узыку. Девок днем водил. Разве тебе мать не говорила? -- Зина? -- крикнул Игорь Иванович. -- Слышишь?! Она не оглянулась, вышла. -- Может, -- тихо спросил отец, -- ты и не комсомолец? -- Само собой! Я билет после школы сжег, чтобы взносы не платить! Макарцев стиснул зубы и прислонился лбом к дверному косяку. -- Что же это?! -- снова тяжело заговорил он. -- Будто не в свой дом попал... Ну, хорошо, Борис Игоревич. Не будем о прошлом. Зачеркнем его!.. Попытаемся жить сначала. Подумаем чем заняться. Работать? Пойти на курсы подготовки в вуз? -- Если я куда-нибудь пойду, то только в духовную семинарию. -- Верить в Бога? -- При чем тут Бог? Пойду, чтобы тебе карьеру испортить! -- Опять глупые шутки. Тебе бы заняться самообразованием и построить какой-нибудь фундамент... -- Ты мне его уже построил! А пожрать в этом доме дадут! Или с голоду сдохнуть? В тюряге хоть баланду наливают... Борис ушел на кухню. -- Я тебе постелила, Игорь, ложись, -- в коридор вернулась Зинаида. -- Вот подарочек мне к выздоровлению. Хоть назад в больницу беги... -- Успокойся, Гарик, прошу... -- Я-то спокоен. Я абсолютно спокоен, Зина. Меня не так легко сбить. Я ведь не по своей эгоистической лесенке лез, я по партийной лестнице взбирался. А ведь трудно было! Шла грузинская мафия -- я уцелел, шла украинская -- удержался. И не соплякам, которые теперь прут без принципов, без веры, без убеждений, -- не им меня свалить. Я еще поборюсь! У Бори цинизм от возраста, пройдет! Чтобы он лез в партийные дела, я сам не хочу. Не воровал бы только, не убивал... Макарцев понял, что сказал глупо. Махнул рукой и ушел в спальню. Там, не в состоянии успокоиться, он ходил от двери к окну и обратно, чувствуя, как колотится сердце. Лучше бы лечь. Где-то сбоку от Игоря Ивановича раздался шорох, и маркиз де Кюстин собственной персоной приблизился, виновато улыбнувшись, и ласково положил ему руку на плечо. Макарцев инстинктивно отклонился. Изумление возникло, но вопрос не сорвался с языка; Макарцев только вдохнул освежающий запах сильного одеколона и молча смотрел на непрошеного гостя, одетого с иголочки: жилет с голубыми полосками гармонировал с синим фраком. Тщательно, даже кокетливо завязанный бант украшал весь наряд. Блики от бриллиантов на пальцах маркиза, когда он шевелил руками, пробегали по стенам спальни. -- Вот какая неприятность, -- задумчиво сказал Кюстин, прижимая к бедру шпагу. -- В наше время с молодыми людьми, представьте себе, происходило примерно то же: пьяные гоняли на лошадях, сбивали людей, избегали наказания по протекции. Отправьте мальчика за границу, если можете. Там у него есть шанс на альтернативу... -- Шутить изволите? -- Макарцев кисло усмехнулся. -- Кто же его выпустит? Даже мне теперь туда дорога из-за него закрыта! И как все остальное разрешится, покрыто мраком. Они помолчали. Кюстин огляделся вокруг. -- Извините за нескромный вопрос: на этой кровати вы спите с женой? -- Иногда, -- почему-то застеснялся Макарцев. -- В каком смысле? -- Чаще она спит, а я бодрствую. Все-таки я руководящий работник. Так называемый аппаратчик. -- Да, конечно, и будем надеяться, вы сумеете продвинуться еще выше, хотя это для вас теперь и трудно... Макарцев почувствовал слабину в коленях и сел на кровать. -- Плохо мне, маркиз, -- вдруг расслабившись, признался он. -- Внутри плохо и снаружи... Беда! Жить тошно... -- Понимаю, -- погладил его по локтю Кюстин. -- У меня такие тяжкие моменты в жизни тоже бывали. Поэтому и явился, чтобы выразить сочувствие. Сожалею, что ничем не могу помочь вам, хотя, поверьте, почел бы за честь это сделать. Сейчас вам надо принять успокоительное. И ложитесь в постель. Если позволите, я побуду возле вас... Кюстин молча смотрел, как Макарцев медленно разделся, высыпал на ладонь и проглотил две таблетки седуксена, лег, накрывшись одеялом, и закрыл глаза. Послышались шаги, и приоткрылась дверь. -- Как ты, Игорь? -- спросила жена. Он обвел глазами комнату: Кюстин исчез. На его месте стояла Зина, подавая ему еще какое-то зелье. Положив руку на прыгающее сердце, он стал уверять ее и себя, что сердце у него уже здоровое и болеть не должно. 