спитания. Яков Маркович изнутри повернул ключ, чтобы не ломились посторонние, и тут же на столе оказалась бутылка водки, извлеченная Максимом из кармана потрепанного пальто. -- Какая оперативность! -- восхитился Раппопорт. -- Ну-с, распределим обязанности: я разливаю, вы -- пьете. Он выплеснул остатки чая из одного стакана под стол, взял с подоконника еще стакан и наполнил оба. -- Налейте и себе глоток, Яков Маркыч, -- попросил Вячеслав. Тавров посмотрел на часы. -- Как говорил мой друг Миша Светлов, от без пяти четыре до четырех я не пью. Максим поднял стакан и почесал им кончик носа. -- Ну, выпьем за то, во имя чего мы, несмотря ни на что... -- И чтоб мы всегда гуляли на именинах, а наши враги гуляли на костылях, -- подхватил Раппопорт. Это был ритуал, молитва и дань времени в одночасье. Ивлев не допил, поперхнулся, на дне немного осталось. Он оторвал кусок чистой бумаги на столе у Якова Марковича, пожевал и сплюнул в угол. Закаморный, хлебнув одним глотком до дна, задышал усиленно и глубоко, по системе йогов, закусывая кислородом. -- Ну что? Заводная лягушка запрыгала? -- спросил Максим. -- Разве может быть иначе? -- удивился Яков Маркович. -- Три этапа выпуска газеты по закону Раппопорта. Первый этап -- всеобщий бардак и неразбериха. Второй -- избиение невиновных. Третий -- награждение непричастных. -- Мы непричастные?! -- возмутился Ивлев. -- Не вы ли втянули нас в авантюру с субботником? -- Я никого никуда не втягиваю, Славочка. Я плыву по течению, обходя омуты. В данном случае я просто назвал вещь своим именем. -- Раппопорт указал пальцем на телефон и договорил шепотом. -- Я открыто сказал, что труд у нас рабский, а они почему-то орут "ура". -- Это же надо! -- пробормотал Ивлев. -- Заставить двухсотпятидесятимиллионный народ вкалывать задарма, да еще в субботу, когда по всем еврейским законам работать грех! И это сделал наш простой советский Раппопорт! -- В Библии сказано, -- заметил Максим, -- не человек для субботы, а суббота для человека. Рап исправил Библию: человек -- для субботы! -- Погодите, еще не то будет! -- мрачно сказал Тавров. -- По субботам будут субботники, по воскресеньям воскресники. Праздники присоединим к отпуску, отпуск -- к пенсии. Пенсию потратим на лечение. -- Как тебя народ терпит, Рап? -- спросил Закаморный. -- Народ? Народ меня любит, -- он ласково погладил телефон. -- Гвозди бы делать из этих людей, больше бы было в продаже гвоздей! -- продекламировал Ивлев. -- Вы повторяетесь, Вячеслав Сергеич, -- заметил Закаморный. -- Я налью еще, если позволите... Он поднес к глазам бутылку, прикинул объем и двумя резкими наклонами горлышка точно разделил оставшееся содержимое между Ивлевым и собой. -- Субботник -- ограбление века! -- театрально произнес Максим. -- Выпьем же, Славик, за автора дерзновенного проекта, который скоро вытащит из народного кармана миллиарды. Жаль, не для себя. Сам он останется нищим. Ему даже нечем заплатить партвзносы. За Якова Марковича Тавропорта, нашего вождя и учителя! Он выпил, послонялся по комнате. Ивлев отглотнул, закурил. -- Не будешь допивать? -- спросил Максим у Ивлева. -- Тогда я... Он допил остаток из ивлевского стакана. -- Быть алкоголиком -- это тебе не идет, Макс, -- заметил Раппопорт. -- Опускаешься... -- Чепуха! Я делаю то же, что и вы, Яков Маркыч, только в другой форме. Мы, алкоголики, ускоряем агонию и, значит, способствуем прогрессу. -- Прервись, Макс! -- попросил Яков Маркович. -- Уж больно настойчиво звонит. Тавров перегнулся через стол и, сделав знак рукой, чтобы все умолкли, снял трубку. -- Это Яков Маркович? -- спросил грудной женский голос. -- Ну и что? -- ответил он несколько раздраженно. -- Я Макарцева. -- Кто? -- Зинаида Андреевна, жена Игоря Иваныча... -- Ах, простите... Я сразу немножко не сообразил... Тут у нас небольшое совещание... Как себя чувствует?.. Он чуть не назвал имя, но прикусил язык. -- Ему лучше. Уже разрешили разговаривать. Он просил, чтобы вы заехали к нему. Он просил, чтобы в редакции не знали... Зачем-то вы ему очень нужны. Его сегодня перевезли с Грановского на Рублевское шоссе... -- Ясно! Завтра буду. -- Спасибо. Пропуск уже заказан. Машина вам нужна? -- Нет уж, сам как-нибудь... Раппопорт некоторое время стоял в раздумье. -- Макарцевская жена? -- спросил Ивлев. -- С чего вы взяли? -- Допереть нетрудно... Что ей нужно? -- Шеф хочет меня поздравить. -- Только-то! -- Разве этого мало? По коням, чекисты! По-русски говоря, шабаш! -- "Шабаш" -- русское слово? -- удивился Максим Петрович. -- Ничего подобного! Это слово древнееврейское и означает "суббота". -- А в словарях -- оно русское. И это скрывают от народа. -- С твоей помощью, Рап, оно обрусело. -- Давайте расходиться, дети, пока пьянку не застукал Кашин. Закаморный взял со стола пустую бутылку и сунул во внутренний карман пальто. 