Светлов говорил, что его любимые слова -- "сумма прописью"... К Макарцеву он относился хорошо, помнил добро и тянул лямку. Только вот командировок он не терпел. -- Все, что там увижу, я не напишу, -- объяснял он. -- А придумать могу и здесь. Больше всего Яков Маркович обожал отклики. О, это был Король Отклика! После каждого события, когда сверху давалась команда выразить в газете всенародные чувства, он садился к телефону и быстро отыскивал подходящие кандидатуры директоров и маляров, артистов, академиков, таксистов. Скороговоркой он зачитывал им по телефону то, что они должны сказать, и говорил: -- У нас все культурно. Никакой, вы же понимаете, липы! И выписывал себе гонорар -- 5 рублей за одно мнение. -- Отклики -- я вам скажу! Это голос народа, -- объяснял он практикантам с факультета журналистики. -- Что, ответьте мне, пишут наши замечательные советские писатели? Правильно! Роман-отклик, повесть-отклик. Стихотворения -- само собой! Да эти ваши любимые советские поэты -- профессиональные откликуши. Я бы, конечно, мог написать лучше, но звоню им, чтобы дать ребятам подработать... И что приятно: выступаешь от имени народа, а ни за что не отвечаешь! Но должен вам сказать, что писать за других -- это надо внутри иметь настоящее искусство. За себя писать каждый дурак умеет. А тут приходится войти в роль. Нет, отклики -- это, ребятки, большая литература. Вот глядите! И показывал художественные образцы. "Единодушно одобряем (осуждаем, протестуем, клеймим, требуем)". По поводу запуска нашего спутника, пуска атомного ледокола, выступления того, кого надо и где надо, суда над писателями у нас или над коммунистами где-нибудь, а также агрессии американских империалистов или Израиля. На этот, последний, случай у Раппопорта были специальные люди -- дважды евреи Советского Союза. Иногда он таинственно исчезал из редакции. Только Макарцев знал, что Раппопорт сидит в райкоме или в ЦК. Если нужно было писать за человека низшего звена, говорили: "Нужно помочь ему написать". Если среднего, то: "Поезжай, он тебе поможет написать". То есть даст указание написать так, как написал бы он сам, если бы умел. Если же писалось для высшего звена, то Тавров писал как бы для среднего, там это кастрировалось и уж оттуда поступало вверх. Раз утром его срочно вызвали в Кремлевский Дворец съездов и поручили написать народные частушки для коллектива "Ярославские ребята", который понравился Хрущеву. Вечером ярославские ребята уже выступали. К огорчению Раппопорта, его лучшую частушку выкинули: У ракетчиков есть мненье, На луну ракетой чтоб. Нынче наши достиженья Видно только в телескоп. Он выражал мысли передовых рабочих и партработников, доярок и свинарок, директоров заводов и магазинов, партийных и профсоюзных работников, военачальников и героев, лауреатов и депутатов, писателей и композиторов, а также ветеранов, приветствовавших молодежь, и юных пионеров, которым поручалось приветствовать ветеранов. Он писал за секретарей компартий стран Африки и Азии. Он мог бы написать и за президента республики Индея, если бы такой объявился. Гонорар получали сами ораторы и принимали его как должное. А Яков Маркович иногда получал рукопожатия. Читая не себя в газетах, он по диагонали пробегал знакомые столбцы, хмыкал, если что-нибудь было исправлено, и швырял газету в мусорную корзину. -- Видали? -- ворчал он. -- Это что же они себе думают? Переделали. Считают, что они партийнее меня! Он собирал домики из детских кубиков. "Два абзаца из свинарки, три абзаца из доярки -- вот вам к празднику подарки", -- мурлыкал он, работая ножницами в преддверии очередного собрания, встречи, совещания, совета, митинга, заседания, форума, семинара, симпозиума, коллоквиума, конгресса или даже съезда. Выдавал он на-гора доклады, выступления, речи, обращения, коллективные письма, резолюции, приветствия всех видов, наказы потомкам и т.д., и т.п., и пр. Если кто-либо полагает, что не было партийных конференций, совещаний актива и пленумов, которые целиком шли по сценарию, написанному Яковом Марковичем, такой товарищ -- антисемит. Разве что в конце председательствующий без бумажки спрашивал: "Кто за? Принято единогласно". Но потом он снова заглядывал в утвержденный мыслеводитель: "Разрешите, товарищи, от вашего имени горячо поблагодарить Центральный Комитет нашей родной партии и лично..." -- Я вам так скажу, котята, -- говорил редакционной молодежи Раппопорт. -- Если на земном шаре есть люди, за которых Тавров никогда не писал, так знайте, что нам с ними не по пути! А если и по пути, то недолго! Как все особенно великие люди, он иногда говорил о себе в третьем лице. Обычно, когда его участие требовалось срочно, ему шли навстречу, создавали условия. И если позволяли пользоваться закрытым буфетом, он готовил выступления быстро и точно то, что надо. А