ка подбросив, на руке. Тяжелая ноша, а выход придуман легкий! Если что -- я был готов проявить инициативу. Правда, дела отрывали --более важные партийные, государственные дела... А если свои положили папку, пусть она полежит. Он, Макарцев, доносить не собирается. Выдвинув средний ящик стола, вынул оттуда старую газету и, положив в ящик тяжелый конверт, сверху газетой прикрыл. Будто он случайно позабыл сообщить о серой папке в суете. Макарцев откинулся на спинку кресла, вдохнул как можно больше воздуха и, закрыв глаза, стал медленно его выпускать. Он где-то прочитал, что это лучший способ успокоиться. -- Я хочу похвалить вас. Решение правильное! Игорь Иванович вздрогнул, открыл глаза: к нему приближался маркиз де Кюстин. Он был, как и прежде, элегантен и распространял запах дорогого одеколона. -- Это опять вы? -- с изумлением и испугом спросил редактор. Шпага Кюстина брякнула, задев о паркет, и маркиз придержал ее пальцами, а садясь на стул, поставил ее между колен и облокотился на рукоятку. Макарцев подумал, что сейчас зайдет секретарша, увидит странного посетителя, и весть о нем разнесется по редакции. Кюстин, казалось, читал его мысли. -- Я забеспокоился, месье, что у вас могут быть неприятности. Вы уж извините меня... -- Нет, это вы меня извините! -- повысил голос Игорь Иванович, чувствуя себя в редакторском кабинете значительно более уверенно, чем прошлый раз ночью дома. -- На каком основании вы, маркиз, меня преследуете? Чего вы хотите? -- Может быть, вам пришло в голову, -- спросил Кюстин, -- что это я подбросил вам папку? -- Вы?! -- Вот уж не стал бы я раскручивать подобные интриги, месье! Вас персонально я тогда почувствовал, потому что вы стали меня читать, приняв за современного автора. Это делает мне честь, но, увы, сто двенадцать лет назад я умер. Остается гордиться тем, что мысли мои живы. -- И вы решили меня обратить в свою веру? Убедить меня, что вы правы? Кулаки у Игоря Ивановича непроизвольно сжались, будто он готовился к драке. -- Ни в коем случае! -- успокоил его Кюстин. -- Мне нечего устно добавить к тому, что я написал в 1839 году: подробности своего путешествия за прошедшие с тех пор сто с лишним лет я напрочь забыл. Спорить с таким компетентным человеком, как вы, я не в состоянии. Маркиз потянул шпагу за рукоятку и защелкнул ее обратно. -- Зачем же тогда вы, как говорится, на меня вышли? -- недоумевал Игорь Иванович. Кюстин усмехнулся. -- Мне подумалось, вам понадобится моя моральная поддержка. С тех пор как вы прочитали мою книгу, здесь у вас запрещенную, мы с вами, так сказать, скованы одной цепью, даже если вы и не разделяете мои мысли. Прошлый раз я хотел сказать вам, что был бы весьма благодарен, если бы вы закинули эту папку кому-нибудь из правителей государства, вы ведь туда вхожи. -- Да вы с ума сошли! Закидывайте сами, если у вас есть такие возможности... -- Вот-вот! Другого ответа я и не ожидал, -- улыбнулся Кюстин. -- Забудьте об этой нелепой идее. Теперь я вижу, вы поступили с этой таинственной папкой наилучшим образом. Если имеешь дело с полицейскими ищейками, жизненно необходимо хитрить. Ведь никогда не знаешь, чего от них ждать. Не хотел бы я стать причиной ваших неприятностей. От души желаю вам благополучия! Шпага брякнула о паркет, маркиз де Кюстин поднялся со стула, поклонился Макарцеву, сделал несколько шагов по направлению к двери и исчез, не открывая ее. Макарцев некоторое время сидел не шевелясь и растерянно смотрел в ту точку, где исчез непрошеный французский гость. 16. ПЛАНЕРКА К двенадцати тридцати просторный кабинет главного редактора стал заполняться редакторами отделов, членами редколлегии, сотрудниками секретариата. Входили по одному и по двое. Кто не виделся, здоровались, вполголоса переговаривались, рассаживались на любимые места. Макарцев бегло просматривал план завтрашнего номера, отмечая на полях опорные пункты, в которых необходимы коррективы. Настроение его поднялось, растерянности как не бывало. Просмотрев, он отложил план и весело поглядывал на сотрудников, ожидая, пока соберутся все. Появился замредактора Ягубов. Он со всеми вежливо поздоровался и, положив перед Игорем Ивановичем переработанный сводный план газеты для ЦК, сел неподалеку от главного. Вбежал худой и длинный, с прыщавым лицом, редактор отдела иллюстраций Икуненко с ворохом фотографий, которые он бросил возле своего стула на пол. Заглянул, улыбаясь приветливо, завредакцией Кашин, взвешивая на руке связку ключей. Последним, чуть-чуть опоздав, сопя, ввалился и.