, и не смотрите на меня так! - Мендл был взъерошен, возбужден и весь в пыли. - Взводный договорился с председателем. Будь они прокляты, эти гуси! Пришел, а они: - Мендл показал в сторону женщин, - "Лови сам! Покажи-ка, защитничек наш храбрый, что ты на что-то все-таки способен. Может, духу прибавится, и немца из нашей земли прогонишь". И я, как черт, под издевательский хохот, почти полчаса их ловил. Раскрасневшийся Мендл махнул рукой. - Ну да ладно, что там на большаке? Они шли рядом с повозкой. Серго долго настраивался, пока не начал, наконец, говорить. - Слушай, Мендл, молодой друг ты наш! Если бы ты знал, как трудно сказать правду! Но что ее скрывать!!? - Серго тяжело вздохнул и с глубоким отчаянием произнес: - Нет у нас больше армии, нет командиров! Никто ничего не знает, куда идти и что делать... Со стороны северной части горизонта над самой землей нависла тяжелая, мрачная громада грозовых туч. Она быстро разрасталась вширь и угрожающе надвигалась на деревню. Буйно разгулялся ветер, разбив и вытянув тучи в длинные на полнеба черные полосы, устремившиеся на восток, туда, где пока еще господствовало светлое, ярко-голубое небо. Извивающиеся змеей молнии и громовые раскаты подбадривали зловещее нашествие, и оно, наконец, обрушило на землю сплошной ливень и беспросветную полутьму. То, что Гуго и Серго доложили командиру взвода, подтверждалось с каждым часом все больше и больше. Через мост в деревню чаще стали въезжать машины, повозки со снарядами, другим снаряжением и скапливались они в зарослях у реки или просто на прибрежном лугу. К вечеру вся эта техника была в огне. Горели грузовики, взрывались ящики со снарядами, беспорядочно свистели пули, вылетающие из объятых пламенем, раскаленных гильз. Нельзя было осталять врагу то, что он мог использовать в войне против советской страны. Вечером командир собрал взвод. На длинном столе лежали порайонные карты Полтавской области. - Больше не приходится сомневаться в том, что... - взводный сделал паузу, прочистил горло и продолжал, - что мы находимся во вражеском окружении. По имеющимся у нас сведениям, сегодня к концу дня немецкие передовые части появились на одном из ближайших к нам участке большака. Перед нами задача сегодня же ночью произвести соответствующие приготовления, наметить маршрут и за два-три часа до рассвета покинуть место нашего расположения. Двигаться будем на восток, на соединение с нашими частями. Ввиду чрезвычайных обстоятельств, с этого момента вы для меня не только подчиненные, но и боевые товарищи, с которыми я могу держать совет. Меня можно звать по имени отчеству - Матвеем Денисовичем. - Прошу соблюдать спокойствие, - продолжал командир, - и не допускать никакого паникерства. На гражданке я был горным инженером. Длительное время я работал непосредственно на шахте. Возникали обстоятельства, при которых нужно было проявить максимум выдержки и мужества для спасения жизни шахтеров, и именно эти качества нас выручали. - К нашему взводу примкнул из другой части боец-водитель вместе с большим грузовиком. Вы его здесь видите. Он поведет машину со взводом на борту. Наших лошадей и повозки оставим кому-нибудь из местных жителей. Имущество взвода, приборы, географические карты и прочее закопать. "Черт возьми, невозможно поверить в то, что Киев скорее всего теперь уже в руках у немцев!" - от этой мысли Мендл вздрогнул и обхватил голову руками. С первого дня пребывания на фронте Мендл не переставал думать о судьбе своей семьи, оставшейся в Ружине. Вот и сейчас, сидя за столом и слушая своего командира, он нет-нет да возвращался к этому. Почему дядя Арон и многие другие были так твердо уверены в том, что война может быть только победной для советской страны, что враг непременно будет разбит и уничтожен на его собственной территории? Какие у них были на то основания? Ведь в результате большинство людей остались на территории, занятой теперь фашистами, и жизнь их находится в опасности. И опять, в который раз, перед глазами авиационный парад над Крещатиком и поднятые к небу сияющие счастливой гордостью лица... А диктор по радио вещает о первоклассных советских самолетах, самолетах-гигантах, равных которым в мире нет; о мировых рекордах советских летчиков - Чкалова, Леваневского, Ляпидевского, Гризодубовой, Расковой, Осипенко. Неужели никому из тех, кто самозабвенно твердил о том, что враг будет разбит, победа будет за нами, не было известно, что наши фанерные самолеты и зенитки не могут противостоять мессерам? Неужели никто в стране ничего не знал о немецких минометах, фауст-патронах, об их механизированной пехоте? "Не было бы такой самоуверенности, - продолжал мучиться совестью Мендл, - любой ценой добрался бы до Ружина и заставил бы мать, Люсю, Голду уходить с нашими войсками. Пусть пешком, но уходить." Газеты и радио сообщали о зверствах фашистов в отношении