30. ХОЛОДНОЕ СТЕКЛО В тот вечер "свежей головой" была Сироткина. Дежурить по номеру было для нее мучением. Надежда была общительна, а редакция к вечеру пустела. Приходилось накапливать информацию внутри себя, держать новости до следующего дня. И потому ей было скучно. После того как Ягубов подписал номер в печать, все уехали, и в редакции осталась Надя одна. На подписанных полосах в цехе кое-что доисправляли, потом полосы увозили снимать матрицы. Полосы, теперь уже ненужные (если не произойдет ЧП), привозили обратно и наутро, когда они уже не могли понадобиться, рассыпали. Матрицы шли в стереотипный цех. Чумазые стереотиперы отливали в металле полукруглые щиты, и написанное на хлипкой бумаге хлипкое слово обретало металлический звон. Крюки транспортера несли стереотипы в ротационный цех. Там их ставили в ротации, подгоняли, просовывали между валами бумагу, пробовали пускать машины. Краска ложилась неровно. Машины останавливали, стереотипы снимали, подкладывали обрывки газеты под те места, где краска легла плохо, снова ставили стереотипы на место и опять пускали машины. Потом начиналась возня с совпадением второй, красной краски, которой был помечен лозунг или рамка вокруг особо важного сообщения. А драгоценное ночное время, когда надо видеть розовые сны или веселиться, пропадало. Сироткина сидела в пустом ожидании. Даже позвонить некому, излить душу. Все давно спят. Она сидела в просторном кресле за столом редактора. Демократ Макарцев считал, что такое доверие "свежей голове" увеличивает чувство ответственности сотрудника. Двери во второй, личный, кабинет Макарцева и его комнату для отдыха с отдельным выходом были, естественно, заперты. Слева стоял мертвый пульт селектора: какой отдел ни нажимай, хотя и раздастся сейчас пронзительный звонок в отделе, но там никого нет. Маятник часов медленно толкался то в одну сторону, то в другую. Надежда старилась в кабинете, и никому не было до этого дела. Она стала выдвигать из стола ящики. В них лежали телефонные справочники ЦК, горкома, Моссовета с грифом "Для служебного пользования", будто нашелся бы на свете человек, который читал их для личного наслаждения. Пачки буклетов и рекламных проспектов туристских фирм многих стран, в которые ездил редактор, лежали тут, и Надежда без особого интереса полистала их. Потом пошли копии отчетов бухгалтерии о расходовании газетой средств, перемежаясь с поздравлениями редактору к Новому году и Дню Советской армии, еще не выброшенные Анной Семеновной. Это все Надежда отложила целой пачкой. Вдруг взгляд ее упал на толстый конверт, который она вынула из стола. Узнать, о чем редактор хочет советоваться в КГБ, она решила немедленно. Она извлекла маркиза де Кюстина и тут же начала читать его, позабыв обо всем остальном. Оторвалась она, когда было около часу. До пуска ротационных машин оставалось чуть-чуть. Надины мысли вернулись к Ивлеву. Она покраснела, вспомнив, сколько глупостей наделала днем, и твердо сказала себе, что этого больше не повторится. -- Поклянись! -- сказала она себе. -- Клянусь! -- ответила себе она. Тут отворились обе двери, составлявшие тамбур макарцевского кабинета, и появился Ивлев. В первое мгновение зрачки у Нади расширились, и она снова почувствовала, что краснеет. Казалось, появись сейчас Иисус Христос, Сироткина изумилась бы меньше. Но сегодня Ивлев значил для нее больше Христа. Христос был для нее бестелесен, а Ивлеву она уже принадлежала, хотя ничего не было. Вячеслав еще держался за ручку двери, когда Надя нашлась. Только женщине дана эта сообразительность: превратить неожиданную ситуацию в обычную и даже будто бы ясную ей заранее. -- Вам кого? -- невозмутимо спросила Сироткина, и лишь глаза ее лукаво блеснули под настольной лампой. -- Я вас не вызывала. Вы по какому вопросу? Он пришел сам, и наконец-то у нее есть возможность сделать вид, что он ей вовсе не нужен, что она к нему абсолютно равнодушна. Подумать только! Несколько часов назад она должна была быть и женщиной, и мужчиной, преодолевать себя и его, стыдясь, добиваться... А теперь он стоял, внимательно на нее глядя и даже вроде бы волнуясь. -- Я помешал? Она не ответила, похлопала глазами, проверяя, не сон ли это. -- Вы устали и хотите спать? Он, оказывается, глупый. Она закрыла глаза вовсе не потому! -- Мяу!.. -- она, потянувшись, замурлыкала. -- Так по какому вопросу вы пришли ко мне на прием? -- По личному, -- объяснил он. -- Можно? Вячеслав приблизился, перегнулся и положил свои руки на ее, лежащие на холодном стекле макарцевского стола. Она почувствовала гнет его рук и мгновенно стала безропотной, как днем у него в комнате. Все предыдущие намерения испарились, сердце застучало чаще. Она ждала. Отпустив одну ее руку, он надавил пальцем кнопку настольной лампы. Стало темнее. Из окна падал рассеянный свет, делая лицо Нади нерезким