68. ЛИЧНАЯ НЕСКРОМНОСТЬ Анна Семеновна безошибочно угадывала, когда соединять, не спрашивая. Степану Трофимовичу позвонили, когда он собирал бумаги, чтобы ехать в ЦК. Ягубов не знал говорившего, но он был "оттуда". Звонивший интересовался Ивлевым. Ягубов сдержал поспешность и отвечал спокойно, с достоинством, но от прямой оценки ушел, чтобы не навязывать товарищам свою точку зрения. Сказал, что сотрудник этот взят Макарцевым, а сам редактор болен. -- Ждать, скорей всего, не будем, Степан Трофимыч. У нас материала достаточно, и все уже согласовано. -- Понял вас, -- ответил Ягубов. -- Мы, со своей стороны, учтем сигнал. Хотя Степан Трофимович и опаздывал, он решил еще немного задержаться и решить вопрос оперативно, руководствуясь принципом, вычитанным им из американской инструкции для бизнесменов: не обращайся к одной бумаге дважды. Он сознательно ничего не уточнял по телефону, чтобы быть свободнее в поступках. Макарцев, вернувшись, начнет сентиментальничать, что надо беречь способных работников, тактично исправлять их ошибки. Он старается быть добрым, но, к сожалению, не только действует в ущерб партийной принципиальности, но и отстает от жизни. Не понимает, что теперь происходит процесс полного слияния партийного руководства с органами госбезопасности. И вести единую линию -- значит помогать друг другу, а не ерепениться. Макарцев же не только сам не связан с органами, но и относится к ним свысока. Такие руководители, если думать начистоту, в новых условиях тормозят совершенствование партийно-государственного аппарата. -- Анна Семеновна! -- вызвал он Локоткову. -- Кашина срочно! Ягубов, поджидая, походил вокруг стола. Валентин вошел, приветливо улыбаясь. -- Солнышко сегодня какое, Степан Трофимыч! С учетом дня рождения Владимира Ильича... Может, вам в кабинете портьеры на летние заменить -- посветлее, глазу радостней? -- Заменить можно, -- согласился Ягубов, не вникая в его болтовню. -- Вот что, Валя: по какой статье лучше уволить Ивлева? Кашин остановил посерьезневший взгляд на заместителе редактора, соображая. -- Я насчет Макарцева интересовался, -- как бы между прочим произнес он. -- После праздников появится... -- Знаю. -- А партбюро-то его по какой статье хочет провести? -- уточнил Кашин, продолжая взвешивать ситуацию. -- Через протокол партбюро мы его после проведем, -- Степан Трофимович поморщился от несообразительности завредакцией. -- Ты что, Валя, не понимаешь? -- Звонили? -- указав большим пальцем за плечо, уточнил Кашин. -- А сами статью не подсказали? -- Ежели все подсказывать, мы с тобой для чего? -- Ясненько, Степан Трофимыч! Тогда это... по сорок седьмой статье КЗОТа, пункт "в", -- в связи с недоверием? -- Это будет очень в лоб, -- помедлив, возразил Ягубов, -- пойдут разговоры... Кстати, а как у него с моральным обликом? -- Насчет облика -- это, конечно, найдется... А если уволить по разъяснению? Недавно было письмецо с новой формулировочкой "за личную нескромность"... Касается как раз работников идеологического фронта. И по ней судам запрещено рассматривать дела о неправильных увольнениях. -- Подойдет! -- согласился Степан Трофимович. -- Приказ давай быстро. И вот еще: проведи-ка все это числом, так, на неделю раньше. А то, выходит, мы сами-то прохлопали, ждали, пока укажут... Валентин уволочил свою отстающую ногу в дверь. Проводив его снисходительным взглядом, Степан Трофимович сел за стол и вынул из бумажника сложенный вчетверо листок. На листке были написаны в два столбца фамилии. Над левым списком стоял знак минус, над правым плюс. Ягубов провел глазами по левому столбику. Он начинался с Полищука. Возле этой фамилии стояли два вопросительных знака, их Степан Трофимович теперь уверенно вычеркнул. Далее шли Раппопорт, Матрикулов (с вопросительным знаком), Ивлев, Качкарева (с вопросительным знаком), Закаморный (уже вычеркнутый) и еще несколько фамилий. Последним в колонке значился Макарцев. Ягубов вынул из кармана ручку, щелкнул, выпустив стержень, и аккуратно вычеркнул Ивлева. После этого он прогулялся глазами по правой колонке со знаком плюс. Тут стояли те надежные товарищи, которых он знал по старой работе, доказавшие свою преданность Ягубову единомышленники, на которых он мог опереться. В этом списке был вычеркнут Волобуев, поскольку его уже удалось перевести в "Трудовую правду". Остальные работали в разных местах -- в райкомах, в институтах, в органах, и с ними в принципе все уже было согласовано. Большинство из них, правда, не имело дела с журналистикой, но в организаторских способностях их сомневаться не приходилось. Проглядев столбец, Ягубов поставил жирную точку возле фамилии Авдюхина. Авдюхин работал инструктором в отделе агитации и пропаганды горкома, а в свое время был вместе с Ягубовым в Венгрии. Человек надежный, немногословный. Информацию собирать умеет, а это для спецкора главное. Вначале писать за него поручим Раппопорту, пусть поделится опытом с товарищем. Продолжению этих размышлений помешал Кашин. -- Порядок, Степан Трофимыч, -- он положил на стол приказ. -- А мне он зачем? -- удивился Ягубов, убирая в бумажник листок с фамилиями. -- На подпись. Баба с воза -- кобыле легче. -- Валя, дорогой! Я начинаю за тебя беспокоиться. Вызови Ивлева, пусть подаст заявление по собственному желанию. После объясни ему насчет личной нескромности... Все оформи, как положено, тогда и на подпись. Кашин молча взял приказ и смущенно вышел. Ягубов пожал плечами и стал ходить по кабинету, додумывая ситуацию на ходу. Он