уходить". - Вот что, - нахмурившись, сказал Иван, коротко взглянув на Джулию. - Надо быстрее идти, понимаешь? - Я, - согласилась она, усмехнувшись и с какой-то испуганно-затаенной мыслью глядя ему в глаза. 17 Они спустились по склону от верхней границы луга к его середине. Тут маки начали постепенно редеть, уступая место другим цветам. Кое-где сидели скопления душистых незабудок, качались на ветру колокольчики, от густого аромата желтой азалии кружилась голова. Местами в цветочных зарослях попадались каменистые плеши, возле них всегда было много колючей щебенки, особенно докучавшей его босым ногам. Иван начал осторожнее выбирать путь, поглядывая под ноги. Один раз перед-его глазами в траве сверкнула красная капля, он нагнулся - между зубчатыми листочками рдело несколько крупных ягод земляники. Только он сорвал их, как рядом увидел еще такие же красные ягоды. Тогда Иван положил тужурку, присел; Джулия тоже со счастливым криком бросилась собирать ягоды. Их было много - крупных, сочных, почти всюду спелых. Иван и Джулия собирали и ели их - жадно, пригоршнями, забыв о погоне и об опасности. Прошло немало времени, солнце передвинулось на другую сторону неба и в упор освещало долину с перелесками и изрезанный извилинами расселин Медвежий хребет. Обливаясь потом, Иван ползал на коленях, раздвигая руками траву, когда услышал позади шаги Джулии. Он оглянулся и, вытирая лоб, сел на землю. Пряча в живых глазах лукавую усмешку, девушка быстро подошла к нему, опустилась на колени и развернула уголок своей куртки. На измазанной земляничным соком поле краснела рассыпчатая кучка ягод. - Битте, руссо Иван, - нарочито жеманно предложила она. - Ну зачем? Я уже наелся! - Нон, нон. Эссэн! Эссэн! Захватив в горсть ягод, она почти силой заставила его съесть их. Потом съела немного сама и снова поднесла горсть к его рту. Ягоды из ее рук имели почему-то совсем другой вкус, чем съеденные по одной. Он вобрал их в рот губами и шутливо прихватил зубами теплую душистую кожицу ее ладони. Джулия озорно пригрозила: - Нон, нон! Остатки они доели сообща. Встав с травы, Иван поднял лежавшую в маках тужурку. - Айда? - Айда, - согласно подхватила она. Довольные друг другом и как-то сблизившиеся, они пошли дальше. Джулия доверчиво положила руку на его плечо. - Земляника - это хорошо, - сказал он, нарушая тихое, доброе, но почему-то неловкое молчание. - Я до войны не одно лето ею кормился. Земляника да молоко. - О, руссо - веджитариани! - удивилась она. - Джулия нон веджитариани. Джулия любиль бифштекс, спагетти, омлет. - Макароны еще, - добавил он, и оба засмеялись. - Я, я, макарони, - подтвердила она и задорно поддразнила: - А руссо земляньико? - Бывает. Что ж поделаешь, когда голод прижмет, - невесело согласился Иван. Джулия удивленно взглянула на него. - Почему голяд? Почему голяд? Русланд как голяд? Русланд само богато? Правда? - Правда. Все правда. - Почему голяд? Говори! - настаивала она, заметно встревоженная его словами. Он помолчал, ступая по траве и нерешительно соображая, стоит ли говорить ей о том, что было. Но он уверовал уже в ее ласковое расположение к нему, потянулся к ней сам, и потому в нем начала пробуждаться давно уже не испытываемая потребность в откровенности. - Случается, когда неурожай. В тридцать третьем, например. Траву ели... - Вас траву? - Какую траву? - он нагнулся и сорвал горсть травы. - Вот эту самую. Без цветов, конечно. С голоду отец умер. Джулия удивленно остановилась, строгое ее лицо помрачнело. Испытующе-подозрительным взглядом она смотрела на Ивана, но ничего не сказала, только выпустила его руку и почему-то сразу замкнулась. Он, опечаленный невеселым воспоминанием, тихонько зашагал дальше. Да, голодали, и не только в тридцать третьем. Спасала обычно картошка, но и ее не всегда хватало до новой. После смерти отца в семье осталось четверо детей. Иван старший. Он вынужден был растить с матерью ребят, кормить семью. Ой, как нелегко это досталось ему! Он задумчиво шел, поглядывая вниз, где мелькали в траве сизые колодки на ее ногах и тихо шевелились, плыли на ходу две короткие тени. Джулия, однако, начала отставать, он почувствовал какую-то перемену в ее настроении, но не оглядывался. - И Сибирь биль? Плохой кольхоз биль? - с каким-то вызовом в неожиданно похолодевших глазах заговорила девушка. Почти в испуге он остановился и внимательно посмотрел на нее: - Ты что? Кто тебе сказал? - Один плехой руссо сказаль. Ты хочешь сказаль. Я зналь!.. - Я? - Ти! Говори! - Ничего я не хочу. Что я тебе скажу? - Ну, говори: Джулия нон правда. Джулия ошибалась! Он смотрел на девушку - лицо ее стало злым, глаза остро блестели, ее недавнее расположение к нему исчезло, и он напряженно старался понять причину этой ее перемены, так же как и смысл ее неприятных вопросов. - Ну говори! Говори! Видно, действительно она что-то уже услышала, возможно, в лагере, а может, еще в