько развалистой. Он так же, как только что и я, еще не разглядел, не догадался, кто этот человек в шинели, оказавшийся глубокой ночью у наших сборочных плит. Я еле сдержался, чтобы не крикнуть Андрею: "Что же ты, друг, не видишь, что у нас за гость?!" Он все приближался и вдруг, будто на что-то натолкнувшись, приостановился. В этот миг он узнал наркома. Всегда немного тугодум, Никитин на минуту замер от неожиданности. Затем, уже другой походкой, ставя ногу по-военному, он подошел к Орджоникидзе. - Товарищ народный комиссар! Во вверенном мне пролете группа конструктора Бережкова, строящая отечественный мощный авиационный двигатель "Д-31", ведет сборку первого блока. Серго слушал, отдавая честь. И все, кто окружал Орджоникидзе, тоже стали по-военному. Хочется передать вам эту картину. Ночь. Освещенный цех. Его просторы пустынны. Тихо. Нарком и Андрей Никитин стоят друг против друга. Вокруг, как группа бойцов, замерли сборщики. Валя тоже вытянулась, как и все, и не отрываясь смотрит на Серго. Недоля очень серьезен. На нем белый халат. Светлые волосы ничем не покрыты. Где я его видел таким? И внезапно вспомнилась другая ночь - ночь штурма Кронштадта. Там, на балтийском льду, тоже в белых халатах, только иного покроя, длинных, с капюшонами, мы стояли у аэросаней, прогревая моторы. И потом ринулись вперед... И сейчас она близка, такая же минута! Выслушав рапорт, Орджоникидзе пожал Никитину руку. Никитин сказал: - Разрешите продолжать работу? Орджоникидзе кивнул. - Товарищи, все по местам! - скомандовал Никитин. 36 Я соскочил с помоста и направился к наркому, намереваясь извиниться. Он увидел меня, сам шагнул навстречу, протянул руку, улыбнулся. - Давненько не встречались... Годков, кажется, двенадцать? Я пробормотал: - Товарищ народный комиссар, извините, пожалуйста, меня... Прошу вас забыть мою неловкость. - Нет, не забуду! - Под усами показалась улыбка. - Не забуду! - повторил он. - Если здесь так меня встречают, то... то, значит, уже есть дисциплина и порядок. А? Он неожиданно взял меня под руку и пошел со мной по цеху. - Ну как? Собралось? Странно, он употребил наше, особенное, профессиональное словцо. Я не удержался и в ответ показал большой палец. - Так точно, собралось, товарищ Серго. Это обращение - "товарищ Серго" - как-то естественно вылетело у меня. - Головка вплотную пришлась? Я опять поразился. Откуда он знает все то, о чем больше всего беспокоился и я? Прохаживаясь со мной, Орджоникидзе задал еще несколько вопросов, свидетельствовавших, что он до тонкости знал все о нашем моторе и о нас, кто работал над этим мотором. Затем он спросил: - А эти искусники что говорят? - Он показал на двух инженеров, посланных к нам из Москвы, и обменялся со мной улыбкой, давая понять, что ему известно, как я их сюда вытягивал. - Сегодня у них настроение поднялось, - ответил я. - Домой, в Москву, уже не просятся... - Ничего, если и поворчат... Так идите, работайте, товарищ Бережков. Когда предполагаете произвести запуск? - Думаю, часа через полтора-два... - Хорошо... До тех пор не буду вам мешать. - Товарищ Серго, пожалуйста, сколько угодно. - Нет... Но если вы не возражаете, я немного отвлеку товарища... Как его зовут? Командующего вашим пролетом. Отпустив меня, нарком снял фуражку, посмотрел, как идет сборка, затем подозвал Никитина и пошел с ним по цеху. 37 Впоследствии мне довелось убедиться, что для Орджоникидзе отнюдь не было редкостью приехать вот так, без предупреждения, на завод и направиться прежде всего не к директору, не в кабинет, а прямо на производство, в цех или на стройку. Он любил взять под руку (так же, как подхватил, например, меня) того или другого инженера, или мастера, или рабочего и, прохаживаясь, разговаривать с ним полчаса-час, разузнавая, если можно так выразиться, из первых рук все, что его, наркома тяжелой промышленности, интересовало. Уже пожилой, грузноватый, он поднимался на самые верхние площадки металлургических печей, спускался в строительные котлованы, в колодцы, туннели, ходил и ходил вдоль и поперек по заводу, забирался в самые дальние углы, не стесняясь ни расстоянием, ни временем суток, ни погодой. И разговаривал, разговаривал, разговаривал с людьми. Слушал, доискивался, допытывался. Поговорив с Никитиным, Серго покинул наш пролет. Мы продолжали сборку. Наконец уже на заре, когда посветлели окна и стеклянный фонарь крыши, была довернута последняя гайка. Теперь оставалось лишь нажать стартер. Разумеется, мне нестерпимо хотелось сделать это самом