А Легостаев утверждает, что в девственных лесах никакого прироста нет вообще. -- Смело! Но это надо, наверно, доказать? -- Вот-вот! Виктор много лет составляет таблицы, и по ним видно, что прирост в лесах Сибири примерно равен отпаду. - Так ... -- В этом зерно идеи. Если нет прироста -- значит нет целиком перестойных лесов, которые надо сводить сплошь, улавливаете? -- Немного, -- протянул я. -- Значит, подход огромной отрасли хозяйства к исходному сырью, наши принципы эксплуатации леса, методы рубок в корне порочны! -- Нет, это здорово! -- А еще тут эти реорганизации... Леса стали ничьими, одного хозяина нет. Разодрали их по себе ведомства, области, колхозы, а еще Ленин говорил, что леса -- неделимый национальный фонд. -- У нас вот тоже... -- начал было я, но Симагин перебил меня: -- И принципиальному всегда значительно труднее, чем беспринципному. Даже материально. Правда, это не моя мысль -- нашего Быкова. -- Друга? -- спросил я. -- Не то чтобы друга... Это золотой старикан! Наша лесоводческая совесть... -- Он в экспедиции? -- Нет. -- Симагин говорил об этом неизвестном мне Быкове с каким-то особым почтением. -- Трудно ему сейчас, и нам вместе с ним. Но жить надо! -- Пережить надо, -- уточнил я. Да, да! -- Он глянул мне в глаза. -- И практика, дело! К сожалению, Симагин не знал, что получилось на практике у меня, когда я вывел свои "страсти" наружу. Помню, как ведущий конструктор узла, вернувшись с карьера, сказал мне: -- Старик, ты, кажется, задымился... А я засмеялся ему в лицо, потому что ждал каких-то похожих слов, знал, кто н как будет вести себя со мной и что юворпть, В цехе меня обегали. Иногда казалось, что я смотрю знакомый спектакль, но, хоть и был автором и режиссером этого спектакля, не знал его финала, последней картины. Ожидал перевода на другую работу, увольнения "по собственному желанию", как было в Энске. И совсем не предполагал того, что произошло... ...Симагин на хребте не дослушал меня до конца, а его мнение интересно было бы знать -- в нем чувствовалась сила, какой я еще не обрел. Кроме того, я попал в ситуацию, должно быть, интересную для других -- не с каждым такое бывает. С другой стороны, я, конечно же, не исключение; и если есть какие-то мысли и переживания у меня -- значит, они есть у других, тем более что я давно осознал свою ординарность и еще студентом трезво понял, что бог меня не одарил особой милостью. Опять самокопание? Ну его к черту! Наверно, сейчас надо отвлечься от всего. Вот Симагин строго смотрит, как я переобуваюсь и ощупываю свою пятку. -- Сильно? -- До кости еще далеко. -- Бинты у Коти в рюкзаке возьмите, йоду. Мы поели немного у какого-то ручья, покурили всласть и пошли тем же горбом, забирая левей и ниже. На привале я взял рюкзак и увидел, как у Коти зажглись радостью глаза. Груз был не особенно тяжелым, но пухлым, неудобным, в спину давило что-то твердое, не топор ли? Но это все ничего. Пятка у меня снова была туго забинтована, и я смело ступал на нее. Симагин шагал впереди, смотрел только перед собой, не оглядывался, и мы тоже нажимали. Котя, этот московский нижончик, который первое время призывал нас "ощетиниться", сейчас заметно поскучнел. А на Жампна мне было даже трудно смотреть. Он еле передвигал ноги, запинался, падал. Рубаха вылезла, он ее не заправлял и даже ругаться перестал. Значит, Жамин этот маршрут делает четвертый раз? Я бы не выдержал, особенно в этп\ коварных сапогах; вот доказатель-ство, что не все новое -- лучшее. У Жампна хорошая обувь, но странная -- один сапог вконец разношенный, другой еще крепкий. Симагин объяснил, что свой сапог Жамин утопил там, у места, и ему пришлось разуть больного, которому обувь теперь не скоро потребуется. По мрачному виду Симагина я понял, что не надо приставать к нему ни с такими пустяками, ни со своими проблемами. Меньше всего я ожидал, что меня тут закрутит такое событие. Когда ехал, мечтал только о рыбалке, удачливой и спокойной. А тут была еще замечательная баня по-черному, феерические закаты и какие-то особые, словно заколдованные, горы и леса. Вот и сейчас за хребет опускается огромное солнце. Оно пригашено далекими туманами и потому не яркое, только по краям сияет белое пламя. Идеально круглое солнце, будто твердо очерчено циркулем. Я здесь заметил, что с удовольствием фиксирую все эти подробности, хотя там, в городе. проходили дни за днями, и я даже не мог вспомнить, солнечными были они или нет... Мы долго еще шли, продираясь сквозь упругие заросли. а за нашей спиной погасала заря. Скоро ночевать? Но Симагин шагал и шагал впереди, даже не оглядывался. Перешли несколько ручейков и легли у какого-то болотца. Значит, к верховьям Кыги мы до ночи не успели?.. Спал я плохо. Было холодно, сыро, костер не грел, и Симагин всю ночь шарил по кустам, собирая редкие палки. А утром услышали глубоко внизу