м, а то и двумя сразу в рытвины и водоемины, цепляет карданом и картером. На переднем сиденье, сразу же за шофером, чтоб не так трясло, едет глава нашей маленькой экспедиции, которого я знаю уже много лет, но каждая встреча и даже каждый телефонный разговор с ним обязательно открывают мне что-то новое, расширяющее мои представления о жизни, истории, архитектуре, о великих трудах и горьком бессилии человека, уже не имеющего ни здоровья, ни времени, чтоб завершить начатое. Он пригласил меня в эту поездку, пообещав интересное. Но пока молчит, сутулится над своей палкой, да и трудно разговаривать в этакой тряске, под шум двигателя. Поехал я охотно - мне хотелось побывать в той точке, где скрестились, пусть и разделенные веками, пути Субудая и Наполеона. Правда, в Вязьме он меня поразил на всю, как говорится, оставшуюся жизнь-не думаю, чтоб довелось еще раз увидеть что-либо подобное! Мы подъехали к большой старинной церкви, одетой почерневшими лесами. - Одигитрия! - произнес он торжественно и многозначительно, как будто одного этого слова было достаточно, чтобы понять все без комментариев. - Пошли? Ничего я не понял, и мы полезли наверх по хлипким лестницам и подмостям без перил. Он карабкался впереди, ощупывал попутно кирпичную кладку, на межмарщевых переходах пробовал шаткие доски ногою и отчаянно смело ступал на них. - Вы, пожалуйста, уж поаккуратней там! - крикнул я, когда высота стала расти, подул ветер, а переходы, заляпанные раствором и усыпанные кирпичным боем, сузились. Он ничего не ответил, лез себе да лез, и я не мог успеть за ним, потому что после инфаркта на такую высоту поднимался только по эскалатору метро. Наш спутник, молодой московский архитектор-реставратор Виктор Виноградов, догнал меня и сказал, чтоб я не беспокоился. - Почему? - Любая высота ему нипочем - у него птичье сердце. Виноградов ушел вверх, я пополз за ним, притираясь к изящно выложенным кокошникам, и только тут заметил, что вся кладка не совсем обычна-старинный кирпич массивен, гладок и перемежается в рядочках раствора с математической правильностью; всяческие уголки, переходы, сопряжения сделаны из темно-красных фигурных деталей той же первозданной крепости, а кой-где начали попадаться белокаменные прожилины. Наш старый вожак, не останавливаясь, что-то говорил, но слова отдувало ветром, и Виктор пояснял мне, что этот памятник-архитектурный уникум. В России не осталось памятников о трех каменных шатрах в ряд и на общих сводах, кроме, пожалуй, угличской Дивной. И основной кирпич особый-длина тридцать сантиметров, ширина шестнадцать, толщина восемь с половиной. Детали же кладки-шестнадцати различных размеров и конфигураций!-прошли специальную формовку и обжиг, то есть вся эта игрушка без единого отеса. А тут еще-видите?-все перемежает мячковский белый камень. По изяществу и мастерству каменных работ Одигнтрия превосходит даже Василия Блаженного... - Ну, это уж слишком, - сказал я. - Нет, нет, не слишком, старик-то знает! И вот мы наконец на самом верху, близ огромных крестов и куполов, недавно заново обшитых листовой медью. Под нами весь город, над нами все небо. С колотящимся сердцем я уселся отдыхать на груду битого кирпича, а маленький сухонький старичок, первым сюда поднявшийся, дергал за рукав большого человека в спецовке то туда, то сюда, потом буквально сбежал по лестничным поперечинкам на марш ниже, к шатрам, и еще ниже, к барабанам, обнимал их и щупал, бросая тяжелые, безжалостные слова: - Вы не понимаете, что творите! Вы варвар! Вы губите великий памятник! Ребра шатров неровны, кирпич стандартный, да еще весь в трещинах. А это что? Что это, я спрашиваю? - Бетон, - слышится виноватый голос. - А тут должен быть кирпич! Опять трещины... Вы понимаете, что влага заполнит их, порвет кладку, бетон ваш выветрится и рассыплется... Слушайте, здесь должен лежать тесаный белый камень, а вы опять замазали раствором! И почему не дождались спецкирпича? Ведь шестьдесят тысяч рублей за него перечислено! Журавины сделаны не так, ниши не по проекту, подлинные арки растесаны. А "гуськи" - разве это "гуськи"? Думаете, леса сбросите и снизу никто не увидит ваших безобразий? Это же второй Василий Блаженный!.. Он побежал вниз, и мы начали спускаться за ним. Спускаться всегда опасней, чем подниматься, и мы еще не миновали кокошников, а он, благополучно миновав, как я подсчитал, восемнадцать лестниц, уже шумел на земле. Той осенью ему шел восемьдесят шестой год, и глаза его, загубленные катарактами и отслоениями сетчатки, видели только кроны деревьев да очертания куполов, и то если за ними стояло солнце... Это был замечательный наш архитектор-реставратор Петр Дмитриевич Барановский, и мы по старой Смоленской дороге ехали в его родные места. Он совсем замкнулся после Вязьмы, не проронил ни слова и даже не переку-, сил с нами, отмахнулся. - Памятник будем спасать, Петр Дмитриевич,- подсев к нему, сказал я.