ла поясница; ремень стягивал намокшую, тяжелую шинель, затруднял движения, уши шапки были давно спущены, но снег набился к щекам, таял, влажные ворсинки корябали щеки. Алексей был весь мокрый от пота; гимнастерка прилипла к груди; иногда, выпрямляясь, он ощущал спиной холодные знобящие струйки от растаявшего за воротником снега. Сколько прошло времени? Два часа? А может быть, три? Почему не объявляют перерыв? Или забыли о перерыве? - Товарищи курсанты, - понеслось по котловине, - отдыхать по одному! Работу не прекращать! - Легко командовать, - часто дыша, выговорил Полукаров и, обессиленный, сел в сугроб. - Стоит, понимаешь, и командует, а ты как лошадь... Перекур! - Что, выдохся, товарищ студент? - вежливо спросил Луц. - А ну иди покури. Такой богатырь - и устал! Где твоя сила Портоса? - Не язви, Микула Селянинович! - со злостью огрызнулся Полукаров. - От твоих острот тошнит!.. - Понятно, - вонзая лопату в снег, скромно согласился Луц. - Ему жалко свое здоровье, - и, вытирая мокрое лицо, закричал в ветер: - Саша! Как дышишь? - А-а!. Ава! - ответил Саша сквозь буран непонятное. - Привет от Жени Полукарова! - снова закричал Луц. - Он жив и здоров! Того и тебе желает! - Цыц, остряк-самоучка! - рокотнул Полукаров. Алексей выпрямился, задыхаясь, рывком сбросил ремень, сунул его в карман, расстегнул шинель: так просторней было и легче работать. Но ветер сейчас же подхватил мокрые полы шинели, неистово заполоскал ими, ледяной холод остро ожег колени, грудь; снег облепил влажную от пота гимнастерку леденящим пластырем. - Помкомвзво-ода! Он обернулся. Сквозь проносившееся облако снега увидел в двух шагах худенькую фигурку Зимина - от порывов ветра тот покачивался, как тополек, руками загораживал лицо. - Не могу! - сказал он и привалился к сугробу. - Что, Витя? - крикнул Алексей. - Полукаров ушел, Луц курит. Только Саша и Борис работают, - выдавил Зимин. - А снег... а снег... Надо быстро его, без остановок. А то ничего не сделаем. Ведь я им не могу приказать? Где-то в движущемся небе тоскливо носились едва уловимые слухом паровозные гудки, метались разорванными отголосками над степью, над темными окраинами. А там одиноко желтел огонек. Раньше его не было. Наверно, скоро утро уже. - Паровозы гудят, - сказал Зимин вздрагивающим голосом. - А мы тут... Эшелоны ведь стоят... Он внезапно повысил голос: - А Полукаров ушел. Говорит: "Сейчас". Очень образованного из себя ставит. Подумаешь! Алексей огляделся: на участке было почти пусто; только вдали шевелились силуэты Дроздова и Гребнина. - Вот черт возьми! - с сердцем выругался Алексей и закричал изо всех сил: - Лу-уц! Полукаро-ов! - Да, да-а-а! Из-за сугроба показалась высокая фигура Луца, он странно нырял, спотыкался; похоже было - хромал. Завидев Алексея, он улыбнулся сконфуженно, лицо его было серо-землистым, волосы заиндевели на лбу. Он взял лопату, отбросил глыбу, закричал преувеличенно бодро: - Был у Саши! У них лопаты об рельсы стучат. Понимаешь? Стоп! А где студент? Я не слышу его острот! - Полукарова нет, - сказал Алексей, уже злясь. - Где Полукаров? - Товарищ помкомвзво-о-да! Вдоль котловины, наклонясь вперед, преодолевая порывы ветра, нетвердыми шагами продвигался лейтенант Чернецов. Он приблизился - из-под заледенелой шапки возникли возбужденные глаза. - Как дела? - Не могу похвалиться! - То есть? - Куда-то ушел Полукаров. - Куда? - Об этом он не доложил! - Сейчас же переставьте людей на участок Гребнина! Зимин, вы будете связным у комбата. Карапетянц вас сменит. - Товарищ лейтенант, вы не думайте... - забормотал Зимин растерянно. - Я не хочу... - В армии нет слова "не хочу". - Чернецов обернулся к Алексею. - Полукарова найти немедленно. Хотя бы для этого вам стоило обойти весь город. Возьмите с собой Брянцева. Впрочем, я сам пришлю его к вам. Идемте, Зимин. Они исчезли в крутящейся мгле. Минут через пять Алексей и Борис вышли из котловины, зашагали к окраине по огромным сугробам, у них не было сил говорить, силы уходили на то, чтобы вытаскивать ноги из снега. Начались темные, пустые дачи с окнами, забитыми досками; крылечки, клумбы и террасы - все завалено, завьюжено, из горбатых наносов проступали обледенелые колодцы. На улочках ни одного огонька. - Эй! - неожиданно закричал Алексей. Впереди что-то зачернело: как будто шел человек. Борис тоже окликнул: - Кто идет? - И обещающе недобро добавил: - Ну, если встречу этого болвана под горячую руку, быть ему носом в снегу! Человек стоял на дороге: незнакомое лицо паренька, в зубах папироса, от которой трассами сыпались по ветру искры. - За своего приняли? А, курсанты? Соседи. Погреться, по-видимому? Второй дом, во-он огонек. Там наши девчата и один ваш товарищ... Веселый парень! - Он вскинул лопату на плечо, исчез в метели. Вскоре они увидели впереди расплывчатое пятно света. Оно розово мерцало в окне маленькой дачи в глубине узенького