выстрелы. Спасатели? Симагин отбежал в сторону и, приставив ладони к ушам, долго слушал раскатное эхо. Вернулся к нам таким же мрачным. каким был вчера вечером. -- Они не знают, что мы здесь? -- осторожно спросил я. -- Даже если б знали, сюда подняться нельзя -- стены внизу, -- отозвался он. -- Побежали, мужики?.. -- Они теперь оттуда не скоро вылезут, -- сказал Жамин. Симагин быстро собрал посуду, и мы пошли. Мне хотелось поговорить о своем, но не получилось -- он не дослушал первой фразы, ступил в кустарник, и все пошли за ним. Несколько часов молча и медленно продвигались гольцами -- через сыпучий камень, лишайники, заросли березки. Потом Кыга; чуть спустившись с хребта, напились вволю и снова в просторные цирки, без тропы и без воды. Хорошо еще, что солнце пряталось за тучки. Я отупел от этой однообразной и тяжелой дороги, переставлял ноги, ни о чем не думая, и лишь иногда вспоминал завод и то свое состояние, когда так же перестал нормально ощущать мир. Неожиданные и острые события начались с того профсоюзного собрания. После подведения на заводе квартальных итогов до нас начали доходить слухи о том, что директор где-то сильно разнес конструкторов. Называл нас бумагомараками, не сумевшими вовремя испытать и довести_узлы новой машины. Это верно, что мы не испытали ряд узлов, но для этих испытаний не было оборудования! А потом стало известно мнение секретаря парткома: в конструкторском отделе ослаблена идеологическая работа, нет творческого соревнования, из ста пятидесяти человек только семь ударников коммунистического труда. И вот на профсоюзном собрании председатель месткома предложил развернуть соревнование за звание ударников и отдела коммунистического труда. Кто примет на себя обязательства? Мы все опустили глаза и старались не смотреть на него. Встретишься взглядом -- будешь брать обязательства первым. Я сидел и думал о том, что все это почти что комедия. Мне стало стыдно. Встал и сказал, что лично я отказываюсь брать обязательства. -- Как то есть- отказываетесь? -- испугался предместкома. -- Товарищи, что это такое? -- Каждый месяц мы их подписываем, -- добавил я и сел. -- Значит, вы отрицаете необходимость соревнования за звание ударников коммунистического труда? -- спросил меня через паузу предместкома, в голосе его слышалась угроза. -- Встаньте, пожалуйста, вас плохо видно! -- Да, -- я поднялся. -- Отрицаю. -- С этим товарищем, товарищи, мы поговорим отдельно, а сейчас перейдем к следующему... Кое-как я досидел до конца, на душе было муторно. После собрания ребята осудили меня, называли карасем-идеалистом, упрекали в том, что я подвел начальника нашего сектора, которого мы все уважаем за порядочность и скромность. И только Игорь Никифоров поддержал меня: -- Андрюшка, я с тобой согласен. От принятия этих обязательств ничего не изменится. Но ты понимаешь -- цифра нужна. По цифре мы выглядим хуже других цехов... -- Вот ты и стал цифрой, -- буркнул я. А через несколько дней меня пригласили в партком, к самому Дзюбе. Когда я вошел, секретарь разгреб в обе стороны лежащие перед ним бумаги. -- Бунтуете? -- улыбнулся он. -- Вот тут еще один борец объявился... Он порылся в бумагах, нашел какую-то запись. Я обратил внимание, что руки у него большие, как у слесаря. -- Ага, вот! Крыленко. Погодите-ка! -- Дзюба удивленно посмотрел на другую бумажку. -- Так это вы и есть? -- Крыленко -- это я. -- Ну, рассказывайте. -- Секретарь строго взглянул на меня. -- Как все это произошло на собрании? Что у вас за особое мнение? Безо всякого разгона я начал говорить о том, что мы принимаем стандартные обязательства много раз в год и всегда к каким-то датам или событиям. А если б не было этих событий, как бы мы работали? И несмотря на всеобщие обязательства по новой машине, допущено немало отступлений от проекта. -- Это мелочи, -- сказал секретарь. -- Машина в основе получилась хорошая. И дело ведь не в том, чтобы в точности выполнить все записанное, а в том, чтобы стремиться к этому! -- Не согласен, -- возразил я. -- Кроме того, я не считаю правильным подходить с шаблоном к разным категориям людей. По-моему, нельзя устраивать соревнование за звание ударников среди инженеров. В цехе, у станков -- другое дело, а у нас это чистой воды формализм. -- А почему вы противопоставляете инженеров рабочим? Я замолчал, не зная, что сказать в ответ на эту ерунду. -- Вы же коммунист! -- повысил тон Дзюба. -- Да, и этим все сказано! -- крикнул и я. -- И я прошу вас не преувеличивать, будто я кого-то кому-то противопоставляю. Давайте посмотрим реально, практически, как говорится, в масштабе один к одному. Вот я видел над кассой в кино красивую табличку под стеклом: "Ударник коммунистического труда". Объясните мне, что это значит? Если девушка в окошке быстро и вежливо продает билеты, при чем тут звание ударника коммунистического труда? Машина эти