ближайшего автомата позвонил в милицию. После этого патрульную машину направили в погоню. Шофер уборочной машины 91-54 МОР Окунь двигался по левой стороне навстречу... Акт дорожного происшествия... Превышение скорости до 95 километров в час. На правом крыле и капоте "Москвича" следы ударов, кровь. -- А те двое? -- она замялась, не зная как их назвать и как спросить. -- Они... что? -- Как раз принес заключение патологоанатома. Вскрытие показало у обоих наличие алкоголя в крови -- в средней степени. -- Значит, они сами виноваты! -- Больше того, они переходили улицу в неположенном месте. -- Вот видите, я же говорю! Сами и поплатились... -- Сами-то сами, -- Утерин почесал затылок. -- Это смягчает вину вашего сына. Но много остается. Пьяный за рулем -- раз. Превышение скорости -- два. Оба пострадавших со смертельных исходом -- три. Не остановился, чтобы оказать помощь, -- четыре... Решать будет суд... -- Суд? Подождите, -- глаза Зинаиды Андреевны наполнились слезами, и вся ее твердость рухнула. -- Объясните, что я должна сделать, чтобы суда не было? Утерин смотрел на нее внимательно. Вопрос можно было понимать по-разному, но сама постановка его свидетельствовала о том, что его собеседница имела определенные возможности. -- Таких советов давать не могу. Лучше вам самой решить этот вопрос. -- Я должна посоветоваться с мужем. Но он сейчас в больнице. Вы знаете, кто он? -- Знаю. Это узнать нетрудно. -- Я тоже так думаю... Скажите, а могу я увидеть сына? -- Вы просите свидания? -- Да, да! Свидание! Утерин тщательно погасил сигарету о каблук ботинка, бросил в корзину для бумаги, медленно поднялся, дело положил в сейф, запер его и вышел. Зинаида успела наплакаться, вытереть слезы и тщательно привести себя в порядок. Только глаза остались вспухшими и красными. Еще никогда она не чувствовала себя такой старой. -- Учитывая, что вы -- жена Макарцева, свидание разрешили, -- произнес Владимир Кузьмич с порога, -- но ваш сын отказался. -- Не может быть! -- воскликнула Зинаида Андреевна, пораженная этим больше, чем всем предыдущим. -- Неправда! -- Если хотите, -- сухо сказал Утерин, -- можем привести его. -- Насильно? Нет уж!.. Я могу быть свободна? Она гордо поднялась. -- Я отмечу ваш пропуск. Утерин глянул на часы, проставил время и расписался. Он посмотрел вслед Макарцевой. "Самых красивых женщин отбирает для себя начальство", -- промелькнуло у него. Но зависти в этой мысли не было. Зинаида вышла из ворот, не чуя под собой ног, остановилась, не зная куда двигаться, что предпринять, к кому обратиться. Второй удар, после инфаркта Игоря, обрушился на нее. Но мужу она ничего не скажет. Она будет бороться сама. Игорь Иванович болен, но с его положением не могут не посчитаться. Она не имеет права расслабиться, позволить несчастью взять власть над ее нервами. Она будет рассуждать, как обычно делает Гарик, начиная с основного, а не второстепенного, и действовать так, будто это не ее сын, а чужой, будто это лишь ее общественный долг -- спасти ребенка, попавшего в беду. Придумав эти слова -- общественный долг, она решительно подошла к машине. Двоенинов безмятежно подремывал за рулем. Он вложил руки в рукава, чтобы не стыли, и добирал невзятое у сна ночью. -- Я не поеду, Лешенька. Мне рядом. Можешь быть свободен... -- Понял. А тут, на Петровке, случилось что? -- Общественные дела, -- она беззаботно усмехнулась. -- Поезжай в редакцию. Было утро, светлое и веселое. Начинался рабочий день, мимо нее спешили люди, на ходу переговариваясь. Из подъездов выкатывались коляски. Все вокруг знали куда они идут, что и зачем делают. Зинаида Андреевна, уже решив действовать, все еще, однако, судорожно пыталась направить мысли по одному руслу. Но они растекались, а выползала другая, ненужная, отчаянная: что же теперь будет? Эта мысль только сбивала, мешала другим, создавала в душе панику. Ей нужен квалифицированный советчик. Не приятельница, которая станет ахать, а после обзвонит всех знакомых: "Слыхали, а у Макарцевых-то сын!.." Юрист, вот кто необходим! Надо немедленно разыскать Кореня. Самуил Аронович Корень, один из заместителей председателя Московской городской коллегии адвокатов, был старинным другом ее первого мужа. Посадили их в одно время. После реабилитации он звонил Зинаиде несколько раз, был готов поддержать старые дружеские связи, но ей не хотелось воспоминаний о первом муже, да и положение Игоря Ивановича обязывало думать об уровне знакомств. Теперь, раздобыв несколько двухкопеечных монет, она дозвонилась до Самуила Ароновнча без особого труда. Корень искренне, как ей показалось, обрадовался, начал расспрашивать о жизни. Но узнав, что у нее дело, сказал, что ждет ее немедленно. Макарцева остановила такси у старого, обшарпанного особняка, вошла не раздеваясь в комнату, забитую столами и людьми, и сразу отыскала