Риме. Но он теперь не мог ничего объяснить ей, он уже жалел, что упомянул про голод. - Биль несправьядливост? - настойчиво спрашивала Джулия. - Какая несправедливость? О чем ты говоришь? - Люди Сибирь гналь? - В Сибирь? Он испытующе вгляделся в ее колючие глаза и понял, что надо или сказать правду, или что-то придумать. Однако лгать он не умел и, чтобы разом прекратить этот разговор, неласково буркнул: - Когда раскулачивали - гнали. Джулия с горечью закусила губы. - Нон правда! - вдруг крикнула она и будто ударила его взглядом - столько в ее глазах было горечи, обиды и самой неприкрытой враждебности. - Нон правда! Нон! Иван - Влясов! Она вдруг громко всхлипнула, прикрыла руками лицо. Иван испуганно подался к девушке, но она остановила его категорическим гневным: "Нон!" - и побежала по склону в сторону. Он стоял, не зная, что делать, и лишь растерянно смотрел ей вслед. Мысли его вдруг спутались. Он почувствовал, что произошло что-то нелепое, недоговоренное и дурное, но как исправить это - не знал. Джулия добежала до голого взлобка, взобралась на него и, скорчившись, подогнула колени. На него она даже и не взглянула. "Ну и ну! "Власов"!" - ошеломленный, сказал себе Иван и, вздохнув, затоптался а траве. Казалось, он действительно совершил что-то плохое, опрометчиво разрушил с таким трудом налаженное и нужное ему согласие с ней - от сознания этого все в нем мучительно заныло, увяла недавняя тихая радость, на душе стало одиноко и горько. Ну конечно, она что-то слышала о том, что происходило в его стране в те давние годы. Возможно, ей представляли это совсем в ином свете, нежели было на самом деле, только как теперь объяснить Джулии все, чтобы она поняла и не злилась? Перекидывая с плеча на плечо тужурку, Иван топтался на месте. Затылок и плечи его сильно обжигало солнце, а он, сколько ни думал, все не мог понять, что же между ними произошло и в чем тут его вина. Конечно, о голоде лучше бы промолчать, может, не надо было упоминать и о раскулачивании, хоть и неприятно это - скрывать правду, но теперь, по-видимому, надо было это сделать. Очень уж обидно было лишиться ее доверия именно сейчас, после всего совместно пережитого. В то же время Иван подсознательно чувствовал, что дело тут было не в нем: в душе обоих рождалось нечто великое и важное, перед которым всякая расчетливость казалась унизительной. Вот жди теперь неизвестно чего! Можно было представить себе, как восприняла бы Джулия его правду, высказанную без обиняков, могла ли она понять всю сложность того, что происходило в его стране? Что и говорить, действительно, положение его было более чем затруднительное. Ну и пусть! Он не станет ей врать, скажет все как было, и, если у этой девушки чуткое сердце в груди, она поймет, что никакой он не власовец, и как должно отнесется к нему и к его достойному уважения пароду. Это Иван вдруг понял с отчетливой ясностью, и ему стало легче и спокойнее - будто решилось что-то и осталось только дождаться результата. 18 Но дождаться у Ивана не хватило терпения. Джулия, отвернувшись, сидела поодаль, задумчиво ковыряя землю, и он, помедлив, взял тужурку и тихонько побрел к ней. Услышав его шаги, она вздрогнула, бросила на него протестующий взгляд, быстро вскочила и побежала по склону дальше. Он неторопливо взобрался на голый пригорок и остановился. Надо было ждать, а может, и идти - он просто не знал, что делать. Девушка же отбежала немного и, не оглядываясь, укрылась за острым камнем, который, словно огромный причудливый клык, торчал из травы. Тогда он бросил к ногам тужурку и лег на нее, решившись терпеливо ждать, что последует дальше. Стало жарко. От нагретой солнцем известковой земли, поросшей жесткой, как сивец, травой, несло сухим пыльным зноем - совсем как от натопленной русской печи. Голые Ивановы плечи, спина изнывали от жары и пота. Вокруг в луговой траве мелькала и порхала в воздухе разноцветная мошкара. Изредка он поглядывал на камень, за которым спряталась Джулия, но та все не показывалась, и от истомы и духоты, от неопределенности ожидания его начала одолевать дремота. Видно, ягоды или зной притупили чувство голода, зато захотелось пить. "Вот еще не было заботы!" - подумал Иван. Надо бы идти, как можно ближе подобраться к снежному хребту, отыскать там какой-нибудь переход, добыть провианту. В самом деле, более чем нелепо обернулось все в этом его довольно удачном побеге. Чтобы не дать дремоте одолеть себя, он начал долбить каменным осколком землю, откуда-то из травы перед ним появился большой, черный, с огромными клешнями жук; очевидно удивленный неожиданной встречей, жук остановился, вытаращил рачьи глаза и ждал, грозно шевеля длинными подвижными усами. От легкого прикосновения камешком жук, растопырив все свои шесть пар ног, повалился на бок. Иван занес было руку, чтобы щелчком отбросить прочь эту не очень приятную тварь, как вдруг услышал сзади шаги. Он