переулочка, занесенного бураном до заборов. Гребни сугробов перед крыльцом мутно дымились, точно оползали. - Зайдем сюда, - сказал Алексей. Они взбежали на крыльцо и вошли в темноту большой стеклянной террасы, слабо и морозно-свежо пахнущей почему-то осенними холодными яблоками. За стеной послышались голоса, смех. Алексей ощупью нашел дверь, постучал. - Войдите, пожалуйста! - раздался приветливый ответ из-за двери, и Алексей толкнул ее. Одурманивающе повеяло теплом горящих березовых поленьев. Около гудевшей, до малинового свечения раскаленной железной печи, развалясь в соломенном кресле, сидел Полукаров в расстегнутой шинели, без шапки и с удивлением глядел на Алексея и Бориса. Вдруг он засмеялся и воскликнул с нарочитой беспечностью: - Привет товарищам по оружию! Соня и Клавочка, познакомьтесь: друзья по взводу! Просторная эта комната тускло освещалась керосиновой лампой, Полукаров был не один: на диване, прижавшись друг к Другу, сидели две девушки в бараньих полушубках; возле ног лежали лопаты; девушки украдкой переглянулись. - Выйди поговорить, - сказал Алексей холодно. - Поговорить? Пожалуйста. - Полукаров поднялся с готовностью, и от его движения затрещало кресло. - Извините великодушно, - закивал он девушкам, улыбаясь. Они вышли в морозные потемки террасы, Алексей сказал хрипло: - Бери шапку, и идем. - Куда идем? - непонимающим голосом спросил Полукаров. - Ах ты, вундеркинд! - не выдержал Борис. - Он еще спрашивает - "куда"! В ресторан на вокзал! Пить коньяк! - Но, но! Потише! Окрашено! - Что-о? - Подожди, Борис, - прервал Алексей. - Вот что, Полукаров, бери свою лопату, и идем во взвод! - У меня, братцы, неважно с желудком, - секретным шепотом заговорил Полукаров, оглядываясь на дверь. - Да вы что, ей-богу! Не младенец я!.. - Ты болен? У вокзала стоит машина санчасти. Мы поможем тебе дойти, если ты болен, - сказал Алексей, едва сдерживаясь. - Да бросьте вы! Пройдет приступ, сам приду. В этом я не виноват... Боли в животе. Это можно понять? Наступило короткое молчание. Сухо скрипнула дверь, мимо осторожными тенями проскользнули две девушки с лопатами; одна сказала уже на крыльце: - До свидания, товарищи курсанты. - Вы куда, девушки? - с наигранным оживлением воскликнул Полукаров. - Так скоро? - И глянул на Бориса со злобой. - О, дьявол вас возьми! Что вы ко мне пристали? Кто я вам - родственник? Что вы так заботитесь о моей судьбе? Борис презрительно выговорил: - Значит, испугался работы? Так, что ли, поклонник Дюма и Буссенара? - Расчищать путь в буран - это все равно что ходить строевым шагом в уборной. И у меня кровяные мозоли уже, Боренька!.. Алексей, не выдержав, сказал резко: - На разъезде стоят два эшелона с танками. Ты или наглец, или сволочь! Ты слишком громко умеешь говорить о своих страданиях. - Размазня! - Борис придвинулся к Полукарову. - Червяк! Видеть тебя тошно! - Ах, пошли вы к дьяволу! - застонал Полукаров. - Я же объяснил вам! Оставьте меня в покое!.. Алексей сказал как можно спокойнее: - Слушай, мы с тобой просто встретились. Я ничего не буду докладывать. Ты доложишь о себе сам: мол, курил - и все. Идем! Он повернулся и, не дожидаясь ответа, пошел к выходу; Борис выругался и вышел следом, с треском хлопнув дверью. Алексей стоял на крыльце, засунув руки в карманы и ждал. Некоторое время молчали. - Либеральничаешь? - разгоряченно заговорил Борис. - С такими субъектами поступают иначе! Неясно? - Как? - Приводят силой. Он же шкурник первой марки. - Борис поморщился - у него появилась неприятная привычка морщиться. - Ну как знаешь! Алексей не ответил. Красный отблеск раскаленной печи по-прежнему безмятежно теплел в окне этого заметенного снегом уютного домика, а внутри дачи - ни звука, ни шороха, ни шагов. Внезапно со стуком распахнулась дверь, и Полукаров, подымая воротник шинели, сбежал по ступеням крыльца, проговорил как бы в пустоту: - Пошли, что ли, - и зашагал, ссутулясь, в буранную мглу переулка. Спустя несколько минут они подошли к котловине. По-прежнему среди метели носились жалобные гудки паровозов, и снег хлестал по лицу будто мокрой тряпкой, влажная шинель облепила всю грудь сырым холодом. В нескольких шагах от участка Алексей остановился и начал счищать снег с шинели. Пальцы были как неживые. Борис и Полукаров стали спускаться в котловину, и вдруг оба заметили между сугробами полузанесенный "виллис". Возле машины двигались два снежных кома - это были лейтенант Чернецов и майор Градусов. Они говорили что-то друг другу сквозь ветер, не разобрать что. - Судьба моя решена, - сказал Полукаров, нехотя опуская воротник шинели. - Заранее считаю себя на гауптвахте. А, была не была!.. Карабкаясь по сугробам, Борис прокричал в спину ему: - Молчи! Этого для тебя мало, щенок! Офицеры, заметив их, перестали двигаться. Справляясь с дыханием, Борис подбежал к "виллису", и, как только заговорил он, лицо его преобразилось, приняло холодно-решительное выражение. - Товарищ майор, разрешите обратиться к лейтенанту? Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено! Мы нашли Полукарова в пустой даче возле печки, едва не привели его силой! Чернецов молчал, и было странно видеть на лице его робкое, виноватое выражение, словно кто-то ударил его случайно. - Как... вам... не совестно? - отрубая слова, крикнул Градусов. - Как... не совестно, будущий... вы... офицер! И больше ничего не сказал Полукарову. Через минуту, сбежав с насыпи, Алексей увидел: Градусов, запахивая на коленях шинель, с мрачным, отчужденным видом садился в "виллис", рядом стоял Чернецов, вытянувшийся весь. - Слушай, какое ты имел право докладывать в такой форме? - зло сказал Алексей Борису, когда узнал все от Чернецова. - Я же обещал Полукарову! В какое глупое положение ты меня ставишь? - Нечего возиться с этим маменькиным сынком! - ответил Борис. - Пусть привыкает, не на печке у бабки!.. Войдя в маленькую, жарко, до духоты натопленную будку обходчика, капитан Мельниченко сбил перчаткой снег с рукавов набухшей, влажной шинели. За синеющим оконцем не переставал буран, царапал стены, яростно колотил в стекло. Электрический свет не горел в будочке - буран порвал провода. Слабо мигала здесь закопченная керосиновая лампа. Через несколько минут Полукаров шагнул через порог; желтый свет лампы упал на его большелобое лицо; тонкие губы поджаты - и лицо, и губы эти ничего не выражали, и только по слегка вдавившимся его ноздрям капитан понял, что Полукаров готов что-то сказать; с этим он, очевидно, шел сюда. И Мельниченко проговорил первым: - Слушаю вас, Полукаров. Полукаров посмотрел капитану в лицо, и в глазах его появилось намеренное равнодушие. Он сказал: - Я знаю, вы должны наказать меня. Наряд, гауптвахта? Я готов. Мне все равно. В тишине было слышно: порыв ветра с гулом ударил по крыше. - Не верю, что вам так хочется попасть на гауптвахту, - сухо сказал Мельниченко и припустил огня в лампе. - Не верю, что вам, болезненно самолюбивому человеку, все равно, что подумают о вас другие! Полукаров ответил безразлично: - Товарищ капитан, я превосходно понимаю, что совершил, так сказать, неэтичный поступок. - Но почему вы его совершили? Полукаров пошевелил своими покатыми медвежьими плечами. - Может быть, я не герой, товарищ капитан... - Вы плохой артист, Полукаров! Идя ко мне, вы плохо выучили роль! - с подчеркнутой неприязнью перебил Мельниченко. - Вы говорите так, словно жизнь ударила вас когда-то и разочаровала. Сколько вам лет? - Двадцать один, товарищ капитан. - Когда же вы успели набраться этого скепсиса по отношению к себе и к людям? - Разрешите не отвечать, товарищ капитан? - тихо и выжидающе сказал Полукаров, и большелобое лицо его отклонилось в тень. - Можете не отвечать. Я вас больше не задерживаю. Идите. Полукаров стоял не двигаясь. - Кто меня будет арестовывать? - спросил он бесстрастно. - Нет, арестовывать я вас не буду. Я хотел это сделать, но раздумал. Ведь вы не герой. Зачем вас унижать? Вы и сами себя унизили. Вы хотите красиво пострадать, а вызываете к себе жалость! Нет, я не буду вас арестовывать. Можете идти. Полукаров вышел. 6 Путь был расчищен к утру. Капитан Мельниченко вел батарею в училище и видел, как вяло, пошатываясь в дреме, идут курсанты, как часто меняет ногу колонна, как растягиваются левофланговые, - буранная ночь вымотала людей вконец. В столовой сели без обычного шума; одни обессиленно привалились к столам и сейчас же заснули; у иных клонились головы, ложки выпадали из рук. С серым от усталости лицом Мельниченко ушел в канцелярию просмотреть расписание. Последние часы в первом взводе - тактические занятия, выбор наблюдательного пункта на местности; в остальных взводах - артиллерия, топография: занятия по классам. Капитан посмотрел в окно и прижмурился. Утро после буранной ночи было ослепительно солнечным, жестоко морозным. Но дымы не поднимались из труб вертикально в сияющее ледяное небо, а стлались, сизые тени их ползли по белизне крыш, по свежим сугробам. Стволы орудий плотно обросли инеем, поседели. Возле орудий ходил часовой, из-за поднятого воротника тулупа, из густого инея вырывался пар. Было двадцать градусов ниже нуля. Капитан, щурясь, смотрел на белые до рези в глазах сугробы, на пар дыхания, тающий над головой часового, на слепящее косматое солнце и чувствовал, как голову медленно обволакивает теплая глухота сна. Капитан потер выступившую щетину на щеках, вызвал дежурного. - Объявите батарее отбой! Преподаватель тактики в училище? - Никак нет, еще не приходил. - Батарею поднимать только по моему приказу. Шинели - в сушилку. Капитан поднялся на третий этаж, к командиру дивизиона. Положив жилистые руки на подлокотники кресла, Градусов читал какую-то бумагу. Он был в очках, китель расстегнут на верхнюю пуговицу - это придавало ему домашний