грузного и сутулого Кореня. Он поднялся ей навстречу, обнял ее и по-старому поцеловал в обе щеки, а после усадил на стул в сторонке и попросил чуток подождать. Самуил Аронович постарел, лысина расползлась во все стороны, синеватые щеки с красными прожилками и дряблый подбородок обвисли, черный костюм, обсыпанный перхотью и пеплом, не сидел на нем, а висел. Зинаида Андреевна подумала, что у него плохо работают почки, да и сердце плохо тянет. Евреи раньше созревают и раньше старятся. Это касается не только женщин, но, как ни странно, и мужчин. Она удивилась, что думает сейчас не о Бобочке, но так уж плавали мысли, не подчиняясь ей. -- Ну, теперь я весь ваш, мадам! -- отряхивая пиджак от пепла, галантно произнес Самуил Аронович. -- Надеюсь, Зиночка, ваш муж не собирается с вами разводиться? В свое время Корень, по просьбе Флейтмана, быстро провел через суд его развод с Зинаидой. Шуток она сейчас воспринимать не могла и оглянулась, не слышит ли кто. -- Не беспокойтесь, -- он прикоснулся корявыми пальцами к ее плечу. -- Здесь каждый занят своим делом... -- Бобочка сбил двоих, -- сразу выпалила она. -- Насмерть... Зинаида Андреевна стиснула рот, чтобы сдержаться, но слезы полились, будто прорвало. Вынула платок, мокрый. Корень, не утешая, подождал немного. -- Он совершеннолетний? Права есть? На своей машине? Трезвый? Скорость? Вопросы сыпались один за другим, она только мотала головой, соглашаясь или отрицая. -- Не остановился?.. Ну, это не самая страшная оплошность! Что? Он делал неверные шаги один за другим, один другого хуже! Это естественно в его положении... Где он был до этого? С кем? Что делал?.. Как -- вы еще ничего не знаете?! Ладно, все это мы сможем выяснить. Но факт остается!.. Нельзя на него все валить -- он мальчишка! Был бы старше -- сообразил: раз уж это случилось, надо бросить машину и бежать. Да! Позвонить в ГАИ и сказать, что машину угнали. Еще неизвестно, доказали бы или нет... Кстати, а что муж, Зиночка? Она объяснила ситуацию. Самуил Аронович схватился за голову. -- Зачем вы приехали ко мне? Допустим, я найду самого лучшего адвоката... Шансов никаких. -- Что же делать? -- едва слышно произнесла она. -- Ищите каналы. Но без мужа вы не обойдетесь. Попробуйте, конечно, хотя маловероятно. Но не падайте духом, делайте все от вас зависящее... -- Что от меня зависит? Что? -- В любом случае, надо познакомиться с семьями погибших. Придется как следует помочь, делать все, что они пожелают. Сколько у вас в запасе денег? -- На книжке тысячи полторы, не больше. -- Так мало?! -- Да мы никогда не копим, а расходов много... -- Придется вещи подбросить этим семьям. Ведь жены будут давать показания! -- Как же я их найду? -- Дело еще в МУРе? Какой инспектор им занимается? Попытаюсь узнать. Позвоните мне... Я даже не сказал вам ни одного комплимента. Такая стала жизнь -- прямо сумасшедший дом. Встречаемся, когда что-то случилось, а без дела никто никому не нужен. У меня, поверите, даже родственников не осталось. То есть они живы, но встречаемся, когда кто-нибудь умрет. Может, на том свете соберемся? Ну, не падайте духом, Зиночка! Выйдя, она взглянула на часики на руке. Пора в Кремлевку. Не появись она там вовремя, Игорь заволнуется. Она поискала такси и поехала на Рублевское шоссе, дав зарок улыбаться как ни в чем не бывало. Из холла, еще не поднявшись в палату, она позвонила в гараж и вызвала машину. Игорь Иванович чувствовал себя лучше, ему включили телефон, и он воспрянул духом. Она пристрастно расспрашивала его о самочувствии, поворчала по поводу телефона и вообще охотно разговаривала на разные темы, лишь бы только он не стал расспрашивать о Бобе. И все же он заметил. -- Что с тобой, Зина? -- Ну чего пристал, Макарцев? Женский календарь... Вечно ты пытаешься вывернуть меня наизнанку! Она преувеличенно ворчала, чтобы отбить у него охоту расспрашивать. И действительно, благополучно уехала. Только дома Зинаида почувствовала, что ни крошки не ела и уговорила себя поесть, чтобы были силы. Пока она автоматически жевала, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, она обдумывала, имеет ли смысл звонить друзьям Игоря Ивановича, не сделается ли от этого хуже. Но ведь скрыть все равно не удастся. А кто же еще поможет, если не они? Ведь и он им всегда готов прийти на помощь. Она знала, что Игорь Иванович редко обращается с просьбами к цековским работникам, а использует друзей в министерствах и ведомствах. Зинаида решила действовать так же. Она принесла телефон на диван, и позвонила Дерюгиным. Павел Лукьянович был одним из заместителей председателя Госплана. Вот уже много лет Макарцевы и Дерюгины проводили вместе праздники, дачи у них были рядом, дети вместе росли. Наталья Степановна, услышав голос Зинаиды Андреевны, обрадовалась. -- Что это вас не слышно? -- произнесла она