ьнонаемных рабочих. У сосланного попа раздобыл он Библию и читал ее вечерами под звуки фокстрота и танго, сидя в своей каморке, отрываясь только для того, чтобы сменить пластинку. Еще более свободное время у директора танцплощадки было ежедневно до 19.00. От нечего делать он стал читать учебники английского языка у хозяйкиного сына и скоро заговорил по-английски сам с собой. Максим ходил по комнате, перекладывая из кармана в карман бумажки со словами, и в последующее время выучил французский и немецкий. Дальше пошло быстрее -- язык за языком. Иероглифы он писал на руках. Из газет Максим узнал, что посмертно реабилитирован его отец. Он сделан теперь героем Гражданской войны, освободителем от белых Украины. Как сказано у Луки, "И последние будут первыми". Максим Закаморный, или 3.К.Морный, как он называл себя, двадцати девяти лет от роду оказался сыном героя. Он решил вернуться из "мерзости запустения" в "землю обетованную" -- в Москву, с трудом поступил и без труда закончил академию, из которой его ранее взяли. С Воркуты бывший директор танцплощадки привез с собой маленькую слабость. Там научился он пить стаканами плохо очищенную "Московскую водку" производства Воркутинского ликеро-водочного завода. Пил он ее с вейсманистами-морганистами. Те из них, кто остался в живых, понемногу отряхивались, вылезая из-под лысенковского пресса. В Москве под видом организации, новой по существу, возрождалась старая лаборатория экспериментальной генетики. Максима взяли туда, но у него не было прописки и квартиры. Ему сказали, что защитить диссертацию и получить прописку ему будет легче, если он вступит в партию. И правда, он легко защитился, устроил грандиозный банкет в ресторане "Прага", о котором теперь, когда банкеты запрещены, генетики вспоминают с особой нежностью. Сам Закаморный об этом не помнит: от счастья и голода он напился в начале торжества, упал возле писсуара, и приятели увезли его домой. Тема Максимовой диссертации касалась его лично. По Закаморному выходило, подтверждалось статистикой и теорией вероятности, что в результате массового уничтожения в стране лучших представителей культуры, искусства, науки, а также наиболее трудолюбивой и с развитым рефлексом цели части народа -- крестьян, рабочих, администрации и военных были уничтожены генотипы, наиболее целесообразные для развития и процветания государства. Осталось худшее, и оно начинало воспроизводить себе подобных, заполняя вакуум. Состав столкнули с рельсов, и он катится к обрыву. Общество вырождается ускоренными социалистическими темпами. Впрочем, в диссертацию все это, конечно, не попало. Работа носила чисто академический характер, сухо повествуя о размножении и вырождении мушки дрозофилы, что, как говорилось в предисловии, способствует выполнению задач, поставленных перед наукой недавно состоявшимся съездом. Закаморный между тем отрастил бороду и жил, каждые полгода продлевая за взятку временную прописку. Он снимал в коммунальной квартире на Малой Грузинской, неподалеку от Тишинского рынка, треугольную комнату с окном, выходящим в узкий двор. За отсутствие постоянной прописки хозяйка брала на десятку больше и делила ее с участковым оперуполномоченным. "В том же городе, -- говорится у Луки, -- была одна вдова". С ней нашего генетика-полиглота познакомила его собственная лаборантка. Валерия, новая знакомая Закаморного, замужем была недолго, можно сказать почти не была, муж ее утонул в пьяном виде вскоре после свадьбы. А работала Валерия манекенщицей в Центральном доме моделей на Кузнецком мосту и готовилась стать художником-модельером. Длинноногая и немножко манерная, что в общем-то ей даже шло, она лучше всего смотрелась издали и чуть снизу, будто ее родили специально для подмостков Дома моделей. Максима она называла великим ученым. В каморке, куда Максим приводил ее после ресторана "Якорь", расположенного неподалеку от дома, Валерия сидела на краешке кровати с намертво стиснутыми коленками. Едва кандидат биологических наук пытался сделать пасс руками в ее воздушном пространстве, Валерия отодвигалась. -- Вы все испортите, Макс! Расскажите лучше о себе... Она чувствовала в нем кандидата в мужья. А в нем проснулся поэт. Максим Петрович опускался на колени и шепотом, чтобы не слышала хозяйка, читал: -- В волнении смотрю вперед -- Передо мной твой нежный рот. Стыдливо я смотрю назад, И вижу твой волшебный зад. -- Замечательно, -- звонко смеялась Валерия. -- Вот только слово "зад"... Разве его можно вставлять в стихи? -- Ваш, Валерия, можно! Он ложился на пол и любовался ею снизу, в том ракурсе, который ей особенно шел. Они сходили в ЗАГС и счастливые уехали проводить медовый месяц дикарями в Пицунду. На третий день Валерия, лежа на песке у моря, вынула бумагу и ручку и стала писать письмо подруге. -- Не отвлекай меня, Макс! -- она