что когда надо, он всегда знал лучше тех, кто заказывал. Но ежели пробовали звонить по телефону и просили принести готовый доклад, он отвечал, что, конечно, будет стараться написать, но тут, в редакции, совершенно нет условий для такой ответственной работы. Вы же понимаете -- газета! Шум, гам, тарарам... И тянул до последнего, пока ему не выписывали пропуск. Внутри он сперва шел в буфет и покупал для Аси баночку крабов, кусочек белой рыбки, копченую колбаску, зимой -- свежие помидорчики и бананы. Набив портфель дефицитом, он вынимал коробку, в которой лежала ИКРА. ИКРА, или Идеологический Конструктор Раппопорта, представляла собой набор слов, фраз, цитат и целых абзацев, вырезанных из газет и разложенных по темам в картонной коробочке из-под духов "Красная Москва". Получив задание подготовить статью или доклад, Яков Маркович метал ИКРУ, то есть вынимал из коробки мысли на нужную тему, освежал номера съездов партии и, если приходилось, с большой неохотой вставлял пример, взятый из жизни по телефону. Авторские права Я.М.Раппопорта не зарегистрированы, и использовать его метод и материалы без ссылки на источник разрешается всем. Однажды за ним прислали машину. Идеологическое совещание в Колонном зале, посвященное работе с молодежью, уже начиналось, а часть докладов предложили срочно заменить. И все же сперва он разыскал буфет. А зал сидел и ждал. Но буфет, оказалось, был закрыт. Тавров вошел в комнату отдыха президиума, положил портфель поближе к себе (на всякий случай, чтобы его не увели), вынул коробку со своей ИКРОЙ и, выяснив тему совещания, стал диктовать машинистке вступительное слово председателя. Тавров закончил -- председатель начал. Дальше пошло гладко: чей текст он заканчивал, тот оратор просил слова и громоздился на трибуну. В конце совещания приехал почетный гость Гагарин. Ему уже пришлось выступать на двух других митингах, и он задержался. Яков Маркович устал не меньше Гагарина, но пока зал, стоя, аплодисментами встречал жизнерадостного космонавта, увешанного орденами всех стран от органа говорения до органа размножения, Раппопорт успел продиктовать первую страницу: "От имени моих товарищей летчиков-космонавтов и от себя лично... Как сейчас, помню свой первый полет в космос... Орлята учатся летать..." Эту страничку дежурный с красной повязкой отнес Гагарину, и, пока тот читал ее с трибуны, Раппопорт диктовал вторую, но не успел. Гагарин договорил раньше и поглядел на президиум. В зале захлопали. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Тяжельников лично вышел в кулуары, чтобы выяснить в чем дело. Он остановился возле Раппопорта, бубнившего что-то машинистке, и с интересом наблюдал за процессом. -- Запарка? -- спросил Тяжельников. -- Не мешайте, -- отогнал его Яков Маркович. -- Идите в президиум!.. -- Хорошо, хорошо! -- смутился тот и вернулся обратно. Зал продолжал хлопать до тех пор, пока дежурный не принес Гагарину вторую страницу. "Сейчас, когда наша партия и весь советский народ..." Зал, так сказать, затаил дыхание. Раппопорт в это время лихорадочно диктовал третью. "Вы сегодня, наверное, прослушали много интересного и полезного, но устали. Поэтому разрешите мне быть кратким... Желаю вам..." После заседания, бурча под нос ругательства, он собирал в портфель копии продиктованных выступлений (они пригодятся для ИКРЫ). У злости его была причина. Распоряжением сверху буфеты и киоски с дефицитными вещами на совещаниях закрыли, поскольку никто не хотел сидеть в зале, а все толпились у прилавков. На дефицит участникам стали выдавать талоны для получения товаров после митинга. Тавров участником совещаний не был, и талоны ему не полагались. Мимо него прошел Гагарин, остановился, вернулся. -- Это ты писал мне выступление? -- Ну, я. -- Главное, хорошо, когда коротко. Раз-два -- и уже аплодисменты. -- Будет коротко, когда в буфете ни хера! -- Яков Маркович думал о своем. -- Да ну?! Пойдем-ка со мной! Гагарин провел и усадил Раппопорта рядом с собой за банкетный стол. И сам налил ему по первой. Вокруг восседал весь бывший президиум. Тосты произносили по субординации. Раппопорт со всеми чокался и вставал, когда все вставали, но сам не пил. Желудок его был в лагерях доведен до отчаянного состояния. Если бы не Ася, которая каждое утро варила ему отвар из овсяной каши и на ночь жидкий кисель, Яков Маркович со своей блуждающей язвой желудка, холециститом, вечными запорами и таким геморроем, который не дай Бог во сне увидеть, не вылезал бы из больниц. -- А чтобы у нас лечиться, -- говаривал он, -- это надо иметь железное здоровье. Многие цитируют теперь эту мудрость, не зная, что автор ее не кто иной, как сам Тавров. К счастью, все за длинным столом, обильно уставленным вкусной снедью, пили хорошо, и на Величайшего Трезвенника нашей эпохи никто не обращал внимания. Стараясь по