раскатисто, по-простому, почти по-деревенски. -- Как там наш Игорь Иваныч? Скоро его врачи отпустят? -- Скоро. Но у нас несчастье, Наталья Степанна. С Бобочкой... -- А что такое? Макарцева стала рассказывать в чем дело, поворачивая таким образом, что милиция вроде бы ждет указания и если звонок такой поступит, Бореньку выпустят... -- А убийство-то как же? -- прошептала Наталья Степановна. -- И потом, как вы предполагаете, кто позвонит? -- Я думала, Павел Лукьяныч. Он ведь по ВЧ может позвонить Щелокову. Не давить, нет, просто намекнуть, что решается не у них, а выше... -- Я, конечно, передам Павлу Лукьянычу, -- после паузы решила Наталья Степановна. -- Но вряд ли он согласится. Ведь это совершенно не по его профилю. -- Может, мне ему позвонить? -- Да какая разница? Я все равно сейчас звонить ему должна, напомнить, чтобы он боржоми выпил. У него ночью изжога была. Если он согласится, я вам перезвоню. Ну, а если нет... Он, сами знаете, какой щепетильный в личных вопросах!.. А я вам сочувствую! Посидев с минуту, держа палец на рычаге, Зинаида набрала еще номер. Риго Артемьевича Бадаляна, председателя Госкомитета по атомной энергии, Зинаида застала дома (вот какая удача!) самого. Риго Артемьевич искренне расстроился. Сын Макарцева -- это все равно что его собственный сын. Он готов сделать что в его силах, а силы у него есть. Он занялся бы этим вопросом немедленно, но, к сожалению, у него через полтора часа самолет. Он летит в Индию и будет в Москве только через месяц. Тогда можно будет вернуться к вопросу и подумать, кого лучше просить. -- Спасибо, Риго! Это поздно, но спасибо. Она еще полистала телефонную книжку и нашла вписанный Игорем Ивановичем телефон Шапталы. Игнат Данилович Шаптала работал в Днепропетровском обкоме и в ЦК Казахстана вместе с человеком с густыми бровями, а теперь был заместителем заведующего отделом административных органов. Его звонок многое мог бы изменить. Шапталы бывали у Макарцевых в гостях. Игорь Иванович и Шаптала не раз ездили вместе за рубеж. С женой Шапталы Тамарой Богдановной, круглой, как колобок, очень молодящейся бабушкой с жизнерадостным украинским выговором, Зинаида Андреевна дважды отдыхала в санатории и очень подружилась. Тамара Богдановна весело загуторила, рассказывая про своих ранних внуков, с которыми у нее дел невпроворот. -- Ну, а у вас как? Зинаида Андреевна объяснила ситуацию. Тамара Богдановна умолкла, а потом вдруг спросила: -- Что же теперь будет с Игорем Иванычем? -- Он не знает. Я не хочу его беспокоить. -- Да я не о том, миленькая! Как это отразится на его положении? Сын -- в тюрьме! -- Я этого не допущу! -- воскликнула Зинаида Андреевна. -- Если бы Игнат Данилыч мне помог, позвонил Щелокову... -- Ну как же он может? Ведь это ж подорвет его авторитет! -- Тамара Богдановна, родная, спросите его, умоляю! -- И спрашивать не буду! В его положении разве же можно такое? Да ведь кого он попросит, первый его потом и упрекнет. Не проси, Зинаида Андревна. Это ж беззаконие... -- Пускай беззаконие! -- в отчаянье воскликнула Макарцева. -- Ведь один-единственный раз! Пускай неправда, нечестность, что угодно! Ведь сын! Другого не будет. -- Я сама мать, внуки уже. Но Игната Данилыча лучше не впутывать. Зинаида Андреевна, миленькая, сама понимаешь, не звони лучше нам, пока все не образуется. Мало ли что? Ты ведь тоже ради мужа от опасной дружбы отреклась бы. Откинувшись на подушку, Макарцева некоторое время тупо глядела в потолок. После встрепенулась. Нет, она не сдастся! Она будет действовать сама. Она позвонила Кореню. -- Зиночка, я кое-что выяснил. Эти двое убитых -- разнорабочие, хронические алкоголики. Оба состояли на учете, один подвергался принудительному лечению. Жена в семье второго вроде бы даже рада, что муж погиб. Говорит, наконец-то вздохнет. Там ребенок шести лет, в другой семье -- двое. Один -- умственно отсталый. Может, дебильного в детский санаторий устроите? Задабривайте, обещайте, голубушка. В общем, запишите адреса... 38. НОЧЬ В НОВОСИБИРСКЕ В гостинице Ивлев медленно поднялся по лестнице в свой номер. Весной в Сибири еще и не пахло. В демисезонном пальто, прозванном семисезонным, в сорокадвухградусный мороз Вячеслав почти час тащился в холодном автобусе, забитом людьми так, что ногами не пошевельнешь. Ноги эти были обуты в ботинки на резиновой подошве, и мех внутри отсутствовал. Ивлев ходил по городу, опустив у шапки уши, подвязав тесемочки под подбородком, и тем отличался от закаленных местных людей. Сегодня он закруглился со статьей за подписью секретаря обкома по агитации и пропаганде Данилова, нужной Раппопорту. Данилов рассказывал в своей статье о том, как трудящиеся Новосибирской области, сплоченные вокруг родной партии, с нетерпением ждут, когда можно будет выйти на всесоюзный субботник. Помощник секретаря дал Ивлеву старые доклады, из