отворачивалась. -- Когда ты так смотришь, у меня рассеиваются мысли. -- Ну, не буду, не буду, -- улыбаясь, говорил он, и уплывал в море. Вечером пляжные знакомые пригласили их в ресторан. Максим сказал, что забыл почистить ботинки, и вернулся. Он открыл Валерину сумку и вытащил письмо. "С погодой нам повезло, -- прочитал, в частности, он. -- Что касается Максика, ты оказалась права: он ничтожество. С Гариком муженька моего не сравнишь, а уж об Эдике-то вспоминать -- только расстраиваться..." В застолье Максим Петрович был весел, читал новые стихи, потешая честную компанию, а в конце сам разлил всем и торжественно сказал: -- Леди и джентльмены! Прошу поднять бокалы. Выпьем за наш с Валерией развод! Он достал из кармана письмо, подержал в руках, прочитал в глазах Валерии испуг и читать вслух не стал, а разорвал письмо и опустил в пепельницу. -- "Но и некоторые женщины из наших изумили нас", -- грустно процитировал он из Луки, тихо вышел и улетел в Москву. Разуверившись в женщинах, Закоморный стал, по его выражению, "пополизатором". Он написал забавную популярную книжку о генетике, получил за нее Первую премию и пропил вместе с гонораром за месяц. Когда Максим, обиженный на всю прекрасную половину человечества, познакомился в гостях с Шурой -- травести из Центрального детского театра, -- спичкой, похожей на мальчика и загорающейся от прикосновения, он попытался ее избегнуть, но она сама ему позвонила. "И все мое -- твое", -- сказала она. Чуть было не приобретший комплекса неполноценности, с помощью травести он понял, что вовсе не лишенец, а мужчина. Они встречались днем, между ее репетициями и спектаклями. С ней он помолодел, самоутвердился и решил, что не будет больше жениться, чтобы не заботиться о разводе. Он выработал формулу, по которой женщины ему нужны зимой толстые, а летом худые. Зимой для тепла борода, а летом можно бриться. Зимой сорокаградусная, а летом можно и портвейн, ибо еще Гиппократ говаривал, что летом вино добавляют в воду, а зимой -- воду в вино. Все остальные установки отменяются, поскольку они сковывают свободу желаний. В лаборатории, где старшему научному сотруднику Закаморному платили необходимую для осуществления некоторых его желаний зарплату, происходили между тем перемены. Шеф помирился с лысенковцами, прошел в академики и был назначен директором института. Лабораторией стал руководить бывший парторг, нацелившийся в члены-корреспонденты. Он поднял старую тему Максима Петровича и вставил ее в план, сформулировав так: "Генетическое обоснование советского человека, строителя коммунизма, как вершины генотипического ряда человечества". -- Генотипы -- твоя тема? -- спросил новый завлаб у Максима. -- Тема-то вроде бы... Да выводы... -- Выводы -- не твоя печаль! Давай закладывай фундамент! А выводы и без тебя найдется кому сделать. Тему мы включили в шестую позицию, чтобы буржуазные ученые не смогли использовать твои открытия для совершенствования своих генотипов. Заполняй анкету, будем оформлять тебе допуск к твоей теме. 6-я позиция, как всем известно,-- секретная часть плана исследовательских работ Академии медицинских наук, включающая разработку средств бактериологической войны, распространение эпидемий в зарубежных странах. В генетике -- опыты по массовому изменению наследственности. После четырехмесячной проверки Максима Петровича допустили к его собственным материалам, на которых теперь стоял гриф "СС" -- Совершенно секретно. Государственная тайна. Но работать он не начал. В тот день в лаборатории состоялся митинг, посвященный единодушному одобрению трудящимися братской помощи чехам. Максим, сидя в последнем ряду, еще переживал судьбу своих генотипов и не заметил, как все научные сотрудники начали единодушно голосовать за одобрение. -- Кто воздержался? -- спросил бывший парторг, а ныне завлаб только для того, чтобы сразу объявить: "Принято единогласно!" А Максим механически поднял руку, и получилось, что он один как бы воздержался, а значит, как бы не одобрил. Честно говоря, он и сам испугался. Но парторг решил, что он, как человек более идейно-убежденный, лучше доделает работу о генотипах советского человека и Максим Петрович только мешает. Воздержание Закаморного стало известно инстанциям, после чего он был исключен из партии и уволен с работы и лишен звания кандидата биологических наук. Осталась ему собственная порядочность. Максим Петрович пришел к выводу, что неприятности навалились как нельзя более кстати. Ему даже стало казаться, что он специально воздержался при голосовании и тем самым доказал, что лично в нем, в М.П.