вид. Увидев капитана, майор застегнул пуговицу, снял очки и сунул их в футляр. Он стеснялся своей старческой дальнозоркости. - Садитесь, - указал на кресло, и губы его чуть поползли, готовясь к улыбке. - Слушаю вас. - Я хотел поговорить с вами, товарищ майор, - начал капитан. - Думаю, что занятия по тактике первого взвода... - Знаю, знаю, - перебил Градусов, и скупая улыбка осветила крепкое его лицо. - Люди вымотались на заносах, так? Вот тоже просматриваю расписание. Белки его глаз были красноваты после бессонной ночи: час назад он вернулся в училище, усталость чувствовалась в том, как он сидел, в его взгляде, в движениях его крупного тела, его рук. Он снова улыбнулся, размышляюще побарабанил пальцами по столу. - Все это верно, люди устали, - повторил он, мягко глядя на капитана. - Курите! - Придвинул раскрытый портсигар, взял папиросу, но не закурил, помял ее и аккуратно положил на прежнее место, шумно вздохнул и продолжал ровным голосом: - Но меня вот какой вопрос интересует, капитан. Что подумают сами курсанты, когда поймут, из-за чего мы отменили занятия в поле? Положим, вот вы - строевой офицер, ваши люди всю ночь копали орудийные позиции, устали, а утром вступать в бой. Как вы поступите? Курите, курите... Не обращайте на меня внимания. Я ведь мало курю. - Он потер ладонью грудь. "Старик думает и выигрывает время. У него еще нет решения", - подумал Мельниченко. - Товарищ майор, все, что было на фронте, переносить в училище рискованно, - заговорил он и, кивнув, отодвинул портсигар. - Спасибо, я только что курил. Вы же не будете устраивать артиллерийский налет боевыми снарядами, чтобы научить людей быстрей окапываться или лежать часами в снегу. Я говорю о простом. Люди вымокли, вымотались на заносах, и занятия в поле не принесут нужной пользы. Отдых, хотя бы короткий, - вот что нужно. Градусов с ласковой снисходительностью развел руки над столом. - В данную минуту вы рассуждаете, простите, не как военный человек. Существует, голубчик, великое правило: "Тяжело в ученье, легко в бою". Золотое, проверенное жизнью правило. Н-да! Не для парада ведь людей готовим, голубчик. И вы-то должны это знать прекрасно! - Есть разница между необходимостью и возможностью, - проговорил Мельниченко и поднялся. - Какое ваше решение, товарищ майор? Градусов опять побарабанил пальцами по столу. - Да, капитан, есть разница! Вчера первый взвод прекрасно показал себя: в самую тяжкую минуту этот... из студентов, Полукаров... бросил товарищей, ушел греться, трудно ему стало! Были и у меня такие, как Полукаров, в тяжкие минуты не жалел, не щадил, а потом с фронта письма присылали, благодарили! Никого по головке не гладил, а в каждом письме после первых слов - "спасибо". Именно спасибо! Опершись, Градусов с кряхтеньем встал из-за стола. Был он плотен, широк, с короткой сильной шеей - о таких говорят: "крепко сшит", - и если бы не живот, слегка оттопыривающий отлично сшитый китель, фигуру его можно было бы назвать красивой той немолодой красотой, которая отличает пожилых военных. - Мы должны приучать людей, капитан, к строгому выполнению приказа. Занятия - это то же выполнение приказа. Вот так, товарищ капитан! - Он отогнул рукав кителя, взглянул на часы, игрушечно маленькие на его широком запястье, покрытом золотистыми волосами. - Ровно через час поднимите взвод! Без всяких колебаний! Кстати, я сам буду на занятиях. Вы свободны. Взвод был построен на бугре, в двух километрах от города, где начиналась степь - по ней волнами ходила поземка, вокруг шелестел снег, завиваясь вихорьками. У преподавателя тактики, полковника Копылова, на морозе заметно индевели стекла очков. Курсанты - с катушками связи, буссолями, стереотрубой, лопатами - стояли, переминались в строю; непросохшие шинели влажно топорщились; лица заспаны, бледны, помяты; иногда кто-нибудь, сдерживая судорогу зевоты, кусая губы, глядел в синее пустынное небо, вздрагивал; у иных на лицах выражалось рассеянное любопытство к усталости своих мускулов: курсанты поднимали плечи, сжимали в кулак и разжимали пальцы. На левом фланге у Вити Зимина то и дело клонилась голова, и когда Копылов сказал: "Наша пехота прошла первые рубежи", - Зимин, клюнув остреньким носом, будто в знак согласия, встрепенулся и, широко раскрыв глаза, глянул на полковника Копылова недоуменно. Из блистающих под солнцем далей донесся гудок паровоза. Послышались голоса: - А танкисты далеко уже... - Я что-то никак не согреюсь. Шинель - кол!.. - Люблю занятия в поле в этакую благодать! Особенно, когда шинелишка сухая. Веселее как-то... Засмеялись. В задних рядах курсанты топали ногами, терли уши. - Закаляют нас. - Товарищи курсанты, разговоры прекратить! Лейтенант Чернецов, дыша паром, опустил глаза. В снежной дали, над застывшей до горизонта морозной степью, возник, пополз лиловый дымок паровоза. Все смотрели в ту сторону. - Товарищи, товарищи, прошу