о. редактора комвос Тавров, с развевающимися полами пиджака, держа руки сложенными сзади. Он уставился в угол с мрачным видом, будто ждал очередного нагоняя. За ним, убедившись, что все, кто должен быть в кабинете, уже сидят там и дополнительно звонить никому не надо, тихо вошла с блокнотом и ручкой Анна Семеновна. Она закрыла плотно обе двери тамбура и села подле редактора за низенький столик с телефонами. Редакторы отделов ждали, когда Макарцев, чиркнув зажигалкой, закурит. Это сигнал к разговору. Курить на планерке разрешалось только главному. -- Все в сборе? Разговоры стихли. Поднялся худой и длинный, как жердь, заместитель ответсекретаря Езиков. Он откашлялся, поднял красный фломастер, как указку, и нацелил на первый из четырех макетных листов, красиво заштрихованных и наколотых на острые гвозди специальной панели на стене. -- Номер на четверг, 27 февраля, -- Езиков откашлялся. -- Первая полоса -- шапка на всю ширину полосы, над плашкой "Трудовая правда", наберем деревянным шрифтом: "Идеям великого Ленина побеждать в веках!" Далее... Игорь Иванович слушал вполуха. Все, о чем говорилось, было привычным, незыблемым. То, что происходило в жизни, могло стихийно меняться. То, о чем писала газета, менялось только по указаниям. И это давало уверенность в правильности действий. Отдельные недоработки, упущения, даже ошибки могут быть, но всегда есть на что опереться. Поэтому Игорь Иванович не боялся говорить на планерках кое-что сверх положенного, в частности почему надо (или не надо) то или иное публиковать. Больше того, действительные события могли, по мнению редактора, помочь газете правильно обойти острые углы. Макарцев по-своему любил говорить правду. Правду он делил на широкую, узкую и абсолютную. Вернувшись из трехнедельной поездки в США, главный редактор, сказавшись больным, неделю не появлялся на работе. Он обдумывал и сортировал правду по рубрикам. А все обдумав, появился, как всегда оптимистический и авторитетный в редакции, сдержанный и деловой -- в ЦК. Для коллектива рядовых сотрудников редакции была проведена беседа о поездке и встречах в США. Каждый эпизод Макарцев предварял словами: "Америка -- больное общество. Тяжело больное, товарищи. Оно разъедается противоречиями. Судите сами...". И приводил мрачные примеры преступности и нищеты. "Хотя в магазинах есть товары, покупательной способностью обладает далеко не все население". Статья Макарцева (он уже давно не писал, но если бы написал) тоже была бы заполнена широкой правдой, но без первой половины последней цитаты. Узкая правда имела значительно больше градаций. Члены редколлегии и редакторы отделов услышали его более конкретный отчет. ("Автомобили, дороги -- это у них действительно лучшее в мире, и нам до этого далеко". "Наркотики -- реальная язва капитализма". "Коммунистов, к сожалению, у них мало, особенно молодых".) Небольшая группа доверенных людей из редакции в частной беседе услышала добавление к последней фразе: "Говорят, среди коммунистов у них 51 процент -- работники ФБР. А вообще, говорить они ни о чем не боятся, абсолютно ни о чем. Ругают своего президента вслух, в метро. Газеты делают политику, а не политика -- газеты". Узкая правда была у Макарцева многоликой: для иностранных коммунистов, для коллег-журналистов, для коллег-партийцев, для инструкторов ЦК, секретариата там же, худощавого товарища, предпочитающего оставаться в тени, для жены... Кому какую узкую правду выдать, а какую нет, сколько вслух, а сколько умолчать, Игорь Иванович никогда не путал. Это стало частью его профессии -- не договаривать, понимать, когда сказать совсем не то, что знаешь, почти совсем не то, не совсем то или уже почти совсем то, но все же не до конца. В качестве награды подчиненному можешь сказать чуть больше, а в качестве наказания обделить. Узкая правда была валютой. Абсолютной правдой Макарцев считал сведения для самого себя, мысли, не доверяемые никому. Они касались кое-каких моментов личной жизни, в частности непонимания женой некоторых его поступков, неуправляемости сына. Но это была второстепенная абсолютная правда. Более важная сводилась к размышлениям об истинах, которые иногда решались в его сознании, требуя пересмотра. Это были ценности, которые в предыдущую жизнь Макарцев полагал незыблемыми. Подчас ему хотелось думать какими-то другими категориями. Но он запрещал себе это. Он убеждал себя, что он не философ, а практик, партийный работник, что пересматривать убеждения поздно. Взвалил на себя, теперь не выкручивайся. Да и столько завоевано, что глупо терять. Ну ее к шутам, такую абсолютную правду, которая, возможно, завтра опять станет иной. А может, ее и вообще на свете нет? Если же и есть, то она каждый раз так тесно смыкается с проявлениями буржуазной идеологии, что даже он, Макарцев, не способен ее отличить. Пускай уж идет, как шло... -- По первой полосе -- все? -- остановил он любившего поговорить Езикова. -- Значит, по промышленности, кроме конвейера, работающего под музыку, ничего? А где у нас рабочий класс, Петр Федорыч, где массовое соцсоревнование? Алексеев, редактор отдела промышленности и транспорта, виновато вздохнул и хотел ответить, но закрыл отечные