Закаморном, генотип полноценный. А прочие -- "торгующие во храме". Свобода от обязательства посещать научное присутствие открывала перед ним два пути: доспиться или уйти в теологию. Он решил идти по обоим путям. Увлекающийся и быстро остывающий Максим Петрович был попеременно христианином, буддистом, йогом, сионистом, ницшеанцем, адвентистом седьмого дня, смешивал философии Шопенгауэра, Леонтьева, Бердяева. Чьи книги ему удавалась достать из-под полы, тем он и поклонялся. -- В сущности, я марксист-антикоммунист и верующий атеист, -- объяснял он друзьям за бутылкой. -- Больше всего я благодарен партии за то, что меня выгнали из партии. В принципе, жизнь не так уж сложна: с утра выпил -- и целый день свободен. Закаморному нравилось тратить время на занятия, абсолютно ненужные. Он скисал от принудиловки. Вкусы его колебались. Еще вчера он требовал для России новой революции, а сегодня носился с идеей поставить памятник разоблаченному товарищу Сталину. -- Подумайте! Ведь никто так не способствовал дискредитации идеи, как он! Идеей, которая его посетила, он, боясь забыть, спешил поделиться немедленно. С соседом в метро он обсуждал вопрос, не написать ли письмо с предложением ввести новые знаки отличия? На погонах офицеров госбезопасности вместо звездочек поместить маленькие замочные скважины: майор -- одна замочная скважина, полковник -- три. -- Тебя скоро посадят, -- предостерегали друзья. А он вслед орал: -- Все вы зайцы! Из-за вас такое и творится! В результате друзей у него стало меньше, потом совсем мало и в конце концов не осталось. В столовой, поликлинике и магазине, где его обругали, Максим Петрович вынимал из кармана и наклеивал на стенку листок: "Здесь работают хамы". Это ему сходило с рук. Но однажды он вышел на улицу, сбрив бороду, усы и волосы с левой половины головы и оставив на правой, что, с его точки зрения, могло провозгласить новую двуличную моду, сугубо отечественную. Его забрали в милицию, добрили, упекли за мелкое хулиганство на пятнадцать суток и грозили выслать из Москвы к сто первому километру за тунеядство. Хозяйка отказалась сдавать ему комнату. Он ночевал у приятельниц, составляя список на месяц вперед и предупреждая подруг, когда у кого спит. Деньги у Максима Петровича кончились, и он приходил в газету "Трудовая правда" написать кое-что или перевести что-либо с иностранного на советский. Печатал это Яков Маркович под одним из многочисленных псевдонимов Закаморного или без подписи вообще. От генетики Максим Петрович ушел, от политики ушел, в модную теорию деятельности не верил. Вчера вечером на животе новой любимой женщины он вывел зеленым фломастером пониже пупка: "Лучше быть не может". Она поняла это по-своему и была счастлива. 23. ШКОЛА КЕНАРЕЙ -- Посторонних нету? Закаморный просунул в щель плосковатую голову. Показалось, что он прищемил ее, и голова сплющилась. Войдя, облокотился о косяк. Яков Маркович снял очки и устало протер глаза. Он вдруг сообразил, что серая папка, подложенная Макарцеву, вполне могла быть делом рук Максима Петровича. Все подходит: и наивность, и нахальство, и знание французского. Может, прямо спросить? Но Максим -- человек с закидонами, не ответит. Захотел бы -- сам сказал... И вообще, зачем Якову Марковичу знать лишнее? -- Входи, дружище, -- ласково произнес Тавров. -- Есть возможность заработать. -- Ассенизатор предложил ювелиру кооперироваться... -- Погоди! -- Яков Маркович глянул на часы. -- Никудышнее здоровье -- это единственное, что у меня еще осталось. Он вынул из портфеля сверточек с сыром, в две чашки бросил по щепотке заварки. Налил кипяток, разрезал кусок сыру пополам. -- Выпить не найдется? Голова со вчерашнего похмелья хрустит. -- Здоровая голова, раз терпишь. Потерпи еще немного, старче, заработаешь -- напьешься. -- Напиться? Я вообще бросаю пить! Говори, где деньги? -- Поможешь организовать субботник. -- Субботник -- это бесплатно. А я спрашиваю серьезно. -- Для других -- бесплатно. А для нас с тобой -- серьезно. Со мной в лагере, Максик, сидел начальник пожарной охраны. Однажды ему позвонили из газеты и сказали, что горком партии отметил хорошую работу пожарной службы и постановил осветить ее в печати. Корреспондент приедет фотографировать пожарных за работой. Пожарник им: -- Пожалуйста, мол, приезжайте. Но у нас пожаров нет. -- Почему нет? -- А потому, что мы хорошо работаем. -- Ладно, -- отвечают из газеты. -- Подождем. Загорится, сразу нас вызывайте. Через день те звонят: -- Вам повезло: пожар, выезжаем. -- Выезжайте на здоровье, -- говорят из газеты. -- Но до нашего прибытия не тушите. Помните: указание горкома! Пожарные посмеялись. Приехал корреспондент, а дом уже погасили... -- За что же начальнику дали срок? -- За срыв решения горкома партии -- за что же еще! Так что поезжай с Богом, пока горит, и раскручивай. -- Сколько наклебздонить? -- Чего? -- не понял Тавров. -- То есть написать... -- Сам придумал? Беру на вооружение... Строк двести, не меньше... Митинг я уже для тебя организовал. -- Я раньше не понимал, -- проговорил