в желтоватом сумраке. Он потянул ее за пальцы к себе. Сироткина поднялась с кресла и плавно проплыла вокруг стола, словно ведомая в неизвестном танце. -- Да? -- спросил он. Это "да" донеслось до нее издалека, будто долго летало по редакторскому кабинету, отражаясь от стен и потолка, прежде чем попасть ей в уши. -- Что -- да? -- переспросила она беззвучно, одними губами. -- Не передумала? Усмехнувшись краешком губ, она медленно покачала головой, осуждая его за эти сомнения, и, склонив голову, подставила ему приоткрытый рот. Вячеслав поцеловал краешки рта, все еще опасаясь запрета. А она, испугавшись, как бы он не принял ее стеснительность за отсутствие желания, и вспомнив, что он делал с ней днем, провела руками у него по спине, потом перевела их к нему на грудь, отодвинула в сторону галстук, расстегнула одну за другой пуговицы рубашки и просунула руки внутрь, потом резко поднялась и начала снимать с себя одежду; аккуратно отделяя от себя каждую часть, она протягивала ее Ивлеву и целовала его после каждой отданной ему детали. -- Сейчас я люблю тебя, -- сказал он. Она кивнула, что могло означать: само собой разумеется, сейчас ты меня любишь. Сейчас меня нельзя не любить. Но она не пошевелилась, стояла в шаге от него, растерзанного и навьюченного ее вещами. Он оглянулся, ища куда бы деть ее одежду, и положил на узкий длинный стол, за которым редакторы отделов собирались на планерку. Потом он взял Надю за локти, приподнял и посадил на стол Макарцева. -- Босиком простудишься, -- объяснил он. -- Думаешь, стекло на столе теплей пола? -- спросила она, поежившись. Он попытался подложить руки так, чтобы отделить ее от стекла, на котором она сидела. Из этого ничего не получилось. Тогда он пододвинул толстую серую папку, лежавшую на столе. На папке Наде сразу стало теплей. Он грубо ощупал Сироткину, теперь ему безропотно принадлежащую, притихшую, ожидающую, и начал действовать. Надя вдруг испуганно подняла глаза: -- Ой, он смотрит! Я боюсь. Над столом Макарцева висел портрет чуть улыбающегося Ленина, увеличенный фотарем Какабадзе по специальной просьбе редактора. -- Смотри на меня, а не на него, -- предложил Ивлев. Он схватил из кипы белья Надины трусики, влез на стол и надел их на верхнюю половину лица вождя. -- Так хорошо? -- Да, так лучше... Он стал целовать ей колени, живот, шею... Она сжалась от боли, стараясь не застонать, и у него ничего не вышло. -- Разве ты?.. -- он был этим удивлен. -- Никогда, -- объяснила она. -- Ты меня презираешь? Только не уходи, стекло уже согрелось. Мне тепло... Он снова прикоснулся к Надежде, когда зазвенел звонок. Не поднимаясь, Надя дотянулась до телефона. -- Да. Сейчас приду... Она положила трубку. -- Жаль, если это не повторится, -- сказала она. -- А тебе не больно? -- Больно. Но все равно, жаль... -- Повторится, -- он усмехнулся. -- Почему же не повторится? -- Только не сегодня. -- Не сегодня? -- обиделся он. -- Почему же не сегодня? А когда? -- Всегда, когда захочешь... Пусти меня! Я замерзла. И потом, я должна подписать номер... -- Трусики не забудь! Владимир Ильич в мерцающем уличном свете подмигнул им, и улыбка застыла на его губах. Сироткина моментально оделась, зажгла лампу, выдвинула средний ящик, спрятала конверт с серой папкой. -- Что это? Надя подумала, говорить ли Ивлеву о папке, и решила не отвлекать его внимания от себя. -- От скуки рылась в столе, -- небрежно сказала она. -- Может, тебе тоже одеться? Или ты решил перевестись на должность Аполлона? Стоя посреди кабинета, он изучал ее. -- Я все еще люблю тебя! -- сказал он. Она подбежала к нему, опустилась на колени и поцеловала. -- А знаешь, маленький -- он даже симпатичней! Похож на ручку от унитаза. -- А меня! -- сказал он. -- Поцелуй меня тоже! -- Ты тут ни при чем! -- лукаво прошептала она. В лифте она глянула на себя в зеркало и отшатнулась: кофточка расстегнута, волосы взлохмачены, на щеках красные пятна, губы опухли от поцелуев. За те несколько секунд, что лифт опускал ее в печатный цех, она успела застегнуться, повернуть юбку, чтобы молния оказалась точно сзади, пригладить волосы и сделать пальцами массаж лица, хоть немного уравняв румяные пятна и остальную бледноту. В печатном уже работали все ротации, гул растекся по закоулкам, лестничные перила, двери, оконные переплеты вибрировали, ноги ощущали мелкое дрожание бетонного пола. Надя оглохла сразу. Гул вращающихся валов навалился, придавил, лишил рассудка. Между валами со скоростью, которую не способен уловить глаз, выливаясь из-под пола, текла река бумаги. Внезапно и мгновенно она заполнялась текстом и фотографиями, резалась, складывалась и уползала наверх, в щель в потолке, готовыми номерами "Трудовой правды". Восемь немецких ротаций, вывезенных в 45-м из Германии в качестве платы за победу, вот уже двадцать четвертый год выполняли