которых Вячеслав вырезал три куска (местные цифры и факты). Остальное дабавил. Визируя, Данилов читал статью, недовольно оттопырив губу. Иногда он морщился, давая понять, что искажены те мысли, которые он хотя и не высказывал, но подразумевал. В одном месте Данилов вычеркнул абзац критики: "Это не надо". В конце расписался и протянул статью Ивлеву, сказав по-деловому: -- Можно печатать. Никаким воспоминаниям Данилов не позволил всплыть, а ведь мог бы. Слава знал, что два года назад у "Трудовой правды" назревал конфликт с обкомом, и Макарцев потерпел поражение. В Новосибирске у редакции был тогда собкор -- молодой, энергичный парень с выразительной фамилией Предыбайло. После первой же критической статьи, опубликованной в Москве, его пригласили к Данилову. Тот ласково пожурил: -- Ну зачем же ты, дорогой, сразу позоришь нас на всю страну? Мы не против критики и даже любим ее, но критика нужна глубокая, со знанием дела. А это просто злопыхательство. Ты человек новый, не все знаешь, не все тебе видно. Пришел бы сперва в обком, поделился сомнениями, мы бы подсказали, что да как... Ведь ты парень с головой, можешь действительно помочь области. А строчишь -- читать страшно! После второй критической статьи Данилов снова вызвал Предыбайло. -- Значит, хочешь выносить сор из избы? Такая, говоришь, у тебя профессия? Ладно! Ты нам не хочешь помогать, и мы тебя, в случае чего, не поддержим. Да, кстати: сигнал поступил. Вчера вечером ты нецензурно выражался в ресторане "Обь", при женщинах. Пьяным тебя видели... -- Не может быть! Не пил я. И не ругался. -- Ты в "Оби" вчера не был? -- Был! Один был и ни с кем не разговаривал. Поужинал и ушел. -- Вот видишь! А в каком состоянии ушел и не помнишь! А тебя видели -- драться хотел... Смотри, опозоришь свою газету! Хороший ты парень, Предыбайло, вроде и неглупый. Да не хватает в тебе реального ощущения... -- Ощущения чего? -- Пространства и времени -- вот чего! Лично мне ты даже нравишься. И фамилия у тебя красивая. Мы, сибиряки, народ гостеприимный. Квартиру тебе дали, машину, все хорошо. Но у милиции, сам знаешь, закон для всех один... Теперь, после второго предупреждения, Предыбайло надо было понять, что он тут не приживется. А собкор оказался по молодости принципиальным и сделал третью критическую статью. Обком, конечно, не задел, но облисполкому досталось. "Трудовая правда" статью напечатала, потому что московские газеты любят замечать недостатки на периферии. Областное управление внутренних дел уже получило устное пожелание обкома поинтересоваться Предыбайло. С паспортом, свидетельствующим о судимости, ему бы потом никогда не разрешили не то что писать статьи хоть для стенгазеты домоуправления, но и просто жить в определенных городах. Макарцев убрал Предыбайло, решив отступить. Вот почему собкоры обычно больше хвалили местные органы. Когда московской газете поручали выступить с критикой местных кадров, выезжал спецкор. Статья Данилова была готова. Остальное время командировки принадлежало Славику. Раньше любимым его состоянием в чужом городе было лежать в гостинице, укрывшись теплым одеялом, думать, писать и спать. В последнее время он стал более любопытен. Тут, в Новосибирске, Вячеслав ходил по незнакомым учреждениям, вытаскивал замусоленный блокнот и отрезок карандаша. Он специально нарезал карандаши на короткие кусочки, затачивал и рассовывал эти отрезки по всем карманам, чтобы всегда были под рукой. Он исписал уже третий блокнот, а когда вечером, лежа в номере, перечитывал записи, самым интересным оказывалось то, что ему рассказывали, прибавляя: "Это не записывайте" или "Это не для печати". Он понимающе соглашался и тут же спрашивал: "А какие у вас успехи? Что похвалить?" И когда ему начинали рассказывать про успехи, он записывал то, что не надо и не для печати. Ивлев дошел до своего номера и замерзшими пальцами стал шарить в кармане, ища ключ. -- Вячеслав Сергеич... -- тихо окликнули его. В маленьком холле, под пальмой, гниющей в деревянной кадке, на стуле, прижимая к груди перчатки, сидела Надя. -- Ты сошла с ума! -- проговорил он, еле открывая окоченевшие губы. -- Ага, -- согласилась Сироткина, счастливо улыбаясь, но не решаясь к нему приблизиться. -- Заходи, -- он пропустил ее в номер. -- Как это тебе взбрело в голову? -- Сама удивляюсь. Ты один? -- Нет, вдвоем. Но соседа вроде нету. Дежурная тебя видела? -- К сожалению... Пришлось ей подарить английские колготки. Не бойся, я на минутку. Сейчас обратно улечу. Есть рейс, ночной... -- Слушай, ты действительно того... -- крутил пальцем у виска Ивлев. -- Пятьдесят четыре рубля сюда, столько же обратно -- и не поцеловаться? -- Вот еще! -- возразила она и, скинув шубу, бросилась к нему, обняв за талию. -- Ты потолстел здесь. -- Это я надел все, что было... Я кусок льда... -- Растопить лед у