билеты может продавать быстрее и вежливее, но никто не вздумает ей присваивать какие-то звания. -- Вы опошляете... -- Нет, все мы совместно опошляем высокие слова и понятия! -- В окошке пока сидит человек, и вы забываете о моральном кодексе, -- протянул Дзюба. -- Но я не могу быть порядочным человеком по регламенту или обязательству! Понимаете, я коммунист. Как вам это объяснить? Это самое для меня святое и высокое звание... -- Нет, я вас очень хорошо понимаю, -- сказал секретарь. -- И, на мой взгляд, в ваших рассуждениях есть что-то верное. Я и сам иногда думал. Опошляем! Ленина, например, начали показывать по телевидению и в праздник и в будни. Чуть ли не каждый кружок самодеятельности считает своим долгом изобразить. Нетактично, понимаете, небережно... Хотя, конечно, это другой вопрос... -- Да нет, примерно один и тот же, -- не согласился я. -- Ладно, вернемся к нашей теме, -- встряхнулся Дзюба. -- Повторяю, я сам тоже думал. С другой стороны вот пособие для партийных работников. Тут ясно рекомендуется развертывать соревнование за звание ударников коммунистического труда. И вы это зря вот так на собрании. Не стоило! -- Есть еще одно пособие для партийных работников, -- сказал я. -- Там тоже ясно сказано, что коммунист считает презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Или это пособие устарело? -- Нет, не устарело, -- засмеялся секретарь. -- Так каковы же ваши главные взгляды п намерения? -- Я работать хочу. С максимальной отдачей. И чтоб мне не мешали. -- А кто же вам мешает? -- В данный момент? У меня там работы уйма, а я сижу и разговариваю... И тут я разошелся, стал рассказывать обо всем, что мучило меня в последние месяцы. Он терпеливо слушал, не перебивал, а когда я замолк, сказал, что у меня есть мысли и есть завихрения. Молодых, к сожалению, всегда заносит на поворотах. Во всяком случае, нельзя противопоставлять звание коммуниста званию ударника коммунистического труда, вредно отмежевываться от рабочих, считая себя окончательно сознательным, и совсем уж ошибочно думать, будто у нас есть штурмовщина в идеологической работе. Я не стал продолжатьспор, и разговор на том закончился, только Дзюба сказал, что еще раз встретится со мной. А вскоре произошло одно событие, которое до сих пор не могу пережить. Стоит вспомнить, как меня начинает трясти. Это не удивительно -- случай и вправду чрезвычайный. Интересно, как бы повел себя в подобной ситуации Симагин?.. ...Перед обедом, у истоков Кынташа он извинился за то, что не дослушал вчера мою исповедь -- надо было, мол, нажимать, не отвлекаться, но у нас еще найдется время потолковать. Мы уже спускались по ручью высокогорным лесом, когда стало ясно, что сегодня нам не добраться до места. Здорово болели плечи от лямок, и бинт на ноге опять свалялся. Вода шумела в каких-то крупных красных камнях меж кустов и криволесья. Железняк, что ли? Симагин поджидал нас у небольшого водопада. Сказал: -- Они внизу. -- Не успеем. -- Я глянул в ущелье, где было уже почти темно. -- Надо. -- Не полезу я дальше, -- простонал Жамин. -- Полезешь, -- возразил Симагин. -- Через час будем на месте. -- Не могу, Не знаю, как выглядел я, но Жамин совсем сдал -- тяжело лег на камень, опустил голову и плечи, руки его бессильно повисли. А у Коти лицо сделалось каким-то потерянным, совсем безвольным, и он ничего не говорил, со страхом вглядывался в ущелье. Мы все же пошли. Конечно, ходьбой это нельзя было назвать. Вот если б заснять на пленку наш подъем от Стана да прокрутить наоборот -- это дало бы примерную картину спуска. Искали щели поуже, чтоб можно было спускаться в распор, подолгу нащупывали ногами опору. Иногда снизу доносился голос Симагина: -- Камни! Камни не пускайте! Потом его стало плохо слышно -- Кынташ шумел все громче. Уже наступили сумерки, когда мы оказались на краю обрыва. Внизу была чернота, бездна, край земли. Кынташ сбрасывал себя в узкую расщелину и пропадал. Зато мощно и гулко, как реактивный двигатель, что-то рокотало внизу. -- Тушкем! -- оживился Жамин. -- Надо спускаться! -- крикнул Симагин. -- Они близко, только почему-то костра не жгут. Симагин полез куда-то в сторону, вернулся и достал из моего рюкзака моток веревки. -- Не полезу, -- сказал Жамин. -- Порвется. -- Троих выдержит, -- возразил Симагин. -- Я эту веревку знаю. -- Заграничная? -- с надежде? спросил Жамин. -- Простая советская веревка, -- возразил Симагин. -- Не полезу! -- окончательно решил Жамин. -- Расшибусь. У меня ноги крючит и голова кружится. Действительно, не стоило рисковать -- темнота и крутой, неизвестный обрыв. Альпинисты и те, наверное, ночами не лазят. Я пополз к обрыву. -- Бывают случаи, когда надо, -- услышал я Симагина. -- Смотрите! -- крикнул Котя. -- Костер! -- Абсолютно точно. Вон огонек! -- подтвердил я. Симагин задышал мне в ухо, вцепился в плечо. -- Они! Совсем