свою функцию в другой пропагандистской машине и делали это с аккуратностью, свойственной их создателям. Тридцать тысяч в час, миллионный тираж за четыре часа десять минут. В четыре сорок утра по графику все должно быть кончено, и в пять тридцать последние почтовые грузовики покидают двор типографии. Докладная о выполнении графика, подписанная начальником печатного цеха, ежедневно к десяти утра кладется на стол секретарше редактора. Если ночь по графику, Анна Семеновна просто подшивает эту бумажку в папку. Если график был сорван, Локоткова красным карандашом подчеркивает виновного и относит на стол редактору. На сей раз все шло по графику. Тщательно обходя ящики с мусором и огнетушители, Сироткина дошла до стола мастера цеха. Грузный мастер, одетый в промасленную спецовку, вытер руки тряпкой, смоченной в бензине, и ловко выдернул из-под лапок конвейерной ленты номер газеты. Кончиками пальцев Надежда развернула страницы и, разложив их на столе, осторожно придавила край текста мизинцем, чтобы проверить, высохла ли краска. Буквы отпечатались у нее на коже. Надя стала смотреть заголовки, стараясь вникнуть в их смысл и попытаться обнаружить (после десятков других людей, которые это делали весь день и более тщательно) ошибку, несуразицу, ляп. Она проверила, как положено, не перевернуты ли вверх ногами клише, соответствуют ли подписи под снимками томy, что изображено, одновременно думая о том, подождет ее Ивлев, пока она тут копается, или уйдет. Мастер стоял рядом с Надеждой и, глядя на нее с ухмылкой, ждал. Не дождавшись, он вынул из ящика бумажный пакет с молоком, зубами оторвал угол и стал пить, запрокинув голову так, что капли падали на газету. Допив, он отшвырнул пакет в угол. Сироткина, не спрашивая, вынула у него из нагрудного кармана авторучку, написала мелко "В свет", расписалась и, посмотрев на мастера, поставила время: 0.30, как полагалось по графику, хотя было уже 0.45. Она сунула ручку обратно ему в карман и побежала к лифту. Когда створки захлопнулись, она облегченно вздохнула -- от тишины, от возможности вернуться к себе самой. Слава Богу, отмучилась! Ивлева не было. Сироткина заперла кабинет, спрятала ключ в столе Анны Семеновны, спустилась по лестнице. Комната спецкоров тоже была закрыта. Надя вздохнула, сказала себе, что именно этого она и ждала, накинула шубейку, напудрилась и подкрасила губы, чего почти никогда не делала, хотя и носила французскую пудру и помаду с собой. Ее ждала разгонка -- последняя редакционная машина, чтобы отвезти домой. Усевшись в теплую машину рядом с шофером, Сироткина увидала Вячеслава Сергеевича. Он сидел на мокрой скамье в сквере, под корявым старым кленом, освещенный тусклым фонарем, покачивающимся от ветра. Воротник поднят, и поза старушечья -- всунув руки в рукава. Совсем замерз, бедненький, ожидая. Шофер поднял голову от руля, потянулся рукой к ключу, другой рукой протирая глаза. -- Я не поеду, -- вдруг сказала Сироткина. -- Мне тут недалеко, пройдусь пешком. Он вытащил путевку и протянул ей расписаться. -- Время поставь попозже, -- попросил он. Сироткина быстро расписалась, он сам захлопнул дверцу и уехал. Она тихо подкралась к Ивлеву сзади, отогнула воротник, подула ему в ухо. Не оборачиваясь, он сильно сгреб ее рукой. -- Мне больно, больно! -- захрипела она. -- Голову оторвешь! -- Ты где живешь? -- спросил Славик, обводя ее вокруг скамейки и ставя между колен. -- На авеню Старых Кобыл. -- Это, простите, где? -- Так один приятель отца говорит. А вообще-то Староконюшенный переулок... -- Арбат? За час дойдем. -- Дойдем... А жена? Она будет беспокоиться... -- Она привыкла... Ивлев взял Надю за руку, и они вышли на полутемную улицу. Большая часть фонарей для экономии электричества была погашена. Возле тротуара лежали сугробы, черные от копоти, в окружении больших луж. Прогромыхал грузовик -- строительные детали по Москве возили и ночью. Милицейская патрульная машина проехала мимо, задержавшись. Наряд подозрительно оглядел Ивлева и Надю, но вылезать и проверять документы поленился. -- А я люблю Москву ночью, -- мечтательно сказала она. -- В ней нет толкучки, очередей, хамства. Особенно люблю, когда выпал снег: все становится чистым. -- Снег похож на стиральный порошок... -- Нет! На белые простыни!.. -- она повернулась к нему, идя спиной вперед, поцеловала в щеку. -- Знаешь, я всегда думала, что это будет в двухспальной кровати, как в заграничных фильмах. Простыня -- с мелкими цветочками. А утром раздвинешь занавес -- за окном солнце и лес -- весь в снегу! -- У редактора на столе -- приятнее. -- Газета -- публичный дом, ты сам говорил. -- Запомнила? -- Я все запоминаю, что говоришь ты. Я такая счастливая сегодня! Добилась все-таки тебя. Получила! Вячеслав усмехнулся, хотел что-то произнести, но передумал. -- Знаешь, даже не верится... -- продолжала