Максим, -- как это полуграмотные люди с трибуны шпарят готовыми кусками все, чего от них ждут. Как их выучила Софья Власьевна? -- И понял? -- с ухмылкой спросил Раппопорт. -- Понял. Знаешь, как учат петь молодых кенарей? Их сажают в одну клетку с опытными, умеющими петь. И юнец начинает повторять за старшими. Наши журналисты -- типичные кенари. Наслушаются и твердят, не вникая в смысл. А сходят с трибуны и говорят: "Шумит, как улей, родной завод, а мне-то нулик и прямо в рот". Но я-то, Яша, не кенарь!.. "Никто не может... служить Богу и мамоне". -- Это было раньше, Макс, а теперь -- теперь мы можем. Да, насчет твоих генотипов... Проследи, чтобы на станции Сортировочной было поменьше евреев. Они меня уже подвели с движением за коммунистический труд. -- Мало им революции? -- загоготал Закаморный. -- Нет, все же Павлов рефлексы должен был изучать не на собаках. -- В противном случае Ягубов все материалы зажмет. -- Разве он уже у власти? -- А то! Макарцев залег с инфарктом. -- Не так страшен черт, как его Малюта. Ты задумывался, Рап, откуда берутся ответработники? -- Небось, опять биологические ассоциации? -- Раньше на кораблях уничтожали крыс так. Сперва моряки ловили в клетки четырех крыс, сдвигали клетки попарно и открывали дверцы. Крысы бросались друг на друга, и те две, что злее и сильнее, загрызали тех, что слабее. Тогда ловили еще двух крыс и подсаживали в клетки. А потом еще. Оставшихся двух самых кровожадных и агрессивных выпускали на волю, поморив голодом. Они исчезали в норах и догрызали крыс, не готовых к борьбе. -- От твоей биологии тошнит! -- проворчал Раппопорт. Он опять подумал о серой папке. Ну, держишь Самиздат в надежном месте. Зачем же вылезать? Всех ведь начнут тормошить. -- Макс, не слыхал, у нас рукопись читают?.. -- Не слышал, -- отрезал Максим. -- Если достанешь, дай. Я поехал на твой субботник. -- Погоди! Как ты сказал? -- Клебздонить... -- Во! Наклебздонить успеешь. А фотарь? Без снимков не прозвучит! Звоню Какабадзе. 24. КАКАБАДЗЕ АЛЕКСАНДР ШАЛВОВИЧ ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ КАДРОВ Фотокорреспондент газеты "Трудовая правда". Родился 2 июня 1941 г. в Тбилиси. Национальность: грузин. Отец грузин, мать армянка. Родной язык: русский. Беспартийный. Ранее в КПСС не состоял. Член ВЛКСМ с 1955 г. Членский билет No 13484167. Образование: среднее. Судебным преследованиям не подвергался. За границей не был. Знание иностранных языков и языков народов СССР: отсутствует. Семейное положение: холост. На иждивении числится мать -- Какабадзе Аида Тиграновна. Общественная работа: выполняет разовые поручения. Военнообязанный, рядовой, воинское звание солдат. Военный билет No НМ 1493874. Паспорт XIX ЕА No 707241, выдан 6 отд. милиции г. Тбилиси, 7 сентября 1962 г. Прописан постоянно по адресу: Москва, ул. Юных ленинцев, 51, корпус 2, кв. 3. Телефона нет. ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА САШИ КАКАБАДЗЕ В прошлом году Какабадзе провел отпуск на Кавказе, в Гаграх. Когда кончился курортный сезон, вдвоем с матерью они сняли маленькую комнату у моря, и рано утром Саша ходил со спиннингом на причал. Он стоял на волнорезе в темно-красном тренировочном костюме, пока не становилось жарко. Ничего не ловилось, но забрасывать было приятно. Раз возле Саши остановился пожилой грузин с брюшком в дорогом костюме. Он молча стоял и смотрел, иногда тихонько выбивал лакированным ботинком какой-то ритм. Простояв около часа, грузин не выдержал: -- Зачем ловить, если ничего не ловится, а? -- А зачем стоять и смотреть, как ничего не ловится? Человек усмехнулся и ответил что-то по-грузински. -- Извините, -- сказал Саша, -- по-грузински я не понимаю... -- Какой же ты грузин? Одна видимость... -- Я плохой грузин, обрусевший. -- А по-русски говоришь с грузинским акцентом, -- засмеялся человек. -- Тяжелый случай, а? Давай познакомимся. Ты, наверно, живешь в Москве, я по отдельным приметам чувствую... -- Угадали! Меня Саша зовут. Александр. -- Красивое имя! А я Георгий. Тоже ничего, да? Знаешь, кто я? Я -- главный технолог Самтреста. Понимаешь? -- Еще бы! Самтрест -- на всех бутылках грузинских вин написано. -- Да, это так. Я здесь отдыхаю, но мне никто не нравится. Сегодня я повезу тебя в горы, в ресторан... -- Но я тут не один, с мамой. Она у меня армянка. И мы снимаем комнату с питанием. Так что спасибо! -- При чем тут мама-армянка, при чем тут питание?! Ты понимаешь кто я?! Послушай, сколько ты зарабатываешь? -- Сто десять. -- В день? -- Нет, в месяц. И еще гонорар -- но не больше половины оклада. Больше нельзя. Если больше, работаешь бесплатно. Ну, еще халтура подворачивается... -- Как же ты живешь? Да у нас дворник больше зарабатывает! Раз в месяц проходит по квартирам, и все дают дворнику по десятке. Ты кто по профессии? -- Фотокор. -- Очень интересно! Ты