- В газету напишу, к начальству пойдем, приостановим работы. - Спасибо. Я их уже приостановил, но поздно... А вы знаете, Наполеон запер в Одигитрии сто человек и приказал поджечь храм, но Платов подскочил, и казаки повытаскивали полузадохшихся людей... Ремонт - в начале-то девятнадцатого века - сделали хорошо, а мы в конце двадцатого не можем... И снова замолчал до самого Болдина. Мы подъехали к монастырю уже затемно, ничего не увидели и расположились на ночлег в деревне Болдино, у здешнего лесничего. Не спалось. Тарахтел где-то движок, собаки вокруг брехали, потому что неподалеку бил стекла тещиного дома упившийся зятек. Петр Дмитриевич скрипел койкой и вздыхал в темноте. - Не спите? - тихо спросил я. - Нет. Не могу ни есть, ни сдать, покуда всего не переживу и не перевспоминаю... Испортили памятник! Это не реставрация, а что-то обратное... Вы, кстати, рисковали сегодня. - Не больше вас. Но я высоты не боюсь, с детства по кедрам лазил... Можно спросить? - Да. - Мне сказали, что у вас будто бы какое-то птичье сердце. - Наговорят... Просто я налазил по лестницам и веревкам больше их всех, вместе взятых. Если все суммировать, может, десять Эверестов получится. Так что это у меня просто привычка. А сегодня мы все рисковали по другой причине. Одигитрия ведь готова в любой момент рухнуть. - Как! - испугался я за памятник. - Почему? - А может и еще много лет простоять... Ее три тяжелых каменных шатра давят на своды, а те распирают стены. Поверху же стены ослаблены внутренними полостями, в которых при постройке были заложены мощные дубовые связи. Они выгнили за два с половиной века, и надо срочно пропускать стальные тяжи... Это я впервые сделал здесь, в Болдине. - Давно? - Как сказать? Не слишком. Вскоре после революции. Железо привез из разобранной Китайгородской стены и укрепил им великолепный здешний памятник. Он помолчал и добавил с горечью: - Только все было напрасно. - Почему? - Вы вообще-то знаете, что такое Болдино и что оно такое для меня лично? - Нет. Если не спится, расскажите. - Понимаете, тут родник всей моей жизни и моего дела... В портфеле, стоящем у лежанки, я нащупал клавишу диктофона и включил; еще в Москве я попросил у Петра Дмитриевича разрешения на этот счет, и он сказал, чтоб я писал, что хочу,- секретов у него никогда никаких не было и он доживает жизнь без них. Родился Барановский неподалеку от Болдина, в селе Шуйском. Отец его, безземельный крестьянин по положению, деревенский умелец по нужде и талону, слыл мастером на все руки - мог и срубы рубить, и дуги гнуть, и телеги да сани ладить, но главным занятием, к которому он сызмальства приучал сына, стало доброе и славное мельничное ремесло. Дмитрий Барановский умел и любил ставить на подпрудах смоленских речек эти древние простые устройства, от веку дающие народу хлеб насущный. И они красовались среди зеленых ракит, отделяя омутистые, черные и тихие воды от шумных, пенистых, белых, а еще бы красивее были, если б не грузная приземистость тех мельниц; утонить бы да поднять верха повыше, чтобы от этого все вокруг захорошело... Не вышло, однако, по отцовской-то тропке пойти. Сын оказался жаден до книг и спрашивал про такое, о чем его ровесники, играющие под окнами в бабки, думать не думают, а отец хотя и думал, но ответить не мог. Однажды они проезжали село Рыбки, и сын впервые увидел деревянное строение, напоминающее огромную елку, вонзившуюся в небо. Работа была хорошая, старинной аккуратности, которую подновить приспела пора, и отец заметил, что сын тоже не сводит глаз с шатрового завершения в зеленых мшинках; он глядел на него неотрывно, пока лес не загородил деревню... Петру Барановскому было пятнадцать лет, когда отец привез его в Болдин монастырь на храмовой праздник Введения Богородицы. Тут стояла такая же шатровая Введенская церковь, но выложенная до креста в кирпиче. Церковь-то аакрыли по ветхости еще в пору отцовой молодости, а праздник остался - съехалось с окрестностей много народу, у монастырской стены торговля шла всякой всячиной, гармоники заливались за прудом, карусели крутились, но сын как завидел огромный пятикупольный собор, так и замер. - Помню, меня поразило, - говорит Барановский, - что купола выше сосновых куп и отражаются в пруду вместе с облаками. Как в этой крохотной деревеньке люди подняли такие громады камня под небеса и придали им красоту?.. А через несколько лет по деревне прошел слух, будто сын Дмитрия Барановского подался в Москву, чтобы научиться чертить планы и по ним строить каменные дома. - Поехал я не с пустыми руками. У меня были зарисовки церкви в Рыбках и Введенской в Болдине. В те годы возбудился интерес к архитектурной старине, но считалось, что влияние национальной русской зодческой школы, характерной шатровыми верхами, не распространилось западнее