внимания! - Копылов снял очки, покашлял, подул на стекла. С нахмуренным, малиновым от холода лицом Градусов подошел к строю, сурово, цепким взглядом провел по взводу. - Товарищи курсанты, надо слушать преподавателя, а не глядеть по сторонам! "Хмурьтесь, майор, хмурьтесь сколько угодно, - думал Мельниченко. - Но вряд ли ваши команды сейчас помогут". Это равнодушное внимание передних рядов и эти невеселые остроты левофланговых безошибочно показывали: курсанты понимают, что сегодняшнее занятие по тактике - не занятие, нужно попросту два часа в мокрых шинелях пробыть в поле на морозе, ибо офицеры выполняют расписание. Но так или иначе приказ идти в поле был отдан, и теперь его не отменишь. - Дмитрий Иванович, можно вас на минуточку? - вполголоса позвал Мельниченко преподавателя тактики. Копылов, немолодой худощавый полковник с аккуратно подстриженной бородкой, все дул на очки; посиневшие его губы скованно округливались, бородка сплошь побелела от инея. - Вы меня, Василий Николаевич? - спросил он, подняв острые плечи. - Да, да, слушаю... Капитан, подойдя, проговорил негромко: - Дмитрий Иванович, пусть это вас не обидит, разрешите мне провести практическую часть занятий. Именно практическую. Ужасно замерз, и курсанты замерзли... Полковник Копылов взглянул смущенно. - Это любопытно. Следовательно, я вам уступаю урок тактики? Он вынул платок, махнул им по стеклам очков, кашлянул в бородку, пар окутал ее, как дымом. - Н-да, - проговорил он шепотом, - кажется, сегодня не совсем получается... Занятия-то можно было того, перенести, что ли. Нехорошо как-то... Глядя на озябшие пальцы Копылова, протиравшие очки, капитан сказал: - Поздно, добрый вы человек. - Нет, я не возражаю, пожалуйста, Василий Николаевич; право! - поспешно заговорил Копылов. И, обращаясь к взводу, добавил тотчас: - Товарищи курсанты, вторую часть занятий проведет командир батареи. - Курсанты Дмитриев, Зимин, Полукаров, Степанов, ко мне! Взвод, слушай приказ! - отчетливо подал команду капитан, поворачиваясь к строю. - Противник отступает в направлении железнодорожного полотна. Наша пехота прошла первую линию вражеских траншей, ее контратакуют танки противника. Мы поддерживаем сто тридцать пятую стрелковую дивизию, вошедшую в прорыв, двести девяносто девятый полк. Вам, Дмитриев, занять НП в районе шоссе, немедленно открыть огонь. Срок открытия огня - двадцать минут. Курсант Полукаров остается со связью. Курсанты Зимин и Степанов, взять катушку, буссоль и стереотрубу. Шагом марш! - Одобряю ваши действия, - густым басом произнес Градусов и отвернулся, пошел к "виллису". Все трое с лопатами, буссолью, стереотрубой двинулись в степь, змеившуюся поземкой. Полукаров, присев на корточки, заземляя телефонный аппарат, втискивал с трудом железный стержень в снег. - Рукавицы! Рукавицы прочь! - скомандовал капитан. - Кто же работает со связью в рукавицах? Полукаров зубами сдернул рукавицы, схватил железный стержень и словно обжегся. Он сидел на земле, вздрагивая, дышал на закоченевшие руки, и Мельниченко приказал неумолимым голосом: - Окапывайтесь! Полукаров, стиснув зубы, ударил лопатой в ледяной наст - он захрустел и не поддался. - Мерзлая. Не берет! - с усилием выговорил Полукаров, как-то дико озираясь на капитана. - Кайлом долбите! Взво-од, за мной! Бегом маарш! - скомандовал капитан и побежал в степь, где отдалялись трое курсантов на искрящемся пространстве. Холодный воздух будто ошпарил лицо, перехватил дыхание, как спазма. - Шире ша-аг! Люди двинулись за ним с мрачным, недовольным видом, он заметил это. Надо было согреть людей, держать их все время в непрерывном движении, в возбуждении - это было для них сейчас самое главное. Топот сапог, скрип снега звучали за его спиной, и капитан слышал дыхание людей, их полунасмешливые возгласы; никто еще до конца не понимал, почему он взял у Копылова этот час занятий. Алексей Дмитриев, Степанов и Зимин шли скорым шагом, почти бежали. Связь разматывалась. Тоненькая фигурка Зимина была наклонена вперед, он спотыкался, преодолевая тяжесть катушки. Дмитриев хрипло повторял команду: - Вперед! Вперед!.. Шинели, обмерзшие на морозе, стояли колом, на них застыла корка льда, мешающая движению. Догнав Дмитриева, капитан спросил: - Сколько вы двигаетесь? - Пять минут. Капитан быстро взглянул вперед. Из-за дальних холмов синеватой стрелой выносилось шоссе, редко обсаженное тополями. Там, взвихривая снежную пыль, мчались машины. Белая насыпь возле шоссе; опушенные ветви кустов около голубой впадины оврага. - Какое расстояние до шоссе? Определите! - Около двух километров. - За десять минут уложитесь? - Думаю, да. - Отставить "думаю". Говорите точно. - Да, уложусь. Бего-ом марш! - крикнул Дмитриев связистам. - Отставить! - громко, чтобы слышали все, скомандовал капитан. - Снять шинели! Дмитриев, удивленный, повернулся к нему. - Командиру взвода и