можешь напечатать в газете, кого хочешь? А кого не хочешь -- можешь не напечатать? Да если бы я сидел на таком месте, я бы твою маму-армянку купал в золотой ванне! Саша намотал леску на катушку и ушел. Не захотел поехать гулять в горный ресторан с главным технологом Самтреста. Днем они с мамой ходили на рынок, и Какабадзе с опаской обходил бочку с вином, у которой торговал бойкий азербайджанец. Рядом был привязан ослик. В день приезда Саша подошел к этой бочке попробовать стаканчик настоящего деревенского вина. Очередь двигалась неспеша. На бочку был наклеен портрет Сталина. Каждый, кто получал вино, сперва чокался с Иосифом Виссарионовичем, ударяя в лоб портрету краем стакана, и только потом выпивал. Саша поднес к губам стакан. -- Ты почему со Сталиным не почокался? -- закричал продавец. -- Грузин не уважаешь, да? -- Я сам грузин, -- сказал Какабадзе. -- А ты не грузин. -- Я азербайджан, да. Это тоже Кавказ. Тебя Россия испортил. Кто Кавказ живет, должен Сталин любить! Пожав плечами, Саша чокнулся остатком вина с портретом и выпил за упокой его души. Но больше этого делать не хотел из-за отца. Шалва Какабадзе-отец был искусствоведом. В тридцатых годах он первым предложил убрать из Музея изобразительных искусств в Тбилиси полотна тех художников, которые не отразили в своих произведениях образа самого верного ученика Ленина. По счастливому совпадению музей находился в том самом здании, где раньше была Тифлисская духовная семинария. В ней, как стало известно из биографии великого вождя всех народов, написанной им самим, пока семинаристы молились, вождь организовывал марксистские кружки. Музей заполнили полотна, изображавшие товарища Сталина в разных возрастах. Правда, от ареста Шалву Какабадзе это не спасло. Саше было около года, когда отца его посадили. Аиде, его тщедушной жене, которая тоже работала в музее, родственники помогли устроиться в торговлю. Аида стала хорошо зарабатывать, но ей было мало. Она действовала энергично: обвешивала, торговала левым товаром, научилась не давать сдачи. Сашина мать скопила целое состояние и -- чего только не бывает? -- поехала в лагерь, где находился муж, и выкупила его. По документам значилось, что заключенный Какабадзе Шалва убит при попытке к бегству. А сам Шалва Какабадзе с паспортом Павла Коркиа, отбывшего срок за мошенничество и убитого ворами, был выпущен на свободу. В Тбилиси паспорт этот, опять за большие деньги, заменили на паспорт с другим местом рождения. Сашина мать зарегистрировала брак второй раз. Они уехали из Грузии на Урал, чтобы не встретить знакомых. А после войны перебрались в Москву, и отец даже преподавал в театральном техникуме историю советского изобразительного искусства. Когда Саша вырос, отец ушел и женился на своей студентке. Саша же не собирался жениться, хотя Аиде Тиграновне очень этого хотелось. -- Посмотри, сколько в Москве девушек, -- говорила она. -- Даже твой отец не выдержал. А ты? Уж если я его уговаивала от меня уйти, так тебе и подавно пора! Твой отец, когда был молодой, имел целый гарем, и я никогда не возражала, потому что знала: меня он любил больше всех! Ну что ты за Какабадзе, если девушку соблазнить не можешь? -- Успокойся, мама, -- урезонивал ее Саша. -- Я могу, но нету времени. Сашино время улетало странно. Этот совершенно непрактичный, тихий грузин вдруг заявлял в редакции, что он может поднять штангу весом сто килограммов. -- Не верите -- давайте спорить! Спорили с ним охотно трое, а то и четверо! Условия такие: если Какабадзе не поднимет штанги указанного веса, он каждому платит по десять рублей. Все садились в такси и ехали во Дворец тяжелой атлетики. Входили прямо к директору, показывали редакционные удостоверения. Тот смеялся, узнав в чем просьба, и вел всех в зал. Здоровые спортсмены надевали на штангу нужный вес и расходились. Щуплый Саша оставался на помосте со штангой один на один. Он храбро брался за нее тонкими руками, рывком отрывал и, тужась, пытался положить на грудь. После двух-трех попыток, он, в красных пятнах, молча сходил с помоста. -- Деньги, ребята, в зарплату отдам... И потом честно раздавал всем по десятке. Матери не говорил, чтобы не расстраивать, подрабатывал, чтобы отнести ей денег. А сам жил впроголодь до следующей получки. Но через три дня после зарплаты обнаруживал, что может читать мысли на расстоянии. От него отмахивались, жалея его. Он не отставал: -- Честное слово, каждую вторую мысль отгадаю. Хотите на спор?.. Проиграю -- с меня пять рублей каждому. Фотарем Саша Какабадзе стал случайно. После десятилетки его забрали в армию, и он взял с собой фотоаппарат. У него была любимая шутка: он фотографировал, не вставляя пленки. Но командир дивизии приказал ему сфотографировать свою семью, и тут за обман он сел бы на губу. Пришлось вставить. К удивлению самого Саши, снимки