повернулся так резко, что человек, видимо, от неожиданности громко крикнул и с необыкновенной ловкостью отпрянул в сторону. Подкрался он совсем близко и теперь настороженно стоял в траве, умоляюще глядя на Ивана безумными глазами. Это был все тот же сумасшедший гефтлинг. - Привет! - иронически улыбнувшись, сказал Иван. - Живем, значит? Иван удивился, он никак не ожидал увидеть его тут, такого же дикого, загнанного, почерневшего от пота и грязи, с почти нечеловеческим выражением на иссохшем лице, в расстегнутой куртке и изодранных в клочья штанах. К тому же немец хромал, еле ступая на одну ногу. Но гляди ты, притащился, при таком состоянии просто завидным было его упрямство. Как привидение, он неотступно следовал за ними, неизвестно на что рассчитывая. - Брот! - тихо, но с отчаянием в голосе произнес немец. - Опять брот? - удивился Иван. - Ты что, на довольствии у нас? Сумасшедший сделал несколько нерешительных шагов к Ивану: - Брот! - Ты же собирался в гестапо. К своему Гитлеру. - Нике Гитлер! Гитлер капут. - Капут? Давно бы так. Вряд ли понимая его, сумасшедший, растопырив костлявые руки, терпеливо и настороженно ждал. - Ладно, несчастный ты Фриц! Иван запустил руку в тужурку и, не вынимая оттуда буханки, отломил маленькую корку хлеба. Увидев ее в руках у Ивана, немец оживился, глаза его заблестели, дрожащие кисти рук в коротких оборванных рукавах потянулись вперед: - Брот, брот! - Держи! И проваливай отсюда. Иван бросил хлеб немцу, но тот не поймал его, опрометью бросился на землю, обеими руками схватил корку вместе с травой и песком и вскочил. Затем, трусливо оглядываясь, боком подался вниз по склону, все быстрее и быстрее семеня ногами, видно ожидая и боясь погони. "Может, отвяжется теперь", - подумал Иван. То, что этот гефтлинг опередил их, было безопаснее, чем если бы он все время шел сзади. Иван задумчивым взглядом проводил его, пока тот не скрылся во впадине, и снова лег. Вчерашний его гнев к этому человеку угас, хотя он не чувствовал к нему и жалости - слишком живы были в его памяти многочисленные образы людей, которых загубили немцы. Правда, он мог быть и антифашистом по убеждениям, доведенным до животного состояния жестокостью своих соотечественников, но мог оказаться и штрафником из нацистской шайки, которому не повезло где-то в его разбойничьей службе. В концлагере были и такие. За последний побег пленных и взрыв бомбы, например, их командофюрера Зандлера (если только он останется жив) тоже по голове не погладят, могут бросить за проволоку вместо тех, кого он не смог укараулить. Впрочем, его поставят командовать и еще облекут властью (вот тебе и гефтлинг!). И как был он собакой, по отношению к людям, так ею и останется, разве что ненависть его к гефтлингам в силу личной неудачи еще усилится. Фашисты многого достигли в своем энтмэншунге [буквально - расчеловечение, растление, составная часть фашистской идеологии] - самом подлом из всех черных дел на земле. И если их звериную жестокость к инакомыслящим еще можно было понять, то их беспощадность к своим, тем, которые не угодили в чем-либо начальству, просто была необъяснимой. Боязнь наказания свыше стала основным побудителем их деяний: все жили под угрозой расправы, разжалования, отправки на фронт, репрессий к родственникам. И потому, должно быть, так безжалостно мстили за этот свой страх, кому это было дозволено - пленным, гефтлингам в концлагерях, оккупированным народам. И кажется странным, что на фронте немцы дрались неплохо. Может, потому, что страх наказания там приобретал двойной смысл, а выбор был небольшой: военно-полевой суд или советская пуля. Но разве в этом было что-либо героическое? А ведь немцы явно бравировали своей храбростью, которую отказывался признавать Иван, тем более что никогда не считал себя лично ни героем, ни смельчаком. Будь он решительнее, наверное, не дал бы себя взять в плен, что-то предпринял бы в самый последний момент, который определил навсегда его прошлое и будущее. Наверно, надо было прикончить себя... На миг в его памяти возник тот день и тот ножевой, закоптившийся от выстрелов штык, на который Иван наткнулся, рванувшись от танка. Помнились лишь штык и сапог с брезентовым ушком, торчащим из голенища, да еще рукоять гранаты. Затем все заглушила пронзившая боль в боку. Что-то кричал небритый, страшный от пыли немец, у ног лежало окровавленное тело Абдурахманова, рядом громыхал танк, и на секунду Иван потерял тогда самообладание. Эта секунда дорого обошлась ему, следы от нее в душе и на теле останутся навсегда. В полку он ничем не выделялся среди других пехотинцев. За прежние бои получил три бумажки с благодарностью от командования да две медали "За отвагу" и думал, что на большее не способен. И уже в плену, где некому было ни вдохновлять на героические подвиги, ни награждать, где за малейшее неповиновение платили жизнью, в нем как-то сами собой проявились