терпимее к отцу. И все наладится". 33. ВСЕ РАВНО Я ТЕБЯ ПОЦЕЛУЮ! Сироткина была уверена, что теперь, когда Ивлев, хотел он сам того или нет, а все же принадлежит ей и хоть изредка она обретает полную власть над ним, -- она успокоится. Ведь ей от него ничего не надо, а то, что было надо, получено. Любовь до тех пор приносит состояние дискомфорта, вычитала где-то Надя, пока эта любовь не удовлетворена. А теперь, поскольку уже все было, а ничего большего не может быть, потому что это не входило в ее планы, интерес к спецкору Ивлеву должен пойти на убыль. Она уже отбыла свой срок в тюрьме у Ивлева. Но амнистия для Нади не наступила. Пройдет, твердо говорила она себе. Достаточно будет его видеть, хотя бы изредка, и больше ничего. Ну, еще слышать, что он говорит, -- пусть не ей, другим. Главное, переключиться на что-нибудь другое: ведь все позади! Но какая-то новая власть распоряжалась теперь Надеждой. Если раньшe в мыслях, на работе или дома, за полночь ложась в постель, она говорила с ним, слушала его, они гуляли по улицам, и этого было достаточно, то теперь во рту было кисло, яблоко хотелось откусить еще раз. Она стыдилась, уверяла себя, что долго играть в современную активную женщину выше ее сил. А это была не игра. Останавливало ее лишь то, что это отпугнуло бы его совсем. Она металась. С вечера говорила себе, что завтра подойдет к нему и пригласит в кино. Она брала билеты, но утром видела его в редакции, устремленного к целям, содержание и глубина которых были ей непонятны или казались второстепенными, когда между ними произошло такое. Он спорил с кем-то в коридоре, отчаянно матерясь, и она спешила пройти мимо, хотя безо всякой неприязни слушала эти жуткие и сочные слова. Ему было не до нее. Она убегала в туалет, рвала там билеты и, спуская воду, уносившую клочки, плакала, и потом долго стояла, глядя в окно на корпус печатного цеха, в котором гудели ротационные машины, ждала, пока спадет краснота с глаз. Наконец Сироткина решилась. -- Слушай, -- весело прощебетала она, как бы случайно остановив Вячеслава в коридоре. -- Привет! Ивлев глядел на нее рассеянно и ждал, что она скажет дальше. А она задохнулась, слова смешались, легкости хватило только на одно слово. -- Ты чего? -- удивленно спросил он. Она сжимала кулаки. Длинные ногти впились в ладони. После паузы, такой затянутой, она наконец вспомнила что заранее придумала сказать. Шепотом, медленно выдавливая слова и заставив себя опять беззаботно улыбнуться, Надежда произнесла: -- Между прочим, я подсчитала: у меня сегодня юбилей. -- Поздравляю? А какой? -- Ровно три года, как мне вырезали аппендикс. -- Надо сказать Рапу. Пусть напишет передовую. -- Не надо. А вообще, если хочешь, можем отметить. Ну, например, сходим в Дом журналиста... Деньги у меня есть. -- Понимаешь... -- замялся он. -- Я ночью улетаю. -- Куда? -- В Новосибирск. Рап просил накатать статью секретаря обкома о субботнике. Сам Paп в Сибирь не любит ездить -- надо же выручить старика. -- Надолго? -- Неделька. -- А вечером? -- Что -- вечером? -- Ничего! Надя вспыхнула, внезапно возненавидев его. Ей захотелось немедленно резко ответить или ударить Ивлева, чтобы точка была поставлена. Но она улыбнулась опять и ушла, стараясь шагать легко и независимо. День тянулся нудно, как пленка в магнитофоне с подсевшими батареями. А вечером Сироткина взяла у Инны Светлозерской в машбюро перламутровую помаду, накрасила губы и поехала в Дом журналиста. Одна. С твердым намерением наперекор приличиям выпить за светлую память о своем аппендиксе. Войти в ресторан Надя все же не решилась. Она взяла у стойки кофе и рюмку коньяку. Сироткина высмотрела пустой столик у стены, заполненный обертками от конфет. Она села спиной к проходу, чтобы никого не видеть. После глотка коньяку стало тепло. Ивлев передумает и заедет сюда перед отлетом на полчаса. Она глотнула еще, и Ивлев стал более расплывчатым. Надежда вынула сигарету, рассчитывая, что остатки этого негодяя улетучатся вместе с табачным дымом -- единственным (если не считать алкоголя) наркотиком, почему-то разрешенным в ее родной стране. У нее не было спичек, она оглянулась. -- Разрешите? Худой и длинный парень в клетчатом свитере поднес к ее лицу красивую иностранную зажигалку, ловко повернул ее пальцами и чиркнул, осветив ее чистый лоб. Сироткина прикурила. -- А за это, -- спросил он, -- вы не дадите мне сигарету? -- За это я ничего не дам. Просто так -- пожалуйста. Без лишних церемоний он присел к ней и закурил. Мальчик был моложе Надежды и никакого практического интереса не представлял. Надо было сразу вежливо сказать ему, что сейчас к ней подойдет муж. Но Ивлев, оказалось, не улетучился, и ей хотелось отомстить ему. На роль роковой соблазнительницы Сироткина не годилась, но когда ее уговаривали отомстить, можно было