мере возможности избегать острого, он мог всласть поесть дефицитных продуктов, которых не завезли в буфет. Но у космонавта, прошедшего специальный отбор и предполетную подготовку, глаз оказался острее, чем Яков Маркович предполагал. -- Ты что же -- не пьешь? -- спросил Гагарин, обняв его за плечи. -- Сейчас выпьешь до дна. Установка сверху, понял? Он встал, случайно икнул, рукой успокоив говорящих, произнес: -- Товарищи! Разрешите предложить тост за самого скромного человека, сидящего за нашим столом. Мы его не знаем, а он нас знает: он всем нам писал выступления. Это... Как тебя? -- Тавров, -- буркнул Раппопорт. -- За нашего товарища Таврова! Ура! -- Без бумажки можешь? -- удивился Яков Маркович. -- А ты что думал? Может, я прикидываюсь. Ну, пей, как договорились, до дна!.. В тот вечер, благодаря Гагарину, Якову Марковичу стало легко и весело. Как правильно делают люди, что пьют! А то дожил до абсолютной седины, и это счастье пролетело мимо. Все стали разъезжаться. Персональная машина не ждала только Таврова. Его, поддерживая под руки, вывел на улицу Гагарин. Таксисты сразу его узнали. Машины ринулись вперед, на ходу распахивались дверцы. Первому же шоферу Гагарин сказал: -- Слушай, друг! Довези этого космонавта до дому. Он немного перебрал. Держи-ка вот!.. И Гагарин протянул шоферу смятую пятерку. Сам он тоже был в послеполетном состоянии. -- Эх, Тавров, Тавров!.. -- мечтательно произнес он, трижды целуя Якова Марковича, -- послать бы тебя ко мне на родину, в село Клушино, Гжатского района, то есть теперь Гагаринского. -- За что? -- Из тебя получился бы хороший председатель колхоза: ты не умеешь пить, но умеешь брать людей за жабры. -- Хорошо, что ты не Хрущев, Юрочка, а то бы послали! -- Ну, прощай, Тавров! -- Гагарин снова обнял Раппопорта и поцеловал. -- Ты меня уважаешь? Вот тебе, друг, на память! Он сорвал с груди, положил что-то в лапу Раппопорту и сам закрыл его пальцы. В полутьме Яков Маркович поднес ладонь к глазам. -- Это же орден Ленина! -- испугался он, ибо уже отсидел один раз за ордена. -- Ты спятил! -- Держи, держи! У меня этого хлама в коробках по сто штук каждого. Не веришь? Приезжай в Звездный городок, пропуск выпишу, покажу... Как куда еду, толпа обнимает, радуется. После смотрю -- орденов не хватает... Так мне по решению Верховного Совета наделали фальшивых. Оторвут -- Валька, жена, новые мелом надраит да навинчивает. -- А иностранные? -- И иностранные наделали -- медь да стекляшки. А ты что думал? Алмазы?.. Ну, бывай! В этот момент Якову Марковичу не жалко было отдать Гагарину свою настоящую медаль. Но правительственных наград, которые Раппопорт указывал в анкетах, он не имел: обе медали были отобраны при втором аресте вместе с фашистскими крестами. Ася Исааковна услышала странный шорох. Ее муж сидел на ступеньке с орденом Ленина на груди и скреб ногтями стенку. До кровати больная Ася донесла его на себе. Очень умная, очень некрасивая, толстая и добрая Ася была единственным человеком на земле, преданным Якову. Она сгорела за полтора года от рака молочной железы. Операция, которую сделали поздно (Ася боялась сказать, что у нее опухоль), не только не помогла, но ускорила исход. После ее смерти Яков Маркович незаметно для себя опустился. Он все реже стирал рубашки, а брюки не гладил вообще. Пуговицы ему пришивали женщины в машбюро, а носки он не снимал до дыр и тогда покупал новые, переодевая их под столом на работе. Но однажды он в магазине спросил меховую шапку. Старая шапка села и не лезла на его большую голову, а в кепке было холодно. Шапок в магазине, конечно, не было, но завезли импортные английские шляпы больших неходовых размеров; Яков Маркович встал в очередь и купил, потому что все брали. Он не подозревал, чем это кончится. "Трудовая правда" широко обсуждала новую шляпу Таврова. К нему заходили, щупали, просили надеть и пройтись. Серая шляпа с черной лентой была предназначена в Англии для траурных случаев, но в Москве все были в восторге. Из-за новой шляпы стали бросаться в глаза недостатки в остальном туалете Раппопорта. Ему советовали купить новый костюм (сейчас есть недорогие польские), рубашку (бывает из ГДР). С ним предлагали пойти в магазин, одолжить денег. Кончилось тем, что он купил себе по блату еще и серое югославское пальто. А женщины в машбюро скинулись по два рубля и подарили ему ко дню рождения корейский зеленый шарф в клеточку. Двух рублей не хватило и их взыскали с именинника. -- Теперь Яков Маркыч, вам можно куда хотите. Хоть за границу, хоть жениться. -- За границу меня не пустят, девочки. А жениться я сам себя не пущу. И вообще, это все я купил в последний раз в жизни, чтобы было меня в чем похоронить... Успеть бы только вернуть долги! И зачем я вляпался в эту шляпу? Теперь я должен думать об одежде. А когда же работать? Но скоро шляпа