дух непокорства, дерзость и упрямство. Тут он увидел подноготную фашизма и, видно, впервые понял, что смерть не самое худшее из всех бед на войне. - Отдаль хляб? - вдруг раздался над ним голос Джулии. От неожиданности Иван вздрогнул и, обрадованный, порывисто обернулся. - Отдаль хляб? - с прежней напряженностью на лице спрашивала Джулия. - Ми нон идет Триесте? Аллее финита? Да? - Ну что ты! - сказал он, улыбнувшись. - Только корку отдал. Она нахмурила лоб и сосредоточенно уставилась на него. Тогда он вынул из кармана остаток буханки. - Вот, только корку, понимаешь? Преодолевая в себе какие-то сомнения, Джулия промолчала. Лоб ее постепенно разгладился. - Ми идет Триесте? Правда? Нон? - Пойдем, конечно. Откуда ты взяла, что не пойдем? На ее лице все еще отражалась внутренняя борьба. Девушка теребила на груди куртку, что-то решала про себя и вдруг опустилась рядом с ним на землю. Подняв колени, она облокотилась на них и прикрыла лицо руками. Он сидел рядом, готовый помочь ей, но она, по-видимому, пересилила себя и вскоре, встряхнув волосами, вскинула голову. - Руссо! Ти кароши, кароши, руссо, - заговорила она и пожала его руку. - Нон Власов. Буно руссо. Джулия плехо. - Ну зачем так? - мягко возразил Иван. - Зачем? Не надо. - Очэн, очэн, - не слушая его, говорила Джулия. Видно, что-то она поняла и теперь попросила: - Иван нон безе Джулия... - Ничего, все хорошо. Сидя на земле, он осторожно взял в руки ее маленькую шершавую ладошку. Девушка не отняла ее. - Нон безе Иван, - сказала она и впервые взглянула ему в глаза. - Нон безе Джулия. Иван знай правда. Джулия нон знат правда. - Ладно, ладно... Ты это вот что... - Джулия очэн, очэн уважат Иван, любит Иван, - сказала она. Его рука, державшая ладонь девушки, еле заметно дрогнула. Чтобы перевести разговор на другое, он сказал: - Ты это... Пить не хочешь? Воды, а? Она вздохнула и умолкла, глядя на него, затаив в глубине широко раскрытых глаз раскаяние и бездну тепла к нему. - Вода? Аква? - Да, воды, - отозвался он. - Вон там, кажется, ручей. Айда! Он быстро вскочил, она тоже поднялась, обхватила его руку повыше локтя и щекой сиротливо прижалась к ней. Другой рукой он погладил ее волосы, но, почувствовав, как она внутренне напряглась, опустил руку. Так они не спеша пошли к краю луга. 19 Ручей был неглубокий, но очень бурный - широкий поток ледяной воды бешено мчался, взбивая по камням желтую пену и бросая ее на влажный каменистый берег. На одном из поворотов он намыл в траве широкую полосу гальки, перейдя которую Иван и Джулия вдоволь напились из пригоршней, и девушка отошла к берегу. Иван закатал разорванные собакой штаны и забрался глубже в воду. Ступни заломило от стужи, стремительное течение могло сбить с ног, но ему захотелось умыться, так как пот разъедал лицо. Он потер свои колючие, заросшие щеки, намереваясь увидеть отражение в воде, но бурное течение не давало этого сделать. "Видно, зарос, как бродяга", - с неожиданным беспокойством подумал он и оглянулся на Джулию. - Я страшный небритый? - спросил он девушку. Но та не отозвалась - неподвижно сидела в задумчивости, глядя в одну точку на берегу. - Говорю, я страшный? Как старик, наверно? Она встрепенулась, вслушалась, стараясь понять вопрос, и, увидев, что он теребит свои заросшие щеки, вдруг догадалась: - Карашо, Иван. Очэн вундэршон. Иван умывался и думал, что с ней что-то случилось - девушка явно чем-то встревожена, что-то переживает, такой сосредоточенной она не была даже в самые трудные часы побега. Вовсе не в ее характере была такая задумчивость. Значит, какую-то боль причинил ей он, Иван. Но он, наоборот, избавился от всех своих прежних тревог и на этом луговом раздолье просто отдыхал душой. Ему было хорошо с ней, хотелось рассеять ее тревогу, увидеть Джулию прежней - искренней, веселой, доверчивой. Должно быть, надо было приласкать ее, успокоить. Только Иван все не мог перешагнуть через какую-то грань между ними, хоть и желал этого. Что-то застенчиво-мальчишеское стремилось в нем к девушке, но он сдерживал себя, колебался, медлил. Умывшись, он набрал в пригоршни воды и издали брызнул ею на Джулию - девушка вздрогнула, недоуменно взглянула на него и усмехнулась. Он тоже улыбнулся - непривычно, во все широкое, заросшее бородой; лицо: - Испугалась? - Нон. - А чего задумалась? - Так. - Что это так? - Так, - покорно сказала она. - Иван так, Джулия так. Несмотря на какую-то тяжесть в душе, она охотно воспринимала его шутки и, щуря глаза, с улыбкой смотрела, как он, оставляя на гальке следы от мокрых ног, неторопливой походкой выходил на траву. - Быстро ты наловчилась по-нашему, - сказал он, припоминая недавний их разговор. - Способная, видно, была в школе? - О, я била вундеркинд, - шутливо сказала она и вдруг, всплеснув, руками, ойкнула: - Санта мадонна - ильсангвэ! - Что? - Кров! Кров! Ильсангвэ! Он нагнулся: по мокрой ноге от колена ползла узкая