меня энергии не хватит. А душ есть? -- Если течет горячая, есть. -- Тогда немедленно под душ, а то простудишься! В ней проснулось нечто материнское. Он был ее сыном, великовозрастным и непрактичным. -- Скорей, скорей, -- подгоняла она, стаскивая с него пальто, пиджак, рубашку, брюки. -- Да не ступай на холодный кафель босиком... Поеживаясь, он влез под шуршащие струи и зажмурил глаза. Надежда Васильевна вошла за ним следом. Водяная пыль достигала ее и садилась на волосы, на одежду. Она разглядывала Ивлева, будто ей предстояло запомнить все его пропорции и потом по памяти воспроизвести на бумаге. Под душем, от которого клубился легкий пар, застилая тесный санузел, стоял чужой человек. Только такая дура, как она, могла почти шесть часов лететь из Европы в Азию ради того, чтобы на него взглянуть, жалкого и окоченевшего. И вот она смотрит на него -- и ничего интересного, никаких чувств. Можно лететь обратно. Впрочем, ладно. Раз уж она загнала его в душ, так и быть, она будет ему матерью до конца. Сироткина взяла на полке мочалку, намочила и обильно намылила. Она немного вытянула Ивлева из-под дождя. Он подчинился, не открывая глаз. Она стала намыливать его мочалкой, начав с головы, не щадя носа, и губ, и ушей. Ивлев был выше ее, и она встала на цыпочки, развернула его, растерев докрасна спину, снова повернула и так же сильно растерла живот. Только в одном месте, боясь сделать ему больно, она отложила мочалку, намылила руки и мыла ими, наощупь, глядя на его лицо, которое стало быстро оживать. Она подтолкнула его под душ обмыть пену и решила, что сейчас тихо выйдет, наденет шубку и поедет обратно в аэропорт. Туда добираться из города больше часа, и она может опоздать на последний рейс в Москву. Надя повернулась уйти, но Вячеслав поймал ее за конец юбки и тянул к себе. -- А ну, отпусти сейчас же, хулиган! Он продолжал упрямо тянуть ее к себе. -- Пусти немедленно! Если ты не намочишь мне юбку, то уж наверняка порвешь! А запасной нету... -- Порву! -- сказал он. -- Я тороплюсь! И вообще, ты меня не достоин. Пока! -- Не достоин, -- согласился он и обеими руками втащил ее под душ. Пытаясь вырваться, она ударила его сначала по руке, потом по щекам. Но было уже поздно: она промокла насквозь. Даже сапоги хлюпали. По спине, под одеждой, текла река, волосы сбились, закрыв половину лица. -- Ты что, озверел в Сибири? Отстань, дикий кабан! Она укусила его в плечо, но Ивлев даже не прореагировал. Он опустился на колени, нащупал молнию на юбке и открыл ее. Мокрая юбка, отяжелев, рухнула вниз. Надя попыталась ударить его коленом в челюсть, рвала ему волосы, но боли он не чувствовал. Он приник к ней лицом. Надя перестала драться и держала его за волосы. Глаза у нее остановились. Она глотнула и почувствовала, что ее собственное тело ей больше не принадлежит. Он стал хозяином этого тела, а не она. Кусая губы, чтобы не закричать, она глотала воду, текущую в рот. -- Все! -- вдруг хрипло сказала она, будто обрадовалась освобождению. Тело ее снова стало независимым и принадлежало ей одной. И чтобы окончательно вернуться на землю, она закрыла кран с горячей водой. Полилась ледяная. Как ошпаренный, Ивлев рванулся в сторону. Надя с трудом стянула остатки одежды, стала развешивать на батарее. Вячеслав ушел одеваться и вернулся. -- Сосед пришел, -- шепотом сообщил он. -- Одетый спит. Вроде пьян... -- Что же делать? -- Не обращай внимания! -- Дай твою рубашку. Все мое мокрое. Не зажигая света, они забрались под одеяло. Надя то и дело оглядывалась на кровать в противоположном углу, где похрапывал человек. -- Он кто? -- Инженер, говорит. Вроде ничего парень... -- У тебя все ничего, спецкор ты мой! Господи! Если бы ты знал, какое счастье спиной тебя чувствовать! У меня главный орган -- спина. Когда вода за шиворот потекла, думала, сознание потеряю -- так было хорошо. -- Выходит, я не при чем? Сироткина повернулась к нему, закрыла ладонью рот. -- Знаешь, я думала, после того что было в кабинете у Макарцева, все пройдет, а мне нравится. Я женщина, скажи? -- Уже почти! -- Что же будет, когда я стану настоящей женщиной? Я с ума сойду от счастья! -- Выдумываешь ты все! -- Конечно! -- охотно согласилась Сироткина. -- Скажи, а почему ты со мной матом не ругаешься? Ты мужчина, это твой основной язык. Утром разбудил их сосед. Он фырчал и плевался, умываясь. Потом вернулся в нижнем белье и стал одеваться. -- Извини, старина! Видишь, как получилось, -- зевнув, сказал Ивлев. -- Бывает, чего там! Надя предпочла сделать вид, что еще спит. Сосед понизил голос до шепота. -- Ну а баба-то как? В порядке? -- Что к чему, разбирается, -- похвалил Ивлев. Осторожно проведя руку под одеялом вниз, Надя так сжала ему это самое "разбирается", что Ивлев ойкнул. -- Ты чего? -- спросил парень. -- Язык прикусил, -- ответил Вячеслав. Надежда