от суровых морозов покоробилась, пальто в метро обтрепалось, костюм залоснился, ботинки стоптались, а рубашку из ГДР, отрезав жесткий воротник, Тавров стал носить вместо нижнего белья, надевая на нее непачкающийся темно-серый свитер. И все вошло в свою колею. Прошло три года, как Раппопорт похоронил жену, а он все не мог прийти в себя. Это же надо, он ее продолжал любить и в анкетах упрямо писал, будто она жива. И тот факт, что ему ни разу на это не указали, свидетельствует о том, что людям у нас доверяют. А ведь и в том, что касалось сына, была неправда в его анкетных сведениях. Костя был на самом деле сыном Асиного и Яшиного однокурсника, театрального художника Вани Дедова, и его жены Риты, актрисы, похожей на мадонну, арестованных раньше Раппопорта. И вместо того чтобы сразу отправить мальчика в детприемник НКВД, маленького ЧСИРа забыли одного в квартире. Раппопорты решили сделаться его опекунами, но не усыновлять, чтобы, не дай Бог, не покалечить его судьбу, ведь мало ли что! Теперь Косте шел уже двадцать второй. Он жил отдельно от отца, к которому, однако, часто приходил. За комнату, что Костя снимал, платил Яков Маркович. Точнее, за кухню в однокомнатной квартире: хозяева уехали на три года на Север, вещи заперли в комнате, а отдельную кухню с кушеткой и газовой плитой сдали за 35 рублей в месяц. И опять неприятность поджидала Раппопорта. Заканчивая институт со специальностью строителя плотин, Константин Иванович Дедов вдруг резко изменил крен своей молодой жизни. Его компания изредка появлялась в доме у Якова Марковича. Ни в коем случае не хулиганы, как вы подумали. Все из хороших семей. Переписывая друг у друга упражнения, они учили иврит. Недавно Костя заехал к отцу и с порога спросил: -- Па, ты не дашь четыреста рублей? Соберем -- отдадим. Ребята достали еврейскую энциклопедию... -- Сынок, а где я их возьму? Ты же знаешь, мы все израсходовали на подарки врачам, когда болела мама. А завтра не будет поздно? Тогда я возьму в долг. Но зачем тебе энциклопедия? Когда настанет Пурим, я тебе и так скажу... -- Странный ты человек, па! Неужели ты до сих пор сохранил наивность и думаешь, что с первого апреля указом отменят антисемитизм? Если даже так произойдет, это будет первоапрельская шутка... -- Я этого совсем не думаю, мой мальчик. Но тебе-то какое дело? Твои отец и мать, к счастью, были русские. -- Кажется, я уже объяснял, отец: они не мои родители. Они только портреты, и больше ничего! -- Пусть так! Но ты комсомолец, будешь инженером. Все-таки это чище, чем идеология. Ну, вступишь в партию, если, конечно, тебя еще не сфотографировали возле синагоги. Или не знаешь, что за учебники иврита тянут как за антисоветчину? Или хочешь попасть в сети международного сионизма? -- Видишь ли, батя, это трудно объяснить... Мама говорила, что русские жены еврейских мужей чувствуют себя еврейками. -- Ты собрался замуж, сынок? -- Не в этом дело! Мне стыдно, что я русский. Лучше бы ты меня усыновил! -- Не лучше! Поверь, в этой стране лучше быть только русским. -- А если я не хочу быть в этой стране? У моих друзей есть хоть надежда выехать. Вы с мамой, записав меня русским, даже надежду отняли! -- Прости, сын... Разве я виноват? Прошу только об одном: будь осторожен. Если на минуту забудешь об опасности, пойдешь по моему пути. Вот, смотри! Рывком Яков Маркович задрал рубаху и, повернувшись к Косте, показал кривые красные рубцы. -- Это меня немножечко побил ремнем с железной пряжкой начальник Культурно-воспитательной части за то, что в стенгазете, перечисляя все дружные народы нашей страны, я упомянул среди других -- евреев... -- Эти твои рубцы я уже сто раз видел, -- Костя похлопал отца по спине и опустил рубашку. -- Но ведь теперь и ты сам... -- Да, я треплюсь и плюю на них, сынок, потому что мне терять нечего. Мне шестой десяток, а я дряхлый старик. Я не человек даже с маленькой буквы. Если разобраться, так я даже не еврей. -- Еврей! -- Ладно, пускай еврей! Где я кончу -- с той стороны лагерной проволоки или же с этой -- мне все равно. С вышки стреляют в обе стороны. Но ты... -- Сейчас сразу не сажают! -- Он знает! Пускай сажают не так много. А что из этого следует? Следует то, что режим на воле стал чуточку более тюремным, только и всего. Так вот, слушай сюда: лучше тебе сидеть и... -- Сидеть и не чирикать? Ну, спасибо! -- Разве я тебя отговариваю, Костя? Просто умоляю... Все-таки сидеть -- это совсем не то, что ходить! -- Ладно! Не бойся, еврей ты мой родной!.. Раппопорт утверждал, что если бы за написанные им анкеты, автобиографии и характеристики, сочиненные на самого себя, ему заплатили гонорар по средним ставкам "Трудовой правды", то на эти деньги он бы купил дачу. И, однако, при всей нелюбви к анкетам на некоторые вопросы он отвечал с радостью. Так, он, не колеблясь, писал, что судебным