у ряда причин. Ну, а если будет, то лишь как исключение, и никому не станет известно. Ведь она, оказывается, меня любит! Все другие дела отодвинулись на задний план. Он позвонил домой и сказал жене, чтобы не ждала. Его вызвали на правительственную дачу составлять очень важный документ, какой точно, он еще и сам не знает, завтра позвонит, беспокоиться не надо. Он велел поцеловать детей и соединился по селектору с Полищуком, просил взять вожжи себе, поскольку его срочно вызывают. В такси он сел с шофером, а Инна -- на заднее сиденье. Сидя вполоборота, он расспрашивал о делах в машбюро и нуждах машинисток, обещал обратить внимание на улучшение условий труда, обрадовал, что на машбюро к празднику выделено сто рублей премии. Хозяйка, еще из-за дверей услышав, что Инна не одна, ушла на кухню и не показывалась. -- Вы ведь голодный! -- воскликнула Инна. -- Мигом что-нибудь придумаем... Он невольно поморщился, входя в ее закуток, и осторожно присел за стол с пишущей машинкой, привезенной Ивлевым. Инна суетилась. Отодвинув машинку, она накрыла стол чистой газетой, поставила два стакана, хлеб, колбасу, нарезала луковицу. -- У вас недостаточные жилищные условия, Инна, -- он не прибавил отчества. -- Уж какие есть... -- Я, пожалуй, смогу помочь... -- У меня же прописки московской нету! -- Сделаем и прописку. -- Ну уж, Степан Трофимыч! -- она замерла с начатой бутылкой водки, извлеченной из-под кровати. -- Вы что, Инна, слову коммуниста не верите?! -- Конечно, верю! -- она просияла вся, поставила на стол водку. -- Давайте выпьем за вас, Степан Трофимыч! За то, что вы такой простой. А я вас боялась... Она налила ему и себе по три четверти стакана. -- Спасибо, Инна, -- он, чокнувшись с ней, выпил, слегка подрумянился, не заметил, как перешел на "ты". -- А ты -- интересный человечек. Как-то я раньше... -- Ну, когда же вам? На ваших плечах газета... Хотите, вам погадаю? -- А ну, рискнем! -- засмеялся он. -- Так... -- она раскинула карты. -- Казенный дом... Дорога... Удача... А вот тут, смотрите, червонный король вам мешает, но это будет недолго. -- Чепуха все это, Инночка, -- он положил руку на колоду, останавливая ее торопливую болтовню. Отбросив карты, Светлозерская подошла к зеркалу, дабы убедиться, что она в порядке. Он тоже встал и наблюдал за ее отражением в зеркале. -- Вы так смотрите, я смущаюсь. -- Я тоже, -- просто ответил он, не сводя с нее глаз. Она подошла к нему вплотную, так что он ощутил кончики ее грудей через пиджак. Инна была выше его на полголовы, но тут пригнула колени. Они смотрели друг другу в глаза. -- Что сперва? -- спросила она. -- Машинка или... -- Или?.. -- Или -- я? -- Как прикажешь. Слово женщины -- закон... -- Тогда еще выпьем. Они выпили еще по полстакана. -- Теперь, поскольку вы мужчина, поцелуйте меня. А то я вас стесняюсь. Дальнейшее Ягубов восстанавливал в памяти обрывочно. Где-то около двенадцати Инна поднялась с постели, принесла гитару и, сидя у него на животе, пела ему частушки, а он иногда подпевал. Потом они поднялись и допили остатки водки. Он взял у нее из рук гитару, положил на пол, а Инну посадил к себе на колени. -- Ты -- удивительная женщина. Я даже не думал, что такие бывают. Хозяйка разбудила их утром, и только тут Ягубов узнал, что жилищные условия еще хуже, чем он предполагал с вечера. Ванной не оказалось вообще. Старуха выспалась на кухне, сдвинув стулья, и потребовала за такое неудобство двойную цену -- шесть рублей. -- Инна Абрамовна, -- сказал он перед уходом, -- того, что между нами было, не было. Надеюсь, понимаете? -- Я -- могила, -- просто сказала она. По дороге он в парикмахерской побрился. Боялся, что Инна вздумает зайти к нему утром, и велел Локотковой никого не пускать. Ягубов вспоминал отдельные подробности ночи. Живет в таких обстоятельствах и -- счастлива. Правильно говорят: надо любить счастливых женщин. И, конечно, не болтливых. Допив чай, Ягубов отставил