хихикнула. -- Девушка, а у вас подруги нет? -- Есть, -- охотно ответила Надя, приподняв голову из-под одеяла. -- Но она с убеждениями. -- С какими, если не секрет? -- Не секрет, наоборот: сперва -- в ЗАГС. -- Не подойдет, -- сказал парень. -- Ну, я ушел. До вечера! -- Счастливо поработать, -- Слава помахал ему рукой. -- И тебе того же! Надя вылезла из-под одеяла и слонялась голая по комнате. -- Скажи, а ты меня не ревнуешь к Саше Какабадзе? -- Нет! -- Почему? -- она обиделась. -- Я, между прочим, с ним в театр ходила... -- На здоровье! -- Ты странный! Ну хоть бы сделал вид, что ревнуешь... Она подошла к окну, отодвинула штору, открыла ивлевский блокнот и стала пролистывать. -- Слушай, а почему тут, в Новосибирске, люди такие злые? -- А в Москве добрее? Она стала читать из блокнота вслух: "Для меня журналист есть высший идеал человека и благороднейшее существо... Впрочем, если обстоятельства заставят отправиться в места отдаленнейшие и бросить журналистику, то тут и плакать нечего..." Кто это сказал? Ты? -- Писарев. -- Но ведь бесполезно, Славик! Твой Писарев боролся сто лет назад, и что изменилось? -- А ты? Ты чего хочешь? -- Я? Я хочу, чтобы мне было хорошо и тебе. Что будет после -- не все ли равно? -- Мне -- нет. -- Господи, ребенок!.. Тому, кто понимает, что ты можешь объяснить? А кто нет -- тому плевать. На тебя влияет Рап! -- Влияет! И я ему благодарен. -- Я тоже. Но будь осторожен... Глядя на нее, он механически брился. -- Я улечу, улечу, не бойся! Она собрала высохшую, но мятую и сморщенную свою одежду и, чтобы не являться пред очи Ивлева в таком виде, натянув все на себя, сразу надела шубу. -- В редакцию и к концу дня не доберусь -- будет прогул... Да, чуть не забыла. Я ведь прилетела посоветоваться. Сын Макарцева сбил двоих насмерть. -- Ух ты! -- Ивлев выключил бритву, и стало тихо. -- Теперь ему будет, если не вытащат... -- А мне? С ним пила я... Слава уставился на нее, по-бычьи выпятив глаза. Хотел еще что-то спросить, но не спросил, и Надя оценила его благородство. -- Наверно, это я виновата. -- Дуреха! Ты-то при чем? -- Они уже знают. У него нашли мой телефон на пачке сигарет. Скажу, что я его споила. -- И не вздумай трепаться! Резко повернувшись, Надежда пошла. Возле двери она обернулась и указала пальцем на кровать соседа. -- Ночью, когда у нас спало одеяло, он нахально глазел на меня, я видела. Вызови его на дуэль! -- У тебя есть на что глазеть. -- Комплимент на его уровне. Прощай! 39. ЧАС ЯГУБОВА -- Товарища Кашина можно к телефону? Валь, ты? Голос что ль изменился? -- Кто это? -- Своих не признаешь? Утерин. -- Володя! Сколько лет, сколько зим! -- Я, Валя, посоветоваться, как к другу... -- Для тебя -- все!.. -- Тогда слушай. Макарцев Игорь Иванович -- есть у вас такой? -- Не знаешь?! -- Как не знать? Жена его говорила: "Вы знаете, кто мой муж?!" -- А в чем дело-то? -- Дело?.. Да сынок их у меня подследственный. Что молчишь? Вот и звоню тебе по дружбе. С одной стороны, чтобы тебя подготовить, а с другой -- чтобы самому не вляпаться. Зачем мне лезть на рожон? У тебя свое начальство, у меня -- свое. Но есть ведь еще и общее, так? А куда оно повернет -- к нашему или к вашему? -- Трудный вопрос, Утерин. Надо обмозговать... Я думаю, нужно прежде всего своему подчиняться. А сверху твое начальство поправят, если надо. Тогда ты опять ему подчинишься. Держи меня в курсе, а я тебя, правильно? Положив трубку, Кашин некоторое время сидел, вперив взгляд в аквариум. Борю Макарцева он видел два раза, когда завозил домой Игорю Ивановичу срочные бумаги, которые тот забывал подписать перед отъездом за границу. Парень был как парень, ничего подозрительного. Как же теперь будет складываться ситуация? В любом случае Ягубов должен быть срочно поставлен в известность именно им, Кашиным. Ягубов что-то листал, слушал не очень внимательно, но при словах "двоих насмерть" встал и приподнялся на цыпочки, покачался. Брови у него сошлись на переносице. -- Вот беда-то, Валентин! Можно сказать, трагедия... Что за это, не выяснял? -- До пятнадцати... -- Так... Трагедия для всего коллектива редакции... Ты кому об этом говорил? -- Никому! Как из МУРа друг позвонил, прямо к вам. -- Одобряю! Не будем бить по воде, чтобы круги разбегались... -- Понял, Степан Трофимыч... Оставшись один, Ягубов почесал подбородок и подошел к окну. Он приблизил лицо к стеклу -- из форточки проникал холод и помогал успокоиться. То, что произошло, нельзя было предвидеть. Не везет! Эх, как не везет Игорю Иванычу! И с инфарктом, и с ребенком! Остается надеяться, что наверху это так и поймут. А с другой стороны, ведь будут и люди менее сентиментальные, которые решат, что предвидеть было можно. Кандидат в члены ЦК мог серьезнее отнестись к воспитанию сына. Он давно от рук отбился, Игорь Иванович сам не раз жаловался. Беда бедой, а вина