рядом! На' той стороне Тушкема. И тут хоть ты лопни от крика, не услышат. Надо бы тоже запалить костер. Я подался назад, достал топор, взялся рубить тонкие прутики, Симагин вскоре притащил флягу с водой. Я протянул к ней руку. -- Сначала ему, -- показал он на Жамина. -- Голова дурная, -- невпопад сказал тот слабым голосом. -- Пей досыта, Сашка. -- Симагин дал ему фляжку. -- Мы сейчас этой воды накачаем, будь здоров! Он привязал к фляжке камень и начал "качать" воду из Кынташа. Мы напились, даже на суп уже было. Ночуем? Сухие палочки хорошо занялись, и стало светло у нас, а темнота вокруг совсем сгустилась. Вдруг я вздрогнул: отчаянно закричал с обрыва Симагин -- звал меня. Я пополз к нему, совсем ослепший после костра, нащупал его сапоги. -- Глядите, Андрей Петрович! Глядите! -- Он больно стукнул меня кулаком по спине. -- Два костра! Понимаете? Два! И правда, в глубине ущелья светили рядом два огонька. Вот разгорелись посильней, и там задвигалась неясная тень. -- Умница Тобогоев! Какая умница! -- кричал Симагин, забыв про меня и, наверное, про то, что в трех шагах от него ничего уже не слышно. -- Жампн! Константин! Будьте вы прокляты! Сюда! Витька, держись! Живой! Витька, мы еще собьем кой-кому рога! Подползли остальные. -- Кричали женщины "ура" и в воздух лифчики бросали,-- выдал Котя. -- Заткнись! -- оборвал его Жамин. -- Правда, Константин, помолчи сейчас. -- Живой, -- голос Жамина заметно дрожал. -- У них шамовки совсем нет. -- Сейчас я туда, -- проговорил Симагин. -- А вы тут заночуете. Саша, скала эта в воду обрывается? -- У меня голова не работает. -- Вспомни, вспомни, пожалуйста! -- Да где как. Однако через реку в темноте и не думайте, пропадете... -- Полезу! -- Симагин поднялся. -- Перекусили бы вы, -- сказал я. -- Нет, ослабну. Вы, Андрей Петрович, тут за главного остаетесь -- повышение, так сказать, по службе. Отдыхайте. Не забывайте, что этот балкон без решетки. Утром -- к нам... -- Может, не стоит вам рисковать? -- Надо, пока силенка остается. Конец веревки мы привязали к кусту и стравили с тяжелым камнем почти весь моток. Симагин напихал за пазуху и в карманы консервов, хлеба, колбасы, взял пакет с аптечкой. А когда мы уже поели, я увидел с нашего "балкона" третий огонек. Неужели Симагин форсировал Тушкем? Да нет. Наверно, просто перебросил им еды, а неизвестный мне Тобогоев снова сообразил и зажег еще один костерок для нашего успокоения. После ужина я долго лежал на редкой траве, смотрел в огонь. Рядом тихонько постанывал во сне Жамин, а мне никак не спалось. Болела нога, было холодно. Я думал о последнем случае со мной там, в городе, после которого я пришел к выводу, что ничего не могу понять в жизни... ...Вечером того дня я решил сходить в кино. Этот документальный фильм об Отечественной войне обязан посмотреть каждый. И не по затее "культсектора", а по зову сердца и памяти. Между прочим, я начал собирать военную мемуарную литературу -- ощущение истории помогает жить. И любопытные вещи попадаются! Только по воспоминаниям одного немца, например, я понял, чем был для них Сталинград, и уже какими-то сложными обратными связями по-новому осознал величие своего народа. Правда, этот немец только в двух местах оговаривается, зачем они пришли к нам, а в целом пытается создать впечатление, будто мы их били просто так, ни за что... Так вот, о том киносеансе. Перед началом его я заметил, что рядом села какая-то пара. Ничем особенным не выделялись, и я просто мельком взглянул на них. Начался фильм. Многое потом уходит из памяти, расслаивается, дробится и одновременно собирается в целое -- великую священную войну, но одна сцена, должно быть, никогда не забудется. Немецкий солдат уводит женщину, чтоб втолкнуть в машину, а ее маленькая дочурка удивленными и чистыми глазами смотрит ей вслед, топает ножонками за матерью, не понимая, что же это такое происходит, и мать оборачивается, пытается прорваться к девочке, но солдат грубо толкает ее. Н эту потрясающую человеческую драму с холодным любопытством изувера снимал когда-то оператор-фашист! Зал онемел. А двое, сидевшие рядом со мной, спокойно о чем-то разговаривали! В паузу я очень вежливо попросил соседей сидеть молча. Они согласились, но через некоторое время я снова услышал их голоса. Это было невыносимо. Я огляделся и заметил, что другие как будто не обращают на них внимания. Вдруг женщина зашептала: "Черчилль. Черчилль-то какой! Смотри!" И я уже не видел фильма, видел только соседей. Они без стеснения обменивались впечатлениями, показывали руками на экран, даже заспорили между собой -- короче, вели себя, как дома у телевизора. -- Да перестаньте вы наконец! -- не выдержал я. -- Вы же не у себя в квартире! Они смолкли, словно оглушенные, но женщина тут же набросилась на меня: -- А вы не слушайте чужих разговоров! Развесили уши! Ему мешают!.. Садитесь на