Можайска, переместившись на север. Когда в Московском археологическом обществе, объединяющем любителей старины, показал я свои эскизы западных шатровых церквей, ученые мужи ахнули и написали мне сюда поручительную бумагу... - В каком году это было, Петр Дмитриевич? Давно? - Не очень, в 1911-м... У него не хватило терпенья дождаться лета, и на святки он явился в Болднно с братом. Игумен изучил бумажку и разрешил войти во Введенскую церковь, которую никто не посещал тридцать лет. Она была пуста, только в углу стояла огромная старинная печь. На полу лежал снег, нанесенный через окна и сквозные трещины. Юноша подошел к печи, смахнул картузом пыль и вздрогнул - открылись ослепительные краски изразцов. Братья сколотили лестницы, собрали по деревне мотки вервья. Карнизы сыпались, разрушенные корнями трав, шатер пронзали забитые кирпичной трухой трещины. Две недели братья, коченея на ветру и- морозе, обмеряли ветхий памятник и примыкающую к нему трапезную палату XVI века. - Удивительное, знаете, неповторимое явление! Одностолпная, под сводами, с замечательным изразцовым декором и изразцовыми сверху донизу'печами. Есть, конечно, Грановитая палата, но это столица, дворец, а тут монастырская трапезная в глухомани!.. И вот снова Москва. Заседание археологического общества. Развесил я чертежи, рисунки, эскизы с обмерами. Прочел устный небольшой доклад и представил первый в своей жизни проект реставрации. Через несколько дней получил приглашение снова явиться. Показывают решение и вручают премию в четыреста рублей пятирублевыми золотыми монетами. Для меня совсем нежданная и огромная сумма! - На что же вы ее употребили? - Положил в банк. Как ни трудно мне тогда было, я до весны не разменял из нее ни одной пятирублевки. А весной купил фотографический аппарат с прикладом и поехал по России... Сначала сюда, в село Рыбки, где сфотографировал и обмерил деревянную шатровую церковь семнадцатого века. Потом вернулся в Вязьму, к Одигитрии, которая навсегда покорила меня, когда я встретился с ней на своем московском первопутке. Обмерял ее для практики - необыкновенно сложная и увлекательная была работа! Впрочем, вы сегодня,- то есть, наверное, уж вчера, видели этот драгоценнейший памятник. - Выходит, вы впервые поднялись на него шестьдесят пять лет назад? - Выходит, так... А вам сейчас сколько? - Скоро уже полсотни. - Юноша, - засмеялся он в темноте и через паузу добавил задумчиво: - В вашем возрасте я был далеко отсюда. В Сибири. - Где же? - полюбопытствовал я, потому что о Сибири мне всегда все интересно. - Есть такой городок Мариинск... - Удивительное совпадение! - вырвалось у меня. - Именно? - Да я же родился в Мариинске!.. А вы что там делали? - совсем глупо и бестактно спросил я, но было поздно. - Библиотеку построил в классическом стиле, - произнес он. - С деревянными колоннами. Верстах в трех от станции. Помните?.. Моя вынужденная экскурсия туда была, связана с Василием Блаженным, но это уже совсем другие воспоминания, оставим их... А я лежал и вспоминал то, о чем вспоминать не хотелось. Магния Юрьевна Барановская еще в бытность свою рассказывала мне, как в середине 30-х годов Петру Дмитриевичу поручили обмерить Василия Блаженного. - Зачем? - спросил он. - Памятник назначен к сносу. Барановский сказал что-то очень резкое, покинул собеседника, и вскоре Мария Юрьевна принесла ему первую передачу. - Начали? - спросил он жену. - Рушат? - Нет. - Тогда я буду есть... Чтобы прогнать от себя эти воспоминания, спрашиваю: - Петр Дмитриевич, а как вы, между прочим, тогда, до революции, сумели поступить в институт? - Между прочим, сначала закончил Московское строительно-техническое училище, работал, потом уж был археологический институт... Но это прочее было для него ничем не заменимой академией. За эти годы он всласть полазил по стенам, шатрам и куполам с рулеткой, от души пошлепал мастерком. В Москве, Туле и Ашхабаде работал помощником у архитекторов и подрядчиков, строил военные объекты на германском фронте. В Старице Тверской губернии провел полное исследование Борисоглебского собора, памятника XVI-XVII веков, представил проект и модель его реконструкции. Изучил образцы народного деревянного зодчества XVII-XVIII веков в районах Минска, Слуцка, Пинска и Ровно, частично обмерил Китайгородскую стену-сразу-то после революции ее было решено отреставрировать и сохранить как памятник истории и городской фортификации... А в 1918 году Петр Барановский узнал, что во время эсеровского мятежа в Ярославле от артобстрела сильно пострадало особое национальное достояние нашего народа-замечательные памятники русской архитектуры. Через проломы в куполах, сводах и кровлях осенние дожди да мокрые снега могли смыть бесценные фрески. Он обратился в Наркомпрос. - Это было удивительное, тяжкое и святое время. Трудно даже сейчас себе