виной. И тогда в Большом доме посмотрят на ситуацию по-иному. Инфаркт? Не хочется думать, но будем объективны: образ жизни Игоря Ивановича не был идеальным. Физзарядку, говорил, он всю жизнь собирался делать. А после как-то сказал, что станет ее делать, когда отвезут его на Новодевичье кладбище: будет вставать пораньше, когда нет экскурсий, и бегать вокруг собственной могилы. В наших условиях, учитывая напряженность партийной работы, отсутствие крепкого здоровья -- существенный недостаток. Такой работник может быть заменен с пользой для дела. Будут смотреть, распространялся ли макарцевский стиль на коллектив. И придется честно сказать: есть разболтанность, отсутствие оперативности, расшатана дисциплина. В таких условиях и политическая бдительность усыплена. А где есть сырость, там будет плесень. Сегодня это беспокоит его, Ягубова, завтра -- горком, послезавтра заговорят в Большом доме. Случай с сыном Макарцева -- тревожный сигнал, и мы ошибемся, если не сделаем оргвыводов. Это будет и в интересах самого Игоря Ивановича. 40. И НЕ ХОЧЕШЬ ВОРЧАТЬ, А ПРИХОДИТСЯ В то время, когда Зинаида Андреевна выходила из проходной МУРа, Раппопорт проснулся. Он проснулся на два часа раньше, чем обычно, долго стонал, сопел и кряхтел, пока поднялся. А поднявшись, полчаса бродил полуодетый по комнате и кухне, бурчал под нос, что эта власть не дает ему покоя даже во сне. При всем при том он приплелся в редакцию на полтора часа раньше обычного. Здание "Трудовой правды" было построено в начале тридцатых годов, когда еще существовал в московской архитектуре конструктивизм и влияние Корбюзье. Поэтому спустя треть века дом выглядел современнее, чем корпуса послевоенного сталинского барокко. Сперва Раппопорт собирался сразу взять у вахтерши внизу ключ от приемной редактора. За взятый ключ надо было расписаться в журнале. Конечно, можно было вписать любую фамилию, но вахтер мог позже вспомнить -- а это в планы Якова Марковича не входило. Поэтому он просто глянул на часы, поднялся к себе и стал ждать. -- Уже сидишь? А я смотрю -- не заперто. Убирать иль не надо? Маша, грузная баба в черном халате, приспущенных чулках в резиночку и мужских ботинках, ожидая ответа, стояла в дверях с ведром и тряпкой. Сотрудники редакции были уверены, что уборщица больше пачкает, чем убирает, и звали ее не иначе как тетя Мараша. Происхождение клички было связано с термином "марашка"1. -- Убрать, обязательно убрать, тетя Мараша, -- сказал Яков Маркович. -- У меня тут грязи полно! -- Пили, небось, опять? Бутылки есть? Погодите, сообщу на вас! Регулярная выручка от собранных бутылок была серьезным довеском к скромной зарплате Маши, и, ворча, что люди пьют, она хотела бы, чтобы пили больше. -- Может, и есть, поищи, -- подыграл Раппопорт. -- Я уйду, мешать не буду... Лифт поднял Якова Марковича в коридор, где была приемная редактора. Дверь в приемную стояла открытой. Сперва уборщица проходила по всем коридорам со связкой ключей, отворяла все двери редакции (кроме опечатанных, конечно), опоражняла мусорные корзины, ссыпая их содержимое в большие бумажные мешки из-под почтовой корреспонденции, и только потом мокрой тряпкой, намотанной на щетку, протирала паркетные полы. Паркет от этого был грязно-серого цвета, трескался, но Маше протирать было удобнее, чем натирать. Опечатанные комнаты она убирала днем, в присутствии ответственных лиц. Оглянувшись, Яков Маркович вошел в приемную. В ней было непривычно тихо. Стулья и кресла, расставленные вдоль стен для посетителей, пустовали, молчали телефоны. Уродливо торчал желтый тамбур с дверью, обитой темно-красным дерматином: на двери -- черная стеклянная планка с надписью: "Макарцев Игорь Иванович". Не теряя времени, Тавров отворил в столе Локотковой дверцу левой тумбочки, которая не запиралась. В тумбочке верхние ящики были заполнены пачками бумаги, бланков, конвертов. В нижем ящике стояли туфли Анны Семеновны, в которые она переобувалась утром, мыльница, ножницы, отвертка, флакончик с лаком для ногтей, крем для рук, пачка чаю. Позади всего этого, под старым журналом мод "Силуэт", лежала коробочка скрепок. Яков Маркович выдвинул пальцем коробку. Вместо скрепок в ней (и об этом знали все сотрудники редакции, которым приходилось дежурить) лежал ключ. Кабинет Маша убирала уже при Анне Семеновне. Шторы в кабинете Макарцева были задернуты, и стоял полумрак. Яков Маркович медленно обошел вокруг большой редакторский стол и сел в кресло. Он выдвинул средний ящик, заглянул в глубину, стал осторожно приподнимать бумаги. Серой папки не находилось. Тавров выдвинул ящик до конца, положил на колени, начал все перерывать более тщательно. Папки, которую он держал собственными руками в этом же кабинете в присутствии Макарцева, ни в конверте, ни без оного сейчас не было. Раппопорт приподнял бумаги на столе, осмотрел