евреев. Но для него было выше человеческих сил представить себе такое в Ружине. - Разведку берега реки проведут Поздняк и Раневич, - услышал Мендл слова взводного, - после чего нам предстоит миновать мост, повернуть влево и дальше следовать по дороге вдоль противоположного берега реки. Двигаться будем по ней сколько возможно, а потом действовать по обстановке. Прошу учесть, что состояние дорог после дождя неудовлетворительное. Ночь прошла в сборах и в затаенной тревоге. Выехали в три часа. Потом долго стояли в темноте у реки перед мостом, пока шла разведка противоположного берега. У реки еще дымились отдельные очаги пожаров. Порою вдалеке взлетали вверх ракеты. Кругом было непривычно тихо и спокойно, как будто на всей планете наступил желанный мир. Наконец, была дана команда двигаться. Вернувшиеся с разведки Мендл и Павел на ходу вскочили на подножки кабины водителя. Осторожно въехали на мост. Дряхлое дощатое покрытие поскрипывало под тяжестью грузовика. Доски сначала прогибались, потом с тяжелым скрипом возвращались на место. За мостом выехали на грунтовую дорогу, идущую вдоль реки. Справа - прибрежная возвышенность. Тихо и жалобно гудит грузовик, усиливая ощущение страха и неизвестности. Прошло десять, двадцать минут, полчаса. Неожиданно полотно дороги сильно наклонилось и машина начала сползать в сторону реки, застряв левыми колесами в болоте. Шофер добавляет газ, надеясь быстро проскочить болото. Надрывно загудел двигатель. Машина наклоняется еще больше, и все соскакивают на землю. Сноп ракет взметнулся вверх и внезапно, словно молния, осветил окружающую местность. Грянула автоматная очередь. - Halt!!!10 Оружие на землю!!! Руки вверх! Короткое замешательство, и Матвей Денисович сказал упавшим голосом: - Ребята, сопротивление бесполезно, надо сдаваться! А вслед за этим: - Комиссары и евреи - вперед! Павел наступил стоящему рядом с ним Менделю на ногу и прошептал: - Не смей! Мендл и не думал подчиняться этой команде. Его воля оказалась скованной. Все нутро его сжалось в комок. Он почувствовал, что жизнь его у фатальной черты, за которой смерть или нечеловеческая форма существования. Широкая украинская степь под палящим августовским солнцем. Длинная, до самого горизонта, колонна военнопленных, медленно движущаяся по извивающейся грунтовой дороге. Облако серой пыли от обреченно-усталых шагов сотен тысяч пленных. По обе стороны - наглые и самоуверенные оккупанты с автоматами и нагайками в руках. Малейшее подозрение в попытке совершить побег - расстрел на месте. Третий день позорного марша на запад без пищи, без воды с короткими дневными привалами. Местные жители - женщины, старики, дети, выходят прощаться со своими мужчинами, с теми, кто в повседневной жизни был их главной опорой. Без них теперь впереди - безотцовщина, вдовы, безутешное одиночество стариков, несостоявшееся девичье счастье, рабство и позор некогда великой отчизны. У многих слезы на глазах. Слезы жгучей обиды, жалости, прощания. Они смотрят на вчерашних защитников своей страны и не узнают их. События последних дней лишили этих мужчин веры, без которой остается лишь желание удовлетворить свои естественные потребности. Женщины пристально всматриваются в бесконечное, печальное шествие в надежде найти в этой толпе сына, мужа, брата и, убедившись в тщетности своих поисков, бросают сухари, картошку, хлеб, хотя немцы всячески оттесняют их в сторону. Измученные многодневным голодом, пленные бросаются к месту падения еды. Образуются свалки, и немцы прикладами бьют дерущихся, выкрикивая грубые ругательства, что-то толкуя о порядке. В одном ряду идут Матвей Денисович, Мендл, Серго и Павел, поддерживающие с обеих сторон Гогу. Нога у него опухла, и каждый шаг достается ему с болью. Мендл теперь Максим - так предупредил всех Павел. - Оставьте меня, ребята, спасибо вам! - стонет Гуго, - я все равно не дойду. Гм... Сказал: "Не дойду". - Гога попытался улыбнуться, но вместо улыбки лицо перекосилось в страдальческой гримасе. - Куда, собственно, я могу не дойти? Конец один и тот же - и в том и другом случае. Только одна из дорог намного короче. И позора меньше. - Ты мне, земляк, это дело оставь. За жизнь надо бороться до последнего вздоха! - от усталости, жары и голода Серго тяжело дышал и еле передвигал ноги. - Lоs! Verfluchte Schwаines!11 - кричат конвоиры, поторапливая пленных. В воздухе раздается свист, а затем резкие хлопки и стоны от нагаек, удары которых приходятся на плечи слабеющих. На привалах немцы располагаются недалеко от своих жертв, раскладывают аппетитно пахнущую снедь, смачно ее жуют. А сейчас они особенно возбужденно орут во весь голос, оглашая новость, которую они, видимо, только что узнали. - Сталин - капут! Москау - капут! "Неужели все рухнуло!?" - эта страшная мысль впилась острой иглой в самое сердце так, что Мендл вскочил на ноги. Все померкло