похвалил себя за смелость. Ведь редактора нет -- Ягубов взял на себя ответственность, хотя Кашин и пытался напомнить, что Макарцев распорядился никаких кадровых вопросов без него не решать. Но тут Игорь Иванович вряд ли возмутится. Теперь у него рыльце в пушку, и придется ему эту пилюлю проглотить. В ЦК Макарцева покрывали. Но если Политбюро получит данные, оргвыводы будут сделаны сразу. Дело не в моей кандидатуре, подумал тут же Ягубов, вовсе не в моей! Дело в партийной принципиальности. Дубчек отстранен, а Игорь Иванович однажды положительно о нем отозвался. Обдумав этот шаг, Ягубов прошел мимо Анны Семеновны в кабинет Макарцева и по вертушке позвонил Шамаеву, референту Кегельбанова. Степан Трофимович полагал, что Егор Андронович, как только ему доложат о Ягубове, поймет, что по пустякам земляк его тревожить не станет. Шамаев отнесся к Ягубову дружески, но на просьбу о личном приеме попросил изложить суть вопроса. Степан Трофимович объяснил сжато и аргументированно, себя оставляя в стороне. Сослался на мнение партбюро и редколлегии, исполнителем воли которых он, Ягубов, является. Поколебался, не напомнить ли, что Макарцев скрылся от органов в трудное для партии время, но решил, что этот факт пригодится позже. Упомянул лишь сына Макарцева. -- Записал? -- спросил, подождав, Ягубов. -- Все записывается, -- успокоил Шамаев. -- Я доложу. В приподнятом настроении Степан Трофимович вышел в приемную. -- В ЦК, Леша! -- он слегка присвистнул. Алексей вскочил и побежал впереди Ягубова, раскручивая ключи на брелочке. Когда замредактора садился в машину, мотор уже работал. Двое сотрудников вежливо раскланялись со Степаном Трофимовичем, и он им степенно кивнул, подумав, что настанет время, когда шофер будет открывать перед ним дверцу. Делается это для ранга не ниже завотделом ЦК. Впрочем, вопрос несущественный, дверцу самому открыть нетрудно. В этом ощущается особый демократизм. Отъезд Ягубова Кашин наблюдал, стоя возле окна. За столом у него сидел Ивлев. -- На чье имя заявление? -- Пиши на Макарцева. Как положено. Он смотрел на Вячеслава с сочувствием. -- Я ведь тут ни при чем. Сам понимаешь, я исполнитель. Приказали -- делаю. По мне бы -- работай ты у нас на здоровье хоть до пенсии... -- Да видел я эту газету в гробу, Валентин! -- легко бросил Ивлев. -- Разве в этом дело? -- Может, и устроишься где... Не удержавшись, Кашин добавил от себя то, что не должен был говорить. Статья, по которой Ивлев увольнялся, исключала такую возможность. Вячеслав этого не знал и не обратил внимания на последние слова завредакцией. Вячеслав размашисто накатал заявление, расписался, протянул листок. -- За трудовой книжкой попозже зайдешь, ладно? В коридоре Ивлев остановился, заколебавшись. Он решил, что уйдет побыстрей, чтобы ни с кем не встречаться, не объяснять, не выслушивать слов сочувствия. Потом подумал, что скажет только Сироткиной. Но тут же убедил себя, что и к Сироткиной лучше не заходить. Она узнает от других, когда его уже не будет. У Якова Марковича тоже лучше не маячить. В результате заглянул он к одному Полищуку. -- Я сматываю удочки, Лев Викторыч. Привет! -- В командировку? А почему я не знаю? -- Видимо, Степан Трофимыч не изволил посоветоваться. Я совсем... -- Что?! Да объясни же членораздельно! Ведь Макарцев запретил... -- Это я слыхал, Лева... И вообще, поосторожней: я с хвостиком. -- Чепуха! У них ничего не выйдет! -- Полищук включил селектор. -- Анна Семеновна, Ягубов у себя? -- В ЦК, Лев Викторыч. Будет часа через два... -- Ясно, -- он нажал другой рычажок. -- Яков Маркыч, не могли бы вы срочно зайти? Спасибо! -- Я ушел, -- бодро сказал Ивлев. -- Погоди! -- Знаешь, настроения нет... -- Но мы все переиграем, уверен! Говорил он это в спину Вячеслава. Тот пожал плечами и быстро пошел к лифту, чтобы не встретиться с Раппопортом. Стол Полищука был заполнен материалами, подготовленными к 99-й годовщине со дня рождения Ленина. Сегодняшний номер, целиком посвященный этой знаменательной дате, вместил малую толику. Теперь Полищук разбирался: что не устареет до следующей, сотой годовщины, что надо пропускать постепенно, по мере подготовки к юбилею, что вернуть обратно в отделы и освежить новыми фактами, а что за полной непригодностью выбросить. Ответсекретарь сдвинул в сторону неразобранные материалы, вытащил номерной телефонный справочник для служебного пользования и быстро листал его. Взгляд Полищука уперся в Харданкина, с которым он вместе работал в ЦК комсомола. Тот хотел быстро расти, радовался благам, которые можно получить, но на горло товарищам не наступал. Когда ему предложили перейти в органы, он основательно выяснил условия и согласился. Соединившись, Лев спросил совета. Так и так, умный парень, жаль... -- А мы дураками не занимаемся, -- серьезно ответил Харданкин. -- Для этого есть