струйка крови - это открылась рана. Ничего страшного: до сих пор он не нашел времени осмотреть ее, но теперь, сев возле девушки, закатал штанину выше. Нога над коленом была сильно расцарапана собакой и, намокнув в воде, закровоточила. Джулия испуганно наклонилась к нему и, будто это была бог знает какая рана, заохала: - О, Иванио! Иванио! Очэн болно! О мадонна! Где получаль такой боль? - Да это собака, - смеясь, сказал Иван. - Пока я ее душил, она и царапнула. - Санта мадонна! Собака! Ловкими подвижными пальцами она начала ощупывать его ногу, стирать свежие и уже засохшие пятна крови. Он откинулся на локтях, ощущая ласковость ее прикосновений; на душе у него было хорошо и покойно. Правда, рана кровоточила, края ее разошлись и, хотя было не очень больно, ногу полагалось перевязать. Джулия приподнялась на коленях и приказала ему: - Гляди нах гора. Нах гора... Он понял, что надо было отвернуться, и послушно выполнил ее просьбу. Она тотчас же что-то разорвала на себе и, когда он снова повернулся к ней, уже держала в руках чистый белый лоскут. - Медикаменте надо. Медикаменте, - сказала она, собираясь начать перевязку. - Какой там медикамент? Заживет как на собаке. - Нон. Такой боль очэн плехо. - Не боль - рана. По-русски это - рана. - Рана, рана. Плехо рана. Он оглянулся и, увидев неподалеку серую бахрому похожей на подорожник травы, оторвал от нее несколько мелких листочков. - Вот и медикамент. Мать всегда им лечила. - Это? Это плантаго майор. Нон медикаменте, - сказала она и взяла из его рук листья. Он сразу же выхватил их обратно. - Ну что ты! Это же подорожник, знаешь, как раны заживляет? - Нон порожник. Это плантаго майор по-латыни. - А, по-латыни. А ты и латынь знаешь? Она шевельнула бровями: - Джулия мнего, мнего знай латини. Джулия изучаль ботаник. Он тоже когда-то знакомился с ботаникой, но уже ничего не помнил и теперь, больше полагаясь на народный обычай, приложил листки подорожника к распухшей ране. Девушка протестующе покачала головой, но все же начала бинтовать ногу. Впервые Иван почувствовал ее превосходство над собой. Бесспорно, образование у Джулии было куда выше, чем у него, и это увеличивало его уважение к ней. Однако Ивана не очень беспокоила рана, его больше интересовали цветы, названия которых были ему незнакомы. Потянувшись рукой в сторону, он, сорвал стебелек, похожий на обычную луговую ромашку. - А это как называется? Проворно бинтуя лоскутком ногу, она бросила быстрый взгляд на цветок: - Перетрум розеум. - Ну, совсем не по-нашему! А по-нашему это ромашка. Он сорвал другой - маленький, синий цветочек, напоминавший отцветший василек. - А это? - Это?.. Это примула аурикулата. - А это?.. - Гентина пиренеика, - сказала она, взяв из его рук два небольших синеньких колокольчика на жестком стебельке. - Все знаешь. Молодчина. Только вот по-латыни... Джулия тем временем кое-как перевязала рану - сверху на повязке проступило коричневое пятно. - Лежи надо. Тихо надо, - потребовала она. Он с какой-то небрежной снисходительностью к ее заботам подчинился, вытянул ногу и лег на бок, лицом к девушке. Она поджала под себя колени и положила руку на его горячую от солнца голень. - Кароши руссо, кароши, - говорила она, бережно поглаживая ногу. - Хороший, говоришь, а не веришь. Власовцем обзывала! - вспоминая недавнюю размолвку, с упреком сказал Иван. Она вздохнула и рассудительно сказала: - Нон влясовец. Джулия вериш Иванио. Иванио знат правда. Джулия нон понимат правда. Иван пристально посмотрел в ее строгие опечаленные глаза: - А что он тебе наговорил, тот власовец? Ты где его слушала? - Лягер слушаль, - с готовностью ответила Джулия. - Влясовец говори: руссо кольхоз голяд, кольхоз плехо. Иван усмехнулся: - Сам он подонок. Из кулаков, видно. Конечно, жили по-разному, не такой уж у нас рай. Я, правда, не хотел тебе всего говорить, но... - Говорит, Иван, правда! Говорит! - настойчиво просила Джулия. Он сорвал под руками ромашку и вздохнул. - Вот. Были неурожаи. Правда, разные и колхозы были. И земля не везде одинаковая. У нас, например, одни камни. Да еще болота. Конечно, всему свой черед: добрались бы и до земли. Болот уже вон сколько осушили. Тракторы в деревне появились. Машины разные. Помощь немалая мужику. И работать начали дружно в колхозе. Вот война только помешала... Джулия придвинулась к нему ближе: - Иван говори Сибирь. Джулия думаль: Иван шутиль. - Нет, почему же. Была и Сибирь. Высылали кулаков, которые зажиточные, вроде бауэров. И врагов разных подобрали. У нас в Терешках тоже четверо оказалось. - Враги? Почему враги? - За буржуев стояли. Коров колхозных сапом - болезнь такая - хотели заразить. - Ой, ой! Какой плехой челевек! - Вот-вот. Правда, может, и не все. Но по десять лет дали. Ни за что не дали бы. Так их тоже в Сибирь. На исправление. - Правда? - Ну, а как ты думала. Лежа на боку, он сосредоточенно обрывал ромашку. - Иван очэн