представить!.. Мятежи, оккупация, интервенция, голод - кровь льется, люди мрут. И остался, как в тринадцатом веке, лишь островок родной земли, не занятой врагом! Голос у него сорвался. В темноте я перевернул кассету. - Что нужнее - отремонтировать паровоз или древний храм? И вот, по свидетельству Бонч-Бруевича, Ленин лично распорядился немедленно взяться за спасение памятников Ярославля... Меня назначили руководителем работ. Мне прежде всего нужен был брезент, чтобы срочно защитить самое драгоценное, но брезент был тогда тоже драгоценностью - ни на одном складе его не находилось. Наркомпрос обратился в военвед, и я тут же получил двенадцать огромных кусков брезента. До смерти запомню тот день- августа 1918 года, когда я выехал в Ярославль - во мне все пело... Вы еще не спите? - Продолжайте, пожалуйста... - Ну, пpикрыл я фpecки пoд проломами, все прикрыл! В жизни бывают, однако, поразительные, необъяснимые совпадения, и сейчас я вам расскажу совершенно дикую историю... Ровно через пятьдесят лет, в 1968 году, именно Ярославль стал свидетелем варварского деяния. Наши же реставраторы загубили замечательные фрески храма Иоанна Предтечи в Толчкове - не смогли, видите ли, вовремя починить кровлю! Преступников, правда, посадили на скамью подсудимых, но это, строго говоря, паллиатив-русская и общечеловеческая культура навечно лишилась неповторимых сокровищ средневековой живописи... Барановский прерывисто вздохнул, и я сказал: - Может, пора вам отдыхать, Петр Дмитриевич? - Я мало сплю. И, кстати, тихо, как мышь... А вам интересно? Мне хочется снова вернуть вас сюда, в Болдино! Нет, нет, это вы меня извините, я давно так много не говорил... Сейчас заканчиваю. В Ярославле к 1927 году было восстановлено около двадцати памятников. Барановский же снова и снова бывал здесь. Обмерил Троицкий собор, колокольню, еще раз с превеликим удовольствием трапезную, составил проект реставрации всего комплекса, защитил на этой основе диссертацию и немедленно начал работы... Начал... Он замолчал, и я выключил диктофон. Утром, за чаем, будто не было никакого перерыва, он заговорил: - Сразу же привез из Москвы дефицитнейший тогда металл. Взял в бетон, завел в ниши Введенской церкви, скрепил. Параллельно с каменными, плиточными и лепными работами затеял тут музеи-русская народная скульптура, резьба по дереву, керамика, старинное оружие, археологические находки. Здешние окрестности с точки зрения археологии-золотое дно! В верховьях Днепра множество городищ, и недаром скандинавские саги говорят о нашей прародине как о Гардарике - стране городов. - В этих местах скрещивались две главные дороги глубокой древности - с севера на юг и с запада на восток,- добавил я.- Не только в древности. В средневековье степная орда прошла, и, наверное, можно найти ее следы! В новое время французы на Москву и обратно. - А между ними поляки, литовцы, шведы... В 1500 году великий московский князь Иван III на реке Ведроше, что впадает в Осьму почти рядом с монастырем, разбил польско-литовские войска и взял все эти древнейшие русские земли под Москву и православие... Да, свершилось тогда огромное историческое событие! С русской и литовской сторон в сражении участвовало по сорок тысяч воинов. Перед Ведрошеи передовые русские отряды вступили в бой и тут же отошли "а восточный берег реки, а переправившихся литовцев встретили главные силы. Сеча завязалась жестокая и длительная. Но вот командовавший русскими войсками князь Даниил Щень послал в бой свежий засадный полк, который и решил исход сражения. Русские захватили всю артиллерию противника, много пленных, включая самого главу похода. В результате этой блестящей победы к Москве отошла исконно русская Северская земля - с Черниговом, Новгородом-Северским, Путивлем... - А несколько позже инок Герасим, прозванный Болдинским, основал здесь скит, впоследствии монастырь... И удивительные находки, знаете, случаются в истории! В 1923 году в шведских архивах были найдены-что бы вы думали? - приходо-расходные книги Болдина монастыря! Это исключительно интересная и важная находка, потому что подтвердила, хотя и косвенно, мои догадки об архитекторе. - Кто же он? - Федор Савельевич Конь. - Неужто? - Да, тот самый единственный русский зодчий, который торжественно именовался как "государев мастер палатных, церковных и городовых дел". Родился он тут же, под Дорогобужем, а сын его был казначеем этого монастыря. Федор Конь, как вы знаете, построил два великих сооружения-Смоленский кремль и Белый город в Москве, а тут он появился около 1575 года. Его ссора с придворным Иваца Грозного немцем Генрихом Штаденом закончилась дракой. Мастер скрылся в этот монастырь и начал обстраивать его. Вознесся над лесом собор с громадной центральной главой и четырьмя поменьше, явилась чудо-трапезная, о которой мы уже говорили, колокольня в шестерик с огромными арочными проемами