вокруг. Неужели Москва пала? Его затуманенный взгляд остановился на уходящей на запад полностью запруженной военнопленными бесконечной дороге, и то, что он увидел, явилось на этот момент однозначным ответом на возникший вопрос. Совсем еще недавно эти сотни тысяч его соотечественников-мужчин - вооруженных, здоровых, гордых, уверенных в победе - составляли значительную долю той силы и мощи, перед которой многие в мире испытывали панический страх. Теперь это деморализованная, сломленная, неспособная на какие-либо серьезные действия бесформенная масcа. "Но, почему-у-у!? Неужели ничего нельзя сделать!? Нас ведь в сотни раз больше! - Мендл в изнеможении опустился на траву, прислонился к чей-то спине. Вопрос, словно эхо, многократно повторялся, не умолкая, до тех пор, пока силы не оставили его, и он в голодном бреду видит нечто такое, что заставляет сердце встрепенуться, ощутить некоторый просвет и гулко отбивать свой ритм. Он слышит крик со всех сторон: "Бей фашистскую гадину!" Застрочили автоматы. "Братцы, вперед! Этих гитлеровских подонков - раз два и обчелся! Их не выручат автоматы! За родину! За Сталина!" Они падают один за другим. Но и автоматная дробь постепенно затихает. Мендл вцепился в самую жирную, ненавистную фашистскую рожу... Он очнулся от другого шума. Знакомый голос, голос Павла. - Серго, стой! Стой, говорю! Ты только подаришь этим палачам еще одну - свою жизнь! Очнись! Павел вцепился что есть силы в своего товарища. Недалеко на поляне, у дороги, под нагайками трех немцев, хромая, с перекошенным от боли лицом, в полном изнеможении бежал, вернее, пытался бежать по кругу вокруг дерева Гуго. Он падает, потом опять встает. - Ах ты, грузинская сволочь! Притворяешься, что нога болит, а бегаешь как олень. Из-за таких, как ты, колонна задерживается. Немцы на привале выбрали момент, когда Павел и Серго дремали, подошли к Гуго и вывели его на поляну. Они уже давно присматривались к тому, как друзья поддерживали его в дороге. - Встать!!! - заорал от бешенства налившийся кровью немец, когда обессиливший, не выдержавший издевательства, Гуго упал на землю и остался неподвижным. - Убью, как собаку! Еще секунда и - автоматная очередь... Павел отпустил своего товарища. Серго закрыл глаза, опустился на колени и, сказав что-то про себя на грузинском, пластом во весь свой рост растянулся на земле. Он уткнул лицо в траву, раскинул широко руки, загребая пальцами затвердевший от невыносимой жары грунт. "Бежать!!! Бежать во что бы то ни стало! - незаметно для себя Мендл сжал кулаки. - Почему его товарищи молчат? Почему они совсем не думают об этой возможности? Они ведь старше меня. А командир наш? Неужели не ясно? В лучшем случае, впереди медленное, мучительное загнивание в позорном плену. А то просто - ни за что быть застреленным, как Гуго. Не лучше ли рискнуть? Даже если побег не удастся, лучше сразу умереть от пули!" И Мендл стал в голове перебирать варианты. "Когда будем проходить деревню... Рвануть в сторону, за сарай, за дом. Не годится! Там могут быть немецкие части, а на мне военная форма. Слишком заметно. Черт возьми, был бы хоть один лесок по дороге! Одна лишь степь и все, как на ладони". В следующей деревне Мендл не выдержал и, когда жители стали бросать еду, он наряду со многими другими бросился за добычей, и ему повезло. Он принес довольно увесистый кусок хлеба и стал делиться со своими товарищами. Никто из них не позволял себе таким способом утолить голод. Им еще удавалось сохранять свое достоинство. Мендл воспользовался моментом, когда они шли рядом, жевали вывалянный в пыли хлеб, и заговорил: - Вы как хотите, а я намерен бежать. Убьют - и черт с ним. Больше я терпеть этого не могу. Впереди все равно постыдная смерть. Молчали все - Павел, Серго, командир. У всех руки безвольно болтаются, словно плети, голова опущена, монотонно передвигаются налитые свинцом ноги. "Неужели они надеются на гуманный плен, каким он был в первую мировую? - Мендл в какой-то книге читал об этом. - Или страшно после побега вернуться к своим, если армия где-то еще существует? Страшно опять оказаться в полыхающем кратере войны? Может быть, они думают, что лучше любой, пусть самый унизительный, но мир? Но их ведь трусами не назовешь! Сам видел. Так что же?" Мендл не терял надежды все-таки услышать их мнение и продолжал: - Поймите, пусть не каждому из нас повезет, но если хотя бы кто-нибудь останется в живых... Ну, а если все - вместе будем добираться к своим! Матвей Денисович, что же вы молчите? Разве я не прав? Если ничего не предпринять, то что нас ждет впереди? Подумайте только! Командир медленно повернул голову. Мендл увидел измученный, усталый взгляд, а за ним и всю трагедию этого человека. - Нет, парень, это самая настоящая авантюра, - услышал он слова командира. С надеждой посмотрел он в сторону Павла и Серго. Но те молчали, словно ничего