содержимое боковых ящиков, тоже не запертых. Папка отсутствовала и здесь. И не хочешь ворчать, а приходится: обстоятельства вынуждают. Опытный зек чувствовал, что больше оставаться в кабинете нельзя. Он огляделся, не оставил ли следов, запер кабинет, положил на место ключ, осторожно выглянул в коридор и, расслабившись, вялой походкой пошел к лифту. Лифт был занят, поднимался, остановился на этаже. Чтобы не столкнуться с выходящим, Тавров забрался по лестнице вверх на несколько ступенек. Из лифта вышла Анна Семеновна и торопливой походкой засеменила к приемной. Дождавшись, пока она скроется, Яков Маркович ввалился в лифт и поехал к себе. Маша кончила уборку и шла по коридору, волоча швабру и запирая одну за другой двери. -- Мою не закрывай, тетя Мараша! -- крикнул он. Она молча побрела дальше, громыхая большими ботинками. 41. ГАЙКИ ЗАТЯГИВАЮТСЯ В середине дня Анна Семеновна перебегала по редакции от двери к двери. Каждому встреченному и каждому сидящему она протягивала ручку и список: -- В шестнадцать ноль-ноль совещание у Ягубова. Явка строго обязательна! Расписывайтесь. Схватив лист, она бежала дальше. Раньше на совещания так никого не собирали. И дело вовсе не в том, что ты карьерист, мчишься по первому звонку, садишься и смотришь, кто опоздал, а кто обошел тебя, уже сидит ближе к руководству и проявляет активность. Все спешили: ведь твое положение в редакции зависит от того, насколько ты информирован. Чем больше знаешь о том, что происходит, тем больше твоя власть. Кого ругали? Кто погорел? Кого похвалят? Как без литургии неполон христианский обряд, так без совещаний нет партийной газеты. -- Под расписку? -- спрашивали Анечку. -- А в чем дело, не знаете? -- Понятия не имею! -- Может, с Макарцевым что? -- Нет, уж я бы знала! -- Может, о сыне его хотят объявить? Весть о сыне Макарцева еще с утра облетела редакцию и была обсосана до косточек. Расписавшиеся терялись в догадках, отменяли встречи, переносили междугородние переговоры. Те, кто собирался смыться, переигрывали планы. Локоткова тем временем открывала следующую дверь: -- В шестнадцать ноль-ноль... Распишитесь... -- Ради вас, Анечка -- сказал Раппопорт, -- я подпишу все что угодно. -- Ox, Яков Маркыч, вы все шутите!.. -- Нисколько! Ивлев прилетел и позвонил Раппопорту, когда до совещания оставалось полчаса. -- Статья для вас готова. -- Догадываюсь... Когда появитесь? -- Яков Маркыч, вы мне предлагали ключи. -- Намек понял. Хоть сейчас... -- Тогда я сажусь в такси. -- Отлично. Только учтите, что тут скоро совещание... Ягубов затягивает гаечки. Так что вам, Славик, надо или явиться, или считаться еще в командировке. Я выйду на улицу -- остановите такси шагах в двадцати от подъезда. Когда, отдав ключи, он вернулся в редакцию, народ уже двигался к приемной. Анечка металась, носила стулья из кабинета Игоря Ивановича в кабинет Степана Трофимовича. У дверей толпились сотрудники. Ягубов возвышался за столом, на новой дерматиновой подушке, перед самым совещанием принесенной Кашиным. Он красиво курил и время от времени двумя пальцами, держащими сигарету, и второй рукой указывал на свободные места, где можно потесниться. -- Почему не в зале, а здесь? -- осторожно спросил кто-то. -- Тесно ведь... -- Рабочее, деловое совещание, -- объяснил Степан Трофимович, ловко перекатив сигарету по губе из одного угла рта в другой. -- В тесноте, да не в обиде. Верно я говорю, Яков Маркыч? Раппопорт в это время стоял в дверях, держа в руках очки и ища плохими своими глазами свободное место. -- Садитесь вот сюда! -- показал Ягубов. -- Это место просил забронировать Полищук, но поскольку наш ответственный секретарь безответственно опаздывает, мы его бронь снимаем... Сидящие заулыбались. Полищуку пришлось скромно присесть на край стула возле двери. Ягубов постучал карандашом по столу. -- Что ж, будем начинать? -- спросил он и, приняв стихнувший гул за одобрение, распорядился. -- Анна Семеновна, закройте, пожалуйста, двери и проследите, чтобы за дверью никаких посторонних не было... Так вот, товарищи! -- он погасил сигарету. -- Не будем сегодня говорить высоких фраз о том, что происходит у нас в стране. Все мы живем ради высоких целей. Давайте сегодня говорить по-деловому о том, что нам мешает, что тормозит наш путь к вершинам, которые теперь близки, как никогда. "Опять близки?" -- в испуге подумал Яков Маркович. При этом он кивнул Ягубову в знак одобрения и засопел. -- Думаю, вы согласитесь со мной, -- продолжал Степан Трофимович, -- что наша газета должна не только смело говорить о хорошем, но и смело критиковать недостатки. Разумеется, ни то, ни другое нельзя делать без чувства ответственности. Мы служим партии и будем вести войну не только с вредными нам идеями, но и вредными фактами, если они мешают идти вперед. Ведь когда газета выходит, печатное слово