получись вполне сносные. С тех пор у него отбоя не было от офицеров. Его снимки стала печатать дивизионная газета. В редакции этой газеты побывал корреспондент "Трудовой правды". Ему не разрешили фотографировать внутри воинской части без специального допуска. А у Саши были готовые снимки, уже прошедшие военную цензуру. Теперь к военным праздникам "Трудовая правда" стала помещать снимки рядового Какабадзе. После демобилизации его взяли на "фикс" в отдел иллюстраций. "Фикс" означал, что он будет работать без зарплаты, а за прошедшие в печать снимки получать гонорар. Он легко научился снимать то, что требовалось. Передовых рабочих, которые, улыбаясь, смотрели на станок или отвернулись от станка (третьего варианта быть не могло), строителей, колхозников он привозил из командировок километрами, печатал пачки, не жалел об отвергнутых, готов был ехать снова куда угодно. Но как только Александр выучился своей профессии, ему это надоело. Он бы печатал снимки из жизни, которых у него скопилось много. Уличные сценки, нищих, убогие базары в маленьких городах, тупые лица пьяных рабочих, которые, гогоча, окружали во время съемки образцового передовика, выдвинутого парткомом. Но снимки из жизни Саша мог смотреть только в иностранных журналах. Для развлечения фотарь Какабадзе стал собирать лица ответственных деятелей партии и правительства, которых ему приходилось фотографировать на различных съездах, церемониях и во время встреч глав иностранных государств. Саша отбирал самые выразительные, те, что полагалось уничтожать немедленно. -- Зачем они тебе? -- спрашивали его. -- Неужели на них смотреть не надоело? -- Очень надоело! -- весело отвечал он. -- Но это -- для потомков. Один человек посоветовал их собирать. -- Кто? -- Это неважно... Вдруг потомки, сказал он, захотят устроить Нюрнбергский процесс в Москве? Захотят -- и вот, пожалуйста. 25. Я -- РЫБА Завидев в конце коридора Надю Сироткину, Саша опустил на пол тяжелый кофр с аппаратурой, остановился и расставил от стены до стены худые руки. Стоял и ждал. Надежда, бледненькая от долгого отсутствия солнца, казалось, могла прошмыгнуть везде. Но только не мимо Какабадзе. Поэтому ее шаги становились все вкрадчивей, и она остановилась. -- Пропусти, пожалуйста, -- сухо попросила она. -- Я спешу... -- Надя! -- с упреком проговорил Саша. -- Что? -- она устало взглянула на него. -- Надя!.. Сегодня уже восемь месяцев и четыре дня, как ты мне нравишься. -- И ты мне. Пусти! -- Опять пусти, куда пусти, всегда одни пусти! Пожалуйста! Никто тебя не держит! Но почему? Сколько тебе лет? -- Двадцать три. -- А мне? -- Кажется, двадцать восемь. -- Вот видишь! Идеальное соотношение сил. -- Ну и что? -- Как это что?! Давай вступим... -- Куда? -- В брак, куда же еще? -- А потом? -- Потом?.. Ты заставляешь меня краснеть, Надя. Потом у всех бывает одно и то же. -- Вот видишь! А я не хочу одного и того же... -- Ну хорошо, согласен! У нас будет наоборот. У всех так, а у нас не так. Только об одном тебя прошу: чтобы дети у нас были, как у всех. Мне надо два. А тебе? -- Мне тоже два. -- Всего четыре. Согласен, Надя! Пошли! -- Куда? -- Опять куда! В ЗАГС. -- Не хочу. -- Хорошо, давай без ЗАГСа. Просто напишем на стенке "Надя плюс Саша равнятся любовь". Ну! Какабадзе протянул Надежде руку. Она отвела ее. -- Ой, Саша, больше не могу. Ладно, давай напишем, только не приставай! Ты слишком серьезно смотришь... -- А это что -- плохо, да? Он поджал губу, обидевшись, как ребенок. Прислонился к стенке, сложив руки на груди. Склонил голову -- длинные, курчавые волосы упали на лицо. -- Проходи, -- сказал он, не глядя на Надю. -- Я знаю, ты мной брезгуешь. Потому что я грузин, да? Она засмеялась. -- Ты, как маленький. То, что ты грузин, -- самое большое твое достоинство. Александр посмотрел на нее с недоверием. -- Между прочим, ты знаешь, Ягубов -- антисемит: он грузин не любит. Я сказал это Рапу, он ответил: "Антисемит -- это звучит гордо!" Так вот, если у тебя есть сомнение, прямо скажи! -- Что ты, Сашенька! Я сама мечтала бы быть грузинкой! Но чтобы что-то было, я должна к тебе относиться. -- Как -- относиться? -- Просто относиться, и все. А сейчас -- не отношусь. Я рыба, понимаешь? Мороженая рыба. Филе. Зачем я тебе? Ты меня придумал, а я -- вобла. Видишь, кости торчат. Она провела пальцами по ключицам. -- Филе, вобла, рыбный магазин! -- Саша пнул ногой тяжелый кофр. -- Я люблю тебя, Надя. И ты будешь меня любить. -- Нет, Саша, нет! -- А вот увидишь! Поедем в Тбилиси, устроим скромную свадьбу, только для самых близких друзей -- человек на семьсот, не больше. -- Опять, Саша? -- Ну ладно, ладно! Ждал восемь месяцев и четыре дня -- еще подожду... Какабадзе поскрипел зубами и поднял тяжелый кофр, забитый аппаратурой, три четверти которой никогда не надобилось и носилось для