милиция. Спросив фамилию, он обещал навести справку. Просил позвонить дня через три. Вошедшему Таврову Полищук, разведя руки, объяснил, что пытается хоть что-нибудь выяснить. -- Это шутки Ягубова, -- сказал Лев. -- Он ведь и на меня катит баллон. Макарцев вернется -- отменит приказ. -- Шутки бывают разные, -- посопев, философски заметил Яков Маркович. -- Тут Ягубов вызывает меня и спрашивает: "Почему вы сами придумываете почины? Ведь это искусственно. Почины-то народные! Их надо не сочинять, а брать из жизни". "Это мысль! -- говорю я ему. -- Увидите -- берите!" С тех пор он о починах молчит... -- Дубина! -- процедил Полищук. -- Вовсе нет! -- возразил Яков Маркович. -- Посмотри сегодня первую полосу. Почин рабочих завода "Пламя революции" -- сэкономить столько стали, что ее хватит на статую Ленина высотой 25 метров. В действительности сталь пойдет на новые танки, но это уже деталь. Подпись автора статьи, небезызвестного Я.Таврова, Степан Трофимыч вечером вычеркнули и написали Я.Сидоров. "Почему?" -- спрашиваю. "Одни и те же фамилии утомляют читателя, -- объясняет мне Ягубов. -- К тому же фамилия Тавров напоминает о временах, давно осужденных партией и забытых. Возьмите себе, Яков Маркович, новый псевдоним". -- "Пожалуйста! Буду подписываться Раппопорт..." -- "Неуместный юмор, -- говорит. -- Подписывайтесь Иванов или Петров -- мало ли на свете фамилий?" Я думаю, Лева, это сигнал... -- Сигнал? -- Ну да! Раньше нашего брата печатали, если он подписывался русской фамилией. Сейчас спрашивают: а как его настоящая фамилия? И -- не печатают! Так что Ягубов, как я себе понимаю, стрелка барометра. А пружинка... -- Но Ивлев-то! Без партбюро, без редколлегии... -- Да, немножечко поторопились. А где же Ивлев?.. Выйдя из редакции, Вячеслав пошел медленно, ощущая как припекает солнце. Он расстегнул плащ, потом снял его и повесил на руку. Он попытался сосредоточиться, решить куда идти и как жить дальше. Мысли бежали по кругу, натыкались одна на другую, переступали друг через друга и таяли, возможно, от жары. Ивлев решил, что пойдет домой пешком, сядет за стол и уж там сосредоточится. И начнет новую жизнь. Обязательно новую. Еще не ясно, какую, но ясно, что не такую, как была. Это хорошо, что газета его отторгла от себя. Трясина засасывала, а разорвать -- своей воли не хватило. "Писать в газету, -- вспомнил он слова Якова Марковича, -- все равно, что испражняться в море". В центре на площадях и у гостиниц было полно интуристовских автобусов. Иностранцы держали кинокамеры. Они улыбались прохожим, и Ивлев замедлил шаги, пытаясь уловить обрывки незнакомого говора. Он шел мимо своего университета по проспекту Маркса. Тут народу было поменьше. Компания молчаливых молодых людей догнала его. Когда они поравнялись, Ивлева неожиданно прижали к ограде. -- Только тихо, -- произнес голос над самым его ухом. -- Пройдите в машину! Правую руку ему вывернули, и он застонал от боли. Он напрягся, сопротивляясь этой нелепости, грубости, принуждению. -- Пустите! -- он рванулся и действительно вырвался на миг, но тут же его схватили с обеих сторон. -- Ах ты, паскуда! -- Люди! -- что было сил крикнул Ивлев, и иностранцы, сначала не замечавшие драки, стали приглядываться. -- Люди! Меня арестовывают, как при культе! Я не виноват! За что? Смотрите, это КГБ! Он сразу ощутил, что ведет себя глупо, но последние слова спасли его. Они разбежались, сделали вид, что непричастны. Машина отъехала. Вячеслав постоял, отряхнул от желтого мела рукав, которым его придавили к ограде, и побрел дальше. Теперь мысли его перестали быть вялыми и завертелись хороводом. Надо немедленно исчезнуть, уехать, спрятаться... Куда? Домой -- нельзя. К приятелям -- тем более. В напряженной растерянности Ивлев прошагал еще полквартала. Он решил перебежать на другую сторону и сесть в такси. Удрать, пока он ничего не придумал, удрать, чтобы потеряли его из виду. Он спустился в подземный переход и побежал по нему. Маркиз де Кюстин появился перед Ивлевым ниоткуда и распахнул руки, готовый принять его в свои объятья. Чтобы не оказаться сбитым с ног, маркизу пришлось прислониться к грязной кафельной стенке между двумя книжными лотками. На мгновенье Вячеслав приостановился. Растерянные глаза его запечатлели странного человека, похожего на состарившегося мушкетера или актера, вышедшего в реквизите из какой-то старой пьесы. Они посмотрели друг другу в глаза; мгновение то останется в памяти, и Ивлев будет долго потом ломать голову, пытаясь понять, где он раньше встречался с этим человеком, но так и не вспомнит. Он побежал дальше по переходу, а Кюстин, придерживая шпагу, устремился за ним. Немногочисленные прохожие расступались и оглядывались, другие не обращали на них внимания. Молодые люди ждали Ивлева за поворотом, на ступенях. Их было шестеро. Едва он