глаза и ждал, пока начальство выговорится. -- Почему не ведем почины, которые охватывают народ? -- продолжал редактор. -- О новых не будем говорить. Но сколько раз решали, что почины надо вести из номера в номер, не забывать?! -- Наша вина, Игорь Иваныч. -- Мне от ваших покаяний не легче. Речь-то о престиже газеты! А вы едва начнете -- сразу провал: ваших передовиков только и видели. Читатель что подумает? Они уже не передовики... -- Макарцев учит, что газетное сердце должно биться аритмично, -- изрек Езиков, и все заулыбались, кроме редактора. -- Имеется в виду наличие интересных материалов, "гвозди"... Почины -- совсем другое. Где, например, Галина Арефьева? Жива? -- Замуж вышла, -- мрачно сказал Алексеев, покраснев, будто это была его вина, -- фамилию сменила на мужнюю... -- Вот-те на... -- только и смог произнести Игорь Иванович. -- Чего ж прохлопали? -- А что поделаешь?.. Монтажницу Галину Арефьеву Алексеев поднял несколькими своими статьями. Она сама и ее подруги взяли обязательство выпускать лишние электронные приборы без брака. Как практически это сделать, Алексеев, который придумал почин, представлял смутно, но наверху почин понравился. Галина Арефьева, вносящая достойный вклад в материальную базу пятилетки, глядела со многих фотографий. После статей в "Трудовой правде" Арефьеву сделали делегатом съезда комсомола, статьи о ней замелькали на страницах других газет. Писали уже о тысячах молодых патриоток, развивающих почин электролампового завода. Алексеев из рядовых, так сказать верхом на Арефьевой, въехал в кабинет редактора отдела. И вдруг -- Арефьевой нет, а есть какая-то Кириллова! -- Может, поменять фамилию назад? -- спросил замредактора Ягубов. -- Ей-то какая разница? -- Уговаривали ее, -- махнул рукой Алексеев, -- уперлась! Я, говорит, мужа люблю! -- Что ж у нее -- честолюбия нету? -- Вот что, -- нашел выход Игорь Иванович. -- Бросать почин нехорошо, но называть ее теперь Кирилловой -- не поймут. Пишите о ней пока в прошедшем времени, а в настоящем зовите просто Галиной. -- Это как? -- удивился тертый калач Алексеев. -- А так! Пишите: "Почин, который начала Арефьева", "бригада Арефьевой" -- и тому подобное. Главное для нас -- лезть не вглубь, вперед. Не она сама нам теперь нужна, а почин ее, который уже пошел по стране, так ведь? -- Так-то оно так, -- закряхтел Петр Федорович, -- но все же... "Починами починяем экономику", -- пробурчал Яков Маркович, но так тихо, что никто не расслышал. Никаких шуток на планерках не допускалось. Лексикон был принят сугубо партийный. Иронию лучше было придерживать, сохраняя каменное лицо, учитывая, что на планерке стукачи присутствовали непременно. -- Решили, -- отрезал Макарцев. -- И не будем тянуть резину. Давайте, Езиков, что там на второй полосе? Замсекретаря, вращая журавлиной шеей, называл темы, делая после каждой небольшую паузу на тот случай, если Макарцеву захочется уточнить или возразить. Игорь Иванович прервал Езикова, когда тот назвал статью "Стрелка качается". -- Кто засылал материал? О чем он? -- Отдел торговли. Продавцы обвешивают покупателей, -- ответил Езиков сразу на оба вопроса. -- Автор -- народный контролер. -- В каком магазине обвешивают, указано? -- Не помню точно. -- А фамилия директора магазина есть? Проверьте. Если нет -- вставьте. А то читатель не будет знать, кто виноват в обвесе, и может подумать, что виновата советская власть. Кстати, этот момент конкретной вины всегда надо иметь в виду, когда критикуем. Огула нам не надо. И вот еще что, Езиков: не ставьте рядом обе критические статьи -- о плохой работе ЖЭКа и обвесе покупателей. Это может произвести гнетущее впечатление. По второй полосе -- все? Пошли на третью. -- Ино, -- сказал Езиков. Так в газете для краткости именовали всю иностранную информацию, поставляемую телеграфными агентствами мира и отобранную для советского читателя в ТАССе. Кроме того, большие газеты вроде "Трудовой правды" держали в крупных странах и своих собственных корреспондентов. -- В центре полосы международный фельетон нашего собкора Овчаренкова, принятый по телефону: "Грозят большой дубинкой". Милитаризация Западной Германии продолжается: в ФРГ выпустили почтовую марку с самолетом Гитлера. -- Не густо, -- сказал Макарцев. -- Редко пишет, да еще поверхностно. Давайте дальше... Узкая правда о собкоре Овчаренкове, которую произнес Игорь Иванович, была предназначена только для тех, кто сейчас присутствовал на планерке. Большая часть собкоров "Трудовой правды" за границей -- вообще ни разу не была в редакции и не писала ничего. Иногда, впрочем, статьи за их подписью привозил в конверте фельдъегерь. Завотделом корреспондентской сети знал телефоны и координаты лишь некоторых собкоров за границей. Овчаренков в Бонне относился к их числу и действительно присылал материалы. Однако в редакции критиковать работу собкоров