не слышали. Колонна остановилась на привал. От самой дороги далеко вправо раскинулись многочисленные копны убранного урожая. Мендл подошел к одной из них, расстегивая брюки на ходу и поглядывая на конвоиров, которые в это время устраивались поудобней, чтобы перекусить. Убедившись в том, что не привлек к себе внимания, он распластался на земле. Увидев недалеко спасительную неглубокую канаву, он быстро пополз к ней. Нужно было достичь хотя бы третьего, а еще лучше -пятого ряда копен. Немцы после привала обходят подозрительные места, где можно спрятаться, и обстреливают их двумя-тремя очередями из автоматов. Мендл полз по канаве, потом быстро выбрался из нее и с ходу зарылся в одну из копен подальше от дороги, укрывшись двумя снопами. Однако все это не прошло бесследно. Огромная воронья стая, которая разгуливала вокруг в поисках оставшихся на поле зерен, с криком и шумом взметнулась вверх. Это могло привлечь внимание окружающих. Мендл свернулся в клубок. Он остался наедине со своим сердцем, которое громко отбивало свой ритм. В безумном страхе он обратился к нему, беззвучно шевеля губами. - Дружочек ты мой верный, не надо так сильно волноваться! Угомонись немножечко! Давай побережем силы! Попригодятся они нам. Ох, как пригодятся, если только сейчас все обойдется! Еще минута, еще пять, ну десять и... Конвоиры зашевелились. Раздавались громкие немецкие голоса, короткие автоматные очереди. Загудела толпа пленных, зашуршали по пыльной дороге тяжелые шаги. Прошел, наверное, час или более, когда, наконец, все стихло. Мендл тихо прошептал: - Ну вот, друг, теперь мы совершенно одни. И что будем делать? Не знаешь? И я тоже. Чувство одиночества оказалось настолько сильным, что где-то в глубине души на одно мгновение промелькнуло желание вернуться к Павлу, Серго, Матвею Денисовичу и разделить с ними свою судьбу. С наступлением темноты Мендл добрался до ближайшей деревни. Он подошел к первой попавшейся на его пути хате и, совершенно не задумываясь о возможной опасности, тихо постучал в темное окно. - Открой, хозяин, - Мендл говорил на украинском языке. - Не бойся. Я из колонны пленных. Я только спрошу. Мендл упросил хозяина и остался ночевать. Оставив в этом доме все свое военное обмундирование в обмен на поношенную телогрейку и другую полурванную одежду и, узнав у хозяина точное место расположения деревни, Мендл наутро ушел в сторону Ружина, который, по его расчетам, находился примерно в семидесяти километрах на западе. Смерти напролом Я пойму тебя, читатель, если ты не в силах будешь прочитать эту главу сейчас, когда яркое солнце освещает твой путь и люди на земле тебе улыбаются. Эта трагедия не совместима с жизнью. Но если, не дай Бог, черные тучи выглянут из-за горизонта вновь, извлеки уроки из этой истории. Действуй сразу и решительно! Чуть свет мать их будила. - Вставайте, родненькие! Нам пора. Лучше пораньше. Знаю - устали, мои милые. После вчерашней, такой тяжкой работы! О, Боже, смилуйся над нами и избавь нас от палачей. Срази их громом и молнией! Люсенька проснулась сразу, когда услышала, что мать уже на ногах. За окном еще было совсем темно. Пока мать умывалась, приводила себя в порядок и из ничего пыталась приготовить кое-какой завтрак, Люся лежала с закрытыми глазами. Но недолго. Надо было будить Голду. Позже нельзя. Только рано утром можно пройти без особого риска по берегу, по краю местечка, а, главное, то место, где обычно прохаживается часовой - полицейский с автоматом. Жили они теперь не в своем доме. Всех оставшихся в живых после первого расстрела согнали на одну улицу у реки. Втроем, в небольшой комнате, под одной крышей с еще двумя семействами. Старая дверь громко скрипела и, выходя из дома, они постарались обойтись с ней как можно осторожней, чтобы избежать лишнего шума. Утро выдалось прохладным, хмурилось небо, тянуло густой влагой со стороны реки, запахом от прибрежных зарослей и осенней тины. Три женские фигуры в поношенной простой одежде и наброшенных на голову платках, держа друг друга под руки, безмолвно и торопливо шли вдоль берега. Незримый многотонный груз несчастной судьбы угадывался в их тяжелой походке. Спустя полчаса они спустились вниз по западному склону к Цыгельне, пересекли эту улицу и стали подниматься по противоположному склону к кладбищу. Узкая дорожка круто поднималась вверх среди густых зарослей, и Этл неоднократно останавливалась, чтобы набраться сил и дать сердцу успокоится. У самого края кладбища, над крутым, заросшим густым кустарником спуском к Цыгельне - знакомый им длинный серый камень. Их там сотни, за которыми неразгаданная, великая потусторонняя тайна мироздания - другая часть божественных владений, окутанная глубоким мраком неизвестности. Никому из родившихся на согретой солнечными лучами Земле ее не избежать. Вот почему к ней привлечено внимание всех еще живущих. Одни говорят: там - пустота, мрак, ничто, конец всему. Другие - уверовали в то, что мертвые возносятся к голубым небесам, ближе к Всевышнему, где мир более справедлив, живут своей загробной жизнью и даже могут оттуда влиять на судьбу своих родственников на земле. В трагические моменты, когда все испробовано и безрезультатно, все люди в глубине души своей возлагают последнюю надежду на чудо с того света. Пожалуй, все, без исключения. Трое стояли у памятника молча, склонив к нему свои головы. Так прошло несколько напряженных минут. Потом Этл с окаменелым сердцем заговорила внушительно и естественно, как будто стояла лицом к лицу с живым мужем: - Ровно шесть лет, как судьба разлучила нас с тобой, Аба. Какое это было для нас горе! Осталась жить только потому, что нужно было - дети. Тяжело было мне тянуть их без тебя. Но на каждом шагу я чувствовала твой свет, твой дух, которые ты успел вселить в их души. И это придавало мне силы. Ты оставался и теперь остаешься с нами. Как только наши ушли из Ружина и мы остались висеть над пропастью, не зная, что нам принесет судьба в следующую минуту, я, чтобы не сойти с ума, старалась думать о тебе. Ружин в этот роковой для нас день выглядел, как несколько лет тому назад при солнечном затмении. Помнишь, на улице - ни души, никаких звуков, одно лишь тревожное ожидание. Солнца все меньше и меньше и темнеющая синева вокруг. Как же страшно нам тогда было! Мы боялись, что солнце скроется и никогда уже больше не появится. А вы с Менделем сидели на крыше дома и смотрели в небо через закопченные стекла. Тогда было жутко, но ты был с нами. А теперь нет тебя и Мендель неизвестно где... Этл проглатывала набегавшие слезы. Ветер гнал осенние темно-серые тучи. Они проносились низко над кладбищем. Начал покрапывать мелкий дождь. - Я не могу думать иначе, Аба, дорогой! - всхлипывая, продолжала Этл. - Я верю, я твердо верю, что это ты спас нас в тот страшный для нас день! Ты и только ты оградил нас от казалось бы неминуемой гибели, от смертельной опасности, которая нависла тогда над нами. Кругом стрельба, крики, стоны, плач, а мы спрятались на чердаке. Слышим - они уже на крыше. Их было двое с автоматами в словакской форме. Они увидели нас. Мы уже мысленно прощались с жизнью. Вдруг один другому что-то тихо сказал, потянул за рукав, и они ушли... - Ты для нас был и остаешься святым человеком, который пронес через свою короткую жизнь светоч любви, добра, мудрости. И сейчас твой благородный дух продолжает жить, и он наделен силой, родной наш, горячо любимый Аба, силой, которая может отвести злодейскую руку озверелых врагов от детей наших. - То, что с нами случилось, невозможно передать словами. Это выглядит совершенно неправдоподобно, немыслимо. Дождь усиливался и стал заливать дорожки между могилами. Темнели серые надгробные камни. - Папочка, милый, ты за нас не бойся! - прерывистый Люсин голос слился с тихим плачем Голды и Этл. - Они не победят нас. Вот увидишь! Люсенька говорила и все больше распалялась. Она уже представляла себе гебит-комиссара и его жандармов, Рудько и его полицаев совсем не такими, какими они были еще вчера, когда они втроем работали на разборке очередного дома в местечке. - Летом я видела очень много огромных наших самолетов, - с убеждением и скороговоркой продолжала Люся. - Их было знаешь как много? Когда они пролетали над Ружином, было аж темно на улице. Они обязательно прилетят, и очень скоро! Она говорила, а возбужденное юношеское воображение рисовало все это уже в деталях. - "Что это с немцами и полицаями стало? Больше не кричат "Жидовская морда!", не угрожают разрушить и сжечь все дома в еврейском местечке и стереть с лица земли всех евреев. Вместо этого - паника, суета. Ну да, конечно, они, наконец, узнали правду, которую, вероятно, скрывали от них: Красная армия уже перешла в наступление!" - А потом, папочка, - глаза у Люси разгорались в непреклонной вере, а голос крепчал и крепчал, - у нас еще есть очень много мощных танков. Пройдет совсем немного времени, и всех их прогонят с нашей земли. Скоро, очень скоро вернутся наши! А с ними вернется и наш Мендл! Остальное она видела уж совсем явственно: В Ружин на полном ходу врываются советские танки, а из люка одного из них встает во весь рост... Мендл - мужественный, загорелый, высокий, стройный. И как же ладно сидит на нем военная форма!.. В том месте, где крутая дорожка выходила на кладбище, быстро поднимался, как бы внезапно вырастая из-под земли, темный силуэт человека. Усиливающиеся потоки проливного дождя размывали его очертания. Они были расплывчаты и неопределенны. Человек стремительно несся навстречу стоящим у памятника женщинам. Дождь был настолько обильным, что заливал глаза, и черная мелькающая фигура приближающегося человека пугала своей загадочностью. Ледяное оцепенение охватило Этл. Человек приближался, и можно было уже