связистам - снять шинели! - властно повторил капитан. - Делают это так. Быстро! И не задумываясь!.. Он снял шинель, кинул ее в сторону, под скат сугроба. - У нас осталось десять минут, вашего сигнала ждут на прежнем НП! Танки противника видны отсюда. Они в трехстах метрах от шоссе. Решайте! Дмитриев и Степанов первые сбросили шинели; Зимин, вытаращив на них глаза, суетливо скидывал с плеча лямку катушки, торопясь, непослушными пальцами отстегивал крючки. Взвод смотрел на них в молчании. - За мной бегом марш! - махнул рукой капитан и бросился вперед, к видневшемуся меж тополей шоссе. Он пробежал метров пятьдесят-шестьдесят, зная, что за ним должны двигаться Дмитриев, Зимин и Степанов. С ожиданием оглянулся и, зажигаясь волнением, увидел, что за ним возбужденно, россыпью бежали люди - весь взвод, и он с уже знакомым чувством радостной боли и азарта опять махнул рукой, крикнул в полный голос: - Вперед! Вперед! Ветер колючим холодом резал, корябал лицо, но тело от быстрого движения наливалось жизнью, и тут Мельниченко услышал смех. Он не ошибся: он услышал за спиной прыскающий смех Гребнина: - Миша!.. Ей-богу, умру... Ха-ха, ты похож на верблюда, который бежит по колючкам! Посмотри, Ким, Мишка бежит вприпрыжку. Фу! Даже в рифму вышло! Шоссе было в двухстах метрах, и Мельниченко уже ясно видел мчавшиеся по нему машины, гладкий седой асфальт, холм у шоссе, голубую щель оврага, которая заметно приближалась, а снег, покрытый коркой льда, зеркально мелькал под ногами, вспыхивая отраженным солнцем. - Вперед! Он бежал не оглядываясь, но теперь понимая, что брошенная им искра возбуждения не потухла, а горела, точно раздуваемая этим общим движением, этим вторым дыханием, о котором он думал, этим знакомым чувством порыва, сумевшим подчинить ему людей, увлечь за собой в состоянии предельной усталости. Капитан добежал до оврага, лишь здесь перевел дух. - Сто-ой! К нему, окутанные паром, подбегали Дмитриев и Степанов, их догонял Зимин; вся грудь у него заледенела от дыхания, металлически отсвечивала, как панцирь; он не мог никак отдышаться и, подходя мелкими шажками к Мельниченко, пошатывался, глядя на капитана ошеломленно, мальчишеское лицо его, докрасна обожженное морозом, выражало одно: "Так было на фронте?" - и, покачиваясь, будто ему хотелось упасть на землю, прижаться к ней, передохнуть, одной рукой придерживая вращающуюся катушку, он вдруг засмеялся прерывисто: - Вот так в атаку, да, Степанов?.. Капитан подозвал Дмитриева. Тот дышал почти ровно, но лицо его точно подсеклось, похудело сразу. - Вы успели за девятнадцать минут, - сказал Мельниченко. - В нашем распоряжении одна минута. Пусть люди передохнут, а вы действуйте, командир взвода. - Зимин, связь! - Где будете выбирать НП? И почему идете в рост? Вас видно противнику! Бьют пулеметы! - НП выберу на холме. - Дмитриев пригнулся и, внезапно поскользнувшись, упал на колени, но сейчас же встал, потирая грудь; его губы посерели. - Что у вас? - спросил капитан. - Ничего... ерунда... - проговорил он с трудом и повторил: - Выберу НП на склоне холма... - Всем окапываться! - крикнул Мельниченко. И наклонился к Зимину, тот уже лежал на снегу, долбил с ожесточением лопатой. - Связь готова? - Не... не готова, товарищ капитан, - ответил Зимин, отбросив лопату, и сильно подул в трубку. - Вызывайте "Дон". - "Дон", "Дон", я - "Фиалка"... "Дон", "Дон", я... Где ты там? Спишь, Полукаров? Кто? Ну, это я! - Зимин счастливо заулыбался. - Ну как ты там? Ага! Понятно! А ты притопывай! Он вскочил и доложил тоненьким старательным голосом: - Связь готова, товарищ капитан. - Прекрасно. Доложите о связи командиру взвода. - Есть! Добежав до холма, Зимин кинулся на землю, пополз по склону, задыхаясь, позвал: - Товарищ командир взвода! Дмитриев сидел на скате холма, грыз комок снега, тер им себе лоб, горло, закрыв глаза; было похоже: ему смертельно хотелось спать. Услышав Зимина, он нахмурился, будто не поняв, о чем докладывал тот. - Связь готова? - Ага! То есть... так точно, - осекаясь, пробормотал Зимин. - Эх ты, Зимушка! - сказал Алексей. - Давай сюда связь. Я открываю огонь! - Слова звучали в его ушах, но он почти не улавливал их смысл. 