за границей было не принято. Один Макарцев мог себе такое позволить. Степени этой его правды были такие. Для читателей газеты собкор в Бонне разоблачал западногерманский империализм (широкая правда). Для редколлегии и завотделами (как Макарцев и заметил) Овчаренков мелко пишет, надо глубже. Для начальства Овчаренкова в КГБ: "Не подозрительно ли для Запада, что собкоры "Трудовой правды" неумело и мало пишут? Дайте им указание не забывать о газете. Например, нам очень нужна статья, разоблачающая махинации западных политиканов" (узкая правда). Для ЦК: "Собкоры за границей дороговато обходятся газете, съедают всю валюту, отпускаемую редакции. Нельзя ли немного увеличить фонды?" Для своих коллег-приятелей: "У тебя жена едет в ФРГ? Я позвоню нашему собкору Овчаренкову, он ее встретит, кое-что покажет, чтобы она не ходила в толпе со своей тургруппой". Для жены: "Этот Овчаренков -- бездельник. Переписывает из немецких газет то, что у меня здесь, в международном отделе, могут перевести. Я ему плачу одну зарплату, вторая автоматически идет ему на сберкнижку из органов, а ни черта не делает, паразит!" Для себя же Макарцев имел общее представление о функциях своих собкоров: денежное снабжение коммунистических и террористических организаций за границей, тайная пропаганда и дезинформация печати и дипломатов о событиях внутри нашей страны, вербовка иностранцев, связи с "кротами" -- нашими резидентами в компартиях, других партиях и редакциях газет и издательств, связи со специалистами по политическим убийствам, особые поручения Центра. Вся эта абсолютная правда нужна для государственной большой политики, понимал Игорь Иванович, и глубже не вникал. Пусть болит голова у тех, кто за это отвечает. Тем временем Езиков доложил о спорте, литературе, разном и умолк. -- Предложения? -- спросил Макарцев. -- Вопросы? Он напомнил об указании не ставить больше одной фотографии на страницу, чтобы эффективнее использовать газетную площадь для пропаганды. Езиков это уже учел. Макарцев сделал еще несколько общих замечаний, в частности о том, как важно сейчас все серьезнее отражать подготовку к столетию Владимира Ильича, не повторяясь при этом, находя новые краски. -- Давайте подумаем, товарищи! Что если ввести такую рубрику: "До столетия остается столько-то дней"? Скромно, значительно и постепенно будет нарастать напряжение. У меня все! Первым удалился Раппопорт, молча, по-зековски сложив руки назад. За ним, переговариваясь, потянулись остальные. Последней поднялась Локоткова. -- Анна Семеновна, -- спросил Макаццев. -- Какая у меня остается текучка? А то я скоро в ЦК... Она принесла папку с бумагами, которые ждали подписи: две командировки, характеристика для райкома заведующему отделом спорта Скобцову на хоккейный чемпионат мира в Швецию. Скобцов был политически грамотен, идейно выдержан, морально устойчив и пил не больше других. К тому же за границу Скобцов уже ездил. Макарцев подписал. Ягубов принес гранки статьи, по поводу которой он хотел посоветоваться. -- После, -- отложил редактор. -- Еду в ЦК. Леша побежал греть мотор, и Макарцев уехал. Он пообедал в цековской столовой, успел поговорить с нужными людьми и пошел с планом газеты в сектор печати. Сердце не болело. О серой папке он не вспомнил ни разу ни во время планерки, ни после нее. А теперь, в больнице, у него закралось подозрение, что виновата эта проклятая папка. Что же еще, если не она? -- Зачем вы это сделали? -- прошевелил губами Макарцев, хотя в палате никого не было. -- Если я для вас плох -- кто же лучше? Он тут же вспомнил, что ему нужны положительные эмоции. Но их не было. Размышления его неожиданно прервали врачи, набившиеся в палату. Они окружили плотным кольцом кровать. Игорь Иванович стал отвечать на вопросы консилиума, еле ворочая языком, а мысль не отступала от папки. Раньше он никогда не был таким мнительным. Верно он поступил, засунув эту чертову рукопись в конверт. Вроде бы мелочь, но единственное спасение, особенно теперь, когда он лежит тут, а она лежит там. Но то ли он не мог забыть маркиза де Кюстина, то ли Кюстин не забывал его, мысли о прочитанном въелись в память и периодически всплывали в сознании, накладывались на собственный опыт Макарцева и факты жизни, его окружавшей. И это удручало. Он уверял себя, что ничего измениться не могло, но чувствовал, что после чтения книги "Россия в 1839" он уже не мог думать только так, как думал раньше. Трещина во льдах разошлась, полынья стала шире. Разлад с самим собой злил его, прыгать в полынью он не был готов, страх его не проходил. Игорь Иванович обвел глазами комнату, ибо ему показалось, что кто-то появился. Он догадывался, кто мог появиться, но тут же подумал, что уж в Кремлевскую больницу охрана посторонних не допустит. Действительно, маркиз де Кюстин не появился. А Макарцев его ждал. 17. СТРАСТИ ПО