она. -- Скажи, теперь я женщина? -- Нет еще. -- Нет? А я думала... Ну и когда же? -- Что -- когда? -- Когда стану женщиной? -- Откуда я знаю? Наверно, когда не будешь спрашивать у меня. -- Газета -- публичный дом, -- мечтательно произнесла Надя. -- У нас в отделе два социолога материалы для диссертации собирают. Вчера один, когда мы вдвоем в комнате остались, подходит и кладет руку на талию. "Наденька, -- говорит, -- у меня к вам просьба..." "Пожалуйста", -- говорю. Снимаю его руку с талии и кладу в нее пачку писем... "Я попрошу письма антисоветского содержания откладывать, чтобы нам не приходилось просматривать всю почту". -- А раньше? -- Раньше я эти письма начальству сдавала, как велели... Я же не знала... А сегодня поняла. -- Почему сегодня? -- А я у редактора в столе Самиздат нашла; когда будете дежурить, Вячеслав Сергеич, обязательно почитайте серую папку. Только никому! Я сказала вам, потому что... у меня никого нет. Вот мой Староконюшенный... В том подъезде живет Хрущев. -- Его охраняют? -- В нашем доме все подъезды охраняют. Зайдите, не бойтесь... Они постояли немного в темноте, подождали, пока лифтер отошел к своему столу в углу холла. Дверца лифта захлопнулась, и сквозь решетку просунулись тонкие пальцы. Он стал целовать их, все по очереди. -- Пожалей меня! -- прошептала она. -- А то умру от неисполненных желаний. 31. СВИДАНИЕ В КРЕМЛЕВКЕ Опасность миновала настолько, что Игоря Ивановича перевезли в новый корпус в сосновой роще на Рублевском шоссе. Но он все еще лежал на спине. Первое время он вздрагивал от пронзительных звонков, периодически раздававшихся во всех палатах. -- Да вы не волнуйтесь, -- ласково успокаивала хорошенькая сестра. -- А в чем дело? -- Звонки -- просто предупреждения медперсоналу. Пока звенит, выходить в коридор нельзя: член Политбюро лечиться приехал. А пройдет он -- и опять можно... И Макарцев действительно привык. Ему даже было приятно, когда звенел звонок: вот и здесь, в больнице, Игорь Иванович находился поблизости от руководства. Вчера после очередного консилиума профессор Мясников пообещал, что вот-вот разрешит повернуться на правый бок. -- Еще месяц, ну, от силы полтора, и будете, как огурчик, правда, пока еще маринованный... -- Мне нужен телефон, -- потребовал Макарцев. -- Телефон? Нет! Никаких дел! Вам нужны положительные эмоции... В качестве таковых ему разрешили немного читать. Он уговорил сестру принести из библиотеки "Трудовую правду". Он читал свою газету, как все читали, утром, а не накануне. Внимательно просмотрел все номера, вышедшие в его отсутствие. -- Нет, ты только подумай, Зина! -- возмущенно сказал он жене, едва она присела возле него. -- Чем заполнены полосы? Мышиная возня, когда я сотни раз им твердил: поднимайте значительные вопросы! Не мельтешите!.. Зачем только я согласился взять Ягубова? -- Не волнуйся, Гарик, -- успокаивала она его, ласково вынимая из рук "Трудовую правду". -- Ягубова ведь не ты выбирал. Конечно, ты нашел бы своего человека... Но скоро выйдешь, и этот Ягубов опять будет выполнять твои распоряжения. Ягубов, так сказать, пришел вместе с должностью. Газете дали еще одного заместителя редактора, и кто-кто, а уж Игорь Иванович не мог не понять, чем это пахнет. Все замы были двойного подчинения -- ему и ЦК. Ягубов, без сомнения, предназначался в фигуры тройного подчинения -- еще и КГБ. К чему этот сверхконтроль? Недоверие, закулисные шашни... Ведь покончили с этим -- и вот опять. Чего-то я не понимаю... Я всегда сам делал газету, можно сказать вдохновлял людей. А теперь второстепенные работники решают вместо меня и меня же считают старомодным за то, что я приезжаю вечером посмотреть полосы. Это, видите ли, атавизм -- вникать в конкретные дела. Ведь прав был Ленин, говоря: если что и погубит советскую власть, так это бюрократизм. Теперь узнаете, каково без меня. -- Ты позвонила Таврову? -- нетерпеливо спросил он жену. -- Где же он? -- Конечно, позвонила! Сказал, приедет... Сейчас протру тебе спину. Надеюсь, я сделаю это аккуратней сестры, хотя тебе, может, и приятней, чтобы протирала она и хлопала при этом ресницами. -- Не говори глупостей, Зинуля. Он прикрыл глаза в полудреме, а Зинаида протерла ему спину до самого копчика ваткой со спиртом от пролежней. Она опять села, раскрыла "Трудовую правду" и просматривала ее. Иногда она это делала, но только при Игоре Ивановиче. Думала она о том, как удачно ей удалось сделать дорогой подарок палатной врачихе. На доллары, оставшиеся от последней заграничной поездки мужа, она купила в валютной "Березке" джинсовый костюм и японские часы, узнав, что у врачихи сын-подросток. Та была очень рада и тут же сообщила, что ей уже обещали по великому блату новый швейцарский препарат, которого тут, в Кремлевке, днем с огнем не найти, и она его израсходует на Макарцева. Зинаида Андреевна