преследованиям до 17-го года не подвергался и в войсках белых правительств не служил, ибо примерно тогда только родился. -- Я -- ровесник Октября, -- представлялся Раппопорт, знакомясь. -- Я возвестил начало Новой Эры. А вы? До или только после? И в других партиях он не состоял, поскольку их не могло быть. Он очень жалел, что в последнее время в анкетах исчезла графа: "Были ли колебания в выполнении генеральной линии партии?". Ибо на этот вопрос коммунист Раппопорт с гордостью и абсолютно твердо мог ответить в любое время дня и ночи, в любой период истории: "Никогда!" Если он и колебался, то, как говорится, только вместе с генеральной линией. Все же прочие графы бесконечных анкет тяготили его, принуждали к сожительству с неправдой. Не неправда его тяготила. Просто за всю прочую ложь, которую он писал, его только хвалили. А за ложь в анкете могли прижать. Один раз Яков Маркович ошибся -- в графе "Партийность" написал: "Не подвергался". Ночь он не спал, утром небритый вбежал в кабинет завредакцией Кашина, успел исправить и весь день после держался за сердце. -- Будь человеком, Рап! -- говорили ему, что-нибудь прося. -- Я прежде всего коммунист, -- говорил он, -- а потом уже человек! -- Скажи по совести, Яков Маркыч! -- По какой? -- мгновенно реагировал Раппопорт. -- Их у меня две: одна партийная, другая своя. -- Скажи по своей! -- Скажу, но учтите: своя у меня тоже принадлежит партии. Поступков он старался избегать вообще, тянул до последнего, пока решать уже не надо было. Вот другим советовать, как поступить, это он умел делать, как никто. Но тут же прибавлял: -- О том, что я посоветовал, никому! Таков был Яков (Янкель) Маркович (Меерович) Раппопорт, известный читателям "Трудовой правды" под вывеской "Тавров". 15. ИГРА ПО ПРАВИЛАМ -- Извини, что оторвал тебя, Яков Маркыч, -- Макарцев немного привстал, пожимая протяную вялую руку. Пнув ногой дверь и брезгливо глядя вперед, Раппопорт грузно ввалился в кабинет, не произнося при этом ни слова. Он вообще был невежлив и угрюм, а в общении с вышестоящими с некоторых пор особенно это подчеркивал. Так он боролся с собственной трусостью. -- Сигарету? -- предложил Макарцев, пошел и прикрыл внутреннюю дверь, оставленную открытой. -- За кого надо писать? Макарцев закурил, усмехнувшись. Вынув из кармана конфету "Белочка", Раппопорт развернул ее, бросил фантик под кресло, сунул конфету целиком в рот и стал медленно сосать. Все всех в редакции звали на "ты". Исключение составляли некоторые. Игорь Иванович звал на "ты" многих по старой партийной привычке, но ему говорили "вы". Яков Маркович был единственным сотрудником "Трудовой правды", кто звал редактора на "ты". -- Да ты не очень стесняйся, -- сказал Раппопорт, жуя. -- Или ты думаешь, я головой эти речи пишу? А там у меня мозоли. Одним подонком на трибуну больше выйдет? Ну и что? Трибуна дубовая, выдержит. Она и не такое слышала!.. Вот если бы порядочному человеку доклад написать, я бы, наверно, отказался... -- Почему? -- простодушно поинтересовался Макарцев. -- А порядочный может сам сказать, что думает. Но таких не осталось. Услышав это от кого-нибудь другого, Макарцев, возможно, прореагировал бы. Но Яков Маркович равнодушно констатировал очевидный факт. Разозлиться было бы глупее, чем промолчать. И редактор, отнеся сказанное к неизбежным недостаткам собеседника, только махнул рукой. -- Разговор есть... -- Хороший или плохой? Раппопорт всегда нервничал, если ожидание затягивалось, и спешил узнать финал. Он все еще сопел: запыхался, пока поднялся по лестнице. Лифта на средних этажах никогда не дождешься. Он сел в кресло и тупо смотрел своими катастрофически слабыми, навыкате, глазами, увеличенными толстыми стеклами очков, в стену, мимо Макарцева, понимая, что хорошего все равно не будет, а от плохого не скроешься. Макарцев разглядывал Раппопорта, будто давно не видел. Лицо у него было всмятку. Морщины избороздили кожу даже там, где могли и не быть. Под глазами мешки, длинный нос, нависающий над ртом, плохо выбритые щеки и вокруг гигантской лысины остатки серых волос, не стриженные после смерти жены ни разу. Раппопорт не переносил парикмахерских. Ася сама его иногда сажала на кухне на табурет и подравнивала. Сутулился Яков Маркович так, что казался горбатым. Пиджак промежуточного цвета, весь в перхоти на плечах и спине, он никогда не застегивал, и полы свисали вниз, прикрывая широченные брюки. Когда тело двигалось, полы развевались, закрывая руки. Что-то было в нем от потрепанного и больного орла с обломанными крыльями, который летать уже не мог и потому был выпущен в зоопарке гулять на свободе. Игорь Иванович хотел сразу начать с папки, но сперва заговорил о другом, чтобы Тавров не понял, что вопрос для Макарцева жизненно важен. -- Что там с Катуковым? Уладилось? Собеседник пожал плечами. Незадолго