РАППОПОРТУ Вход в редакцию "Трудовой правды" был свободным, без пропусков. Вохровец требовал удостоверение при переходе в типографский корпус. А в редакционном подъезде пожилая вахтерша, имени которой никто не знал, дремала за старым письменным столом возле лифта. Ее будили случайные посетители, авторы, жалобщики, спрашивая, как пройти в такой-то отдел, ей оставляли конверты с фамилиями сотрудников. Вахтерша на свое усмотрение делила входивших на серьезных и несерьезных. Первых направляла в отделы редакции, вторых -- в общественную приемную на консультацию. Планерка в кабинете Макарцева кончилась без десяти два, и Яков Маркович ощутил срочную необходимость перекусить. Он держал под столом электрическую плитку, на которой кипятил чайник. Раппопорт бросил в стакан щепотку чаю и залил кипятком, а потом перелил чай в другой стакан, чтобы заварка осталась в первом. От откусил кусочек сыру, тщательно прожевал вставными челюстями (зубы у Якова Марковича, те, которые ему не выбили в лагере, прожевала цинга), пососал кусок сахару и запил чаем, когда в дверь постучали. -- Войдите! -- гаркнул он. Дверь медленно приоткрылась, и в нее просунул узкую, бритую голову посетитель. -- Что у вас за отвратительная манера -- стучать? -- пробурчал Раппопорт. -- Вы что -- ко мне в спальню? Это учреждение, время рабочее. Что угодно? Посетитель виновато стоял у двери, держа под мышкой тощий портфель. -- Вы будете товарищ Тавров, редактор отдела коммунистического воспитания? Я не ошибся? Яков Маркович продолжал методично жевать сыр с сахаром, а прожевав, рявкнул: -- Сядьте на стул! -- Видите ли, -- проговорил вошедший, послушно сев и положив на колени портфель. -- Пока я ничего не вижу. -- Я хотел предложить статью на жизненно важную, я бы сказал даже -- актуальную тему. -- Кто -- вы? -- Я Шатен. Евгений Евгеньевич Шатен. Не брюнет, а Шатен! Так вам легче будет запомнить... -- Допустим... Ну и что? -- Может, вы слышали, я изобрел электронный музыкальный инструмент, который звучит, когда вы к нему приближаетесь. У меня есть авторское свидетельство... Вот... Раппопорт не взглянул на лист с гербом, положенный перед ним. -- И что? -- Представляете, -- мечтательно произнес посетитель, -- люди могут балетировать вокруг моего инструмента, и он будет звучать вслед за их движениями. Называется мой инструмент "Танцшатен". -- Танцшатен? Оригинально! -- Еще бы! Совершенно новое искусство... Правда, пока это никому не нужно... -- И вы думаете, балетирование нужно "Трудовой правде"? -- Нет! Написал я о другом. Заходил в отдел промышленности, но они послали к вам. Я расскажу... Допив чай, Яков Маркович свернул бумагу с корочками сыра и швырнул в корзину. Желудок перестал ныть от голода, и настроение улучшилось. -- Я сам прочту, без рассказа, -- Раппопорт облизал губы. -- А то я на отбитое ухо плохо слышу. -- Нет, позвольте все же, я кратко изложу суть. Я -- человек одинокий, детей нет. Сын погиб на фронте, и где похоронен, не знаю. Два года назад я похоронил жену, а в этом году умерла моя мать. Ей было, вы не поверите, девяносто четыре. Я решил, что оставаться совсем одному мне будет слишком тяжело, и сделал над кроватью нишу. Установил в ней лампы дневного света, чтобы было красиво, поставил две урны: с прахами матери и жены. Теперь они всегда со мной! -- И вы считаете, так удобнее? -- Раппопорт внимательно посмотрел в глаза собеседнику. -- Конечно! Если у вас, не дай Бог, кто умер, поставьте в комнату урну и убедитесь! Когда у меня минорное настроение, я подхожу к "Танцшатену", делаю пассы руками, и звучит музыка. И мама, и жена слышат ее вместе со мной. Возможно, и мой сын, убитый на фронте, прилетает к нам. Я имею в виду его душу. -- Пошли бы вы лучше... в соседнюю школу, к юным техникам. Научили бы их конструировать ваш инструмент! -- Ходил! И что? Вы думаете, дети понимают мою музыку? Нет! Они смеются! А мама и жена понимают! В последнее время я усовершенствовал систему: свет в нише загорается только, когда музыка. И чем сильнее она звучит, тем ярче освещаются вазоны с пеплом жены и мамы... Может, вы согласитесь посмотреть? Живу я, правда, в коммуналке, шестеро соседей, но зато недалеко. -- Не сейчас!.. Значит, ваша статья -- о восприятии музыки прахами жены и матери? Он уже навострился сплавить посетителя в отдел литературы и искусства. -- Не совсем, дорогой товарищ Тавров! Это было бы слишком интимно. Видите ли, я хочу поднять в газете вопрос о нецелесообразности существования кладбищ вообще. Они занимают много земли, похороны обходятся трудящимся дорого. Лучше не хоронить! -- Вообще? -- уточнил Яков Маркович. -- А как? -- Прахи должны держать родственники. Тогда, кроме крематориев, государству никаких забот иметь не надо. Ни кладбищ, ни могил, ни колумбариев. Своего соседа я уже уговорил. Они с женой выделили дома полку в серванте и уже купили