пообещала ей японский зонтик и заодно спросила размер ее обуви, после чего они расстались довольные друг другом. Мужу, разумеется, рассказывать это было ни к чему. Хорошенькая сестра приоткрыла дверь и тихо произнесла: -- К вам гость, Игорь Иваныч. Можно пропустить? -- Давайте, давайте, -- сказал он. Сестре этой Зинаида недавно подарила флакон французских духов. Вопрос, только что заданный сестрой, Макарцеву понравился, и глаза у него заблестели. Сами давали разрешение медперсоналу пропускать к себе те больные, у кого дело шло на поправку, кто снова становился ответственным работником. В палату медленно и неуклюже вошел Яков Маркович, придерживая белый халат у шеи рукой, более волосатой, чем его голова. Он замахал руками, затопал на месте, брызгая слюной. -- Макарцев, Макарцев! Ты с кем-нибудь свою болезнь согласовал? Ведь по всем данным в больницу должен был загрохотать я... -- Почему ты? -- слабо улыбнулся Игорь Иванович. -- Я в больницу всегда готов, как юный пионер. -- Не очень ты похож на юного пионера, правда, Зина? Она вежливо улыбнулась. -- Я выходил строиться на линейку в другом лагере, вот и выгляжу не очень свежо. У меня сто болезней, а ты взял мой процент на себя! -- Будет считаться! Рад тебя видеть, старина. Познакомься, моя супруга. Зина, это Тавров, ты о нем слышала. -- Раппопорт, -- представился Тавров. -- Мы уже знакомы, -- Зинаида Андреевна протянула руку. -- Заочно. -- Заочно я воспринимаю только партийные постановления. А красивых женщин, вы знаете, так мало, что их надо посмотреть. -- Муж не ценит, -- она погладила Игоря Ивановича по голове. -- Зинуля! -- Макарцев похлопал ее по руке. -- Хватит здесь отсиживать. Борька придет обедать, а тебя нет. За меня не волнуйся. Мы тут с Яковом Маркычем чуток потолкуем о газетных делах -- тебе это неинтересно... Он притянул жену за руку к себе и поцеловал в щеку. Зинаида улыбнулась Якову Марковичу. -- Умоляю, недолго. Ты должен меня слушаться. Это я говорю как врач. -- Ты не врач, Зинуля, а жена ответработника. Она с показной обидой надула губы и тихо притворила за собой дверь. -- Что там творится, рассказывай! -- жадно набросился Макарцев на Якова Марковича, едва жена исчезла за дверью. -- Кстати, я на досуге прочел твою статью "Писатели -- идеологические бойцы". Дельно, и главное, правильные обобщения. Чего ты смеешься? -- Писатели, -- пробурчал Раппопорт, -- бывают двух категорий: те, за кого пишут, и те, кто пишет за других. -- Но есть ведь и настоящие писатели? -- Боюсь, они не бойцы идеологического фронта... -- Ну их к Богу! -- Макарцев сделал вид, что понял иначе. -- Нам хватает хлопот с нашими писателями. О них и будем думать... -- Если так... -- Вот что, Тавров. Расскажи лучше о субботнике. Какой план действий дальше? -- Что рассказывать?... Соцстраны нас, конечно, поддержали. Весь наш лагерь выйдет с лопатами. Куда уж дальше? -- Да, это размах! Ай да жилу раскопал! Вот это, я понимаю, журналистика! От души поздравляю! Погоди вот, выйду из больницы, поставлю вопрос о том, чтобы представить тебя к премии Союза журналистов... -- Не надо. Не надо премии, -- замахал руками Раппопорт. -- Ты лучше Ягубова умерь... -- Мешает? Вот сукин кот! Не понимает важности мероприятия. Ну и кругозор у моего зама! -- Не об этом. Он понимает!.. Я знаю, антисемитом быть необходимо... -- Чепуха! -- Но нельзя же так в лоб... -- Вот сволочь! Не бойся, Яков Маркыч! Пока я главный редактор этой газеты, тебя никто пальцем не тронет, так и знай!.. Вот что... Готовь-ка доклад к очередному партсобранию о требованиях идеологической работы в новых условиях. -- Я -- свой доклад на собрании? -- Ты, ты! Ягубову дам указание. Тебе это важно для партийного авторитета. На собрании будут представители райкома, горкома, ЦК. -- Пожалуйста, мне что -- жалко? В разговоре возникла пауза, и Яков Маркович снова подумал, зачем он все же понадобился Макарцеву. Не для того же, в конце концов, чтобы поздравить с рождением идеи юбилейного субботника! И уж тем более не для того, чтобы поручить доклад на партсобрании. Неужели опять он беспокоится о той папке? -- Кстати, чтобы не забыть, Тавров, -- Макарцев прервал молчание, поморщился от боли. -- Помнишь о папке? В больнице Макарцев то и дело возвращался к ней мыслями. Маркиз де Кюстин не давал ему покоя. Разумеется, Игорь Иванович правильно поступил тогда. Но теперь обстоятельства изменились. В его столе может что-либо понадобиться, будут искать. Не исключено, что это станет делать Кашин или посторонние... А вдруг кто подумает, что Макарцев доносит на сотрудников? От этой мысли у Игоря Ивановича заболела грудь. -- Так вот, о папке, -- сердясь на самого себя, повторил он, глянув на дверь. -- Что-то у меня душа не на месте. Должность обязывает, сам понимаешь! Раз у меня лежит, значит, я вроде как с ней