появился, они окружили его плотным кольцом и первым делом затолкали ему в рот теннисный мяч. Скулы свело, Вячеслав захрипел от боли, но крикнуть уже не смог. Они быстро проволокли его по лестнице до тротуара и бросили на заднее сиденье черной "Волги", подогнанной вплотную к тротуару. Чтобы ликвидировать возможность несимпатичного зрелища, на него надели картонную коробку из-под телевизора. Дверцы захлопывались и машина трогалась, когда маркиз де Кюстин, задохнувшись, поднялся из перехода по ступенькам и добежал до нее. Голубой бант его сбился набок, прилизанные волосы растрепались. Кюстин выхватил шпагу, готовый вступить в бой, но сражаться было уже не с кем. -- Проклятье! -- процедил маркиз пыхтя. -- Я не вмешивался столетие назад и покорно сношу все, что вижу теперь, но это уже слишком! На бегу он в ярости воткнул шпагу в заднее колесо "Волги", вытащил и снова воткнул. Выдернув шпагу, Кюстин поглядел на нее. Она стала короче: отломанный конец остался в покрышке. Машина отъехала, но раздалось сипение вырывающегося из шины воздуха, а следом за ним глухой звук от ударов обода колеса об асфальт. Маркизу следовало оглянуться, потому что сзади заскрипели тормоза и к нему бежали другие агенты. Через несколько секунд ему уже выкручивали руки. "Волга" с Ивлевым остановилась. Те, кто был в ней, высыпали наружу и вызывали помощь по телефону. Не поднимая коробки от телевизора, Ивлева перетащили на заднее сиденье второй "Волги", и она, включив сирену, умчалась. Перед глазами Ивлева мутнела серая картонная стенка, удушающе пахло лаком и синтетикой. Он не видел, что его везут в противоположную от дома сторону -- в Лефортовскую тюрьму КГБ. На тротуаре собралось некоторое количество зевак, и появился милиционер, строго предлагая разойтись. Прохожие видели, как человека в странном наряде, более подходящем для прошлого века, двое в штатском повели к подкатившей третьей машине. Было похоже, что снимается кино. Маркиз де Кюстин молча, без сопротивления сел в машину, а когда дверцу за ним захлопнули, исчез. Не веря собственным глазам, агенты обшарили автомобиль внутри: там никого не было. 69. И ЭТО ПРОЙДЕТ -- Товарищ Раппопорт! Сейчас с вами будет говорить маршал бронетанковых войк Михаил Ефимович Катуков. -- Хорошо, -- вяло отозвался Яков Маркович. -- Слушаю. -- Товарищ Раппопортов! -- произнес маршал. -- Хочу вам напомнить о моей статье. Она должна быть напечатана ко Дню Победы. -- Да, конечно, -- промямлил Тавров. -- Не волнуйтесь... -- А я не волнуюсь, -- прорычал маршал. -- Если не будет -- учтите: введу в редакцию танки! Яков Маркович закрыл глаза. Статью Катукова он давным-давно выбросил. Снова бросаться под танки с бутылками горючей смеси у него не было сил. Телефон звонил опять. Раппопорт решил, что больше подходить не будет, он устал. Но звонки не прекращались, и он раздраженно рванул трубку: -- Ну! -- Яков Маркыч, -- услышал он женский голос. -- Это Тоня... -- Какая Тоня? -- Тоня Ивлева... -- А, конечно, я не сообразил! Простите! Раппопорт понял, что Тоня что-нибудь прослышала о Наде и сейчас будет просить его повлиять на мужа. Это только легко сказать! Разумеется, он станет ее убеждать, что у Ивлева никого нет, все это сплетни. Если она умная, она должна поддаться убеждению. -- Я не знаю что делать, Яков Маркович. Не знаю к кому обратиться... -- В чем дело, Тонечка? -- невинно и ласково спросил Раппопорт. -- Главное -- не волноваться! -- Славу арестовали... -- ее голос зазвенел и угас. -- Как? -- Тавров заглотнул воздух и держал его в себе, боясь выпустить, будто если он выпустит, больше воздуха ему не дадут. Первый раз в жизни он не угадал заранее, зачем к нему обращаются. Помолчав, произнес. -- Откуда вы узнали? -- Они сами позвонили. Сказали, чтобы я не беспокоилась и его не искала. Что он находится... -- Где? -- У них... Какой сервис! Они теперь сами звонят... Они позвонили ей, чтобы выяснить, кому она будет звонить, куда поедет. Им нужны его связи. Тавров засопел. Антонина Дональдовна поняла. -- Я звоню вам из автомата, далеко от дома, так что... Это было слабое утешение, поскольку Раппопорт говорил не из автомата. -- Вы с кем-нибудь советовались? -- он спросил это, не зная, зачем. -- Позвонила его матери. Она закричала, что ее сын -- изменник родины и пускай расплачивается. Что ей стыдно, что она его родила... Что же мне делать? -- Плакать не надо, Тонечка! Умоляю... -- Раппопорт переступил через опасность, спросил. -- А в чем его обвиняют? -- Сказали, в хулиганстве. Якобы он затеял драку, есть свидетели... Будет следствие... Решать, сказали, будет, конечно, суд, все по закону... -- По закону? Ну да, конечно, по закону... Старая песня, мы уже проходили. О Господи, все начинается сызнова. Костры от сырости чадят. -- Сделайте что-нибудь, Яков Маркыч! Ведь это же неправда... Он не