любит свой страна? - после короткого молчания спросила Джулия. - Белоруссио? Сибирь? Свой кароши люди? - Кого же мне еще любить? Люди, правда, разные и у нас: хорошие и плохие. Но, кажется, больше хороших. Вот когда отец умер, корова перестала доиться, трудно было. На картошке жили. Так то одна тетка в деревне принесет чего, то другая. Сосед Опанас дрова привозил зимой. Пока я подрос. Жалели вдову. Хорошие ведь люди. Но были и сволочи. Нашлись такие: наговорили на учителя нашего Анатолия Евгеньевича, ну его и забрали. Честного человека. Умный такой был, хороший. Все с председателем колхоза ругался из-за непорядка. За народ болел. Ну и какой-то сукин сын донес, что он якобы против власти шел. Тоже десять лет получил. По ошибке, конечно. - Почему нон защищаль честно учител? - Защищали. Писали всей деревней. Только... Иван не договорил. Невольные яти воспоминания вызвали в нем невеселые раздумья, и он лежал, кусая зубами оборванный стебелек ромашки. Озабоченно-внимательная Джулия тихо гладила его забинтованное горячее колено. - Все было. Старое ломали, перестраивали - нелегко это далось. С кровью. И все же нет ничего милее, чем Родина. Трудное все забывается, помнится больше хорошее. Кажется, и небо там другое - ласковее, и трава мягче, хоть и без этих букетов. И земля лучше пахнет. Я вот думаю: пусть бы опять все воротилось, как-нибудь сладили бы со своими бедами, справедливее стали бы. Главное, чтоб без войны. - Руссо феномене. Парадоксе. Удивително, - горячо заговорила Джулия. Иван, сплюнув стебелек, перебил ее: - Что ж тут удивительного: борьба. В окружении буржуев жили. Армию крепили. - О, Армата Россо побеждать! - восторженно согласилась Джулия. - Ну вот. Видишь, силища какая - Россия! А после войны, если эту силу на хозяйство пустить, ого!.. - Джулия много слышаль Россия. Россия - само болшой сила. - Она помолчала и, будто что-то припомнив, грустно улыбнулась. - Джулия за этот мысли от фатэр, ла падре, отэц, убегаль. Рома отэц делай вернисаж - юбилей фирма. Биль много гост, биль официр СД. Официр биль Россия, официр говори: Россия плехо, бедно, Россия нон култур. Джулия сказаль: это обман. Россия лючше Германи. Официр сказаль: фройлен - коммунисти? Джулия сказаль: нон коммуниста - так правда. Ла падре ударяль Джулия, - она прикоснулась к щеке. - Пощечин это русско говорит. Джулия убегаль вернисаж, убегаль Марио Наполи. Марио биль коммунисти. Джулия всегда думаль: руссо - карашо. Лягер Иван бежаль, Джулия Иванио бежаль. Руссо Иван - герой. - Ну какой я герой! - возразил Иван. - Солдат просто. - Нон просто сольдат! Руссо сольдат - герой! Само смело! Само умно. Само... Само... - воодушевленно говорила она, подбирая знакомые русские слова. Во всем ее тоне чувствовалась глубокая вера в правоту идеи, которой она ни за что не хотела поступиться. - Ми видель ваш герой лягер. Ми слышаль ваш герой на Остфронт. Ми думаль: ваш фатэрлянд само сильно, само справьядливо... - Он и есть самый справедливый, - заметил Иван. - Я вот на тракториста выучился, и бесплатно... Потом в техникум поступил. Механизации. А учителей сколько стало. Из тех же мужиков... Нахмуренные до сих пор брови ее шевельнулись, и в глазах впервые после размолвки сверкнули смешинки: - Удивително! Джулия любит руссо. Руссо неправилно, феноменално. Джулия всегда любит неправилно, феноменално. Иван феномене. Аномали. Руссо коммунисти Иван спасаль Русланд, спасаль буржуазно монархия Итальяно, спасаль Джулия... - Во-первых, я не коммунист: не дорос. А во-вторых, что тут такого: весь Советский Союз спасает и Италию, и Францию, и Германию... Да мало ли кого. Хотя они и буржуазные. Ведь, кроме нас, кто бы Гитлера остановил? - Си, си. Так... С затаенной улыбкой на губах она погладила его ногу, потом голый бок. Иван смущенно поежился, ощущая непривычное прикосновение ее ласковых рук, как вдруг она, нагнувшись, коснулась губами его синего штыкового шрама на боку. Он вздрогнул, будто его пронзили в то же место второй раз, вскинул руку, чтоб защититься от ее неожиданной ласки, но она поймала его руку, прижала ее к земле и в каком-то безудержном порыве стала целовать его шрамы: осколочный - в плече, другой, пулевой, - выше локтя, от штыка в боку, спустилась ниже и осторожно поцеловала повязку. Ошеломленный ее порывом, Иван замер, к сердцу прихлынула волна нежности, а она все целовала и целовала. И тогда какая-то грань между ними оказалась такой узкой, что балансировать на ней стало невозможно. Не зная, хорошо это или плохо, но уже отдавшись во власть какой-то неведомой, захлестнувшей его волны, он встрепенулся, приподнялся на локте, другой рукой обхватил ее через плечо, слегка прижал и, закрыв глаза, дотронулся до ее удивительно горячих, упругих губ. Потом сразу же откинулся спиной на траву, разметал руки и засмеялся, не решаясь открыть прижмуренные глаза. А когда открыл их, в солнечном ореоле растрепанных волос увидел склоненное ее лицо и полуоткрытый, сияющий, белозубый рот. В первую секунду она будто захлебнулась, кажется, хотела и не могла что-то сказать, только широко раскрыла глаза, в них были удивление, радость, неуемное счастье. Припав к его груди, она обхватила шею Ивана руками и зашептала ему в лицо горячо и преданно: - Иванио!.. Амико!.. 