и шлемовидным завершением. Характер кладки, стилевые приемы, зодческий почерк в сочетании с документами и биографическими данными Федора Коня убедили меня в том, что именно он, этот великий русский зодчий, создал на своей родине еще один бессмертный памятник масгерства, искусства и духа, который еще при его жизни считался лучшим архитектурным комплексом Московского государства... Белый город Федора Коня безвозвратно исчез, поэтому так важно было сохранить Болдинский монастырь! К концу двадцатых годов основные реставрационные работы закончились... А теперь пойдемте смотреть. Где моя неразлучная подруга? Куда я ее дел? Палка нашлась, и мы вышли на улицу. Жадно оглядев окрестности, я ничего не увидел-ни куполов, ни каменного шатра, ни колокольни... Но вот за прудом показалась низкая серо-белая стена и внутри ее что-то неопределенное и бесформенное-какое-то приземистое, свежего кирпича строение, деревянные навесики, груды старого камня, и в центре всего возвышалась гора, поросшая зеленой травой. - Хорошо видите?-спросил Петр Дмитриевич, приостановившись на плотине. - Да, - поперхнулся я. - Они взорвали тут все!-крикнул он, и руки его, сжавшие набалдашник палки, побелели в суставах. - Зачем? - растерянно спросил я, хотя хорошо знал, зачем фашисты планомерно и целенаправленно уничтожали памятники старины; затем, чтобы уничтожить этот предмет нашей национальной гордости, лишить нас исторической памяти, унизить презрением, запугать чудовищной аморальностью и даже обеднить в какой-то мере материально, потому что хорошо знали-мы все это будем когда-нибудь восстанавливать! В тот болдинский день я узнал, что варварское уничтожение собора Федора Коня в 1943 году было также актом бессильной злобы и мстительности - в бывшем монастыре располагался штаб партизанских соединений этого района Смоленщины. В крохотном музейчике, еще с двадцатых годов хранящем несколько экспонатов, некогда собранных П. Д. Барановским, лежат на полках партизанские пулеметы, гранаты, висят портреты патриотов-партизан. Краткий отчет о действиях одного из соединений, которым командовал Герой Советского Союза Сергей Гришин: взорвано около ста мостов, пущено под откос 295 паровозов и 8486 вагонов с грузами, уничтожено более двадцати тысяч гитлеровцев... Окруженные в монастыре партизаны сражались до последнего патрона. Оставшихся в живых согнали к стене Троицкого собора и расстреляли из пулеметов. На этом месте стоит сейчас скромный обелиск, но если думать о священной Вечной памяти, то должно восстать из праха все окружающее его! Петр Дмитриевич, хватаясь руками за будылья, карабкается на гору камня и ждет, когда поднимутся остальные. Смотрит невидящими глазами вокруг, но у меня такое ощущение, что видит он все лучше других. Так оно и было, потому что никто из нас не видел архитектурного ансамбля Болдина целым, не входил в собор, не поднимался на колокольню. - Старая Смоленская дорога - вот она, вдоль стены тянется, - показывает он рукой. - Стена имела четыре угловые башни... А там, у главных ворот, смоленские студенты выложили часть стены. Хорошая работа! Ну а мы общими усилиями трапезную возвели заново по моим ранним обмерам. Очередь колокольни. Первый ярус, как видите, готов... Видите блоки под навесами? Они добыты из такой же горы развалин, пронумерованы, и каждый уже знает свое место. Будем поднимать эти куски старой кладки и вклеивать... Собор был взорван умелыми разрушителями, однако огромные куски стен упали целехонькими-Федор Конь делал раствор доброго замеса! Все фрагменты поставим на место... Это был новый метод реставрации, разработанный Барановским. Пойдут в дело вот эти кокошники, карнизы, детали окон - только когда? Работы на колокольне идут слишком медленно, руины собора даже не разобраны, а дожди, снега и травы вот уже три десятилетия с гаком делают свое недоброе дело, которому, к сожалению, помогало и окрестное население, устилавшее болдинским кирпичом дорожки в личных дворах да полы скотных дворов... Вдруг я вздрогнул, увидев на краю гигантского каменного развала щемяще знакомое. Побежал вниз. Да, сомнений нет - сибирский кедр! Густотой своей меланхолической кроны выделяется из всего здесь растущего. Лет двести ему, красавцу, не меньше, - француза, значит, еще помнит. И устоял при взрыве, хотя рос под самой стеной собора. Молодец!.. Когда я вернулся, Петр Дмитриевич спросил: - Кедр смотрели? - Да... Устоял! - Мне Мария Юрьевна читала о кедрах из вашей книги. И правда, хорошо бы эти леса поберечь, но с моей точки зрения есть дела поважней. - Это было тоже нужное и нелегкое дело. - Любой ботанический реликт можно вырастить, если есть хоть одно семечко, леса поднимутся сами, если оставить их в покое, - возразил он, - а вот рукотворная природа, памятники нашей истории и культуры часто исчезают навсегда... Потом мы осматривали трапезную, будто