мог... -- Разве я сомневаюсь, Тонечка? Но что я могу сделать? Когда так случается, кто может помочь? Разве царь Соломон... Может, обойдется? Допросят, подержат и отпустят... Надо надеяться... Звоните мне, Тоня, как у вас дела. И я буду звонить. Тавров поднялся к Полищуку. Поманив его в коридор и положив корявые пальцы ему на плечо, он выпалил суть дела. Полищук поморщился, как от зубной боли. Весь его план добиваться восстановления Ивлева на работе испарялся, как сухой лед, не оставляя следа. Ни на партбюро, ни на редколлегии вопроса уже не поставишь. Приход Макарцева ничего не изменит, нельзя даже заговорить на эту тему. Звонить Харданкину тоже нетактично: это значит ставить под сомнение правильность деятельности органов. Остается надеяться. И обязательно молчать, чтобы не напортить. Ивлеву-то не поможешь, а другим навредишь. И себе тоже. -- Такие дела! -- только и сказал Раппопорт. Вот она, расплата за чешский карнавал, бурчал он себе под нос, топая по коридору. Фейерверк потух, фонарики гаснут, пора по домам. У нас подобного быть не может, мы -- монолит. Костры от сырости дымят и снова разгораются. Каждый, кто окажется близко, сгорит, как мотылек. Пахнет горелым человеческим мясом. Если бы я был помоложе и у меня не был задет позвоночник, может, я бы попытался. Но теперь... Я хочу только одного -- пенсии, а они мне никак не засчитают сидение в лагере в партийный стаж. Такая мелочь -- а ведь не засчитают. Мне бы только на пенсию, и я с утра до вечера не буду читать газет! Макарцев обещал пробить почетное звание -- Засраку. Заслуженному работнику культуры пенсии хватит на еду. И бесплатный проезд в трамвае... Но высуни я сейчас нос, и никаких характеристик мне не подпишут. Ивлеву не помочь, а они мне дадут селедки, потом не будут давать воды, и я сам им скажу, где у меня спрятаны его бумажки. Сил не осталось. Если опять посадят, повешусь в первой же уборной. Галстук у меня всегда с собой, в кармане. И все же Раппопорт чувствовал какое-то неудобство от этих размышлений. Он кряхтя отправился в отдел писем. -- Надежда Васильевна, -- произнес он, остановившись в дверях. -- Вы не могли бы помочь мне разобраться в письмах? А то я в них утону и перестану булькать... -- Когда? -- спросила Надя, улыбнувшись. -- Сейчас. Она с готовностью поднялась из-за своего столика. Тавров с удовлетворением оглядел ее и пропустил вперед. По дороге он рассказал, что произошло, привел Надю к себе и усадил в кресло. Она сжалась, закрыла ладошками нос и рот, смотрела помертвевшими зрачками, ждала, что сейчас он скажет что-то еще более страшное. -- Я же понимаю, тебе трудно, Надя, -- сказал Тавров, и две глубокие складки, идущие от носа к подбородку, разрезали его лицо. -- Да что -- я? Вот он! -- Его такая доля. Он знал, на что идет... -- Сделайте что-нибудь, -- умоляющие глаза Нади смотрели неотрывно. -- Вы ведь можете! -- Я?! Почему все просят меня? Кто я? Жалкая старая развалина. Я действительно могу раскрутить кампанию и ничтожество сделать известным на всю страну, а может, даже ввести в ЦК. Но когда я ввел, они мне не подчиняются, Надя. Попробуй лучше поговорить со своим отцом. Вряд ли, но если не он, тогда никто! -- Надежда, ты здесь? По всей редакции ищу! Всех видел, а тебя нет... Распахнув дверь, на пороге стоял, широко расставив ноги, Саша Какабадзе. Его выписали из больницы, и он выглядел пьяным от ощущения свободы. -- Сашка, ты здоров? -- обрадовалась Надя. -- Милиционеров осудили, я свидетелем выступал. Бог есть, правда есть, видите? -- А судимости нет, -- весело сказал Раппопорт. -- Молодец! -- Вы, конечно, извините. Может, у вас с Надей дела? Но я так без нее соскучился, просто не могу! Надя, выйди, поговори со мной... -- Будем считать, -- сказал Тавров, -- что в письмах мы с тобой, девочка, разобрались. Идите, дети! Он склонил свою тяжелую голову над бумагами, сделав вид, что Надя и Саша его совершенно не интересуют. В коридоре Какабадзе нагнулся, вытащил из кофра, стоявшего возле стенки, камеру и начал фотографировать. Надя сделала ему нос, показала кукиш -- ничего не помогало. Тогда она закрыла лицо руками и повернулась к стене. -- Ox, Надя! Постой так -- сзади ты еще красивее! Ты понимаешь, я пришел из больницы домой -- вижу: твоей фотографии нету. Как же так? Я отснял всю страну, а тебя нету, Надя! Слушай, пока я лежал, я очень много думал. Я все решил. Нам срочно надо пожениться... -- Ты с ума сошел, Сашка! Замолчи! -- Нет, я абсолютно уверен. Маме сказал, она очень обрадовалась, да. Я решил жениться, и это серьезное решение, Надя! Положив камеру в сумку и не обращая внимания на проходивших изредка по коридору людей, он взял Надю за локти. -- Пусти, Саша, слышишь! Пусти же! -- Нет, нет, Надя! Я официально предлагаю тебе руку плюс сердце. Ни в чем не сомневайся, Надя! Пойдем в ЗАГС и