согласиться. -- А я вас здесь уже не раз видел. Он сказал то, что должен был сказать, и ничего другого. -- У вас хорошая память, -- сказала Надя. -- Это даже родители признают. -- Почему "даже"? -- Потому что их все во мне раздражает. Представляю, как мать подпрыгнула бы, если бы узнала, что я хочу жениться. -- Поздравляю! -- Надя произнесла это слово с интонацией Ивлева и рассердилась сама на себя. -- Спасибо!... Только невесты еще нет... -- Ну, это не проблема! -- Проблема! У меня жесткие требования: вес 45, рост 160, размер бюста четвертый. В общем, похожа на вас. "У меня размер третий", -- сказать это у Нади чесался язык. Но она решила, что неприлично растлевать малолетку пошлостью, которой в нем и без ее поддержки достаточно. И она произнесла: -- Вы прямо-таки восточный султан! -- Давайте выпьем! -- По чашке кофе. -- И по коньяку! -- Вы разве не пили? -- А вы? -- удачно парировал он. -- Я всего четыре рюмки -- грамм двести, не больше. -- А можете сколько? -- Семьсот пятьдесят пил, -- скромно сказал он. -- Больше не пробовал. Попробуем? "Не рассердятся ли папа с мамой?" -- могла бы спросить она. Но не стала его унижать. -- Нет, это слишком дорого. Но, по одной, малюсенькой... Они выпили. -- Вы мексиканскую водку пили? -- спросил он. -- У них к бутылке привязан мешочек перца, а внутри плавает заспиртованный червяк. Он придает особый аромат, понимаете? На стол ставят лишнюю рюмку и на закуску червяка целуют... Выпили они еще по три рюмки, и Надя подумала, что уже одно то обстоятельство, что она пьяна одна, без Ивлева, хорошая месть ему за его эгоизм. Новый знакомый не очень ловко помог ей надеть шубу. При этом он как бы случайно прикоснулся к ее шее и волосам, а она как бы случайно отклонилась. На улице он взял ее под руку и подвел к бежевому "Москвичу". Остывший мотор долго не хотел запускаться, и похоже было, что не заведется вообще. Надежда сидела в холодной машине, уткнув нос в пушистый меховой воротник. Мотор завелся, и ее новый знакомый, не грея двигателя, резко выехал. Непрогретый мотор дергал, чихал. Машин, пешеходов и милиции на Никитском бульваре было мало; падал легкий, сухой снежок, разбегающийся от машины по асфальту в разные стороны. Выскочив из тоннеля, "Москвич" тормознул на перекрестке: горел красный свет. -- Есть идея. Прокатимся в лес? -- Ночью?! -- Что мы -- дети? Погуляем. -- В такой-то холод? -- Печку включим, -- он сдвинул рычаг. Вентилятор заверещал, гоня теплый воздух к ногам. -- В другой раз, ладно? -- ласково сказала Сироткина. -- Отец ждет, будет сердиться... Мне вот сюда. -- Провожу. -- Не надо, я сама. -- Провожу! -- упрямо сказал он и вошел за ней в подъезд. Лифтер внимательно оглядел его, но, поняв, что он с Надей, ничего не сказал, только проследил за ними глазами, пока они поднимались по лестнице. -- А поцеловать? -- спросил он, когда она протянула ему руку. -- Кого? -- она подняла удивленные глаза. -- Тебя. -- Не рано ли?.. Он неловко притянул ее к себе. Надя отвернулась и попыталась освободиться. -- Пустите, сэр. Я не мексиканский червяк. Нельзя! -- Почему нельзя? -- он вдруг поглупел. -- Можно! -- А я говорю -- нельзя! Она наклонилась, прошмыгнула у него под рукой и стала искать в сумочке ключ. -- Когда же будет можно? -- спросил он, качнувшись. Надежда пожала плечами и вставила ключ в дверь. -- Давай еще постоим тут. Домой неохота... -- Лучше в другой раз. Запомните телефон? Он записал номер на пачке сигарет. -- А может, прокатимся? Но она уже отворила дверь. -- Ты меня по телефону с другим Борисом не спутаешь? У тебя другого знакомого Бориса нету? Я Макарцев. Макарцева знаешь, моего отца? Его все знают. -- Макарцева? -- переспросила она. -- Кто это? -- А как же ты прошла в Домжур? Ты где учишься? -- Я работаю, -- сказала она, -- в ателье. Портнихой. А в Домжур знакомые провели... -- Мне очень хочется тебя поцеловать. -- Я же сказала: нет! Она поспешно затворила за собой дверь. Он прижал рот к замочной скважине и проговорил: -- Все равно я тебя поцелую, вот увидишь! В губы! Борис Макарцев запрыгал вниз по лестнице через пять ступенек сразу и чуть не свалился на повороте. В последний момент он ухватил рукой перила. 34. МАКАРЦЕВ БОРИС ИГОРЕВИЧ ИЗ АНКЕТЫ ПОСТУПАЮЩЕГО В ВУЗ Родился 29 октября 1950 г. в Москве. Русский. Беспартийный. Член ВЛКСМ. Образование среднее. Окончил французскую спецшколу No 109 Ленинградского района Москвы. Аттестат зрелости No 9836457. Специальности нет. Знание иностранных языков: французский (читает, может объясниться). Выполняемая работа с начала трудовой деятельности (включая учебу в высших и средних специальных учебных заведениях, участие в партизанских отрядах и работу по совместительству): не работал. Ближайшие родственники: Макарцев Игорь Иванович -- отец, Макарцева Зинаида Андреевна -- мать. Военнообязанный призывного возраста. Приписное свидетельство No 741374К, выданное Тимирязевским райвоенкоматом Москвы. Состояние здоровья: практически здоров. Основание: справка спецполиклиники Мосгорздравотдела для поступающих в вузы -- форма No 281. Паспорт: VIII MX No 381014, выдан 63 о/м Москвы 11 ноября 1966 г. Проживает: Петровско-Разумовская аллея, 18, кв. 84. Телефон 258-71-44. ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, СОПУТСТВУЮЩИЕ И МЕШАЮЩИЕ БОБУ Игорь Иванович не сомневался, что его сын, как все дети партработников его положения, поступит в Институт международных отношений и посредственный аттестат зрелости -- не столь уж существенный изъян при возможности нажать где надо. Одновременно Макарцеву хотелось, чтобы Бобочка тоже стал журналистом, но никаких позывов у него в этой области не обнаруживалось. Впрочем, как и в других областях. Оставалось надеяться, что мальчик поумнеет. Захоти он поступить на факультет журналистики МГУ, Макарцеву достаточно позвонить декану факультета Загульскому, разоблачительные статьи которого "Трудовая правда" печатает после каждой его заграничной поездки. Все пойдет само собой, только правильно занять исходную точку. А уж в эту точку Макарцев поставит сына, будьте уверены! Так думал отец, пока Бобочка кончал школу. А окончив, заявил родителям, что аттестат зрелости дарит им на память, сам же он хочет отдохнуть. Ни в какой международный он не пойдет, поскольку там учатся одни маменькины сыночки-тряпичники, а шмотки его не волнуют. -- Зачем же ты учил французский? -- спросил Игорь Иванович. Оказывается, французским языком Боб и его приятели овладевали для того, чтобы трепаться по телефону, оставаясь непонятыми родителями. -- Выходит, ты считаешь мою жизнь неинтересной? -- Да любой гегемон-работяга счастливей тебя в сто раз! Отвкалывал восемь часов, принял стакан водки -- и никаких забот. А ты по ночам трясешься, не ошибся ли вечером и не снимут ли тебя утром. -- Разве тебе не хочется жить за границей? -- попытался купить его отец. -- Интересные развлечения, фильмы, которых мы не покупаем? -- Думаешь, не знаю, за какие коврижки живут? Антохинского отца директором института сделали. А за что? За то, что в Англии, на стажировке, он в какой-то фирме несколько ампул украл... -- Это крайности! -- Это -- промышленный шпионаж. Это твоя внешняя торговля... А журналистика?! Да сам ты напечатаешь о том, что видел за границей? Сто раз вымажешь дегтем, а потом тиснешь. -- Обычную идеологическую игру ты воспринимаешь сердцем. -- А вот и нет! Принимаю тем местом, для которого она годится. -- Ладно, Боря, иди работать на завод. -- Еще чего! Пусть быдло работает! -- Выходит, в армию? -- Не пойду. Позвонишь -- мне запишут шум в сердце и оставят в покое. -- Не буду звонить, Боря. Клянусь! -- Мать надавит -- позвонишь! -- При матери говорю. Слышишь, Зина? Сын -- тунеядец? Этого не допущу! Осенью сам позвоню в Министерство обороны. Приедут и заберут. Во флот пойдешь -- там служба на год дольше! Но есть и еще вариант. -- Макарцев поколебался, но решил попытаться предложить сделку. -- Поступишь в институт -- покупаю тебе машину. Подожмемся с матерью, но куплю. И учти! Мое слово твердое. -- Твои слова -- в дерьме!.. Через месяц, однако, Борис сообщил матери, что, так и быть, поступит в институт. -- В какой, Бобочка? -- Иностранных языков имени Мориса Тореза. Слыхала? Буду толмачом. -- Кем-кем? -- Переводчиком, мать. -- Почему же именно в этот институт? Отец ведь предлагал посолиднее... -- Агентура сообщила, в этом девчонки смотрибельные, поняла? Но если отец будет проталкивать, уйду, так ему и скажи! -- Ладно, ладно, Бобочка! Он и пальцем не пошевелит... Макарцев хотел позвонить ректору, но жена отговорила. Не дай Бог, Бобочка узнает -- все испортишь! Настроение у родителей поднялось. Боря переутомился, у него был нервный спад, и вот все входит в норму. Сын Макарцева и не может быть другим, ясно! Пусть, в конце концов, кончит любой институт. А перебесится -- отец всегда найдет пусковую установку для его выхода на настоящую орбиту. Когда они узнали, что Борис стал студентом, Макарцев привез шампанское и сказал, что уже звонил директору завода и тот обещал выделить один автомобиль из своего лимита вне всех очередей. Словом, к восемнадцатилетию будет обещанный "Москвич". Машину студент воспринял как нечто разумеющееся. Ни его жизнь, ни отношение к родителям не изменились. Учебники лежали на столе. Он по-прежнему приходил ночью. Если мать еще не ложилась, она издали чувствовала, что он опять пил. Иногда, явившись рано, он заглядывал в кухню: -- Фашиста нет? -- Не смей называть отца фашистом! -- Пардон, мадам, забыл! Буду звать его "наци"... Он заваливался с ботинками на тахту и названивал приятелям. В телефонную трубку вперемешку с французским летела