первый ряд, если плохо слышите!.. И так далее и тому подобное. Замолчать таких не заставишь, возражать -- дело пустое, а слушать противно и стыдно. К счастью, она быстро выдохлась, но радоваться было рано. -- Ты был там? -- задышал вдруг мужчина мне прямо в ухо. На экране в это время наши танки входили в Вену. --Ты там был? Нет? Ну вот, а еще кричишь. А я эту Вену брал! Понял? А ты кто такой? Где ты был? Где? Молчишь? -- Мой отец погиб в Вене, -- тихо сказал я, чувствуя, что больше уже ни слова не смогу произнести -- разрыдаюсь. -- Если сын такой хам, то и отец, наверно, был свинья! -- сказал он, будто подвел окончательный итог, и заскрипел креслом. Я размахнулся и наотмашь ударил его по лицу. Люди впереди обернулись и, видимо, ничего не поняв, продолжали смотреть на экран. А я уже не видел экрана, не слышал голоса диктора, трясся, как на вибростенде. -- Ну что ж, -- услышал я срывающийся голос соседа. -- Ты, я вижу, смелый. Но я тебя проучу. Ты меня запомнишь. Выйдем сейчас, поговорим. Экран погас, и я встал. -- Я покажу тебе, как распускать руки! -- сказал он, но в голосе его я почувствовал не силу, а власть. -- Идем! И он попытался схватить меня за рукав. -- Не трогайте! -- Я отведу тебя, куда следует! -- Почему "я" и почему "отведу"? Пойдем вместе. У выхода рядом с нами оказался какой-то хорошо одетый человек, он вполголоса заговорил с моими соседями. -- Кто он такой? -- услышал я. -- В милицию, в милицию его! -- закричала женщина. В милиции нас встретили удивленно -- было около двенадцати часов ночи. И вежливо. У вошедших за мной деликатно осведомились, что случилось. Странно, почему об этом не спросили меня? -- Заберите хулигана! -- тоном приказа сказал мужчина. -- Пусть до утра посидит. -- А что он сделал? -- У лейтенанта изменилось выражение лица, и он засуетился, усаживая супругов. -- Ударил человека в кинотеатре. -- Вы спросите у него, за что я его ударил! -- Ваши документы! -- Дежурный нетерпеливо протянул РУКУ. Я развернул и хотел показать удостоверение, но лейтенант вдруг вырвал корочки у меня из рук. -- Не надо, товарищ, -- устало сказал я и тоже сел на скамью. -- Вы же на работе. -- Сами распускаете руки, а нас пытаетесь воспитывать! -- Я не воспитываю вас, но все же сначала надо выяснить, кто виноват. -- Разберемся завтра, -- решил лейтенант, рассматривая мое удостоверение. -- Гражданин Крыленко! К девяти часам утра быть здесь с письменным объяснением. Удостоверение останется, завтра на работу не пойдете. Все. -- Зачем хулигана отпускаете? -- воскликнул мужчина. -- Никуда не денется, -- сказал лейтенант. -- Извините, а вы будете писать заявление? -- Да, сейчас же. Я пошел в общежитие, думая о том, почему у этого типа не потребовали документы. Что сей сон значит? Ребята уже спали. Я выпил бутылку кефира и сел писать объяснение. Разволновался, накатал девять страниц и лег. Утром я коротко рассказал ребятам и дал почитать объяснение. -- Ну, ты даешь!.. -- сказал Игорь Никифоров. -- Тебя бы замполитом в армию... Когда я сдал объяснение, меня попросили подождать минутку, но я просидел часа два. Потом провели в кабинет начальника отдела. Пожилой майор со шрамом через всю щеку глянул на меня равнодушно, как на вещь. -- Я внимательно прочел и это заявление и ваше объяснение. Вы ничего тут не придумали? Что-то не верится. Он ведь тож'е воевал. Как мог фронтовик, солдат оскорбить память солдата? -- Об этом надо у него спросить, а не у меня! -- Скажите, а как вы докажете, что не были пьяны? -- Это уж слишком, товарищ майор! Я был трезв, как пучок редиски. Он улыбнулся одной стороной лица. -- Вы не встречалась с ним раньше? -- Нет. -- И не знаете, кто это? -- Знаю, -- сказал я. -- Негодяй. -- Это наш новый председатель райисполкома. Вон оно что! Уж этого-то я не предполагал. Это мне сов&ем не понравилось. Чувствовалось, что и майору не по себе. Он начал расспрашивать меня как-то неформально, вроде бы беседуя. Давно ли я в этом городе? Три года. Нет, семьей пока не обзавелся. Кто-нибудь из руководителей завода меня знает? Едва ли, сказал я, не желая говорить, что меня знает Славкин. Членом партии состоите? Да. В парткоме должны помнить. Майор подвинул к себе телефонный аппарат. Я следил за его пальцем. Три... два... один... четыре. Партком. -- Товарищ Дзюба! Самохин беспокоит... Вы знаете коммуниста Крыленко? Да, конструктора. Нет, не как дружинника, а вообще... По его лицу я пытался угадать, чю ему говорит секретарь. Самохин долго слушал, лицо его почему-то менялось, но я не мог понять, в лучшую или в худшую сторону, только раза два он внимательно посмотрел на меня. -- Некрасиво получилось. -- Он положил трубку и начал говорить совсем неожиданные слова, глядя не на меня, а на мое объяснение. -- Я понимаю, вы поддались порыву и сразу в драку... -- Пощечина -- это не драка! -- вспыхнул я. -- Это чисто символический удар. Пощечину получают подлецы! -- Вы и сейчас напрасно горячитесь, а тогда вообще все вышло по-хулигански. Надо было сдержаться и объясниться после сеанса. Он воевал и понял бы вас. А сейчас я даже не знаю, что делать. Суд? Смешно... В заключение майор сказал, что посоветуется "тут кое с кем", и возвратил удостоверение. Я ушел на завод, и с того дня началась в моей жизни черная полоса. На работе все вроде делал -- чертил, считал, бегал, следил за испытаниями у:'.