связан. Глупость, считаешь? -- Надеюсь, ты меня не заставишь добровольно нести ее на Лубянку? -- Плохо же ты обо мне думаешь! Просто, пока я болен, надо ее, от греха подальше, спрятать, чтобы не валялась в кабинете. Мало ли что! -- Разумно, -- тряхнул головой Яков Маркович. -- Вынесу -- никто не заметит. -- Она в среднем ящике стола. -- В среднем так в среднем... Спрячу ее вне редакции, так? -- Вот именно, -- глаза у Макарцева заблестели. -- Нет ее -- и все. А на нет и суда нет! -- Суд-то есть! Но зачем лишние улики? -- Вот именно! Значит, сделаешь? -- А как же! -- Тавров протянул Макарцеву руку. -- И не думай ты больше об этой папке. Держи, Макарцев, хвост морковкой! Я ушел, и меня здесь не было. Спустившись в мраморный вестибюль, Яков Маркович отдал гардеробщице халат и, кряхтя, натягивал пальто, когда к нему подошла Зинаида Андреевна. -- Вы? -- удивился Раппопорт. -- Разве вы не уехали? -- Я ждала вас... Скажите, о чем просил Игорь Иваныч? -- Откуда вы взяли, что он меня просил? А если это я его просил? -- Нет! Он... Сюда бы никто к нему с просьбой не пошел! Я бы не допустила... -- Ну хорошо. Допустим, он. Разве вам это интересно? Женщины от этих проблем далеки. И нужно долго объяснять, с самого начала... -- Долго? Ничего! Знаете, я ведь чувствовала, что он от меня что-то скрывает... Спрашиваю, а он отшучивается... -- Ваш муж слишком близко принимает к сердцу престиж газеты, вот и нервничает... Мы начали кампанию в масштабе всех соцстран. -- Субботник? -- Он самый! И есть реальная опасность -- она-то и тревожит Макарцева больше всего. И, честно говоря, я думаю, не без оснований... -- Опасность? -- Опасность, что инициативу, мягко говоря, присвоят себе другие газеты или партийный аппарат. -- Чем это пахнет? -- Тогда и работа будет оценена не наша. -- Ну и что? -- И из кандидатов в члены ЦК переведут не Макарцева, а другого. Хотите что-то спросить? -- Вы сказали, что я красивая женщина, Яков Маркыч. Вы имели в виду, что я дура? -- Что вы, как можно? -- Тогда о чем вас просил Игорь Иваныч? -- С завтрашнего дня во всех материалах мы будем подчеркивать, что почин начала "Трудовая правда". Это не совсем тактично и может не понравиться в ЦК. Но пока там сообразят, мы уже застолбим свое первенство и почин из-под Макарцева будет выбить-таки трудней... Она не поверила, и он стал уважать ее чуть-чуть больше. -- Вы в редакцию? -- сухо спросила Зинаида Андреевна. -- Я довезу вас... Он представил себе, как сейчас потащится к автобусу, долго будет мерзнуть на остановке, потом спустится в сырое метро "Молодежная" и будет с полчаса сидеть на ледяном клеенчатом сиденье, пока доедет до центра, а там снова пересадка... "Волга" у Макарцева теплая и чистая. Но Яков Маркович, идя в больницу, уже обошел ее стороной. -- Знаете, я в лесу не был уже десять лет, -- сказал Раппопорт, указав рукой за окно. -- Забыл, как он пахнет, а сейчас, говорят, все-таки весна. Пойду прогуляюсь, если вы не возражаете... -- Как угодно. Зинаида Андреевна гордо вышла, широко распахнув стеклянную дверь. 32. МАКАРЦЕВА ЗИНАИДА АНДРЕЕВНА АВТОБИОГРАФИЯ, ПРИЛОЖЕННАЯ К АНКЕТЕ ДЛЯ ТУРИСТИЧЕСКОЙ ПОЕЗДКИ В КАПСТРАНУ Я, Макарцева 3.А., девичья фамилия Жевнякова, фамилия по первому браку Флейтман, русская, родилась 3 февраля 1925 г. в Ростове-на-Дону в семье служащего. Отец умер в 1927 г., мать учительница. В комсомол вступила в 1940 г., беспартийная. В 1943 г. поступила в Ташкентский медицинский институт, окончила его в 1949 г. со специальностью врача-педиатра. Направлена на работу в детскую поликлинику No 1 спецсектора Мосгорздравотдела, лечила детей работников МК и МГК партии. Оставила работу в связи с рождением сына. Являюсь военнообязанной, ст. лейтенант запаса. Мой муж, Макарцев И.И., кандидат в члены ЦК КПСС, главный редактор газеты "Трудовая правда". Личная подпись -- 3.Макарцева. СУЩЕСТВОВАНИЕ ЗИНАИДЫ АНДРЕЕВНЫ Эту свою автобиографию Зинаида Андреевна написала впопыхах: муж стоял над душой и торопил. Едва расписалась, схватил и уехал в ЦК, ничего не объяснив. Только вечером она выяснила, что ее, возможно, пустят за границу вместе с ним. Получилось так, что первые свои поездки в разные страны Хрущев совершал с Булганиным, а западные руководители являлись на эти встречи с женами. Во время деловых встреч глав государств жены собирались отдельно, и Булганин невольно оказывался с женами. Возвращаясь в Москву, он жаловался Никите Сергеевичу на свою судьбу. Он, конечно, сознает, что это его партийный долг, но, с другой стороны, и в его положение войти надо. Хрущев поступил в соответствии с духом демократических веяний и поставил вопрос на Политбюро: ездить с женами или без? Члены Политбюро высказывались осторожно! Есть, мол, в этом свои плюсы и свои минусы. После этого Никита Сергеевич подвел итоги дебатам. Он сказал историческую фразу: -- С волками жить -- по-волчьи выть! И в очередную поездку вместо Булганина взял Нину Петровну, которой в срочном порядке привезли несколько платьев из Парижа, Брюсселя и Рима. Тем временем прогрессивное постановление было спущено ниже -- изучалось заведующими отделов ЦК. Тут, видимо, не обошлось и без давления самих жен. Намечался государственный визит в Великобританию. Тогда-то Игорь Иванович вместо столовой ЦК неожиданно приехал обедать домой и заставил Зинаиду быстро написать автобиографию. Но решение вопроса взяла на себя супруга Никиты Сергеевича. -- Я-то еду по обязанности. А другим зачем отрываться от семей, да государственные деньги швырять на ветер? Исключение сделали только для супруги министра иностранных дел Громыко, да и то ненадолго. Некоторые жены, правда, позже стали ездить в туристические поездки за границу. Зинаида же особенно никуда не стремилась. Биография ее осталась в служебном досье мужа. Хотя Зинаида Андреевна этого никому, даже Игорю Ивановичу, никогда не говорила, родилась она в семье графа Андрея Андреевича Жевнякова, получившего великолепное образование в Сорбонне и Гейдельберге и имевшего угодья на юге России, подаренные его предкам императрицей Екатериной Второй. Молодой ростовский адвокат и землевладелец после революции потерял все, что ему принадлежало, титулы скрыл и пошел служить в суд, когда советской власти понадобились адвокаты. Защищая других, он сумел защитить и себя, чудом уцелел, женился по любви на учительнице, но вскоре умер, оставив двух дочерей. Сестры выросли красавицами в умеренно-южных, смуглых тонах, но было что-то холодное в их красоте. Мать потихоньку называла их графинюшками. Жили в Ростове трудно, голодно. В войну попали в Среднюю Азию. Зина кончила десятилетку и поступила в эвакуировавшийся туда медицинский институт. Профессор Флейтман, читавший студентам курс общей терапии, сразу обратил внимание на красивую студентку, к тому же интеллигентную. Жена Флейтмана погибла в самом начале войны. Она была хирургом и добровольно ушла на фронт. Флейтман сделал Зине предложение, отказываться было глупо. Она окончила институт, и профессор через коллегу, который тогда работал в Четвертом управлении Минздрава, устроил ее в спецполиклинику. Неожиданно профессор Флейтман заявил Зине: у него есть предчувствие, что им лучше разойтись. Она ничего не поняла и гордо ушла от него. Уже будучи женой Макарцева, Зинаида узнала, что Флейтман был отстранен от всех постов, а позднее посажен по делу врачей. Разведясь, профессор Флейтман спас ее. Он ее любил. Макарцев берег ее от неприятностей с той же тщательностью, что и первый муж. Она давно оставила службу и больше к ней не возвращалась. О благополучии ей тоже не приходилось думать: оно было всегда, даже когда Макарцев был на волоске от гибели. Зинаида привыкла к трудной должности жены ответственного работника и мужественно несла это бремя. Хотя ей пошел сорок пятый год, время, казалось, не коснулось ее: лицо, фигура, походка -- все было в полном порядке. Когда она шла, держа под руку сына, дистанция чувствовалась, конечно, но не реальная. Игорь старел гораздо быстрей, а ведь вполне могло бы быть наоборот. Он гордился тем, что жена у него такая красивая, и радовался, если им удавалось побывать где-нибудь вместе. Но это случалось редко. Едва она начинала говорить, что соскучилась без природы, он отправлял ее на госдачу; едва намекала, что устала, он спустя час звонил ей и говорил, что заказал для нее путевку. Она любила отдыхать в Грузии, в Ликани, в закрытом санатории ЦК возле Боржоми. Старый дворец царей Романовых в сказочно красивом лесу, мало людей, целебная вода. Семейное прошлое будто вставало перед ее черными очами. Санаторные нравы Зинаида Андреевна не принимала. Ее возмущала невоздержанность мужчин и особенно женщин, легко сходящихся на один вечер. В этом было что-то кошачье, она брезгливо морщилась, старалась не заводить знакомств, чтобы не слышать: "Выпили коньяку, а потом..." Иногда она пыталась пожалеть этих женщин, понять их. Но тут же с брезгливостью думала: "У нас с Гариком тоже ведь немало трудностей, но ни я, ни он не стали бы вот так..." Игоря Ивановича она поднимет, поправит, все сделает, чтобы он стал здоров. Другие по два и по три инфаркта переносят, а работают, хоть бы хны! Единственный, кто ускользал из ее логики жизни, был сын. Но, с другой стороны, сейчас у всех с детьми проблемы. Боренька вырастет, поумнеет. Если бы муж помог, почаще вмешивался, и она нервничала бы меньше. А он полагался в этом вопросе на жену. Зинаида Андреевна не раз просила всерьез заняться сыном, проявить мужской характер. Макарцев обещал, подолгу собирался, обдумывал, пытался это сделать, откладывал. А теперь, когда он заболел, она думала: "Ну вот, теперь у Игоря Ивановича больше будет времени подумать о сыне, а мальчик станет