вазоны. -- Для кого? -- Себе, конечно. Товарищ Тавров! Я знаю, вы всегда выступаете в газете с ценными починами. Их подхватывает вся страна. Что, еcли мы с вами начнем новый почин: "За не занимать места на кладбищах"? -- "Трудовая правда" выйдет с шапкой на всю полосу "Держите покойников дома"? Вам что, нужен мой прах? -- Ни-ни! Зачем покойников? Только пепел... Посмотрите: в масштабах нашего государства, я прикинул, будет экономия в два с половиной миллиарда рублей. А главное, с точки зрения нашей коммунистической морали -- как раз и осуществится то, о чем вы пишите, -- о верности заветам героев-отцов. -- Так ведь то же героев! -- Простите, товарищ Тавров, тут я позволю себе с вами не согласиться. У нас героем становится любой! -- Давайте статью! -- проскрипел зубами Раппопорт. Он бегло пробежал глазами по строчкам, чувствуя, как внимательно следит автор за выражением его лица. Если предложить доработать статью, он припрется опять. Если похвалить и взять, а после тянуть, он не отстанет, пока сам не превратится в прах. Нет, тут надо рубить сразу. И, отложив статью в сторону, он сказал: -- Вот что, Шатен! Другие бы, менее принципиальные люди, с вами крутили, я скажу откровенно. Все то, что мы печатаем в газете, -- это дерьмо. То, что вы написали, -- тоже. Но это не то дерьмо, которое мы печатаем! -- Позвольте! -- Не позволю! Чтобы вы начали почин, у меня лично возражений нет. Но валяйте в другой области! Мы пишем только о героическом настоящем и светлом будущем. И никаких покойников! Обиженный автор взял со стола статью, сунул ее в портфель и ушел не простившись. Посетители не давали Таврову вздохнуть. Вокруг стола уже сидели трое круглолицых молодых людей и, не сводя глаз, следили за каждым его движением. Двое были одеты в черные костюмы, при галстуках, третий -- в серый костюм с красной прожилкой и тоже в галстуке. Раппопорт поежился. -- Что угодно, молодые люди? -- Ваша газета, -- начал без предисловий тот парень, что был в сером, -- должна осветить один вопрос. Когда вы можете это сделать? -- А вы, собственно, откуда? -- Мы из ЦК комсомола... -- Так у вас, коллеги, есть своя газета! И ей нужны молодые авторы! -- Свою газету мы уже подключили, -- сказал молодой человек в сером. -- Если надо, надавим. -- Давить не надо, я не клоп. А в чем, собственно, дело? -- Вы, конечно, знаете, что альпинизм -- спорт мужественных. -- Как же! Видел по телевизору. -- Однако восхождения проводятся без высоких целей. Вернее, просто с целью покорять вершины. -- Верно! -- согласился Раппопорт. -- И вы?.. -- Мы организуем восхождение в честь столетия Владимира Ильича. Группа комсомольцев во главе с мастером спорта Степановым понесет на вершину пика Коммунизма бюст Ленина и там его установит. Навечно. Я политрук группы. Мы хотели бы, чтобы ваша газета регулярно рассказывала читателям о подготовке беспримерного похода. -- А бюст тяжелый? -- Скажи, Степанов! -- приказал политрук. -- Двадцать четыре и семь десятых килограмма... -- А вы, политрук, тоже понесете свой бюст? -- Нет, по плану я буду координировать штурм с базы. -- Понял! Кто же понесет? -- Степанов. -- А остальные? -- Мы -- ответственные организаторы восхождения, -- объяснил политрук, -- занимаемся пропагандой мероприятия. Ведь поход высшей категории трудности! Ну, а политическое значение... -- Все ясно! -- засопел Раппопорт. -- Я приветствую ваше начинание, молодые люди! Только давайте, ребятки, договоримся так. Я уже целиком на вашей стороне. А вдруг не донесете бюст? Ну зачем вам вляпываться? Я уверен, что все будет в порядке. Донесете -- немедленно сообщим... Даю слово советского газетчика! Не ожидая, пока трое найдутся, что возразить, он поднялся и начал всем им сердечно трясти руки. -- Желаю успеха! Хорошее дело задумал комсомол! Подумать только: двадцать четыре и семь десятых килограмма, а?.. Похлопывая альпинистов по плечам, он вытолкнул их за дверь. -- Слыхал, Яков Маркыч? -- спросил, пробегая мимо, редактор отдела промышленности Алексеев. -- У Макарцева инфаркт! -- Шутишь! -- Упал, выходя из ЦК. Но влез обратно на четвереньках. Железная воля! Вот так, живешь-живешь и не ведаешь, где прихватит... Весть о главном с быстротой электричества распространилась по редакции. Из отделов сотрудники повалили в коридоры узнать подробности. У каждого нашлись информация, предположения, опасения за будущее. Впрочем, именно информации было недостаточно. Кто уже слышал кое-что, от многократного пересказывания обзавелся подробностями. -- За ответственность приходится платить здоровьем, -- философски изрек Алексеев. -- Страна даром денег не платит. -- При чем тут ответственность? Да ему, небось, влепили за "Королеву шантеклера", и он с катушек долой, -- говорил фотокор Саша Какабадзе. -- Помните звонок? Критическую рецензию дали, а худощавому товарищу фильм понравился... Разве