стакан и открыл папку с бумагами. Вошла Анна Семеновна, и он поморщился. -- Извините. Там Кашин просится. Говорит, разговор неотложный. Пускать? -- Придется пустить, что ж делать... Посреди прошедшей ночи Светлозерская, целуя Ягубова, вдруг сказала: -- Но не все мужчины в редакции такие. Вот Кашин... -- А что -- Кашин? -- Дверь в кабинете запер. Я говорю: "Рыбки смотрят, стыдно!" И сама к двери. А дверь замурована, да так, что замок не отпирается. "Пускай, -- говорит, -- рыбки смотрят, пускай!" Раздел меня, а ничего не может. Я думала укусить его, чтобы ожил. А он только: "Ой, больно!" И рот себе рукой закрывает, чтобы не кричать. Всего его искусала -- и никакого результата. -- Никакого? -- захохотал Ягубов. -- Это потому, что он при исполнении служебных обязанностей. -- Здрассте! С наступающим вас! Валентин, перебив воспоминания Ягубова, бодрячком явился в кабинет и сел на стул поближе, готовясь сообщить срочные новости и ожидая увидеть реакцию на них. -- Ну что, Валя? Некогда сейчас... -- Извините, Степан Трофимыч! Я кратко, самое неотложное... Сироткина из отдела писем отравилась. -- Как?! -- А так: приняла большую дозу снотворного. Ночью без сознания доставлена к Склифосовскому. Уж я звонил, выяснял: промывание желудка сделано, переливание крови. Искусственную почку подключили -- отец у нее, сами знаете кто, ну, поднял медицину на ноги. Говорят, будет жить. -- В горкомовский список попала? -- И это выяснил. Нет. Ее в больнице записали студенткой. "Трудовая правда" там не фигурирует. -- Ну, а причина? Причину выяснил? -- Не точно, конечно, пока, но в машбюро говорят, она от Ивлева беременна. -- От Ивлева? -- Светлозерская машинисткам сказала. "Дуреха, -- говорит. -- Угораздило же из-за такой ерунды! Мужики, -- говорит, -- все без исключения подонки!" -- Без исключения? Так и сказала? Кашин помолчал, потом спросил: -- Что делать? Кого другого, конечно бы, уволить. Но тут... -- Не будем обсуждать, Валентин, -- нахмурился Ягубов. -- У тебя все? Он подумал о том, что когда после праздников он встретится в бассейне с генералом Сироткиным, надо будет тактично выразить сочувствие. А может, наоборот, сделать вид, что ничего не известно? -- Насчет демонстрации, -- продолжил Кашин. -- Списки правофланговых и несущих оформление составлены, люди проинструктированы, чтобы шли ровно по восемь в ряд и не оказалось лишних. Вот, подпишите, я отвезу на проверку. А второй экземпляр в бухгалтерию, сумма тут указана: по пять рублей за несение портретов и знамен, все сходится. -- Это неправильно, Валентин. Знамя должны нести даром. -- Вообще-то вроде бы... Но за деньги надежнее. Так давно делаем... Не возражая больше, Ягубов подписал. -- Далее -- вопрос о дверях, -- заспешил Валентин. -- Посетители идут, видят, что дверь выломана. Я уже вызвал слесарей. Сегодня же поставят новый замок. Они у меня сейчас, поскольку Анна Семеновна не пустила их вас тревожить. Около получаса вчера Степан Трофимович не мог попасть в собственный кабинет, и пришлось взламывать двери. Взбешенный, он велел Кашину вызвать милицию, но тот не исполнил поручения. Только теперь Ягубов понял причину, и злость сменилась иронией. -- Почему же ты не услышал, как заклеивали? -- Занят был, -- покраснел Кашин. -- Чем занят? -- Да так... -- Ладно, -- великодушно прекратил допрос Ягубов. -- Уеду -- пусть делают. Проследи! Что еще? -- И последнее: Макарцев заедет в редакцию. -- Что ж сразу не сказал? Не может дома усидеть... Откуда информация? -- Анна Семеновна ему звонила. Я конец разговора слыхал. Вроде просил ее в редакции не говорить... -- Экспромтом хочет нагрянуть? Ты вот что, Валентин: экспромт подготовь, как надо... Цветы, что ли... В проходной не забудь предупредить, чтобы пропустили -- удостоверение он может дома забыть... -- А цветы из каких средств? По редакторскому фонду провести? -- Ну и бюрократ! -- пожурил Ягубов. -- На-ка вот... Пошли курьера на