матерщина, от которой у Зинаиды Андреевны начиналась мигрень. Вскоре собиралась компания человек из пяти-шести. Новые парни, которых в прошлый раз не было. Борис забирал на кухне стаканы и закрывал дверь. Из обрывков разговоров, которые долетали до Зинаиды Андреевны, она ничего, кроме мата, понять не могла. Они не разговаривали ни о девушках, ни о политике, ни о своих институтских делах, ни о хоккее. Ей казалось, что они просто дымят и пьют. Иногда она приносила им еду. Они отказывались, но все уничтожали, оставляя на полу грязные тарелки. Куда они стремятся? Что для них свято? Слушают часами эту идиотскую музыку, и им нечего сказать друг другу. -- Бобочка, скоро месяц, как папа в больнице. Неужели у тебя нет времени навестить его? -- К нему не пускают, сама говорила... -- Уже давно пускают. Отца надо поддержать... -- А выпишут когда? -- Врачи говорят, сейчас и думать нечего. Возможно, через месяц... -- Вот и увидимся. Пускай от меня отдохнет. А я от него. -- Я устала врать, что у тебя семинары, лекции, коллоквиумы... -- Ничего, мать! Ври дальше! Он к вранью привык. 35. В ПЯТНИЦУ, В ШЕСТЬ УТРА Зинаида Андреевна не ложилась. Она поздно приехала от Игоря Ивановича, увидела, что ужин, оставленный Бобочке, не тронут, и поняла, что домой он не заходил. Она досмотрела конец телепрограммы -- спорт и последние известия, накинув платок, вышла на балкон. Иногда Боб стоял с компанией возле беседки во дворе. Но там никого не было. В половине второго Зинаида наконец разделась. Она постояла перед большим зеркалом в спальне, надеясь отвлечься, сосредоточившись на себе. Она скептически потрогала излишки на животе и бедрах, впрочем небольшие. Она все еще была хороша собой и думала не без гордости, что нет в мире ничего гармоничнее женской фигуры. Зинаида теперь совсем мало ела и перепробовала все диеты, но вдруг это перестало помогать. Еще можно было испытать голодание в клинике очень модного врача Николаева, к которому попасть, говорят, невозможно. Конечно, Игорь устроил бы ее в два счета. Но голодание ей казалось жестокостью по отношению к себе самой. Ведь только в обнаженности видно, а когда она затянута -- ни-ни! Она приподняла пальцами груди, которые были предметом особой гордости Игоря, но теперь сохраняли форму только во французских лифчиках. Груди потеряли свой вид из-за этого шалопая Бобочки, который, похоже, вообще не явится ночевать и даже не позвонит. Надев английскую шелковую ночную рубашку, всю в кружевах, Зинаида Андреевна легла на свою половину широченной финской кровати. Она еще почитала немного какую-то чепуху в "Роман-газете", погасила лампу и, рассчитывая услышать топот Боба, задремала. Ее разбудил телефон на тумбочке со стороны Игоря Ивановича. "Позвонил все-таки! -- сразу проснувшись, подумала она. -- Есть в нем сыновний долг. А сколько же теперь времени?" На ее любимых золотых часах, подарке матери к свадьбе, было десять минут седьмого. Она сняла трубку. -- Попрошу отца Макарцева Бориса, -- сказал хрипловатый мужской голос. -- Его нет. -- Где он? -- Он в больнице, разве вы не знаете? В чем дело? -- А вы ему кто? -- Жена. -- Вы будете мать Макарцева Бориса Игоревича? -- Да. С ним что-нибудь случилось? -- Капитан Утерин, старший инспектор МУРа, беспокоит. Ваш сын Макарцев Борис Игоревич ночью на Кутузовском проспекте, будучи в нетрезвом состоянии, сбил двух пешеходов. Одного насмерть, второй скончался в больнице. -- А Боря? -- спросила она, плохо поняв то, что услышала. -- Он как? -- Он-то жив-здоров, отсыпается у нас в КПЗ. -- Где-где? -- В камере предварительного заключения. -- Спасибо, что позвонили. Сейчас я приеду и заберу его! -- Зинаида Андреевна уже совсем проснулась, будто она заранее была готова к этому случаю. -- Забрать?.. Да нет... Будет следствие... -- Следствие? Скажите... -- она замялась, понимая, что важно сохранить достоинство, не показать, что ты испугалась. В конце концов, с твоим мальчиком, что бы ни случилось, не смогут сделать ничего против твоей воли. Но она хотела скорее узнать, что все это может означать, против чего бороться. И она договорила. -- Скажите, а это как, серьезно? -- До десяти лет лишения свободы по статье 211 УК плюс отягчающие вину обстоятельства -- еще лет пять. Но это будет суд решать... -- Суд? -- А вы как думали? Можете сейчас к нам приехать? Возьмите с собой паспорт. Фамилию мою записали? У-те-рин... Не вставая с постели, Зинаида Андреевна оглядела спальню, будто впервые в нее попала. До пятнадцати лет? Бореньке?! Чепуха какая-то! Он еще раскается в своих словах, этот капитан Утерин, пожалеет, что угрожал мне... Игорь, как назло, в больнице. Он бы позвонил куда надо и сразу все уладил. Ладно, она поедет сама. Зинаида Андреевна прикрыла пальцами рот, пытаясь сосредоточиться, затем повернулась и перелистала телефонную