7 Весь мокрый от пота, Алексей шел по улице. Невыносимая жажда жгла его. Зайти бы в дом, попросить напиться, зачерпнуть бы железным ковшом ледяную воду из ведра и пить, пить, слыша, как льдинки позванивают о край ковша, чувствуя с наслаждением, как обжигающая влага холодит горло. Это было единственное, о чем он думал. У него болели шея и грудь; он почувствовал эту боль, когда оступился возле холма. И потом она уже не прекращалась. Он помнил: вбежал в умывальную прямо в шинели и шапке, открыл кран, подставил рот и долго глотал холодную воду; потом перевел дыхание и снова пил жадно. Вскоре его окружила тишина. Он был один в батарее. Все ушли в столовую, он знал это, но мысль о еде была противна ему: его знобило и подташнивало. Как было приятно раздеться и почувствовать чистую, хрустящую простыню, подушку под головой: спать, спать, закрыть глаза - и спать! Стуча зубами, он накинул поверх одеяла шинель, пытаясь согреться так. Но как только тепло охватило его, сразу представилось: медсанбатская машина в слепяще-снежной степи, и человек без сапог зигзагами бежит, скачет по сугробам, спотыкаясь и падая; а человека догоняет маленькая медсестра с испуганным лицом. Что это такое? Ах да, не мог никак вспомнить! Это комбат Бирюков, заболевший тифом, в бреду выскочил из машины и кинулся искать батарею... Потом ему захотелось вспомнить что-нибудь хорошее, ясное, чистое, что недавно с кем-то случилось... Где? Что случилось? Когда случилось? ...Да, тогда они вдвоем шли по переулку, холодная заря давно догорала за крышами, сосульки розовели на карнизах, а в парке уже зажегся огнями госпиталь, разом вспыхнул всеми окнами, будто выплыл из-под земли, из-за оснеженных деревьев в ранние мартовский сумерки. Тогда Алексей был в высушенной, отутюженной шинели, на сапогах потренькивали новенькие шпоры, и он немного смущался их бодрого, легкомысленного звона; видел, как Валя шла, губами касаясь, наверно, теплого, нагретого дыханием воротника, и молчала, чуть подняв брови. - Что? - спросила она и остановилась. - Что вы хотите спросить? - Не знаю, - без уверенности ответил он. - Только я сегодня устал, ну просто очень устал. И вдруг вспомнил, что вы живете в этом городе. И, знаете. Валя, подумал; это очень хорошо, что вы живете в этом городе... - В этом городе вы больше никого не знаете, - сказала она и, отогнув воротник от губ, спросила: - Как вы нашли меня? И как узнали, что я работаю в госпитале? - Это было легко. Начал сеяться редкий нежный снежок. Валя на ходу поймала звездчатую снежинку, сказала: - Какой мягкий мартовский снег! - И казалось, без всякой последовательности добавила: - Я ведь знаю, за что вы попали на гауптвахту. Они остановились. Валя подняла глаза, осторожно сделала шаг к Алексею и, не говоря ни слова, смотрела ему в лицо, положив руку на его ремень. Их разделял только падающий снег. Он повторил, стараясь не двигаться: - Валя, хорошо, что вы в этом городе... Она отняла руку, подошла к крайнему крыльцу, слепила на перилах снежок, сказала весело: - Он уже весной пахнет! Чувствуете? - И неожиданно спросила: - Попадете в тот фонарь? Вон, на углу, видите? Она бросила снежок, смеясь, и этот смех почему-то напомнил ему знойный, горячий пляж, мягкий шелест волны, белые теневые зонтики на песке - то милое довоенное прошлое, что было полузабыто. - Эх вы! Хотите, научу вас меткости? - шутливо предложил Алексей и тоже слепил снежок. - Вы хвастун? Ну-ка, покажите свои способности! Вы, конечно же, снайпер, согласна!.. - Ну хорошо, смотрите! Он размахнулся - и снежок не влип в столб фонаря, а пролетел мимо. Но от сильного размаха Алексея кольнула резкая боль в груди, там, где все время болело после тактических занятий, и сейчас же солоноватый вкус появился во рту. - Валя, подождите, - проговорил он, отошел в сторону и сплюнул. И тотчас ясно увидел красное пятно на снегу. - Что это? - изумленно спросила она. - У вас кровь? Вам что, зуб выдернули? Надо холодное на щеку. Прижмите к щеке снег! Он стоял не отвечая, глаза были зажмурены, потом ответил странно: - Да, кажется... зуб. И вынул платок, приложил его к губам. - Помешало, - договорил он с досадой и насильно улыбнулся ей. - До свидания. Валя... Мне пора... - Что, сильно болит? - опять неспокойно спросила она. - Идите в училище. Я вас провожу. Идемте же, идемте! Через четверть часа они расстались. ...Кто-то сказал рядом, будто возле самого его лица: - Немедленно врача из санчасти. И от этого голоса Алексей очнулся: таким знакомым показался ему этот голос, таким много раз слышанным, что он вдруг почувствовал жгучую радость: почему, почему здесь комбат Бирюков? И даже в тот момент, когда неприятно-яркий, режущий свет электричества до слез больно ударил по глазам, заставив его прижмуриться, он хотел еще громко спросить: "Товарищ комбат, как вы здесь?" - но не услышал своего голоса. Он только смутно увидел капитана Мельниченко, за ним лейтенанта Чернецова, бледное лицо Бориса, и дошел до сознания зыбкий затухающий шепот командира взвода: - Вы... тихонько лежите, Дмитриев. У Бориса разжались губы: - Алеша... что ты? В батарее - тишина, окна чернели: наверно, глубокая ночь. Мельниченко присел на кровать, спросил сниженным голосом: - Как, сильно знобит? - Немного, товарищ капитан... - прошептал Алексей. - А я вот сейчас проверю, - сказал капитан и потрогал его пульс прохладными пальцами; синие глаза, застыв, смотрели куда-то в сторону. И тут до пронзительности ясно вспомнил Алексей буранную ночь в котловине, тактические занятия, себя, бегущего без шинели, холм, шоссе. Потом была Валя, тени