редактор мог такое предположить? -- Что понравилось-то? -- Да там у героини груди большие, в его вкусе. -- В его бывшем вкусе, -- холодно уточнил Ивлев, спецкор секретариата. -- Потише, Славик, -- осадил его Яков Маркович и оглянулся. -- Понравились не груди, а то, что режиссер -- испанский коммунист. -- А по-моему, -- сказал замответсекретаря Езиков, -- Макарцев сам виноват. Все смягчал: и нашим, и вашим. Буфера между вагонами часто летят -- на них нагрузка большая... Раппопорт слушал. Он вообще не любил говорить для такого большого количества ушей. Он оглядывал стоящих. Кто мог подложить папку? Кто довел хорошего человека до инфаркта? -- Сам, говоришь, виноват? -- Раппопорт приблизился к Езикову. -- И в чем же ты его обвиняешь? В мягкости? -- Не обвиняю я его! -- отступил Езиков. -- Какая там мягкость? Смешно! -- Тебе смешно, -- вмешалась в разговор машинистка Светлозерская. -- У тебя ее нет и никогда не будет. А Макарцев -- мужик хоть куда! Он не виноват, что не получалось. -- Чего не получалось? -- уточнил Езиков. -- Ничего! Помните историю со столовой? -- Как же! -- сказал Какабадзе. -- Я сам принимал участие в рейде от комитета комсомола. Однажды Макарцев спросил на планерке, почему нет Алексеева. "Он отравился, -- ответили ему, -- что-то съел в редакционной столовке". Днем Макарцев сам спустился в столовую. Он постоял в очереди с подносом, сел за столик, понюхал первое, отставил его в сторону, ковырнул котлету вилкой. Его чуть не стошнило, а ведь он обязан беречь себя для партии. Он вызвал Кашина. -- Черт знает что! Почему так невкусно? -- Воруют, видимо, -- предположил Кашин. -- Что ж мы молчим? А еще журналисты! Чего требовать от других, когда у себя наладить не можем? -- Вы -- главный редактор, Игорь Иваныч. Можете попробовать. -- И пробовать не стану! Просто возьму и сделаю! Редактор позвонил по вертушке начальнику ОБХСС города. В тот же день у выхода из редакции "Трудовой правды" появился корректный молодой человек, скромно одетый. Каждую женщину, спускавшуюся по лестнице с тяжелой сумкой, он вежливо спрашивал: -- Простите, вы не в столовой работаете? Она не отрицала, и он просил ее пройти в соседнюю комнату. Там дежурили возле весов двое сотрудников милиции и представители народного контроля. Они вынимали из сумок украденные продукты, взвешивали и составляли акты. На следующий день коллектив столовой был полностью, от судомоек до директора, заменен, и сотрудники редакции ходили обедать по два и по три раза, до того было чисто и вкусно. Через день суп стал менее вкусным, через два -- второе. Через неделю все стало по-старому. Макарцев ездил в цековскую столовую и к этому вопросу больше не возвращался. -- Наше дело петушиное, -- сказал Ивлев, -- прокукарекал, а там хоть не рассветай! -- Игорь Иванович не виноват, -- обиделась Анечка. -- Конечно! -- успокоил ее Раппопорт. -- Зачем обвинять человека в том, что у него были благие порывы? Другие и порывов не имеют. -- О чем спор, товарищи? В коридоре появился Кашин. -- Да вот, Валентин Афанасьевич, -- сказал Езиков, -- размышляем, как работать без головы. -- Руководство тоже этим озабочено, -- Кашин оглядел всех. -- Я звонил в больницу. На Игоря Иваныча нельзя рассчитывать месяца два, а может, и все три. Что касается временной замены, то в ЦК уже дали добро Степану Трофимычу. В комнате у Якова Марковича, дверь в которую оставалась полуоткрытой, зазвонил телефон. -- Товарищ Тавров, Кавалеров беспокоит из райкома. Мне уже доложили, что у вас с редактором неприятность... Вы ведь мою статью курируете... Как она теперь? -- Не от меня зависит. Макарцев-то что обещал? -- Он обещал! И нет его. Кто вместо редактора? Ягубов?.. У-у... Послушав короткие гудки, Раппопорт пожал плечами и аккуратно положил трубку на аппарат. 18. ЯГУБОВ СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ РУКОВОДЯЩИХ КАДРОВ Занимаемая должность: первый заместитель главного редактора газеты "Трудовая правда". Родился 12 сентября 1920 г. в станице Нагутская, Ставропольского края. Русский. Отец русский, мать русская. Социальное происхождение -- крестьянин. Член КПСС с 1939 г. Партбилет No 0177864. Взысканий не имеет. Образование высшее, окончил ВПШ, и специальное (копии документов об окончании прилагаются в анкете). Специальность: партийный работник. Полный список всех родственников, живых и умерших, их места проживания и захоронения -- указаны в приложении к анкете. Знание языков: английский, немецкий, венгерский -- владеет достаточно свободно. Пребывание за границей (список служебных командировок прилагается). Воинское звание -- подполковник запаса, спецучет. Участие в выборных органах: член Московского горкома КПСС, депутат Верховного Совета РСФСР, член правления Союза журналистов СССР, член правления Агентства печати Новости, зампредседателя Общества дружбы СССР -- Венгрия, член