разглядеть походку, жесты. Он был одет в темную, не по возрасту, большую, болтающуюся на нем куртку. С правого рукава свисал оторванный лацкан. Ворот широко расстегнутый. О чем-то он кричал, протянув вперед свои руки, но крупные капли дождя, падая на землю, создавали сплошной шум и заглушали его. Этл встрепенулась, сбросила с себя скованность. Она стала присматриваться к бегущему к ним человеку. Слегка раскачивающиеся шаги, закинутая назад голова. - Боже праведный!!! - слетело с ее уст. Перед ними остановился, задыхаясь от быстрого бега по крутой тропе вверх, грязный, оборванный, взлохмаченный, с тенью глубокой вины в широко открытых глазах, бледный, сгорбленный, до костей исхудавший Мендель. Это был уже другой Ружин. Война ураганом пронеслась над маленьким местечком. Полуразрушенный, притихший, настороженный, совсем чужой, с новыми хозяевами - гебит-комиссариатом, жандармерией, полицией. Часть жителей ушло на фронт и отступило вместе с частями Красной Армии, другие поменяли место жительства, чтобы немцы по доносу не расквитались с ними за их коммунистическое прошлое. Небольшая часть еврейского населения успела эвакуироваться, остальные, в основном беднота, остались на месте и уже успели пережить погром и расстрел. Оставшихся в живых переселили в гетто. Два дня длился рассказ о чудовищных кровавых событиях в местечке. Вспоминали погибших. Среди них были школьные товарищи, которым так и не суждено было дожить даже до совершеннолетнего возраста. - Представляешь себе такое, - рассказывала мать Менделю, - ночью наши ушли. А наутро - никого. Правда, говорили, что на рассвете появлялись несколько немецких мотоциклистов, которые тут же покинули Ружин и удалились обратно в сторону Казатина. К середине дня на площади, в центре, начали собираться люди. Менделе, милый ты мой сыночек, рассказать тебе - так не поверишь. Они пришли с рушниками и огромной паляницей, чтобы встретить немцев хлебом-солью. И знаешь, кто был среди них? Ты скажешь - я что-то напутала? Нет, нет! К сожалению, ты скоро в этом убедишься. Помнишь, вместе с тобой в одном классе - такой робкий, молчаливый, с прыщами на лице Павло Чумак, потом Заслян. А еще... Мать прервала рассказ и закрыла глаза. Сквозь сомкнутые, дрожащие ресницы проступили слезы. - Дорогой мой мальчик! Или я с ума сошла и ничего не понимаю... Ну ладно Чумак, Заслян, но такие культурные и воспитанные ребята, как Боря Грыбинский, Леня Гусько? Мендл вскочил с места. - Не может быть!!! - воскликнул он. - Право, я не знаю, что творится в этом мире, - тяжело вздохнула мать. - Но эти стояли как бы в стороне. А вот главными были знаешь кто? Рудько и Осадчий! Вспомни кражу в папином магазине, Верховню. Почти все в Ружине считали их убийцами твоего отца. Но суд это не признал. Они отсидели срок и незадолго до войны были выпущены из тюрьмы. Сынок, прошу тебя, остерегайся их. Рудько теперь начальник полиции, а Осадчий и Чумак - полицаи. Собственными руками расстреливали евреев во время погрома. А твои бывшие школьные друзья Боря и Леня теперь в районной фашистской газете. Борис - главный редактор газеты, а Леня - ее корреспондент. Мендл нервно заходил по комнате, потом остановился, резко повернулся к матери лицом. - Нет, мать, не могу поверить! Не в состоянии. Ты что-то путаешь. Этл смотрела на сына, глубоко взволнованного этим известием, и не знала, что ей делать - то ли доводить разговор до конца или пожалеть его. Сколько горя и несчастья свалилось за каких-нибудь несколько месяцев на его молодые неокрепшие еще плечи!? - Мама, мамочка! Тебе кто-то рассказал, а ты поверила? Вместо ответа Этл встала, молча подошла к полке, достала газету и протянула ее сыну. - Читай передовую. Мендл почти вырвал газету из рук матери, потом помедлил немного, растеряно, недоверчиво заглянул в родные глаза. Ему страшно было начать читать. Борис Грыбинский! Какие стихи он писал в школе! Сколько в них было силы, красоты, познавательного, любви к своему, украинскому, народу, его культуре и искусству!? Мендл ценил стихи Бориса. Грыбинский был, безусловно, талантлив. Так считали не только его товарищи, но и учителя. Свои стихи он часто читал на литературном кружке, которым руководила Эвелина Матвеевна, учительница русского языка и литературы. Однажды Борис проявил себя как настоящий друг. Как-то в очередной раз собрался литературный кружок. На этот раз свое стихотворение читал Мендл. Оно было посвящено Петру I, Полтавской битве. Сочинял Мендл его долго - около двух месяцев. Много прочитал о Петре I и был уверен, что его сочинение удалось. Естественно, ему очень хотелось поразить любимую учительницу, своих товарищей. Закончил он читать свое стихотворение и с замиранием сердца ждал. К немалому своему удивлению, Мендл услышал: "Лучше, если бы стих был похуже, но свой. А ты, Мендл, много позаимствовал у разных поэтов". Это был