солидности. Распахнув дверь, он ввалился в отдел к Раппопорту. -- Ты, Саша, -- приветствовал его Тавров, -- наиболее деловой человек в редакционном борделе. -- Вы меня всегда хвалите, Яков Маркыч. За что? Не стал Раппопорт растолковывать. Вместо этого коротко объяснил что и где снимать. Лучше всего просто сфотографировать работу на тех участках, где идет подготовка к ленинскому субботнику. Снимки пойдут и потом, будто они сняты на субботнике. Желательно сзади видеть плакаты, призывающие туда, куда надо. -- Между прочим, Саша, по редакции ходит рукопись. Ты не видел? -- Ну и вопрос! Прямо так, в лоб, по-стариковски? Если бы я не знал вас, Яков Маркович, я бы подумал, что вы простой стукач, а может, даже осведомитель! Он приветливо помахал рукой и исчез. Сироткина между тем добежала до конца коридора. Там она едва заметно оглянулась, не смотрит ли Саша ей вслед, и остановилась у двери с надписью "Спецкоры". Она перевела дыхание, поправила кофточку и замерла в нерешительности: входить к Ивлеву или не входить? 26. ИВЛЕВ ВЯЧЕСЛАВ СЕРГЕЕВИЧ ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ КАДРОВ Спецкор при секретариате газеты "Трудовая правда". Родился 7 января 1935 г. в Москве. Русский. Партийность -- член КПСС с 1956 г. Партбилет No 6753844. Ранее в КПСС не состоял и не выбывал. Партийное взыскание -- строгий выговор с занесением в учетную карточку. Окончил философский факультет МГУ в 1958 г. Диплом No р-364771. К судебной ответственности не привлекался. За границей не был, родственников за границей не имеет. Избирательных прав не лишался. Правительственных наград нет. Военнообязанный, мл. лейтенант запаса. Билет No НК 4117826. Семейное положение: женат. Жена -- Ивлева А.Д., 1939 г. рождения, сын Вадим 6 лет. Паспорт VII КH No 1521462, выданный 27 ноября 1965 г. 96 отделением милиции Октябрьского района г. Москвы. Прописан постоянно: Москва, ул. Марии Ульяновой, д. 4, кв. 31. Тел. 230-01-92. ПОСТУПКИ И ПРОСТУПКИ ИВЛЕВА -- Ма, как ты думаешь, что делать, если твой товарищ говорит не то? -- Надо его поправить, сынок. -- А он смеется. И повторяет! -- Да что повторяет-то? -- Ну, понимаешь, страшные вещи -- про Сталина, и вообще... -- Кошмар какой! Уж не Хохряков ли? Конечно, полагается по закону сообщить, иначе ты тоже виноват. Но сообщить тоже страшно. Время такое... Заставят дать показания... А на носу экзамены! -- Что же делать, ма? -- Может, перевоспитать его в коллективе? Поговорите на комитете... Слышал от кого-нибудь да повторил... -- Такое -- повторил?! Умерли Сталин и Готвальд Клемент, Настал исключительно трудный момент. Замерли лица стальные: Когда же умрут остальные? -- Замолчи! -- мать побледнела. -- И дай мне честное комсомольское, что никогда -- понял?! -- в жизни не повторишь! Я и отцу передавать не буду. Весной 53-го любимец и надежда учителей Вячеслав Ивлев заканчивал десятый класс. Отличник, комсорг, капитан баскетбольной команды, лучший знаток международного положения, которому директор доверял читать на большой перемене по школьному радио газету. Семья благополучная, родители оба коммунисты. Словом, золотая медаль обеспечена. Колебание только в одном: в университет поступать на исторический или на философский? Вячеслав взял Хохрякова за жабры. -- Слушай, насчет того стихотворения. Ты его еще кому- нибудь читал? -- А что? -- А то, что лучше заткнуться. И вообще смерть Сталина -- трагедия для всего человечества, а ты? -- И поговорить нельзя? Пошел ты, знаешь куда! -- Хочешь, чтобы поставили вопрос на комитете? -- Ставь где хочешь. Это тебе надо выслуживаться за медаль. Вячеслав не поставил вопроса на комитете не из принципиальности. Мать права: это может повредить ему самому. К тому же другие события заполнили внимание секретаря комитета Ивлева. На первомайской демонстрации десятиклассники, отправившиеся купить мороженого, столпились вокруг милиционера, и кто-то крикнул: -- Да здравствует советская милиция! Постового бережно подбросили вверх. Он взлетел, держась за кобуру, и так же мягко опустился. -- Ну что вы, ребята, я на посту! Все это видел директор школы Крестовский. Он подбежал, вернул учеников в колонну, а после праздников вызвал с урока Ивлева и велел на комитете поставить вопрос об исключении участников "качания" из комсомола, что означало белый билет для поступления в вуз и призыв в армию. Среди исключенных оказались лучшие ребята. И Хохряков, конечно, вляпался. Крестовский назвал его злостным зачинщиком, Ивлев получил указание исключить его из комсомола. -- Ну вот, ма, золотая медаль в кармане! -- Я решила: иди на философский, сынок. Марксизм-ленинизм -- это самое прочное. Ты будешь теоретиком, и я буду спокойна. Слава привык подчиняться авторитету матери. Ей трудно было не подчиниться. Отец тоже ее всегда слушался, показывая тем пример сыну. Это была