Центральный рынок. Кашин сложил протянутую пятерку пополам и сунул в карман. -- Понял, Степан Трофимыч. Сделаю! Ягубов встал, показывая, что аудиенция закончена. Он снова набрал номер Шамаева, но того опять не было. В связи с возможным появлением редактора Степан Трофимович решил пройти по отделам, проверить, как идет работа над первомайским номером, чтобы Макарцеву доложить обстоятельно. Праздничный номер формировался без суеты и спешки, большинство материалов было подготовлено заранее, кое от кого в редакции попахивало, но все шло гладко, и Ягубов вернулся довольным. Он взял в руки гранки передовой "День пролетарского братства", но потом решил: пусть ее прочтет Макарцев, ему будет приятно. Под гранками лежал большой голубой конверт, толстый, без надписей, незаклеенный. Ягубов взял его, не понимая, как он тут оказался. В конверт была втиснута толстая рукопись на папиросной бумаге. Листки густо, через один интервал и без полей, отпечатаны на машинке. "Импотентократия, -- прочел Степан Трофимович на первом листе. -- Физиологические причины идеологической дряхлости. Самиздат, 1969". Ягубов помычал, полистал странички, выхватив несколько положений весьма критического порядка. -- Провокация, -- тотчас решил он, будто был к ней готов. -- Накануне праздника. Испуга в нем не было. Предстояло лишь оперативно проанализировать ситуацию, найти правильное решение. -- Анна Семенна, -- вызвал он Локоткову. -- Это вы положили? -- Не входила я, Степан Трофимыч. В глаза не видела. -- Ладно, я сам разберусь... Кстати, а что Игорь Иваныч? Говорят, заглянет... Анна Семеновна покраснела, но продолжала молчать. -- Ясно! Раз просил не говорить, не сержусь... Принесите мне сигарет из буфета... Локоткова с облегчением убежала. Он взял со стола гранки передовой и голубой конверт, открыл дверь и, убедившись, что в приемной пусто, быстро прошел в кабинет редактора. В комнате было полутемно, как и у Ягубова: две трети окна, расположенного симметрично с Ягубовским, занимал портрет Ленина -- видно было часть плеча и гигантское ухо. Степан Трофимович положил на стол Макарцеву конверт с рукописью, а сверху гранки. Он подошел к вертушке и набрал номер Шамаева по ВЧ. Случай с конвертом был как нельзя кстати, подтверждая тревогу Ягубова, и товарищи в Центральном аппарате посоветуют, как поступить. Шамаев оказался на месте, видно, к городскому телефону он не подходил. Он внимательно выслушал и сказал, что доложит. Прошлое редактора Макарцева не могло заинтересовать Кегельбанова, поскольку все было известно. Идеологическую линию и кадровую политику, которую вел Макарцев, знали в ЦК. Она кого-то устраивала. Оставалась история с его сыном. Об этом Шамаев среди других вопросов кратко доложил Егору Андроновичу, сославшись на источник информации -- Ягубова. Кегельбанов неожиданно отставил в сторону стакан чаю с лимоном, отложил бумаги и, к удивлению Шамаева, встревожился. Он вообще не любил, когда его люди напоминали о себе без вызова. Но тут дело было в другом. Только недавно товарищ с густыми бровями сказал ему про Макарцева, что это наш человек. И вдруг один из людей самого Кегельбанова намекает, что Макарцев -- не наш человек! Похоже, что Ягубов чересчур торопится жить, раз хочет подсказывать, как поступать. А может быть, у него есть для этого возможности, и с Макарцевым уже передумано? Если так, то кем? -- На этот сигнал, -- Егор Андронович снова придвинул стакан и отхлебнул остывшего чаю, -- пока не будем реагировать. И, между прочим, ты, Шамаев, выясни, чей еще человек Ягубов... -- Да вроде... -- Не вроде, а выясни! Телефоны Ягубова поставили на контроль. Выйдя в приемную, Ягубов услышал, что у него в кабинете гудит селектор. -- Степан Трофимыч, -- говорил Полищук, -- вы, конечно, уже знаете: во всех тассовках Генерального секретаря вместо "тов." начали называть "товарищ". -- Давно пора, -- сказал Ягубов. -- Предупреди, Лев Викторыч, секретариат, отделы, машбюро, корректорскую, дежурных по номеру, чтобы не вышло оплошки. Перепроверьте все материалы в полосах и цитаты, а также подписи под снимками. Это -- важнейшее указание! -- Я так и понял, -- ответил Полищук. 