партбюро редакции. Правительственные награды: орден Красной Звезды, медали. Семейное положение: женат. Жена -- Ягубова (Топилина) Нина Федоровна, государственный тренер по теннису. Дочь Валентина 16 лет, сын Трофим 13 лет. Паспорт XXXI СА No 510408, выдан 123 о/м Москвы 12 января 1966 г. Прописан постоянно: Бережковская набережная, 4, кв. 186. Дом. тел. 240-22-31. (Адрес и телефон в справочниках отсутствуют и адресным бюро не выдаются.) ПОДЪЕМЫ И СПУСКИ ЯГУБОВА Степан Трофимович, хотя и был невысокого роста, но смотрелся человеком спортивным и выглядел значительно моложе своих сорока восьми. Он следил за собой, тщательно и с удовольствием брился утром и вечером (утром для себя, вечером для жены), делал зарядку, два раза в неделю, даже после дежурства, ездил плавать в бассейн ЦСКА на Ленинградский проспект. Там отводилось время для генералитета Министерства обороны, и Ягубов нашел канал, чтобы плавать вместе с ними. Он никогда не болел и не простужался. Отдыхая осенью в санатории ЦК на Рижском взморье, купался не в бассейне -- в ледяном море, -- и хоть бы хны -- ни радикулита, ни даже насморка. Когда при нем жаловались на головную боль, он участливо, и притом искренне, спрашивал: -- А это как? Голова его с аккуратно подстриженной черной шевелюрой без единого седого волоска не болела ни разу в жизни. Когда было необходимо, он выпивал ровно столько, сколько пили другие, чтобы не возникало ни мысли, что прикидывается, будто не пьет, ни что перебирает. Макарцев посмеивался: -- В праведники торопитесь, Степан Трофимыч? Ягубов вежливо улыбался, стараясь при этом не коситься на изрядное редакторское брюшко. Отец его, Трофим Ягубов, отчества своего не знал. В зажиточной казацкой станице Нагутской родни он не имел, считался пришлым, хотя на кусок земли и дом пожаловаться не мог. Человек он был сухой и немногословный, ходил с костылем: ногу переломило тележным колесом, и кости неправильно срослись. Жили Ягубовы неплохо. Детей было сперва трое, потом двоих похоронили в эпидемию. Не хотел Трофим Ягубов, чтобы его раскулачивали. Он записался в колхоз, вступил в партию и стал помогать в деле коллективизации. Оставшиеся в живых после организации колхоза соседи боялись Трофима Ягубова и кланялись ему издали. Семья голодала. Степан, когда подрос, во всем помогал отцу. Он любил не без гордости рассказать при случае, как отец его, старый уже, повторяет: -- Партия велела -- Трофим ответил: "Есть"! Но для подъема Ягубова на нынешнюю высоту решающим фактором оказалось не его великолепное происхождение и даже не качества, воспитанные им в себе, а рост. Степан с юности страдал оттого, что наделен высотой всего 149 сантиметров. И хотя на издевки он неизменно отвечал поговоркой "Сам маленький, зато хуй большой", все же болезненно переживал насмешки товарищей, носил ботинки на толстых подошвах, которые сам прибивал, но это мало помогало. Окончив десятилетку, Степан, резвый на ум и сметливость, раздобыл справку и уехал из колхоза. В Москве он поступил в авиационный институт. Но после первого курса его отчислили: он научился лишь отличать мат от сопромата и не смог сдать на "удовлетворительно" ни одного предмета, кроме истории партии, которую отец когда-то читал сам себе по вечерам вслух. Брат отца, выбившийся в люди, помог устроить Степана постовым милиционером. Если бы не нажим дяди и не его связи, такого низкорослого не взяли бы ни за что. Ягубов попал на работу в НКВД. Стоя на посту, Степан переставал чувствовать себя неполноценным. Напротив, у него появилось ощущение превосходства над людьми, которыми он может повелевать. Они -- просто граждане, а он -- Советская власть. Захочет -- остановит, проверит документы, захочет -- отведет в милицию. Все, кроме начальства, обязаны его уважать, да и начальство тоже, потому что он уважает начальство. У него были все данные, чтобы расти вопреки невозможному, и он был готов расти. Степан не подозревал, что его рост (все те же 149 сантиметров) зарегистрирован в специальной картотеке. Как отличника политической подготовки после дополнительной проверки Ягубова отправили в училище под Москву. Здесь курсантов учили стрелять из пистолета по движущимся силуэтам людей и говорить по-английски и по-немецки. Кроме того, Ягубов совершил около шестидесяти прыжков с парашютом, подтрунивая над теми своими товарищами, которые бледнели, едва самолет начинал набор высоты. Вскоре Степан узнал, что курсы подчиняются другому ведомству того же НКВД -- Главному управлению ГБ. Однако обстоятельство, что их обучали всех вместе, а не по одному на секретных квартирах, предсказывало: готовят Ягубова вовсе не в разведчики, как ему мечталось. Войны курсанты не ощущали. Жизнь текла размеренно, прерываясь только для прохождения практики. Такой практикой была посылка курсантов на охрану спецобъектов или мероприятия по ликвидаци