выросшую из земли,-так она фундаментальна и естественна, так изящно-просты ее контуры, так гармоничны внутренние плоскости, закругления и линии, необъяснимой своей красотой и соразмерностью передающие дух старины. В избушке реставраторов Петр Дмитриевич бережно опорожнил свой пухлый портфель, и мы долго рассматривали рисунки, эскизы и чертежи, густо усыпанные стрелочками с цифрами; сотни, тысячи, многие тысячи размеров в различных масштабах, разрезах, планах и профилях - генеральная схема будущего ваяния в камне... Помню, как в одно из первых своих посещений жилья архитектора я обратил внимание на скромный стенд, висящий в узком темном коридоре. К нему были прикреплены какие-то черно-серые деревяшки, сильно тронутые временем. Петр Дмитриевич тогда еще видел одним глазом и, заметив мой интерес, скупо улыбнулся. - Да, русский человек глазам не верит! И если в музее он ничего не трогает, это не значит, что ему не хочется потрогать... Щупайте, щупайте, это пока не рассыплется! Зная, что хозяин ничего не хранит пустячного, спрашиваю: - Откуда и что это? - С русского Севера. То, чему они принадлежали, не имело цены... Идемте-ка... Он взял меня под руку не для того, чтобы вести, а чтоб держаться за меня, когда я пойду. В простенке за дверью висела большая фотография, взглянув па которую, я остолбенел: среди ровного пустого простора стояло необычное деревянное сооружение, почти скульптура, - высокий стремительный ствол с конусом шатра, напоминающий бесподобный храм Вознесения в Коломенском. Тот же порыв к небесам, та же гармония, сотворенная руками безвестных мастеров. Только вокруг знаменитого каменного предтечи громоздится величественная галерея, на плавном переходе к шатру-своеобразные вытянуто-островершинные в три ряда кокошники да шатер вздымается ввысь, в перекрестном декоре. А тут - ровные бревнышки восьмерика со всех сторон и на всех высотах, лишь основание восьмерикового же шатра отбито от столпа небольшим козырьком. Крашеные тесины на гранях подчеркивают вертикаль. Крыльцо взято под красивую крышу "бочкой", фронтон которой смотрит изящным кокошником. С противоположной стороны выглядывает кусочек апсиды, покрытой лемехом... Снимок деревянной церкви был отпечатан со старинным безретушным тщанием, в точнейшей фокусировке, и даже трещины в бревнах, кажется, обозначались, однако смотреть его следовало с расстояния-памятник будто безмолвно кричал что-то восторженное проплывающим облакам. Если б увидеть этот черно-серый обелиск в окружении натурных красок-среди зеленых лугов, под голубым небом и белыми облаками, близ светлой реки! И еще бы хорошо взглянуть на него зимним морозным днем, когда все вокруг ослепительно бело, на шатре искрится иней и темно-синяя тень уходит из-за низкого северного солнца за линию горизонта. А как он, должно быть, колдовски хорош в белую ночь или осенним туманным утром, пронзающий шатром густой молочный полог, и как жутко рядом с ним в грозу, когда он трепетно является из мрака во взблесках молний... - Внутри были абсолютно неправдоподобные клироса!-замечает хозяин.-В виде профилей двух деревянных коней. О таком я даже не слыхивал никогда!.. Интересные тябла-подставки под иконами... Ну, огромную доску со старинной резной надписью об освящении храма в 1600 году сразу же перенес внутрь, скопировал на длинную полосу бумаги. Потом нашел одного ловкого деревенского парня, и мы с ним полмесяца обмеряли памятник от маковки до фундамента. До сих пор удивляюсь, как я тогда не сорвался с этой иглы! Обмеры и чертежи у меня. Вдруг когда-нибудь мы возьмемся возродить этот архитектурный уникум?.. В 1920 году П. Д. Барановский в составе экспедиции, возглавляемой академиком И. Э. Грабарем, исследовал беломорский берег и Северодвинье. Есть в его бумагах маршрут той большой экспедиции, которую Народный комиссариат просвещения счел необходимым послать еще в гражданскую войну, чтобы выявить и зафиксировать зодческие сокровища края. Архитектор показывает мне маленькую записную книжку. Мелкие карандашные строчки довольно хорошо читаются... - Купил лодку за двадцать тысяч рублей,- поясняет Петр Дмитриевич, - Плыл один четыреста километров. Вез три пуда негативов на стекле, которые нельзя было побить или замочить... Лодка текла, и в последние дни сапоги вмерзали в лед... А в Усть-Вые, где стоял этот бесподобный храм, освященный при Борисе Годунове, мне рассказали смешную историю. Сразу после революции приходский священник умер от старости, и деревня пригласила псаломщика из соседнего прихода, только другая деревня, которую обслуживал этот храм святого Ильи,-завозражала, и дело дошло до драки-стенка на стенку. Сошлись на том, что написали прошение утвердить псаломщика в должности священника... - А что с памятником потом стало? - Минутку... Он ощупью нашел какую-то папку, порылся в ней и достал старенький конверт. На почтовом штемпеле значился 1940 год, автор письма-ленинградский архитектор Владимир Сергеевич Баниге... "В августе 1940 года наша экспедиция, пройдя на лодках верхнюю часть течения реки Пинеги, посетила село Усть-Выя. При осмотре берегов Выи и Пинеги было обнаружено, что силуэт шатровой церкви отсутствует... 