20 Что-то недосказанное, второстепенное, все время удерживавшее их на расстоянии, было преодолено, пережито счастливо и почти внезапно. Мучительные вопросы, которые до сих пор волновали Джулию, видимо, были ею отделены от главного и отодвинуты на задний план. С этого момента для обоих остались лишь пряный аромат земли, маковый дурман луга и знойный блеск высокого ясного неба. Среди дремучей первозданности гор, в одном шагу от смерти родилось неизведанное, таинственное и властное, оно жило, жаждало, пугало и звало. Лежа на траве, Иван гладил и гладил ее узкую, нагретую солнцем спину, девушка, припав к его груди, терлась горячей щекой о его рассеченное осколком плечо. Губы ее, не переставая, шептали что-то непонятное, но Иван понимал все. Счастливо смеясь, он будто застыл в какой-то невесомости; небо вверху пьянило, кружилось, земля, словно огромное кособокое блюдо, покачивалась из стороны в сторону, готовая вот-вот опрокинуться, и оттого было сладко, боязно и хмельно. Время, казалось ему, остановилось, исчезла опасность. У самого лица его жарко горели ее большие черные глаза. В них теперь не было ни озабоченности, ни страдания, ни озорства - ничего, кроме властного в своем молчании зова; что-то похожее Иван чувствовал на краю бездны, которая всегда пугала и влекла одновременно. У него не было сил противостоять этому зову, да он и не знал, нужно ли Сдерживаться. Он снова нащупал губами ее влажный рот, твердые зубы, привлек ее обеими руками и замер. Стало тихо-тихо, и в этой тишине величественно, как из небытия в вечность, лился, клокотал горный поток. Хотелось раствориться, исчезнуть в этих ее трепетных объятиях, унестись в вечность вместе с потоком, впитать из земли ее силу и самому преобразиться в земную мощь - щедрую, тихую, ласковую... А земля все качалась, кружилось небо, сквозь полураскрытые веки он близко-близко видел нежную округлость ее щеки, покрытую золотившимся на солнце пушком; горячей розовостью сияла освещенная сзади тонкая раковина уха. Невольно он потянулся к маленькой мочке с едва заметным следом от серьги, тихо нащупал ее зубами. Джулия упруго встрепенулась, взвизгнула. Он выпустил ухо и почувствовал под своими лопатками ее быстрые, тонкие руки. По-видимому, разбуженный ее жалобным вскриком, в нем так же растерянно отозвался незнакомый, чужой тут голос - он заколебался, запротестовал, он чего-то опасался. Однако Иван старался не слушать, заглушить в себе этот протест, он не хотел ничего знать теперь. В его сознании бурлил, плескался, шумел горный ручей, во всю глубину гудела земля, трубным хором вторил ей настойчивый и властный-порыв души... И земля напоила его своими извечными соками, неуемной силой налилось тело. Он бережно обхватил девушку, и земля с небом поменялись местами. Теперь уже ничто не имело значения - в его руках была она. Она - загадочная и неведомая, потонувшая в ярком сиянии маков, притихшая, маленькая, ослабевшая и такая властная - над землей, над собой, над ним. Где-то совсем близко под ними, казалось в глубинных недрах земли, гудел, бурлил, рвался шальной поток, он звал, увлекал в свои непознанные дали. Джулия забилась в его руках, на широко раскрытых ее губах рождались и умирали слова - чужие, родные, такие понятные ему слова. Но какое значение имели теперь слова! И земные недра, и горы, и могучие гимны всех потоков земли согласно притихли, оставив в мире только их двоих. 21 Он проснулся, испугавшись при мысли, что уснул и дал исчезнуть чему-то необыкновенно большому и радостному. Приподняв голову, сразу же увидел Джулию и улыбнулся оттого, что испуг его оказался напрасным - ничто не исчезло, не пропало, даже не приснилось, как показалось вначале. Впервые за много лет явь была счастливее самого радостного сна. Джулия лежала ничком, уронив голову на вытянутую в траве руку, и спала. Дыхание ее, однако, не было ровным, как у сонных людей, - порой она замирала, будто прислушиваясь к чему-то, прерывисто вздыхала во сне. Полураскрытые губы ее шевелились, обнажая влажные кончики зубов. Он подумал сначала, что она шепчет что-то, но слов не было, губы, видимо, только отражали ход ее сновидений и так же, как и щеки и брови, слегка вздрагивали. Все эти сонные переживания ее были преисполнены нежности, наверно, снилось ей что-то хорошее, и на губах время от времени проступала тихая, доверчивая улыбка. Они долго пробыли на этом поле. Солнце сползло с небосклона и скрылось за потемневшими зубцами гор. Погруженный в густеющий мрак, бедно, почти неуютно выглядел торжественно сиявший