-ла, обмерял детали, но как-то механически, бездумно, а про себя запальчиво спорил то с тем, то с другим, то вообще с неким бесплотным и увертливым оппонентом: он скажет таи, я ему этак, он так, я этак. В уме складывалась очень важная бумага о себе, о заводе, о жизни, которую я не могу понять и принять. Ребята заметили, что я не в себе, спрашивали, отчего это у меня глаза будто с перепоя, советовали плюнуть на все и беречь здоровье. Чтоб в общежитии мне не мешали, я оставался в отделе и писал, писал, писал... Потом обернул ватманом тетрадь, в которую волей-неволей скалькировал свое состояние, и отправил ее почтой первому секретарю горкома партии Смирнову, сделав на конверте пометку: "Лично". О нем говорили, что это бывший директор нашего завода, человек дела и, кроме того, не дуб. А дня через три меня срочно вызвали в партком. Дзюба неузнающпми, чужими глазами следил, как я подхожу и сажусь. Вдруг он с какой-то детской непосредственностью спросил: -- Скажите, а вы не демагог? -- Нам не о чем говорить. -- Я поднялся, но решил все н;е оставить последнее слово за собой. -- Хорошо, я демагог! Но прошу вас, объясните мне, в чем состоит моя демагогия? -- Вы же сами сейчас назвали себя демагогом! -- Вот с вашей стороны это действительно демагогия! -- закричал я, и у меня появилось неудержимое желание схватить со стола письменный прибор со спутником и стукнуть Дзюбу по голове -- будь что будет! Или себя -- по воспаленным мозгам, чтобы затмить все. Усилием воли я взял себя в руки, подумал, не схожу ли я действительно с ума? Дзюба, вероятно, заметил, что со мной что-то необычное, мгновенно переменился, стал предупредителен и вежлив. Он подвинул сигареты и сказал, что на следующее заседание парткома придет сам Смирнов и со мной, как с некоторыми другими инженерами, он хочет поговорить предварительно. -- Странно, откуда он тебя знает? Я ничего не докладывал... Ты уж там смотри, не ерепенься, -- предупредил он, почему-то переходя на "ты". -- Кстати, что у тебя там за история в милиции? -- Дал пощечину одному мерзавцу, -- 'неохотно сказал я, отметив про себя, что секретарь, оказывается, не знает подробностей. -- Что-о-о? Драка в общежитии? -- приподнялся он. -- Этого еще нам не хватало! -- Да нет, в кино дело было. -- Тогда другой коленкор. С кем же ты поцапался, с хулиганами? -- Нет, с мэром нашего района. -- С кем это? -- С предрайисполкома. Дзюба испуганно отшатнулся, а когда я коротко объяснил, что произошло, сказал: -- Да он мужик вроде ничего. Выдержанный, спокойный. Прежний председатель вечно придирался к заводу по мелочам -- то за гудки, то за ямы, а этот не беспокоит попусту. "Не беспокоит"! Лучше не скажешь. То-то весь поселок машиностроителей в гря.'>и, в канавах, всюду завалы из разбитых железобетонных балок и труб. Сквер, посаженный при старом директоре, погублен, и даже у бюста Ленина клумба вытоптана. А мы все это безобразие даже перестали замечать! Я поднялся. -- Да! -- остановил меня секретарь. -- К Владимиру Ивановичу сегодня вечером, в двадцать ноль-ноль. Чтоб точно был, без опозданий... И вот я у высшего начальства. Человек не старый и не молодой. Обыкновенные -- не "волевые", не "вдумчивые", самые что ни на есть обыкновенные глаза в глубоких глазницах. Встретил он меня нестандартно, неказенно и не то чтобы "сразу расположил", а просто побудил меня посмотреть на себя, как на человека вполне нормального, не взвинченного до предела "вопросами" и неприятностями. -- Ваш трактат я прочел с интересом, -- приступил Смирнов к делу. -- Переживаний многовато, позитивная часть не продумана, а суть правильная... И он заговорил о том, чтобы я не понял его так, будто он осуждает меня за переживания, от них в наше время никуда не денешься, но посоветовал -- точно, как Симагин! -- переплавлять их в нечто полезное. И я ему, оказывается, даже нравлюсь, потому что, мол, искренне болею за дело, а то развелось равнодушных -- пруд пруди, это хуже всего. Однако мое предложение -- все поломать -- не годится, и так много наломано дров. Мне совершенно необходимо, как он сказал, "тонизироваться", "войти в спектр серьезной реальности". Никакой ломкой или командой сверху не изменишь психологии людей и "микропорядки", надо "тянуть лямку", начав, наверно, в данном случае с дисциплины и научной организации труда. -- У нас все об этом думают, -- поднял голову