0братившись к местным жителям (село Усть-Выя состоит из rpуппы деревень), мы узнали, что за год или два до нашего посещения замечательный шатровый памятник северного русского зодчества XVI в. был разобран, точнее, повален. Подойдя к местоположению этого памятника, мы обнаружили его развалины. На высоком берегу реки увидели массивные бревна, лежащие на земле в виде продолговатого штабеля. Обнаружили слинявшие изображения на досках и тяблах древнего иконостаса. Нам рассказали, что к самому верху шатра привязали канат, за который тянули. Так как повалить шатровый сруб, по-видимому, было делом нелегким, то пришлось призывать на помощь жителей соседней деревни. Общими усилиями памятник был повален и лег на землю... Посетив с.Верхняя Тойма, мы узнали, что Георгиевская шатровая церковь начала ХVII в. также назначена к разборке. Об этом нами была послана телеграмма в "Академию архитектуры". - А на озере Вселуг, в Ширкбвом погосте-последний и единственный памятник неповторимого тверского архитектурного, можно сказать, стиля XVII века! Когда я его обмерял в 1930 году, он уже был в полуразрушенном состоянии. Ему скоро триста лет. - Многовато... - Да. Необычная, простая на первый взгляд, но на самом деле очень сложная конструкция его покрытия надежно защищала основное здание-дожди и снега скатывались, как с гусиных крыльев. Разъять крышу на двадцать четыре крыла, вынести всю ее площадь наружу и разместить по вертикали мог только гениальный зодчий и строи-. тель! И самое поразительное-сооружению невиданной конструкции была придана красота, гармония. Эстетический вкус ни в одной детали не подвел великого безымянного зодчего! Как я горюю, что уже никогда больше не увижу это диво дивное... - Петр Дмитриевич, извините, но я не способен понять, как это крышу или шатер можно разъять на двадцать пять частей... - На двадцать четыре. - ...На двадцать четыре части, вывести их куда-то наружу да еще расположить по вертикали. И обойтись без тесаных осиновых дощечек, надежно покрывающих ту же, например, церковь Преображения в Кижах. - Минутку! Он поднялся, в несколько быстрых шагов достиг стеллажей, перебрал на ощупь несколько папок, достал одну из них и подал мне: - Развязывайте! Листайте!.. Листайте дальше... Это все Селигер и Верховолжье. Пролистнул я несколько рукописных страниц, эскизы, рисунки, увидел пожелтевший снимок какого-то необычного каменного крыльца. - Крыльцо любопытное... - А! Это крыльцо Селижарова монастыря,-оживился он.-Волшебство русской архитектуры! Внутри шаровидная стойка, вокруг четыре столба. Видите,' облицован"- ный кирпич. Семнадцатый век. А собор стоял с пятнадда-- того века!-Все было сломано на покрытие дороги. Какая мука-знать это! Я вывез оттуда в Болдино лишь деревянную скульптуру. Христа. Замечательная вещь! Поза, ноги, руки, глаза-все живое!.. Листайте дальше. Там где-то должно быть описание той дивной церкви на Вселуге... Вот! Большие, сложенные вчетверо, кальки. План удивительно симметричного фундамента. Бревенчатый четверик суживается кверху, и с какой стороны ни глянь, в каком разрезе ни возьми, капитальные стены образуют высокие усеченные пирамиды математически идеальные. Интересно! Сотни, тысячи размеров-диаметры, длины, углы, укосины, зарубы... Окна верхние, окна нижние, стекольчатые оконницы, их размеры в свету... Очень маленькие окна. Но изображения всего храма пока нет. Петр Дмитриевич услышал хруст кальки. - Как это чудо уцелело - не знаю и не понимаю!.. Такая там жалкая деревенька на отшибе, такой бедный приход... А вот теперь, за кальками, должно идти описание. Да, вот оно!.. Освящена в октябре 11 дня 1697 года при благоверном государе Петре Алексеевиче и патриархе Андриане... Ширкова погоста Осташковского уезда Тверской губернии... Описание сделано в 1847 году. - Читайте! Только помедленней. Включив диктофон, я начал читать: - "Церковь деревянная соснового мачтового леса... Длиною с алтарем восемь сажен и восемь вершков. Шириною пять сажен с аршином и десятью вершками... Стены наверху связаны четырехугольником, на котором утверждена глава... Крашена снаружи желтою и белою красками... Один престол во имя Рождества Иоанна Предтечи... Пол деревянный, некрашеный... Во всей церкви восемь окон, а именно - вверху пять, внизу три, из них два в алтаре"... По лицу Петра Дмитриевича я заметил, что он видит этот памятник. - Крыша! - нетерпеливо потребовал он. - Где там о крыше? - "Крыша тесовая, из капитальных стен выведенная, состоит из трех ярусов, каждый из них сдвоен в виде