книжку, лежавшую у Игоря Ивановича на тумбочке. Она позвонила в диспетчерскую и, когда ей ответил заспанный голос, сухо произнесла: -- Машину жене Макарцева Игоря Иваныча. -- Когда? -- Сейчас. Срочно. -- Ладно, -- ответил голос. Послышались вздох и короткие гудки. Зинаида поднялась и начала быстро одеваться, выбрасывая из ящиков на пол то, что не подходило. Она причесалась, не глядя в зеркало, вышла на кухню, поколебавшись, вынула из холодильника несколько баночек черной и красной икры, которые держала, чтобы класть в карман санитаркам. Теперь икра могла пригодиться. Она подумала, что понадобятся деньги. Но их дома было мало, а в семь утра сберкасса закрыта. Надев сапоги, шубу, меховую шапочку, которая ее молодила и очень шла, и заперев квартиру на все три замка, она хотела вызвать лифт, но он был занят. Она нервно постучала по двери, торопя едущего. Лифт остановился на ее этаже, и из него вышел Леша Двоенинов. -- Вызывали, Зинаида Андревна? -- Вызывала, Леша. Поехали, да побыстрей. Когда сели в машину, Леха закурил и молча посмотрел на Макарцеву, ожидая указания. Зинаида поколебалась, говорить ли куда она едет, но решила, что все равно не скроешь. -- Ты знаешь, где МУР? -- Петровка, 38. Кто ж не знает? Туда? -- Туда, Лешенька... На-ка вот, пока не забыла... Она порылась в сумочке и протянула Двоенинову баночку черной икры. -- Спасибо, -- сказал он, завел мотор, тронулся и потом на ходу ловким движением закинул баночку в бардачок. -- Как самочувствие Игоря Иваныча-то? Уж пора его выпустить. Все без него соскучились... -- Не говори, Леша! Сама не дождусь... Зинаида Андреевна ответила механически. Она вынула из сумочки листок с криво написанной фамилией "Утерин". Леха подумал, не попросить ли напомнить Игорю Ивановичу, что тот обещался позвонить насчет его, Лешиной, работы в "Совтрансавто". Но лучше потерпеть еще немного, пока сам выйдет, а не просить через третьи руки. Двоенинов не стал мешать Зинаиде Андреевне своим обычным разговором о том, о сем и погнал по пустым улицам на Петровку. 36. УТЕРИН ВЛАДИМИР КУЗЬМИЧ ИЗ АНКЕТЫ ДЛЯ СПЕЦКАДРОВ Старший инспектор МУРа, капитан милиции. Родился 29 января 1932 г. в деревне Знаменка, Смоленской области. Русский. Член КПСС с 1952 г., партбилет No 3453211. Образование специальное и высшее: окончил спецшколу КГБ в 1963 г., юридический факультет МГУ. Иностранными языками не владеет. За границей не был. Семейное положение: женат. Жена, Утерина Н.П., работает лаборанткой в научно-техническом отделе МУРа. Сын 9 лет. Военнообязанный. Запас ВВ (Внутренние войска), спецучет. Паспорт IV HE No 651127, выдан 114 о/м г. Москвы 14 июля 1967 г. Прописан постоянно: просп. Вернадского, 15/14, кв. 26. Тел. 130-92-81. Сведения о трудовой деятельности, родственниках, справки о состоянии здоровья находятся в личном деле. КАРЬЕРА КАПИТАНА УТЕРИНА Вернувшись вместе с шифровальщиком Кашиным из Гаваны, замначальника шифровальной группы Центра Виноградов поручил младшему лейтенанту Утерину попытаться дешифровать слово "кадум", что и было Утериным сделано без всяких дешифровочных таблиц. При этом Утерин усмехнулся, и подполковник сделал вывод, что ему об оскорблении известно. Владимир Кузьмич Утерин, пониженный в звании, был переведен, как и Кашин, в Десятый отдел "Семерки" -- в службу внешнего наблюдения. Немногословный и исполнительный, он получил тут номер 43-85 и прижился. Работа оказалась более живой, требовала сноровки, а эти качества у Владимира были от природы. Топтунов привозили к объектам небольшими группами. Старший распределял точки, раздавал фотографии, объяснял кто кому передает объект в случае преследования. Объектами были в основном иностранцы и советские граждане, которые с ними встречались. Сотрудники запоминали, с кем они говорили, фотографировали встречи микрокамерами через грудное отверстие в плаще. Владимир не допускал ошибок в работе и вскоре был назначен на должность старшего оперативной группы. Второй прокол произошел снова не по его вине. Сотрудников внешнего наблюдения, отменив все текущие задания, собрали в управлении. Обратился к ним седой полковник в гражданском костюме, до этого в лицо топтунам, как ни странно, неизвестный. -- Наша разведка, товарищи, сообщила, что в Шереметьево из Франкфурта-на-Майне под видом туриста прибывает некий господин Зигмаринген, скромный немецкий бизнесмен, большой любитель живописи и симфонической музыки. В действительности этот Зигмаринген, он же Майер, он же Люттгенс, -- крупный западногерманский агент. Мы изучили его дело (в нем свыше трехсот документов) и запросили у нашей службы в ФРГ дополнительные данные. К сожалению, ответ не успокаивает. Поездка настолько засекречена разведслужбой, что нам остается быть начеку. Принято решение не препятствовать во въезде Зигмарингену, выдать визу, не