красивая женщина, слегка располневшая. Она тщательно скрывала, что когда-то была неистовой богомолкой. Семья была благородных кровей, а она в рубище пешком ходила в Сергиев за святой водой в Надкладезную церковь. Ей было тогда семнадцать, уже три с лишним послереволюционных года прошло, когда она решила податься в монастырь совсем. Долго в монастыре она не пробыла. Его разграбили при содействии соседней воинской части. Монашек изнасиловали, игуменью поставили к стенке. Немного спустя Татьяна Савельевна стала комсомолкой, такой же неистовой и верующей в Ленина. Она активно пропагандировала свободную любовь, такую, какая записана в Манифесте коммунистической партии и какая будет при коммунизме. Сергей Сергеевич Ивлев женился на ней, когда ей было уже под тридцать. Она была весьма хороша собой, уходила от него, но вернулась. Отец Ивлева был инженером, сидел в конструкторском бюро энского почтового ящика, занимающегося атомной энергией, и никогда не рассказывал чем занимается. Он жил размеренной жизнью: дом, работа, чтение "Правды". Говорить Славе с отцом было не о чем. Вячеслава должны были оставить в аспирантуре. Уже вытанцовывалась тема диссертации: "Борьба коммунистической партии против пережитков культа личности за укрепление ленинских норм партийной жизни". Правда, нормы собственной жизни Ивлевых не изменились. Ивлев, как и мать, считал, что иностранные продукты, появившиеся в магазинах, есть опасно: они могут быть отравлены. Некоторые дальние родственники Сергея Сергеевича между тем вернулись из мест заключения. Татьяна Савельевна уверяла, что партия знает кого сажать, и, видно, грехи у них были. Отец с нею соглашался, но сын вдруг начал спорить. Незадолго до этого Слава встретил Хохрякова. Зашли в пивную, взяли по кружке. Хохрякову удалось скрыть исключение из комсомола и поступить в пединститут. Он учился на английском отделении, слушал иностранное радио и рассказал об этом сокурсникам, за что был исключен из института. Помытарившись с полгода, пристроился в библиотеку. -- Скоро буду выдавать твои труды, партийный философ! Но ты вроде уже не такой голубоглазый... Теперь Ивлев иначе воспринимал его. Они стали встречаться. С Хохряковым было интересно. В одну из встреч Ивлев сказал: -- Хохряк, ты прости школьную дурость. Я понял. Прости! -- Простить не могу, -- отрубил Хохряков, будто ответ был заранее готов. -- Да и на что оно тебе, прощение? А если понял, молодец. Раньше я думал, что такие, как ты, вообще не способны умнеть. Хохряков выбирал забавные штуки из иностранных журналов, переводил и носил их по редакциям, немного подрабатывая к скудному библиотечному прокорму. Он привел Ивлева к Раппопорту. Философа Ивлева взяли литсотрудником в "Трудовую правду". Вокруг шаталось, бродило. Ивлев не мог понять что. Резьба у винта снашивалась постепенно, колечко за колечком, пока гайка не соскочила. Этому способствовали и спецкоровские командировки. Накануне Дня Советской армии его послали на учения Северного флота. -- Славик, что с тобой? -- первой спросила машинистка Инна Светлозерская, когда после командировки он диктовал ей материал. -- У тебя виски поседели... -- Да я на ученьях был военных... -- На ученьях ведь, не на войне!.. Эсминец, на котором спецкора Ивлева вывезли на учения, получил сообщение, что условный противник находится в зоне досягаемости. -- Ракетными снарядами -- огонь! Выстрела, однако, не последовало. Снаряды заклинило. Ничего нельзя сделать, кроме как выбивать их кувалдой. -- Кто пойдет добровольно? -- спрашивает командир. Желающих не нашлось. Взял он сам в руки зубило и кувалду. Мгновенно вся команда легла на палубу. Ивлев тоже лег со всеми. -- Чего вы боитесь, кретины? -- обернулся командир. -- Если взорвется, все равно никого не останется! Он начал легкими ударами осторожно выбивать ракеты, застрявшие в полозьях. Все обошлось. Эсминец, так и не приняв участия в учениях, вернулся на базу. Здесь выяснили, что взяли ящики с ракетами другого калибра. -- Кто грузил? Судить! -- Как же так! -- удивлялся Ивлев в разговоре с командиром. -- А случись настоящая война?.. -- Наивный вы человек! А в овощной магазин идешь -- там капуста гнилая бывает? -- Ну, бывает... -- Почему же на овощной базе может быть бардак, а на военной нет? Люди-то те же! В очерке Ивлева "На страже наших рубежей" все было написано как надо: эсминец, наголову разгромив условного противника, с победой возвращался к родным берегам. Могучие советские ракеты готовы в любую минуту поразить любого врага. Слава съездил в военную цензуру на улицу Кропоткина и поставил штамп "Печатать разрешается". Материал хвалили на летучке. А спецкор Ивлев долго не мог забыть железный пол палубы эсминца, на котором он лежал, закрыв руками голову. Над сомнениями Славы Яков Маркович только посмеивался. Он дал Ивлеву Солжени