74. ЗАВТРА ПРАЗДНИК С утра 30 апреля Макарцев стал маяться, слоняясь по квартире. Врачи -- перестраховщики, это известно. А редакция в такой день без него не обойдется. Важно напомнить, чтобы номер не засушили: все-таки праздник, читатель и посмеяться должен, и отдохнуть. Ягубов значения юмора не понимает. Главное же -- поздравить коллектив самому. Меня ведь уважают и, думаю, любят. Стало быть, ждут, когда смогу взять вожжи. Заеду на час. В конце концов, мне прописаны положительные эмоции! Зине объясню, что срочно вызвали, а потом вернусь и все праздники буду отдыхать. Из дальнего конца квартиры, когда Зинаида Андреевна была на кухне, он позвонил Анне Семеновне и просил прислать машину, предупредив, чтобы никому не говорила. Анечка искренне обрадовалась, он понял. Он приедет сюрпризом и сразу увидит по мельчайшим деталям, как дела в редакции. Макарцев накапал лекарства из трех бутылочек, расставленных на тумбочке, положил в карман нитроглицерин и что-то еще, импортное, оделся и, пообещав жене, что будет медленно гулять вдоль ограды стадиона "Динамо", вышел за ворота, дабы лифтерша не заметила, как он садится в машину. Леша мчался за Макарцевым растерянный. Утром он успел сгонять в свое Аносино и выяснил, что родителей развели без всякой волокиты, едва Клавдия сказала, что муж ее пьет беспробудно и бьет ее смертным боем. Никанор поморщился, покряхтел, но признался, и пришлось ему заплатить 35 рублей за развод. Это, конечно, тоже обидно с его пенсией 12 рублей в месяц. С оформлением дома, однако, дело осложнилось. Клавдия еще накануне развода пошла в правление колхоза. Там бухгалтер объяснил, что она теперь чужая. С полгода уже, как она устроилась работать в цех, где склеивали картонные коробочки для часов. Платили там до ста тридцати в месяц -- вдвое больше, чем в колхозе. А теперь цех перевели на баланс часового завода, и из членов сельхозартели Клавдию вычеркнули. Стало быть, бабкиного дома не видать, как своих ушей. Разводиться, конечно, не следовало, но старики боялись нарушить указание сына и довели дело до конца. Сегодня отец распустил нюни, все канючил: "Ты мне скажи, Леха, когда нам сойтись опять можно? А разрешат?" Ну, Леша поорал на него, хотя что предпринять, не знал. "Да регистрируйтесь опять, сколько хотите, -- отмахнулся он. -- А может, гульнешь, батя? Чего бы тебе не гульнуть?" Это отца развеселило. Он стал на эту тему размышлять вслух, и Алексей уехал. Леша удивился, увидев хозяина, ожидающего на улице. Макарцев улыбался, медленно усаживаясь в машину, боясь сделать резкое движение. -- Сигарета для меня есть? -- Игорь Иванович пытливо посмотрел на Лешу и открыл бардачок. -- Вам же нельзя теперь... -- Сам знаю, что нельзя! -- Макарцев захлопнул ящик. -- А поговорить-то о куреве можно? -- Отчего не поговорить? -- рассмеялся Двоенинов. -- Куда вас? -- В редакцию, да быстрей. -- Само собой! -- Леша уже вырулил на дорогу, огибающую стадион "Динамо", и в левом пустом ряду помчался к Ленинградскому проспекту. -- Вроде не собирались до праздников... Как сердце-то? -- Да ну его в пи..! -- Макарцев неожиданно для самого себя демократично выругался, чего вообще не позволял. -- Лучше о своих делах, Леша, скажи... -- У меня что? Вот, Игорь Иваныч, разве это правильно? Я с боевого самолета прыгал, в гараже на доске почета вишу. А когда нужно бумажку, мне говорят: герой ты или не герой -- это в точности неизвестно. -- Ты о чем? -- Все о том же, о "Совтрансавто". Ходил я туда, рассказал биографию. Говорят, хорошо бы из Министерства обороны документ, удостоверяющий героический поступок. Ну, я в Министерство на прием. А там мне полковник прямо сказал: "Героизма не вижу. Если бы ты вместе