отказывать ни в каких просьбах, даже если они выйдут за пределы установленных для Интуриста маршрутов. Багаж его официально не будет досматриваться. Надеюсь, понимаете, какая ответственность ложится на вашу службу? Только в Москве мы поднимаем по готовности No 1 456 человек и на время операции подключаем вас к 12-му отделу. Необходимое количество ваших ребят будет занято во всех городах по маршруту Зигмарингена. Все наши люди в службе сервиса в гостиницах, аэрофлоте, общественных местах, где он может появиться, оповещены. Дальнейшие инструкции поступят после его приземления... Теперь о вас... От вас требуется чистая работа. Господин Зигмаринген и в мыслях не должен иметь, что за ним следят. Пусть наслаждается полной свободой. Если что, немедленно связь со мной! 12-ый отдел 7-го оперативного управления КГБ -- это специальные операции по слежке. Трудные были две недели для Утерина. Когда бизнесмен и знаток симфонической музыки господин Зигмаринген, невысокого роста седеющий господин в дешевом сером пальто, сияя сердечной улыбкой, сбежал с трапа и к нему направилась переводчица, старший группы наблюдения из машины доложил по рации: -- Приняли объект. 21-14 начала. Пошло-поехало! А гость как ни в чем не бывало ходил в Москве на симфонические концерты, гулял по Тбилиси, отправился в Ташкент и Самарканд и за две недели ни единого раза не остановился на улице, чтобы заговорить с прохожим, ни единого раза не поинтересовался химией, специалистом в которой себя называл. -- Зачем он приехал? -- гадали на всех ярусах советской разведки. -- Я хотел бы продлить визу еще на две недели, -- сказал он переводчице. -- Если это, конечно, не трудно... -- Вы что-нибудь не успели сделать? Я могу помочь? -- Да, я не успел осмотреть Эрмитаж и Русский музей. Визу продлили. Утерина вызвали на новое совещание: этот чертов господин Зигмаринген будет их мучить еще две недели! -- Удвойте бдительность! -- предупредил полковник. -- Не исключено, что он, как матерый волк, путает следы, усыпляет нашу бдительность, а в конце попытается что-либо натворить. Тщательное изучение содержимого его чемоданов, к сожалению, не дало никаких результатов. Вся надежда на вас! Получив объект от своего коллеги, 43-85 смотрел за ним во все глаза. К счастью, гость не имел манеры оглядываться, хотя и ходил, глазея по сторонам. Иногда он бегал, хватая под руку переводчицу, так что Утерину и его коллегам удавалось перевести дух лишь в машинах. Уехал Зигмаринген не по графику, а на день раньше, внезапно поменяв билет на ночной рейс и подняв с постелей топтунов. У трапа гость поцеловал в губы переводчицу 21-14 и вручил ей в подарок сто долларов, которые она после сдала под квитанцию в бухгалтерию "Интуриста". -- Теперь все ясно! -- резюмировал седой начальник. -- Зигмаринген постарел и решил порвать с преступной жизнью. У нас в стране он отдыхал. Мы хорошо поработали, товарищи, сделали все, что могли! Однако спустя две недели наша разведка переправила домой из Израиля копию сообщения об иллюстрированном отчете, разосланном Зигмарингеном разведкам всех стран, дружественных ФРГ. Изучая советское искусство, гость сфотографировал большую часть сотрудников службы внешнего наблюдения, чтобы они были известны заинтересованным сторонам. В течение месяца коллег Утерина пересортировывали и раскидывали. И его вызвали на собеседование. -- Как у вас с дикцией? -- спросил один из членов комиссии. -- Стихи в школе учили? -- Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, -- продекламировал бывший номер 43-85. -- Для начала неплохо! Остальное дотянем! Утерина перевели в группу скандирования, и тут ему сразу понравилось. Работающие в группе лучше одевались, всегда ходили в белоснежных рубашках и при галстуках, некоторые даже с платочками в нагрудных карманах. Начальник группы скандирования представил им Прова Царского, народного артиста СССР, секретаря партийной организации Малого театра, на которого возложили почетную общественную нагрузку подготовить пополнение к работе. Царский всю жизнь играл Чацкого, но в остальной жизни был со всем согласен. Он начал с дикции, заставил Утерина раз двадцать повторить скороговорки "Ехал Грека через реку" и "Карл у Клары украл кораллы". Затем подошел к пианино и взял аккорд. -- Ну, а теперь красиво и раскатисто споем: "Слава коммунистической партии!" Утерин крикнул. Царский поморщился. -- Потише, голубчик! Слава -- интонация вверх -- Коммунистической партии -- интонация вниз. И больше чувств, искренности, страсти! Вот послушайте... Он прожурчал своим бархатным профессиональным голосом. Интонация ушла вверх, повисела там немного и торжественно опустилась. Далеко было бывшим топтунам до народного артиста. -- Понятно? -- спросил Царский, счастливый своим талантом. -- Давайте-ка хором, друзья: "Да