снежинок на ее лице, красное пятно на снегу. Его стало давить удушье, оно плотно и вязко подступало оттуда, из ноющей боли в груди - и снова появился тошнотно-солоноватый вкус во рту. - Отойдите, товарищ капитан, - лишь успел сказать Алексей, склонившись с кровати. У него пошла кровь горлом. В одиннадцатом часу ночи Алексея отвезли в гарнизонный госпиталь: у него открылось пулевое ранение в правом легком. В комнате дремотно пощелкивало отопление. Валя села перед зеркалом и, устало расстегивая платье, увидела в глубине зеркала - выглядывало из приоткрытой двери в другую комнату спрашивающее лицо тети Глаши, подумала: "Не терпится поговорить", и сказала тихонько: - Конечно, входите. Вася у себя? - Не приходил он. В училище своем ночует, что ли! Они работали в одном госпитале: тетя Глаша - сиделкой, Валя - сестрой, не закончив первого курса медицинского института в начале 1944 года; и хотя тетя Глаша усиленно возражала против ее решения бросить институт ("Вытяну и одна"), она на это ответила, что "будем тянуть вместе", - и ушла после зимней сессии. - Засыпаешь от дежурства-то? - заметила тетя Глаша. - Бледная ты, ровно заболела. Что так? А Валя посмотрела на окно, пусто высвеченное мартовской луной, и задумалась; вздохнула, молча пошла к постели; тетя Глаша тоже вздохнула ей вслед. - Эк и разговаривать не хочешь. Валя опустилась на край постели, сложила руки на коленях. - Тетя Глаша, поверьте, язык не шевелится... - Ладно, ладно, золотко мое, - пробормотала тетя Глаша и погладила ее светлые волосы. - Вся ты в мать. А вот смотрю на тебя и думаю: и нет такого молодца, как в песне-то: "Некому березу заломати". Валя не ответила; тетя Глаша потопталась и вышла, шаркая шлепанцами. Тогда Валя потушила свет, бултыхнулась в холодную постель, укрылась одеялом до подбородка. Комната будто погрузилась в теплую фиолетовую воду, сине мерцали мерзлые окна, на полу пролегли лунные косяки; тикали тоненько и нежно часы на тумбочке. Валя лежала, положив руку поверх одеяла, глядя на легкую полосу лунного света на стене. В тишине квартиры резко затрещал телефонный звонок, но ей не хотелось вставать - пригрелась в постели. Из другой комнаты послышались скрип пружин, покряхтывание тети Глаши: "Кого это надирает ночью", - по коридору зашаркали шлепанцы в комнату брата и назад, под дверью вспыхнула щель света. - Валюша, спишь? Какой-то Борис тебя спрашивает. Другого времени не нашел. - Борис? Не понимаю. Сейчас, тетя Глаша. Валя сунула ноги в тапочки, побежала в комнату брата, схватила трубку, сказала, слегка задохнувшись: - Да, да... - Валя, извините, кажется, разбудил вас? Собственно, извиняться потом будем. Дело в том, что Алексей... - Да кто это говорит? - Борис. Друг Алексея. Помните Новый год? Так вот, час назад Алексея отправили в госпиталь. У него кровь пошла горлом. Открылось ранение... Это я должен был сообщить вам. - Час назад? Она положила трубку, откинув голову, прислонилась затылком к стене. Из другой комнаты спросил ворчливый голос тети Глаши: - Что там еще за ночные звонки? Что за мода? - Ничего, тетя Глаша, ничего, мне надо в госпиталь... - Господи, куда ты? Двенадцатый час. ...Белыми огнями ярко светились в углу окна аптеки, легкий снежок мягко роился вокруг фонарей. Возле ворот кто-то, широко расставив руки, загородил Вале дорогу, проговорил умиленно и пьяно: - Какие реснички, а? - Подите к черту! На третьи сутки ему сделали операцию. Операцию делал человек с недовольным прокуренным голосом, он ругался во время операции на сестер, ворчал, брюзжал, негодовал, со звоном бросал инструменты, и Алексею мучительно хотелось посмотреть на него. Но на глазах была марлевая повязка, сестры крепко держали его за руки, и он не мог этого сделать. Он лежал, обливаясь холодным потом, кусая губы, чтобы не стонать, ожидая только одного: когда кончится эта хрустящая живая боль, когда перестанут трогать его руками и тошнотворно звенеть инструментами. Временами ему казалось, что он теряет сознание, плавно колыхаясь, погружается в теплую звенящую влагу. Тугой звон наливал голову, и только где-то высоко над ним навязчиво гудел этот прокуренный голос: - Расширитель! Зажимы!.. Пульс?.. Наконец наступила тишина. Устало и резко звякнули инструменты. Его перестали трогать руками. Он с ощущением свободы подумал: "Это все", - и хотел вздохнуть. Но это был-э не все. Сквозь плавающий звон в ушах он неясно услышал какое-то движение возле себя: - Быстро иглу! Что вы... Валентина Николаевна? И чей-то умоляющий голос, как ветерок, прошелестел над головой: - Не ругайтесь, Семен Афанасьевич. Не надо... "Откуда этот знакомый голос? - в полусознании мелькнуло у Алексея. - Кто это? И зачем эта боль?.." Опять тишина. Потом опять звякнули инструменты. И тот же прокуренный голос, как удары в тишине: - Пульс? Пульс?.. Это он слышал уже смутно. Тягуче-обморочно звенело в ушах. Но