днем луг. Даль густо обволакивалась туманом, белесая дымка подмыла далекие сизые хребты, без остатка затопила долину. Медвежий хребет уже потерял лесное подножие и, будто подтаявший, плавал в сером туманном море. Ярко сияли, отражая невидимое солнце, лишь самые высокие пики. Это был последний прощальный свет необычного и неожиданного, как награда, дня. Вдали, на тусклом небосклоне, уже зажглась и тихо горела одинокая печальная звездочка. Он снова повернулся к Джулии. Надо было подниматься и идти, но она сладко спала, такая беспомощная, обессиленная, что он просто не посмел нарушить ее сон. Он начал жадно всматриваться в ее подвижное во сне лицо, будто впервые видел его. После всего, что между ними произошло, каждая ее улыбка во сне, каждая гримаска обретали свой особенный смысл. Хотелось смотреть на нее долго, пристально, стараясь проникнуть в тайну дорогой человеческой души. Он обнаружил в ней неожиданное - чистое и радостное - я, кажется, чуть не захлебнулся от своего первого в жизни опьянения. Теперь, правда, хмель несколько убавился, зато ощущение счастья усилилось, и он, не двигаясь, в совершеннейшем одиночестве, как на непостижимую тайну, смотрел и смотрел на нее - маленькое человеческое чудо, так поздно и счастливо открытое им в жизни. А она все спала, приникнув к широкой груди земли. Слабо подрагивали ее тонкие ноздри, и маленькая божья коровка задумчиво ползла по ее рукаву. Поднявшись с полосатой складки на бугорок плеча, она расправила крылышки, чтобы взлететь, но не взлетела, поползла дальше. Иван осторожно сбросил козявку, бережным прикосновением поправил на шее девушки тесемку с крестиком. Она не проснулась, только слегка перевела дыхание. Тогда он осторожно одернул на ее спине завернувшийся край куртки и улыбнулся. Кто бы мог подумать, что она за два дня станет для него всем, пленит его душу в такое, казалось бы, неподходящее для этого время? Разве мог он предвидеть, что во время четвертого побега, спасаясь от гибели, так неожиданно встретит первую свою любовь? Как все запуталось, переплелось на этом свете! Неизвестно только, кто перемешал все это - люди или дьявол, иначе как бы случилось такое - в плену, в двух шагах от смерти, с чужой незнакомой девушкой, явившейся из совершенно другого мира и так неожиданно оказавшейся самой дорогой и значительной из всех, кто когда-нибудь встречался на его пути. И все же надо было идти дальше. "Не время отлеживаться, пора будить Джулию", - подумал он, но и сам прилег рядом с ней, сбоку, осторожно, чтоб не нарушить ее сна. Охваченный нежностью к девушке, он отвел от ее головы низко нависшие стебли мака, смахнул белого порхающего мотылька, намеревавшегося сесть на ее волосы. "Пускай еще немного поспит, - думал Иван, усаживаясь поудобнее на траве. - Еще немного - и надо будет идти. Идти вниз, в долину..." Над затуманенной громадой гор в спокойном вечернем небе тихо догорал широкий Медвежий хребет. По крутым его склонам все выше ползла сизая тень ночи, и все меньше становилось розового блеска на зубцах-вершинах. Вскоре они и вовсе погасли, хребет сразу поник и осел; серыми сумерками окутались горы, и на светлом еще небе прорезались первые звезды. Однако Иван уже не видел их - он уснул с последней мыслью: надо вставать. Разбудила его уже Джулия. Наверное, от холода она заворочалась, плотнее прижимаясь к нему, сонный Иван сразу почувствовал это и проснулся. Она обхватила его рукой и горячо зашептала незнакомые, чужие, но теперь очень понятные ему слова. Он обнял ее, и снова сомкнулись их губы... Было уже совсем темно. Похолодало. Черными в полнеба горбами высились ближние горы, вверху ярко горели редкие звезды; ветер стих совсем - даже не шелестели маки, только, не умолкая, ровно шумел, клокотал рядом поток. Все травы этого луга ночью запахли так сильно, что их аромат хмелем наполнял кровь. Земля, горы и небо дремали во тьме, а Иван, приподнявшись, склонился над девушкой и долго смотрел ей в лицо, какое-то другое теперь, не такое, как днем, - затаившееся, будто ночь, и точно слегка настороженное. В больших ее глазах мерцали темные зрачки, а в их глубине блестело несколько звезд. По ее лицу блуждали неясные ночные тени. Руки ее и ночью не теряли своей трепетной нежности и все гладили, ласкали его плечи, шею, затылок. - Джулия! - тихо позвал он, прижимая ее к себе. Она покорно отозвалась - тихо, с лаской и преданностью: - Иванио! - Ты не сердишься на меня? - Нон, Иванио. - А если я оставлю тебя? - Нон, амико. Иван нон оставить. Иван - руссо. Кароши, мили руссо. Торопливо и упруго, с неожиданной для нее силой она прижала его к себе и тихо засмеялась: - Иван - марито! Нон синьор Дзангарини, нон Марио. Руссо Иван - марито. Он удовлетворенно, даже с затаенной гордостью в душе спросил: - А ты рада? Не пожалеешь, что Иван - марито? Она вскинула пушистые ресницы, затененные его склоненной головой, и звезды в ее