голос самой уважаемой им учительницы, Эвелины Матвеевны. У Менделя вскипела кровь - его обвинили, не больше и не меньше, как в нечестном поступке, плагиате. Стрелой его вынесло из класса. Он побежал через школьный сад в поле. Через некоторое время он увидел бегущего за ним Бориса. Они посидели на придорожной траве. В трудную минуту товарищ оказался рядом. "Поверь, - с сердцем сказал своему другу Мендл, - ни одной чужой строки там нет". Ему стало как-то легче на душе. Впоследствии Мендл не раз вспоминал этот благородный поступок Бориса. В школе Борис дружил с Леней. Борис не вел ни пионерской, ни комсомольской работы и стоял в стороне от всего этого. Гусько, напротив, был душой любого собрания, митинга. Леня был штатным оратором. Он всегда выступал с пламенной патриотической речью. Так было, когда принимали сталинскую конституцию, когда встречали челюскинцев. И каждое его выступление кончалось, конечно, славословием в честь великого друга украинских детей товарища Постышева и вождя народов Сталина. Леня жил у дедушки с бабушкой. Родители его были репрессированы. Но это от него тщательно скрывали. Ему сказали, что они выполняют секретное, ответственное правительственное задание, и он гордился ими. Передовая была за подписью самого редактора, Грыбинского Бориса. Мендл прочитал фамилию и имя несколько раз. А дальше речь шла о том, что с приходом немецких властей наступит, наконец, строгий порядок на Украине. Упорный труд - вот залог успеха, гарантия благосостояния народа. И только приветствовать нужно усилия германских властей, направленных на то, чтобы украинская молодежь поработала в Германии и изучила опыт рационального ведения хозяйства... Украинский народ, заключал автор, больше голодать не будет. - Черт возьми! Раньше боялся, что москали растворят все украинское в своем общем котле, а теперь с легким сердцем, не моргнув ни единым глазом, бросает все эти самобытные ценности к грязным ногам оккупантов! Уму непостижимо! - Мендл швырнул газету на пол и обхватил руками голову. Вечер только наступил, когда Мендл, подавленный физической усталостью и всем тем, что он успел за день узнать о родном Ружине, уснул глубоким сном, который в причудливом виде вернул его к прошлому, к школьным временам. Выпускной вечер в разгаре. Торжественная часть, напутствия. Потом поет школьный хор под аккомпанемент гитар, мандолин, балалаек. Вслед за этим в центре зала - бурный краковяк вихрем закружил выпускников вместе с учителями. Впервые они наравне со взрослыми. В полумраке, в углу сцены Борис Грыбинский читает свои стихи Ульяне. Она сегодня в эффектном темно-лиловом платье, счастливая улыбка озаряет ее лицо. Павло Чумак сидит один на стуле у дверей и смотрит на всех со звериной ненавистью и завистью. Подошел к нему Борис с молотком в руках и говорит: - Ты в Бога веришь? - Нет, не верю, - отвечает ему Павло, вращая пьяными, налитыми кровью глазами. - Тогда докажи! Вот тебе молоток и гвоздь. В классе, где темно, на стене икона. Забей гвоздь в икону! - И забью! - вскочил Павел, схватил молоток, гвоздь и удалился в темный класс. Павло долго не возвращается. Вечер закончился. С громким смехом высыпали все в школьный сад, потом на улицу, которая тянется вдоль реки. А из окон темного класса, где висела икона, раздается страшный вопль, но никто не обращает на него внимания. Обнявшись за плечи, в несколько рядов, вчерашние школьники направляются по улице к центру. Громко звучат песни и шутки. А за рекой, в лесу, на самой большой возвышенности, грянул, как всегда бывало в праздники, яркий, красочный фейерверк. Ракеты взметнулись к небу и озарили в темноте верхушки деревьев. Спокойная водная гладь спящей реки вспыхнула отражением красочной гирлянды всех цветов радуги. А они продолжают свое радостное шествие по ночному Ружину. Впереди светлый, яркий путь. Наконец, вышли на плотину. Все громче звенят в воздухе их юные, звонкие голоса. А над речкой опять раздается страшный крик Чумака: - Я вас всех перестреляю, раздавлю, уничтожу! Но они по-прежнему этого не слышат. Остановились на середине моста и продолжают любоваться красочным фейерверком. Шумит водопад плотины. А за ней река теряется в прибрежных лугах. С каждым разом, когда в небе вспыхивают ракеты, свет от них падает на длинные белые полотнища, сотканные из конопли и расстеленные на огородах. Внезапно огни погасли. Но выстрелы в лесу не прекращаются, а, наоборот, все больше и больше усиливаются и превращаются в артиллерийскую канонаду. Раскаты ее эхом охватили весь лесной простор. - Вот теперь, наконец, наступит настоящий порядок, - говорит Борис. - Ты ведь раньше говорил - нашу душу никто не поймет, никто не оценит, и мы должны все сами... Какой еще новый порядок? - с удивлением спрашивает Мендл. - Настоящий, европейский. Сами мы ничего не сможем. - Порядок на потоках крови и слез? - А что было