потом уедем в Грузию, в свадебное путешествие. Нас будут встречать по первому разряду, вот увидишь! -- Что ты несешь? В Грузию? А Инна? -- Инна? Ну что ты! При чем здесь Инна? Она тебе сказала? Там совсем другое. Я же не мог совсем без женщины! Не ревнуй, Надя! -- Я не ревную, что ты! -- Молодец! Поженимся -- и больше никаких женщин. Я буду однолюбом! Ты почему плачешь, Надя? Кто тебя обидел? Две слезы висели на ресницах у Сироткиной. Прижавшись спиной к стене, она уставилась на Сашу. Вдруг обхватила его за шею руками и зарыдала, уткнувшись мокрым носом ему в шею. -- Ну что ты, Надя?.. Чего же плакать? Лицо становится нефотогеничным. А я хочу еще тебя снимать. Я буду тебя снимать всю жизнь, во всех видах. -- Во всех нельзя, -- сквозь всхлипывания сказала Надежда. -- За это тебя опять посадят. -- Жену можно! Никто не узнает! Значит, согласна? -- Нет! С чего ты взял? Мы же друзья. А замуж -- нет, не могу. Она разжала руки, отодвинулась от него подальше. Он растерялся. -- Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это! Как обухом по голове... Ладно, Надя! Еще подожду! Все равно на тебе женюсь!.. Я хотел посоветоваться. Завтра партсобрание... -- Ты же беспартийный! -- Но, может, вступить? Ведь рано или поздно все вступают, ты знаешь. Разве от этого что-нибудь меняется? Меня вызывал Ягубов, просил выступить от комсомольцев насчет исключения Ивлева... -- А ты? -- Ну, что я? Его все будут оплевывать -- один лишний плевок ничего не изменит. Он же поймет, что я не добровольно. Я у него после прощения попрошу. А если откажусь -- выйдет, что я за него, да? Все это грязь, думаешь, не понимаю? Чуть что, обвинят, что я грузин и за культ личности Сталина. Что делать, Надя? Придется выступить, не отвертеться... Проходя мимо них, Раппопорт похлопал Сашу по плечу. -- А ну, заговорщики, разойдитесь! Тавров запахнул полы плаща, глянул на лифт, решил его не ждать и двинулся вниз пешком. На скамейке в сквере его ждал Закаморный. После введения пропускной системы он некоторое время мог приходить в редакцию по разовым пропускам, которые ему заказывал по телефону Яков Маркович. Но Ягубову это стало известно, и Кашин позвонил в бюро пропусков. -- "А мы надеялись, что он есть тот, который должен избавить..." Максим расслабленно полулежал на скамье, неподалеку от детской песочницы, и, прищурившись, процитировал Таврову Евангелие от Луки. Яков Маркович понял, что Закаморный об Ивлеве уже знает. Он присел рядышком на скамью, огляделся, чтобы убедиться, что ими никто не интересуется, и, успокоившись, удовлетворенно засопел. -- Сколько раз я ему говорил, -- прошипел Закаморный, -- чтобы он не бросал черновики в мусоропровод! Только в унитаз, да и то маленькими порциями. Великих людей губят мелочи... -- Успокойся, Макс. Дело не только в черновиках. Светлозерская... Пятый экземпляр... -- Ой-ей-ей! -- Максим сплюнул. -- Знал бы, ни за что бы с ней не спал. Впрочем, не она, так другая. Кто-то же должен выполнять эту функцию на земле! Подумать только: государство, способное уничтожить мир, боится маленького человека, который скрипит перышком по бумаге. По-западному этот человек диссидент, по-нашему -- недосидент. Когда надоедает мелькание крыльев перед глазами, прикалывают очередную бабочку иглой и прячут ее в коробку. Это в семнадцатом веке нужны были Дон-Кихоты. И в Европе. А в России толпа показывала на них пальцами и советовала вешать за ноги и сажать на кол. Любая нормальная система холила бы и лелеяла критиков, потому что без них она хиреет, как женщина без мужского гормона. А у нас? -- У нас, Максик, я говорил и говорю: не высовывайтесь, ребята! -- Беспринципностью попахивает! -- Беспринципность -- это когда идею предают ради друзей. Принципиальность -- когда друзей предают ради идеи. Что лучше? -- Ox, Яша, Яша! Когда я вижу Раппопорта, Встает вопрос такого сорта: Зачем мамаша Раппопорта Себе не сделала аборта? -- Повторяешься, мальчик! -- Насчет "не высовывайтесь", Рап, у меня идея. Граница у нас на замке. Таможенники отрывают подкладки от плащей, гинекологи в погонах роются в остальных местах. А птицы -- почему-то летают через границу! Летят, куда хотят, и хотя их кольцуют, возвращаются ли они, неизвестно! -- А что ты предлагаешь? -- Вдоль наших границ установить сетки до неба, чтобы ни один советский соловей не мог вылететь! Не говоря уж о журавлях и лебедях! Написать что ли на Лубяночку? Внести лепту? -- Я принес твой гонорар за статьи о субботнике, Максим. Держи! В руках Якова Марковича оказались две полусотенные бумажки. Он протянул их Закаморному. Тот взял, посмотрел на свет. -- Гонорар за пропаганду, -- задумчиво произнес он. -- Ленин виден насквозь. Понюхав полусотенную, Закаморный поплевал на нее и прилепил к подошве ботинка. -- Что за шутки, коллега? Максим повторил операцию с другой