до Дня Советской армии в комнату Раппопорта вошел, печатая шаг, офицер, отдал честь и спросил: -- Вы -- заведующий отделом коммунистического воспитания? -- А что вам угодно? -- Вот воспоминания маршала бронетанковых войск Катукова. Напечатайте их 23 февраля. Адъютант положил на стол рукопись и, отсалютовав, удалился. У Якова Марковича лежали горы воспоминаний о войне. Все маршалы, генералы и даже мелкие чины хотели остаться в истории. Все мемуары были похожи друг на друга. Сверху, не читая, Раппопорт бросил и мемуары маршала Катукова. А когда ко Дню армии не оказалось подходящей статьи, Тавров взял из стопы то, что лежало сверху и, сделав резекцию, то есть сократив в пять раз, заслал в набор. Однако ответственный секретарь Полищук удивился: -- Катукова? Да вы что, Яков Маркыч! Цензура не пропустит. Он же психически больной после автомобильной катастрофы. Знаете, какую ему должность придумали? Военный инспектор -- советник группы генеральных инспекторов Министерства обороны. Веселая компания выживших из ума маршалов. Раппопорту пришлось подготовить другие воспоминания. Но 23 февраля утром дверь открылась, и перед Яковом Марковичем предстал офицер. Он отдал честь, щелкнув каблуками, и гаркнул: -- Сейчас к вам войдет маршал бронетанковых войск Катуков. И офицер встал по стойке смирно, приветствуя входящего в дверь маршала. -- Это Раппопортов? -- уточнил маршал у своего адъютанта. -- Так точно, -- доложил офицер. -- Товарищ Раппопортов! -- Катуков навалился на стол огромной грудью, увешанной орденами. -- Почему не напечатана моя статья? Стоит маршалу вынуть пистолет и выстрелить, и некому будет вечером покормить кошек, с нетерпением ожидающих возвращения Якова Марковича. -- Видите ли, -- стал искать выход он. -- Ваши материалы были уже подготовлены к печати, вот гранки, но... -- Что -- но? -- рука маршала потянулась к кобуре, или это только показалось завотделом комвос. -- Но... руководство газеты решило... что воспоминания столь интересны, что... их оставили на день Победы, девятое мая. Это же еще почетнее! -- Ладно. Но учтите: если девятого мая статьи не будет, я введу сюда танки! Маршал повернулся через левое плечо и, печатая шаг, вышел в сопровождении адъютанта... -- Как думаешь, Тавров, будет он жаловаться? -- спросил теперь Макарцев, не получив ответа. -- До девятого мая не будет. Я же пообещал. -- Вот и правильно. А там видно будет... Игорь Иванович опять замолчал и подумал, что Яков Маркович истолкует это молчание не иначе как дань бюрократической привычке. Подчиненный чувствует унижение, ждет, что ты будешь его прорабатывать или дашь поручение, которое и давать-то противно, а уж делать -- просто тошнота. И редактор решил похвалить, сказать приятное. -- Ты не обратил внимания: у нас в редакции распространилась необязательность? Говорим "сделаю", тут же забываем. Распоряжения спускаются на тормозах, поручения не выполняются, сроки срывают, это уж как факт! Прямо болезнь! Единственный деловой человек с чувством ответственности, умеющий работать оперативно, -- это Тавров. Раппопорт медленно перевел взгляд со стены на редактора. -- Ты что, собираешься меня уволить? -- С чего ты взял? -- Тогда у тебя личные неприятности. Чего бы тебе иначе самому звонить мне по телефону да извиняться, что оторвал. -- Телепат ты, Яков Маркыч! -- Я просто апартаид... -- То есть? -- Партийный еврей. -- Жаль, что я понимаю только по-русски... -- Чепуха! Разве мы выпускаем газету на русском языке? -- А на каком? -- На партийном. Говори дело, не тяни... Опять Игорь Иванович заколебался. Ну почему он меня так презирает, ведь я же ему делал только хорошее! Он очень изменился. Был журналистом первоклассным, умел живо подать любую скучную, но важную для руководства тему. Он был интересным собеседником, Макарцев до сих пор помнил рассказы о лагерях, в которых Раппопорту пришлось, к сожалению, посидеть. Но постепенно юмор его становился все более желчным, а журналистский талант упал до откровенной халтуры. Тавров растлевал всю редакционную молодежь. Сам ни во что не верил и потешался над теми, у кого не было такого подхода, как у него. Реплики Раппопорта, брошенные вскользь, не раз пугали редактора. Конечно, это шелуха, отголоски пережитого, а в душе Тавров -- коммунист настоящий. Но надо все же думать, что говоришь! Первым встречным он рассказывает жуткие анекдоты. И обиднее всего -- сам насмехается над своими статьями. Он и Макарцеву не раз приводил цитаты из старых высказываний нынешних руководителей, которые теперь звучат так, что лучше не вспоминать. Макарцеву приходила мысль: а не избавиться ли от греха подальше от Таврова? Но хваля его за деловитость, редактор не кривил душой. Макарцев знал: когда выдвигается какой-нибудь вопрос на партбюро, Тавров, не колеблясь, поддерживает линию редактора, в отличие