здравствует -- интонация вверх, пауза -- наше родное -- маленькая пауза -- советское -- пауза еще меньше -- прави-тель-ство-о-о!" Пианино подтвердило правильность этой мысли величественным мажорным аккордом. -- Не басите, не басите! Нежнее, задушевнее! Так, чтобы всем, сидящим вокруг вас в зале, захотелось повторить вместе с вами. Ну, давайте, -- артист заглянул в бумажку, -- "Слава могучему авангарду нашей партии, ее ленинскому -- и раскатисто, как эхо, -- По-лит-бю-ю-юро-о-о-о!" После уроков актерское мастерство Утерина продвинулось. Но и старый опыт не пропал. На съездах и партийных конференциях членов группы скандирования равномерно распределяли по залу с таким расчетом, чтобы каждый сотрудник отвечал за определенную группу депутатов или делегатов. Владимир наблюдал за движением рук закрепленных за ним зрителей. Локтем он мог незаметно определить содержимое кармана проходящего мимо человека, надавить бедром на портфель, выясняя твердость и вес лежащего в нем предмета. Тексты для скандирования сотрудникам выдавали заранее, отметив галочками, после каких слов в докладе какую здравицу произносить, когда аплодировать, когда аплодировать бурно, после какого абзаца долго не смолкать, а когда вставать и устраивать овацию. В обязанности входило также вовлекать окружающих в аплодисменты и крики "ура!" Делалось это так. Когда приближались слова, после которых должны были следовать аплодисменты, Утерин поворачивался к своим соседям справа и слева и, восторженно улыбаясь, говорил: -- Здорово сказано, правда? Гениально! Давайте похлопаем!.. Тут как раз докладчик прерывался (у него в тексте тоже стояла галочка), и Утерин мгновенно принимался хлопать, вовлекая сидящих вокруг личным примером. И разницу между теми, кто аплодирует от избытка чувств, кто из вежливости, а у кого такая работа, установить было невозможно. Организация окончания речи вождя была самой сложной и ответственной задачей. Требовалось особое мастерство, чтобы поднять весь многотысячный зал единым порывом восторга. Ведь начальник не подавал сигнал, когда аплодисментам пора вдруг перейти в бурную овацию и когда во время овации всему залу встать. Поэтому на специальных тренировках участники группы, начав аплодировать, отсчитывали в уме двадцать секунд (два хлопка в секунду) и переходили к бурным аплодисментам (четыре хлопка в секунду), вовлекая зал. Затем ими отсчитывалось еще ровно двадцать секунд, и начиналась овация, во время которой раздавались как бы случайные, разрозненные крики "Ура!", "Слава!". Наконец, еще через двадцать секунд (восемьдесят хлопков) все сотрудники группы скандирования поднимались с мест, продолжая бурно аплодировать, но теперь -- над головой. Одновременно они жестами приглашали встать соседей и кричали выученные заранее здравицы в честь вождя. Это был апофеоз, после которого сотрудникам оставались только рутинные мероприятия по слежке за сидящими вокруг. Работал Владимир Кузьмич добросовестно, но вечерами у него теперь оставалось время. Он решил сделаться следователем, и после второго курса юридического факультета был переведен в группу борьбы с нарушениями советской морали. Работа в группе была разнообразной. Сотрудники группы дежурили возле церквей в праздники и, отводя в сторону, били молодых людей, пытающихся войти в церковь. В парадных избивали евреев, желающих поехать в Израиль. По указаниям смежного отдела поджидали студентов, вынимали из портфелей Самиздат и били кастетами. Но били без увечий, поскольку это были меры чисто воспитательного характера. Потом была работа в группе заполнителей. Заполнители заранее занимали все места на открытых политических процессах. Каждый желающий мог в принципе тоже попасть в зал судебного заседания, но мест не было. Если же кого-то требовалось впустить, один из заполнителей как бы случайно поднимался и уходил, освобождая ровно одно место. Утерину пришлось заполнять залы, когда перед студентами выступали американский сенатор и член Политбюро итальянской компартии, которые могли сказать не совсем то, что нужно; он заполнял зал Библиотеки иностранной литературы, когда там выступал социолог из ФРГ, залы выставок иностранной живописи, а также заполнял с плакатами улицы перед посольствами вместе с группой скандирования, а если требовалось бить стекла, то и с группой борьбы с нарушениями советской морали, выражая гнев и возмущение советского народа. Настал день, когда Утерин доложил начальству о том, что он окончил университет и его образование может считаться законченным высшим. Он был произведен из младшего лейтенанта госбезопасности в капитана милиции и назначен на должность старшего инспектора МУРа. С Петровки Владимир Кузьмич и сейчас частенько ходит домой пешком до метро, замедляя шаг возле Лубянки. Топтуны, прогуливающиеся вдоль здания, делают вид, что они просто прохожие. А прохожие делают вид, что об этом не догадываются. Утерин идет медленно, подмигивая каждому из бывших своих коллег. -- Как дела, Володя? Сколько платят? -- Дела идут, контора пишет, -- тихо отвечает Утерин, делая вид, что разглядывает бронзового Дзержинского. -- А ты все топчешься? -- Да вот, понимаешь, никак не переведут в группу скандирования. -- Понятно! Ну, будь! И Владимир идет дальше. А топтун очаянно трет уши и вдруг, чтобы согреться, бросается к мальчику из провинции, который сфотографировал памятник Дзержинскому. -- Здесь фотографировать запрещено! -- сурово выговаривает он, отбирает фотоаппарат и засвечивает пленку. 