полусотенной и встал со скамьи. -- Ах, приятно ходить по деньгам! -- Он снова уселся, отклеил обе бумажки и спрятал в карман, вдруг помрачнев. -- Подонки! Дзержиморды с площадки Задзержинского! Да они испражнений моего друга Ивлева не стоят. Неужели мы и на этот раз спустим им, Рап!.. Рап!!. Что молчишь, зека? Ну, выступи раз в жизни основоположником порядочного почина, например: "Жгите газеты, не читая!" Объясни толпе подписчиков-кроссвордистов: каждый должен сжечь газету. Оборвать провод радио и телевизора. Власть станет глухонемой, захлебнется в своей желчи! Раппопорт сопел, ухмылялся. -- Не хочешь? Тогда я сам! -- Осторожнее, мальчик. -- Да брось, Рап! Я с детства ссал на эту организацию. Яков Маркович знал этот исторический штрих из биографии Максима. -- Пойдем лучше выпьем, Макс, -- предложил Раппопорт. -- Может, легче станет... -- Настроения нет, извини. Пойду писать письмо на Лубяночку... Не простившись, Максим зашагал прочь. Яков Маркович поглядел ему вслед, поднялся и, горбясь, побрел в другую сторону. На углу, возле продмага, он остановился. -- Ну что, друг, по "лысому"? Мужик, верным глазом наметивший Раппопорта в толпе, был худой и небритый. Он вертел пальцами юбилейный рубль с изображением Ленина -- А третий есть? -- спросил Яков Маркович. -- Вот он, чекист, стоит с двумя бутылками, подключим его! Посуда наша, мелочь добавишь? -- Добавлю, чекисты, -- согласился Раппопорт. Тот, что с бутылками, в кожаной куртке, на которой не хватало только патронташей, уже нетерпеливо стоял в очереди. Ему передали два "лысых" и мелочь. Втроем, не отставая ни на шаг, бригада двинулась к скверику, в кусты. -- Может, закусить взять чего? -- осторожно предложил Яков Маркович. -- Интеллигент? -- уточнил чекист. -- Дома закусишь... -- Ну, давайте, давайте побыстрей, а то я с утра не пил! -- небритый сколупнул железку ногтем. -- Пьем из горла, так что без обману! И первым опрокинул бутылку, забулькал. Чекист шевелил губами, считая глотки. -- Стоп! -- он ухватил бутылку, как рубильник, и, повернув вниз, выключил. -- Закуси веточкой, а я пососу. Остановился он сам. Если и обделил, то не намного. Яков Маркович прикрыл глаза, приготавливаясь сделать, как они. Он заранее почувствовал, как зашевелилась у него в желудке блуждающая язва, заныла, боль пошла гулять по всему животу, прихватив печень. Но отступать было некуда. Он набрал побольше воздуха и медлил. -- Жид, что ли? -- догадался чекист. -- Есть маленько, -- признался Тавров. -- То-то, я вижу, жмешься. Ну ничего, пей. Человеком станешь! Они не засмеялись, ждали. Он снова вдохнул и стал пить. Бутылка качалась между двух облаков, которые остановились над ним в небе. Небо было бездонное, водка лилась сверху, и казалось, ей не будет конца. А ведь всего-то граммов сто пятьдесят... Допив, Яков Маркович мужественно вытер рукавом рот и вернул бутылку чекисту. Они оба смотрели на Раппопорта. -- Добавить бы надо, -- сказал небритый. -- Ведь хорошо прошла, добавить бы. Добавим -- будет еще лучше. Но у меня нету... -- Нету, нету, -- сказал чекист, пристально глядя на третьего. -- Я плачу, чекисты, -- немедленно согласился Раппопорт. -- Раз надо, я плачу. -- Сам-то торгуешь? -- спросил небритый. -- Примерно... -- Тогда плати. Дуй, чекист, за второй! Чекист, не мешкая, умчался. -- Не бойсь, не удерет!.. А я сразу, как тебя увидел, понял, что ты завмаг. Вид у тебя завмага. -- Я не завмаг, -- уточнил Яков Маркович. -- Я Раппопорт. -- На кой мне знать твою фамилию? Я что -- кадровик? Пьешь -- и пей! После этого они молчали минут двадцать, отвернувшись друг от друга и по отдельности переживая одинаковое потепление организма. Потом прибежал чекист, зажав под мышкой непочатую бутылку. -- Первым я! -- заявил Раппопорт. -- Ox, и умный он, -- сказал небритый чекисту. -- Ну, умный! -- Я не умный, чекисты! Я дерьмо! Дайте, я буду первый. А то вы, падло, мне мало оставляете! Прижав большим пальцем норму, он выпил свою часть и подождал, пока они опорожнили бутылку. -- Я дерьмо! -- упрямо повторил Раппопорт. -- Навоз, на котором взойдут цветы! -- Семью, что ль, бросил? -- сочувственно спросил небритый. -- Так им без тебя даже лучше. -- При чем тут семья?! Главное, жгите газеты, чекисты! Жгите, не читая! Пожав им руки, он пошел прочь, стараясь ступать так, чтобы тротуар под ногами не ускользал в сторону. В метро Якова Марковича не пустили. Чувствуя, что он вот-вот упадет, Раппопорт уговорил таксиста, дав ему вперед пять рублей, довезти свое расплывающееся тело в Измайлово. Но не таков был журналист Тавров, чтобы просто заснуть. С трудом попав ключом в скважину, он первым делом, не снимая плаща, прошел в комнату и стал двигать шкаф. Накренив шкаф набок, Яков Маркович вытащил из-под него толстую серую папку, а потом еще несколько листков -- отдельно. Листки он брос