я. -- Есть предложения? -- оживился он. Никаких конкретных предложений у меня не было, и я почувствовал себя мальчишкой. -- Ну что? -- Смирнов смотрел на меня и смеялся глазами. -- Ваше предложение -- снять директора? А кого поставить? Вы знаете, мы вот тут сидим, а Сидоров все еще толчется на заводе, потому что план горит... -- Толку-то что! -- не выдержал я. -- Вот видите, мы и поняли друг друга! Знаете, я вот думаю иногда: сяду-ка снова на завод, это мне ближе, я инженер. Но будет ли толк, я не уверен! -- Он устало посмотрел на меня. -- Да что там я? Сядет какой-нибудь новый Тевосян, и то не будет толку! За эти годы у многих из нас почему-то притупилось чувство ответственности, планирование запутали так, что сам черт ногу сломает. Кое-что, я согласен, ломать все же надо... Я был ему благодарен за то, что он так говорит со мной, рядовым инженером, но у меня-то, у меня не было предложений! Хорошо еще, что Смирнов сказал, чтоб к заседанию парткома они были. -- Я вам верю, хотя первый раз вижу, -- перешел он к инциденту в кино. -- А его знаю давно, и для меня большая неожиданность, что он не соблюдает элементарных правил поведения. Избрали его недавно, опыта еще нет, но работник он перспективный, это бесспорно. И тут такая заковыка! Конечно, депутат народа, Советская власть, он должен пользоваться всеобщим уважением... Вы-то что думаете делать? -- Не знаю. Может, в газету напишу. -- Неужели придется отзывать? -- Секретарь был искренне огорчен. -- Как его накажешь? За что? За то, что разговаривал в кинотеатре, оскорбил вас и память вашего отца?.. Получил пощечину. А может, он заберет назад свое заявление? -- Это не имеет значения, -- сказал я. -- Вот еще проблема! -- Смирнов сжал виски. -- Но подождите! Вы ведь тоже тут выглядите, мягко выражаясь, не очень: ударили человека. Так прямо по лицу и ударили? -- Да. Первый раз в жизни. До сих пор, как вспомню, рука потеет. Смирнов неожиданно захохотал, и я тоже засмеялся. Потом он сразу посерьезнел. -- Вот что. Не могу я сейчас ничего ни решать, ни советовать. Устал, не думается. Да и вы, наверно, издергались. Что? Три года не отдыхали? Так не годится, дорогой. После парткома немедленно в отпуск. А мы тут посоветуемся, с ним поговорим. Поселок наш небольшой -- все все узнают. Тоже мне проблема! Пощечина председателю!--Он бьяпомощно развел руками. -- Неужели придется отзывать? Кстати, вы рыбалкой не увлекаетесь? Тогда поезжайте в одно место... Здесь я ни разу не пожалел, что послушался доброго совета. Огорчало только одно: партком по каким-то причинам перенесли, у меня пропадал отпуск, и я улетел... ...А тут все оказалось даже лучше, чем описывал Смирнов. Вот только сегодняшний поход сбил мне весь отдых. Но почему это я снова все перевожу на себя? Главное сейчас -- спасти жизнь человека. Что у них там, внизу? Чем закончится эта наша экспедиция? Надо поспать хоть немного, завтра возможна любая неожиданность при наших слабых силенках. Что будет завтра?.. Не знаю отчего -- от этих ли скал, парящих надо мной, или от звездной пыли в проеме ущелья, от костра, холодного ложа, оттого ли, что было сегодня или будет завтра, от людей ли, каких я тут узнал или узнаю, от всей этой необыкновенно обыкновенной реальности влилось в меня нежданное успокоение; я полно и ясно ощутил, как далек отсюда мой завод, мои заботы, и даже последний случай вспомнился без волнений. Меня разбудил Жампн. Утро. Кусты и трава на "полке" были в росе, и камни вокруг сочились сыростью. Дрожа от озноба, я пополз к карнизу. Прямо передо мной на той стороне ущелья вздымалась зеленая стена, отсюда она казалась отвесной. Потом я увидел гремящую пенистую речку внизу, площадку на той стороне, хороший костер, троих людей вокруг него и пеструю собаку. Как там? Жамин решился первым. За ним Котя опустился с козырька, испуганно взглянув на меня. Что он трусит? Парнишка почти невесомый, воздушный, ему хорошо. Я тоже чувствовал в теле какую-то неожиданную легкость -- может, здешний воздух так бодрит? Втянул наверх веревку, отправил вниз рюкзаки и пошел сам. Внизу я долго растирал синие полосы на руках -- их сильно перехватило веревкой, когда я последний раз отдыхал па скале. Нашу спасительницу спасти не удалось -- подергали втроем, но куст, к которому веревка была привязана вверху, держался цепко. Жамин сказал: "Хрен с ней!", но я на всякий случай отрубил конец метров в двадцать -- может, где-нибудь выручит еще? Я не представлял себе, что будет дальше. Через Тушкем перебрались быстро, благополучно. Друг Симагина лежал у костра. Грязный, оброс какой-то серой бородой, и глаза блестят. Правая, распухшая нога обмотана тряпьем. От ступни под мышку шла ровная палка, примотанная к ноге и туловищу ремешками. Я поразился, как он смотрел на меня. Изучающе и спокойно, слегка сощурив светлые глаза. Неужели он не поиимает, что