от тех журналистов, которым ничего не стоит уволиться. Больше того, именно благодаря циничности он безотказен. Что в нем еще оставалось, так это порядочность в том конкретном преломлении, из-за которого и решил он получить совет именно Раппопорта. -- Яков Маркыч, хочу посоветоваться под партийное слово, что между нами... Раппопорт и бровью не повел. Он продолжал смотреть мимо, в неизвестную точку на стене. Макарцев тоже туда глянул, но ничего не увидел. -- Чего молчишь? Даешь слово? Плечи Таврова чуть поднялись вверх и опустились. -- Зачем? А дав, я не могу также продать тебя? Решил -- говори. Раздумал -- я уйду. -- Нет, все-таки дай слово коммуниста! -- Ладно, -- Яков Маркович причмокнул губами. -- Возьми. Отступать было поздно, и Макарцев подробно изложил ему историю с серой папкой и свои подозрения. -- И все? Опять возникла нелепая пауза. -- Что же, не считаешь это серьезным? Раппопорт немного посопел. -- Ну откуда я знаю, -- наконец выдавил он, -- серьезно это или нет? Спроси там! Или боишься? -- Там, там! А если бы тебе подложили? -- Мне? Смотря что! Дай-ка взглянуть. Поколебавшись, Игорь Иванович открыл сейф и вытащил папку. Яков Маркович раскрыл ее на коленях, бегло глянул на заглавие, отогнул большим пальцем первую страницу, прочитал имена Джиласа, Оруэлла, Солженицына. Макарцев смотрел на него и терпеливо ждал. Лицо Раппопорта ничего не выражало. Он перелистал еще с полсотни страниц и снова углубился в текст. Засопел, хмыкнул. -- Что там? -- М-м-м, -- помычав, Тавров вдруг прочитал вслух: "Кто скажет мне, до чего может дойти общество, в основе которого нет человеческого достоинства?" -- Видишь? -- воскликнул Макарцев. -- А я тебе что говорил?! Яков Маркович захлопнул папку, аккуратно связал тесемочки и протянул назад. -- Ты ее тоже держал? -- Нет! -- отрезал Тавров. -- За слово "держал", которое можно истолковать как "хранение", -- до семи лет. -- Знаю! -- А за слово "тоже" добавят нам с тобой строгий режим -- групповое дело. И еще по рогам -- пять. -- Как -- по рогам? -- Не будешь иметь права выбирать депутата Макарцева в Верховный Совет... Мне-то чихать! Ну, вернусь в зону, потеряв две сотни зарплаты, на которые все равно ничего не купить! А тебе... -- Хорошо, Тавров, допустим, мне действительно больше терять... Как бы ты поступил на моем месте? -- На твоем? -- Раппопорт захохотал. -- Но ты все равно так не сделаешь! -- Сделаю, скажи! -- У тебя есть друг? Ну, редактор какой-нибудь газетенки? -- Есть, и не один... -- Так вот... Поезжай к нему, поговори о чем-нибудь, а уходя, случайно забудь папку на столе. -- Шутишь! -- разозлился Макарцев. -- А я серьезно. Выходит, сидел, а мудрости не набрался. -- Посмотрю, чего ты наберешься, посидев с мое! -- Я? -- глаза у Макарцева стали злыми. -- Ладно! -- смягчился Раппопорт. -- Все просто: отдай папку мне. -- Тебе? -- Конечно! Я, в случае чего, признаюсь, что без разрешения взял в кабинете почитать. А ты ее в глаза не видел! Макарцев изучающе смотрел на Якова Марковича, пытаясь понять степень серьезности предложения на этот раз. -- И не боишься? -- В третий-то раз меня, авось, не посадят... -- Чушь! -- произнес редактор, понимая, что его согласие, очень удобное, неприемлемо. -- Исключено! -- Пожалуй, ты прав, -- согласился Раппопорт. -- Все равно это распространение антисоветской литературы через твой кабинет, та же семидесятая статья... А ты, Макарцев, лучше, чем я думал... -- Неужели? -- усмехнулся тот, польщенный. -- Серьезно! Я ведь редко кого хвалю. Только ты всегда боишься: вдруг подумают, что ты и в самом деле лучше, чем ты есть. Ты в положении собаки в известной загадке. -- Какой? -- Как заставить собаку съесть горчицу? Если дать -- она есть не станет. А если помазать ей горчицей зад, слижет без остатка. Слизывай! -- Если так, -- нахохлился Макарцев, -- то правильно делают, что этих мазателей горчицей сажают. -- Вон как запел! Речь-то о собаках. А люди -- любят лизать горчицу. Ты что ли будешь решать, что им есть и от чего воздерживаться? А кто хочет горчицы -- того, значит, сажай! Сейчас стесняются. Но погоди! Вот-вот начнется новый культ, и тогда... -- Постой-ка! Почему начнется? -- А культы у нас всегда начинаются на крови. Культ Ленина -- после гражданской войны. Сталина -- после уничтожения кулачества, а второй цикл -- после войны. Кукурузника -- после подавления танками Венгрии. Нынешнего... -- Думаешь -- после Чехословакии? -- Само собой! -- Тогда можешь считать, что культ начался, -- нахмурился Макарцев. -- Размер фотографий рекомендовали увеличить и давать их чаще. -- Понятно! Я все думаю: чего тебе, Макарцев, не хватает, чтобы стать настоящим тиранозавром? Не любишь крови? Чепуха, полюбишь, когда понадобится... Они все из глухомани -- во владыки мира, а ты -- интеллигент, петербуржец? Нет, и не такие курвились! Ты