четырех треугольников с четырьмя". - Ну, поняли что-нибудь? - Нет,- честно признался я. - О крыше, выведенной из капитальных стен, ничего не понял. Прошу и читателя по этому краткому описанию и нашей беседе с Барановским вообразить себе внешний вид уникального, единственного в мировой архитектуре памятника. Попробуйте-ка на клочке бумажки набросать его контуры. Что за пирамида, что за крыша у вас получается? Не ленитесь, подумайте и порисуйте еще! Особенно я прошу поусердствовать инженеров, конструкторов, строителей, архитекторов, которые никогда не слыхали об этой жемчужине русского деревянного зодчества... - А вот теперь, - торжественно произнес Петр Дмитриевич. - Смотрите последние листы! Перекинул я налево остатки бумаг - и ахнул: передо мной на фотографин воистину явилось чудо! В купах зелени стояло что-то совершенно удивительное - трогательно простое, по-детски незатейливое и несколько даже странное! Легкое, как хрупкий карточный домик, оно заняло своими сбежистыми стенами, маковкой и острыми крыльями не очень много пространства, но так, что исходит от этого прелестного сооружения какая-то необъяснимая притягательная сила, которую талантливый мастер ощутил, конечно, до того, как взялся за топор. Поразительная соразмерность во всем, гармоничность основных форм и деталировка, исполненная художественного такта. Крохотные оконца не могли быть на вершок шире-выше или отблескивать в других местах, длина выносных крыльев и расстояние между ярусами кажутся единственно возможными, колокольня в любом исполнении была бы лишней рядом, поэтому она сделана в виде часовенки - невелички. И никаких украшений, никакого отвлечения от главного, околдовывающего взгляд... - Узнать бы, кто это построил!.. - Народ русский построил. Петр Дмитриевич, кажется, ждал, что я еще скажу, а что я мог сказать? Просто смотрел на чудо, и дивился ему, и чувствовал себя счастливым, оттого что принадлежу народу, создавшему такое. Статью искусствоведа В. Сергеева, опубликованную в сборнике вскоре после той нашей встречи с П. Д. Барановским, я прочел с увлечением, какого давно не замечал в себе. И не только потому, что в ней были, как и у меня на предыдущих страницах, вполне детективные строки: "Ночной международный поезд остановился на одной из пограничных станций. Перед тем как покинуть территорию нашей страны, его пассажиры проходили обычный таможенный досмотр. Один из иностранных путешественников с досадой смотрел, как из принадлежавших ему по праву вещей была извлечена небольшая икона в тяжелом серебряном окладе. Незаконный "бизнес" не состоялся, и "небольшой русский сувенир", взятый, по словам растерявшегося путешественника, "на память о гостеприимной России", остался на ее действительно гостеприимной территории, а незадачливый бизнесмен эту территорию покинул. Заезжий бизнесмен и его туземные коллеги, ведущие финансовые операции в пригостиничных подворотнях, были, как выяснилось, непроходимыми дилетантами". И далее: "...под темной олифой различилось уникальное, редчайшее по сюжету произведение малоизученной, лишь недавно открытой тверской школы..." Перевел я дух и начал выхватывать глазом обрывки фраз: "...открылось авторское изображение XVI века...", "...лес, изображенный в соответствии с эстетикой средневекового искусства отдельными деревьями, там и тут разбросанными по светло-коричневым горкам. Горки-"лещадки"-общепринятый в древности образ земли, пространства...", "...старый монах с седой бородой и серьезным вдохновенным лицом. Он стремительно падает на колени, простирая вперед руки". Дорого мог бы стоить русской культуре этот, к счастью, не состоявшийся "бизнес"!.. На иконе, изъятой зоркими таможенниками, изображено всего два дерева в виде пальм, вместо храма стоит большой деревянный крест, означавший, что на его месте будет основан монастырь, а монах-это Савватий Оршииский, коренной тверяк, побывавший в Иерусалиме и по возвращении ставший таким 'же отшельником, как, например, Герасим Болдинский, и так же, как он, не удостоенный канонизации, хотя надпись на иконе именует Савватия "преподобным". Обитель его стояла на реке Оршине близ Твери... Публикация В. Сергеева содержит еще немало любопытных сведений! Оказывается, па месте креста, изображенного на иконе Савватия Оршинского, был действительно основан монастырь. Что за постройки в нем стояли, мя, наверное, никогда не узнаем, потому что он был упразднен еще в XVIII веке и превращен в приходскую церковь, на месте которой давным-давно пустота. Но вот еще: "Жители Савватьева помнят о человеке, давшем имя их селу. Церковь, построенная над его могилой, до нашего времени не сохранилась, но нам показывают заросшие травой остатки ее фундамента. Один из сельчан хранит у себя дома очень интересную для нас картину-старинный любительский пейзаж села и двух древних, (курсив мой.-В. Ч.) церквей п