раньше? Леня, а Ленька, спроси у него, где наши батьки, и расскажи ему о горе наших с тобой матерей. - Зачем же одно горе заменять другим?! Рванул сильный ветер, закружился в огромном вихре, поднял вверх длиннющие белые полотна, и полетели они к плотине, изгибаясь словно змеи. Ветер бушует. Белые полотна закрутили ребят у мельницы и уволокли их вовнутрь к вращающимся жерновам. В это время из верхнего окна мельницы раздается чей-то знакомый, громовой бас. - Ребята, милые, родные мои, стойте, поберегитесь! Спасайтесь, иначе погибнете! - Здоровеньки булы! - загудел густой бас, который разбуженный Мендель тут же узнал. Это был Нечепорук Иван Петрович - бывший заведующий ружинской сберкассой, где работала до прихода немцев Голда. Время было уже за полночь. Комендантский час в гетто давно наступил. У всех удивленные лица, а Иван Петрович молча вытаскивает из кармана бутылку самогона и круг домашней колбасы. Сел за стол и пригласил остальных. - Мендл, не прячь глаза, не все еще потеряно. Дай нам время разобраться. Выпили, закусили и Петрович, ничего не объясняя, стал тихо петь украинские песни, а потом казацкие из "Тараса Бульбы". Пел он о казачьих полках, об их удали, о бесконечных степях и кровавых побоищах. А Голда сидела за столом вся в слезах и говорила. - Если бы мне, Иван Петрович, сказали, что это поможет, я бы молилась и молилась день и ночь, чтобы вернуться к прежней нашей жизни. Как мы мирно и спокойно работали в сберкассе! Сколько было радости, когда кто-то выходил замуж, рожал ребенка, когда выполнялся план, когда у кого-то ребенок хорошо учился в школе или поступал в институт, делал успехи в спорте, музыке. А как мы встречали праздники - 1-го мая, день Октябрьской революции! Сколько было песен, как мы плясали! Голда ревела, как ребенок, тихо и очень жалобно, губы вздрагивали. Она держала худую свою руку на рукаве охмелевшего Ивана Петровича и продолжала говорить сквозь слезы. А тот постукивал своей широкой свободной ладонью по столу, мотал опущенной вниз головой то влево, то вправо и с уверенностью утверждал: - Не горюйте, друзья мои! Как бы там ни было, а cоветскую власть, Россию стоящими на коленях никто и никогда еще не видел и не увидит. Какая там она ни была власть, но наша, родная. И народ ее защитит, обязательно защитит. А Гитлер и вся эта гнида вокруг него... Рано они трубят победу. Как говорят, дьявол гордился, да с неба свалился. Мендл слушал гостя и не мог поверить своим ушам. Это было года четыре тому назад, когда он, грязный, усталый, возвращался домой из колхоза, над которым шефствовала школа. На крылечке своего дома сидел Иван Петрович. Увидев Менделя, он указательным пальцем подозвал его к себе. И тут состоялся разговор, который Мендл запомнил. Заведующий сберкассой был немного пьян. - Иди-ка сюда, Мендл. Я вижу, ты был на ферме. Наверное, ухаживаешь за поросенком или теленком. Это очень хорошо. Значит у вас шефство над колхозными телятами. Это здорово! И колоски собираете на поле? Молодцы! Подойди поближе. Садись на ступеньки, поговорим. Очень хочется поговорить. - Я тебе так скажу. Советская власть для молодых прекрасна. Это точно. Он моргнул глазами, кивнул головой, потом махнул рукой, как бы подводя черту под абсолютной истиной. - Но! Тут он поднял указательный палец правой руки и замолчал. Видимо, соображал - говорить дальше или не стоит. Но желание высказать наболевшее взяло верх. - Но не для всех она хороша, советская власть. Да-ле-ко не для всех! И вот ты этого не знаешь. Милый ты мой, как мне вас жаль. Вы-то не знаете ничего, что вас ждет. - А что нас ждет, дядя Иван? - спросил тогда его Мендл, уставив в своего собеседника удивленные глаза. - Что вас ждет!? Ах, миленький ты мой, знаешь ли ты, что правды нигде не добьешься? Нигде! Мендл и раньше слышал от взрослых об отсутствии справедливости. Но каждый раз думал, что жалуются те, кто не обладает достаточной настойчивостью. Если не смог решить дело в районе, иди в область, пиши в газету, а то обращайся в столицу Киев, даже в Москву. Там обязательно добьешься своего. Мендл встал было, чтобы идти домой, но Иван Петрович взял его за рукав, посадил и продолжал. - Сказочки вам рассказывают в газетах, по радио, в книгах. Сказочки, да еще с хорошим концом. Все люди, не только дети, - все любят солнечные сказки. Так человек устроен - дай ему сказку греющую душу. Природа его создала таким. А через эту пелену не скоро разберешься, что к чему. Мы все победим, все преодолеем. А голод, нищета? Тут - ни слова! У тебя, Мендл, наверняка есть товарищ и, может, не один, который пропускает уроки, потому что в стужу ему не в чем в школу ходить - одна пара дырявых валенок на него и на брата. Что, я не прав? Мендл тогда вспомнил Омельку, своего товарища по классу. Учительница поручила ему помогать отстающему товарищу. Когда Мендл первый раз, в морозный де