не антисемит? Неантисемиты делятся на две категории. Одни не замечают, еврей или нет, другие ждут погромов, чтобы помочь евреям. Ни к той, ни к другой категории тебя не причислишь, поскольку ты ответработник. Если партия прикажет -- станешь и антисемитом. -- Я?! Да я ни одного еврея не уволил! -- Не кипятись. А сколько взял?.. Считаешь себя на девяносто процентов честным? Но это значит, ты лжив на все сто! -- Чего ж мне, по-твоему, не хватает, Тавров? -- Если догадаюсь, срочно сообщу. Ты успеешь: тиранозавры миллион лет вымирают. -- Ладно, не будем об этом, -- кисло улыбаясь, прервал его Макарцев. -- Думаю, все же из ЦК виднее, чем снизу. Оттуда на многое смотришь иначе. И не так все просто. Давай лучше думать о конкретных вопросах жизни. -- Конкретные вопросы? Игра! -- Но большая игра, Тавров! И пока такие правила игры, будем играть по этим правилам. Правила изменятся, будем играть иначе. -- Кто же, по-твоему, должен изменять правила? -- Видишь ли, что касается меня, то я, между нами говоря, готов проводить любую демократизацию и зайти как угодно далеко. Но пусть мне позвонят и скажут, что это можно. И хватит об этом... Лучше скажи, что делать сейчас? Он и раньше чувствовал: Яков Маркович презирает его. Утешало только то обстоятельство, что Раппопорт презирает всех, в том числе и себя. -- Слушай, Тавров! А что, если мне просто сделать вид, что я папку не заметил? -- Не поверят. -- Сам знаешь, каково на крючке. Ты просто обязан уметь поступать в подобных случаях! -- Вот пристал, ей-Богу! Ну ладно, скажу, чтобы отпустил. А то работы много. Не мудри, сделай просто. Значит, так... И в нескольких словах Раппопорт растолковал редактору, что тот должен сделать. -- А ведь действительно хороший ход! -- обрадовался Макарцев. -- Я и сам должен был сообразить. Ай да Тавров! Редактор повеселел, напряжение спало. Раппопорт взялся руками за подлокотники, чтобы помочь своему немощному телу подняться. Макарцев жестом остановил его. -- Погоди еще минуту. Все не хватает времени спросить про личное. Живу, как лошадь на цирковом манеже. А как твоя жизнь? Чего одиночествуешь? Мог бы жениться... Тебе и ребенка снова еще не поздно завести... С жильем я бы помог... -- В порядке компенсации за совет? Нет уж, я-таки доживу в своей старой норе вдвоем со "Спидолой", слушать которую мне ничто не мешает, кроме глушилок. Что касается детей, то поздно. -- Да что ты корчишь из себя старика, Яков Маркыч? Я старше тебя -- и то чувствую себя молодым! -- А я чувствую себя старым. Евреи вообще старятся рано. Ты русский -- тебе повезло! -- Хм... Ну ладно -- жены, дети... А мечта у тебя, Яков Маркыч, есть? -- Что?.. -- переспросил Раппопорт и уставился на Макарцева, будто тот действительно стал цирковой лошадью. -- Мечта, спрашиваю, -- Макарцев откинулся на спинку кресла, снял очки, плавно кинул их на стол и по-детски заморгал глазами. -- А я вот последнее время мечтаю. И только об одном... -- О чем, интересно?.. -- Мечтаю жить на озере, где-нибудь далеко... Чтобы дороги туда не было. Чтобы в траве стояла лодка. И туман... А на крыльце крынка молока. Кто-то ее приносит каждое утро. Кто, не знаешь. Может, молодая стеснительная женщина. Принесет и сразу уходит, не догнать. Да я и не гонюсь. Главное, озеро, нет дороги... -- И туман? -- уточнил Тавров. -- Да, обязательно туман... Как считаешь, реальная мечта? -- Нет. Для тебя -- нереальная. -- Нереальная, -- согласился Макарцев. -- А знаешь, как мечтать приятно!.. Неужели ты ни о чем не мечтаешь? -- Только об одном. Чтобы не писать и не читать дерьма. -- Ну! Это уж совсем нереальная мечта! -- Совсем нереальная... Тавров резко поднялся, будто вдруг оказался моложе, и, не глядя на редактора, вышел, оставив открытой внутреннюю дверь. Макаров потянулся, расправив затекшие части тела, и нажал кнопку. Вбежала Локоткова. -- Принесите мне большой плотный конверт. Самый большой, какой найдете в отделе писем. Она выбежала. Он потер руки, придвинул к себе папку, развязал ее, поглядел, полистал. Взгляд его остановился вдруг на абзаце, который показался ему раньше, ночью, оскорбительным для чести его страны. Теперь он перечитал его снова. А ведь правда это, если честно, то правда. Но это ненужная правда -- вот в чем дело! Анечка появилась снова и положила на стол белоснежный конверт с крупной надписью сверху "Трудовая правда. Орган ЦК КПСС". -- Планерка будет у вас? Она положила на стол план очередного номера газеты, им уже утвержденный. Он взглянул на часы -- до планерки оставалось десять минут. -- Конверт срочно отправить, Игорь Иваныч? -- Спасибо, не нужно. Можете идти... Конверт вздулся, плохо закрылся, но папка влезла. Макарцев взял ручку и не очень крупно написал на конверте: "Сообщить в Комитет госбезопасности, посоветоваться о принятии мер". Надписанный конверт он взвесил, слег