37. НАДО ИСКАТЬ КАНАЛЫ Около получаса Зинаида Андреевна ждала в бюро пропусков, пока ее позвали к окошечку и вернули паспорт с вложенным в него листочком бумаги. Сердце у нее колотилось, и мысли сновали в беспорядке. Но она старалась не позволить себе расслабиться и думала о том, как подать новость Игорю Ивановичу и можно ли ему вообще при нынешнем его состоянии услышать такое. Макарцев не раз упрекал ее в том, что она живет, как у Христа за пазухой. Умру -- как будешь справляться? Она смеялась и отвечала ему, что надо будет -- научится, а вообще она уверена, что он с его энергией переживет ее и еще женится. Конечно, ей не хотелось бы этого, но сие не в ее власти: все мужчины одинаковы. Вот и представился Зинаиде случай доказать, что самостоятельной она быть умеет. Лучше бы только не было этой необходимости. За что прогневался Бог? Она вспомнила Бога механически, в связи с навалившейся бедой. В остальное время он был ей не нужен. Ей объяснили, как пройти к старшему следователю Утерину. Дверь оказалась запертой, и Зинаида Андреевна остановилась в коридоре, прислонясь к стене. Мимо нее деловито сновали люди в милицейской форме и штатские. Одного она попыталась спросить, он отрицательно качнул головой, как немой, и она снова стояла, ждала. Защитить ее от невнимания, прийти на помощь было некому. В ней никто здесь не нуждался, но от всех от них она сейчас зависела, и это ее унижало. Минут через сорок (а может, и час минул) к двери подошел спортивного вида мужчина, немного простоватый, с погонами. Он вытащил из кармана связку ключей, нашел подходящий и открыл дверь. -- Вы -- Макарцева? -- не подняв глаз, с хрипотцой спросил он. -- Зайдите. Он вошел в кабинет первым, позвякивая ключами. Зинаида Андреевна не привыкла к такому обращению и готова была разреветься от обиды. Но ей предстояло заменить Игоря, быть мужчиной, и она плотно сжала губы. -- Присаживайтесь. Утерин так и не взглянул на нее. Он не торопясь закурил, ловко швырнул спичку в форточку и молча углубился в папку. Дым дешевых сигарет доплыл до нее, и она закашлялась. -- Макарцев Борис Игоревич, рождения 1950-го, русский, комсомолец -- ваш сын? -- он наконец-то посмотрел на Зинаиду Андреевну. -- Мой, мой, конечно! -- она напряглась так, будто у нее собрались отобрать сына. -- Та-ак... Он выпивал? -- Нет, -- помедлив, ответила Зинаида Андреевна. -- Только сок -- томатный очень любит. -- Томатный любит... Это хорошо. -- Ну, может быть, на праздник рюмочку с отцом... -- С отцом? Вот протокол первого допроса... "Вечером 15 марта я встретился с Котловым, моим бывшим школьным другом... Купили бутылку водки и сели у него дома поговорить по душам. Пришел еще один друг, Демченко. Остатки водки мы вылили ему. Потом я поехал в Дом журналиста, где познакомился с девушкой, имя не помню..." Кто это -- Демченко? -- Котлов -- Борин одноклассник. А Демченко -- первый раз слышу... -- Имя девушки тоже не знаете? -- Не знаю, -- закрыв глаза, тихо ответила Зинаида. -- Так... "Я угостил ее коньяком и предложил проехаться за город. Она отказалась, так как ей надо было домой. Тогда я поехал за город сам. Двоих людей, переходивших Кутузовский проспект, заметил, только когда они уже были перед самым радиатором, так как было темно. Я нажал на тормоз и резко повернул вправо, но они тоже побежали вправо, и я их сбил. Хотел затормозить, но пока думал, останавливаться или нет, отъехал уже далеко и тогда еще прибавил газ. Выехав на Минское шоссе, я одумался и остановился. И сам вышел на дорогу, навстречу Госавтоинспекции..." -- Он на себя наговаривает, -- сказала Зинаида. -- Хвастается! -- Посмотрим, -- проговорил Утерин, листая бумаги. -- Вот заключение медицинской экспертизы... Спустя 1 час 40 минут после происшествия... Сильная степень алкогольного опьянения. -- Он не мог много выпить! -- Стакана два водки или коньяку, не меньше! -- Но ведь как он сбил, никто не видел! Это кто-то другой, а вы сваливаете на него! Утерин в первый раз усмехнулся. -- Вот показания свидетелей: таксист Мамедов, автомашина 13-77 ММТ. Следовал за "Москвичом" Макарцева на расстоянии ста метров. Видел, что произошло, и из