мы, может быть, окажемся не в силах вытащить его на гольцы? И что у него с ногой? Совсем рассвело, но было еще прохладно. Жамин грелся у костра, о чем-то тихо говорил с пожилым сухоньким алтайцем, который щурился от дыма и помешивал палочкой в кастрюле. Котя неотрывно смотрел на больного, и в глазах у него был застарелый испуг. Симагин хлопотал возле друга, разрезал ножом ремешки и тряпки. -- Ничего, Витя, ничего! Мы еще с тобой потопаем! -- приговаривал он. -- Мы еще иободаемся! А прежде всего пере-вязочку сообразим, потерпишь? Надо, Витек, надо держаться -- нас с тобой мало осталось. Сейчас мы тебя антибиотиками начнем пичкать. С ребятами знакомить не надо? -- Ты же рассказывал, -- отозвался Виктор, кинув на меня узнающий взгляд. -- Ну, вот и прекрасно. Пожуем -- и тронем. Тихо! Потерпишь маленько? Помогите, Андрей Петрович! Так. Да ты лежи, лежи, Витек. Ничего страшного тут у тебя, пустяки... -- Только не надо трепаться, -- сказал больной. -- Я видел. Котя жался к костру, сидел там, отвернувшись от нас, а мне нельзя было шевельнуться -- я осторожно придерживал эту чудовищно распухшую и тяжелую ногу. От запаха и вида грязной, с синим отливом кожи у меня к горлу подступила тошнота, но я заставил себя смотреть, как Спмагин густо посыпает белым порошком рваное вздутие, как начал бинтовать его все туже и туже, а Виктор, закрыв глаза, катает голову по какой-то подстилке. У Симагнна со лба стекали струйки пота и пропадали в бороде. Потом мы поели, и Виктор тоже. Алтаец между делом соорудил носилки. Срубил над скалой две тонкие пихты, снял с них кору. Палки обжег на костре, они стали сухими, легкими и крепкими. А в моем рюкзаке, оказывается, лежала плот-пая конская попона. Алтаец приладил се к палкам, тут сгодился конец "простой советской веревки". Мы поели и засо-бирались. Тобогоев остался у костра мыть посуду и приводить в порядок хозяйство нашей чрезвычайной экспедиции. Все теперь должно было уместиться в один мешок. За носилки мы взялись вдвоем с Симагиным, но, сделав несколько шагов, опустили их -- Виктор был все-таки тяжелым, а тут сразу загромоздили путь валуны, и нельзя было, выбираясь из этого каменного мешка, их миновать. Подняли посилки вчетвером. Это было совсем другое дело. Полезли на камни. -- Больно, Витек? -- спросил Симагин. -- Потерплю... На влажных крупных камнях мох плохо держался и оскли-зал. Мы были одного роста с Жаминым, шли впереди, а Сима-гину с Котей приходилось поднимать носилки до плеч, чтоб Виктор не сползал. Это не везде получалось, и больной сам старался помочь нам -- хватался за палки повыше. Кое-как мы втащили его наверх, где начинался лес. Симагин не смотрел на меня, отворачивался, поглядывал вверх. За вершинами деревьев голубело небо и белели редкие облака. -- Там проход есть, Александр? Пролезем? Жамин кивнул, но я начал сомневаться в успехе нашего предприятия. Одному и то тяжело в расщелинах, а мы поднимаем на уступы неудобные носилки с лежачим больным. Безнадежное дело! И не было никаких признаков, что этот склон ущелья полегче, чем тот, с какого мы вчера спустились. О каком проходе они говорят? Конструкция носилок имела существенный недостаток. В них не было поперечной жесткости, Виктор провисал, на бедро и ногу ему постоянно давило. Кроме того, несмотря на его усилия удержаться на носилках, он все время сползал и зря только тратил силы. Надо было что-то придумывать. Я снял свой брючный ремень. -- Это дело, -- сразу понял Симагин. Теперь не сползет -- мы перехватили грудь Виктора ремнем, пропустили концы под руки и закрепили на палках. -- Мозг! -- высказался Котя по моему адресу. -- Кардинальное решение... -- Помолчи, -- одернул его Симагин. -- Бу-сделано, -- с готовностью отозвался тот. -- Ты только не обижайся, Константин, -- пояснил Симагин. -- Но я тебе еще вчера сказал, что иногда лучше обойтись без слов, понял? -- Да бросьте вы! -- попросил Виктор. -- Не ругайтесь. Двинулись дальше. Стало поровней, но эта поросшая лесом и высокой травой терраса тянулась вдоль реки, а нам надо было вверх, на голый хребет. Камней и тут было много, они таились в траве и корягах, но мы двигались осторожно и медленно, чтоб не запнуться, не перекосить ношу. Едва ли это все МОГЛО закончиться хорошо. Посоветоваться с Симагиным? Но о чем? Предложений-то у меня нет! Сейчас от меня требуется единственное -- "тянуть лямку". И я потянул, не обращая внимания на боль в пятке, на усталость. И постепенно даже приспособился думать и вспоминать. ...К концу той памятной встречи секретарь горкома дал мне пищу для новых размышлении. Разговор с ним закончился посреди кабинета. Смирнов, провожая меня, вдруг дотронулся до моего рукава. -- Скажите, Андрей Петрович, вы в каком настроении уходите? Только откровенно! -- Неважное у меня настроение, Владимир Иванович. -- Почему? -- Отдушины не вижу. -- Знаете, я тоже