с самолетом сгорел -- тут уж сомнения никакого. За это орден Красного Знамени посмертно, и лучше всяких подтверждающих бумаг. В твоем же случае военная техника погублена, а сам живой. Хорошо, что жив остался, но как так получилось? Кто виноват? Если сам, так тебя судить надо военным трибуналом". Я ему: "Проверьте, я виноват или не я. Я ведь жизнь для родины сохранил, не для себя". А он мне: "Если все из самолетов будут выбрасываться, мы никакую войну не выиграем. Так что иди себе работай на гражданке, а по линии Министерства обороны на справки не претендуй!" -- Ладно, Алексей. Попался дурак-полковник. Нетипичный случай! Я обещал -- позвоню. -- Спасибо, Игорь Иваныч. Вы себя теперь берегите. Зинаида Андревна без вас с ног сбилась. А уж в редакции не дождутся. -- Мне, Леша, теперь надо учиться пешком ходить. -- Это как? -- Да так... Решил в ЦК ходить пешком. Не сразу, конечно. Сперва квартала два, потом полдороги... -- Я могу рядом ехать, на первой скорости. -- Прохожие могут неправильно понять. Будешь ждать в условленном месте. После майских начнем. -- Может, вы в бассейн ЦСКА утром, с генералитетом, как Ягубов? -- Ягубов -- молодой, пусть плавает. А я пешком, Лешенька, пешком... Флаги и полотнища с призывами по обеим сторонам улиц сливались в красные полосы. "Вкуса недостаточно, не знают чувства меры, -- подумал Макарцев. -- Ведь средства вкладываются огромные. Надо воспитывать вкус..." Там и сям мелькали портреты первого и нынешнего вождей, реже -- полного состава Политбюро. Макарцев представил себя висящим с краешка, как вновь принятый в Политбюро, и поморщился. Нет, ему это не только не грозит, но и не хочется. Он труженик партии, вол, тянущий воз. А сливки славы пускай снимают те, кто без этого не может обойтись. -- Что-то они молодые больно, -- Леша скосил глаза на портреты. -- Ладно! Ты скажи лучше: ты своей бабе изменял? -- А вы? -- мгновенно отреагировал Двоенинов. Макарцев вопроса не ожидал. -- Ну, я... другое дело. У меня времени, сам знаешь, в обрез... -- Ясно... "Партия -- наш рулевой!" -- прочитал Леша, когда они остановились у светофора, вплотную за мусороуборочной машиной. -- А ты что, сомневаешься? -- Я-то? Не-а! Партия, так партия... Наше дело -- баранка, Игорь Иваныч. Мусоровоз резко тронулся с места, и несколько мятых газет вылетело из бункера. Одна шлепнулась на стекло макарцевской "Волги", перевернулась, распласталась и в потоке воздуха улетела вбок. "Известия" -- успел прочитать Макарцев. -- Раззява! Да ведь он всю улицу оставит грязной! Обгони-ка его, Алексей, да скажи: пускай задержат. Чувство пролетарской солидарности забрезжило на дне сознания Двоенинова, но не сформировалось. Он притормозил возле инспектора, приоткрыв дверцу, показал большим пальцем назад и покатил дальше. В зеркало он увидел, как инспектор, выставив палку, приказал мусоровозу остановиться. Подъезжая к редакции, Макарцев помолодел. У него ничего не болело. Он был здоров и вернулся в строй. Двоенинов побежал впереди к лифту, раскручивая пропеллер с ключами. Он шепнул вахтеру, что за ним идет сам главный, чтобы не возникло недоразумения. Новый вахтер еще не видел редактора и вытянулся перед ним. С Макарцевым радостно здоровались, поздравляли с наступающим праздником. У лифта молоденькая прыщавая корректорша посторонилась было пустить вперед редактора, но он галантно предложил ей войти первой, в лифте пожал руку, и она вовсе покраснела. На своем этаже он уже двигался в свите. Редакторы отделов подбегали, спрашивали о самочувствии, трясли руки. Значит, меня действительно любят, я не ошибся. И мне дороги все они, мои товарищи по работе. Что я без них? Раппопорта, тоже оказавшегося тут, в коридоре, Игорь Иванович взял за рукав, отвел в сторону. -- Ну, как то дело, Тавров? Замялось? Ощущение опасности улетучилось за давностью времени, и он спросил это так, больше для порядка. -- А как же иначе? -- прохрипел Яков Маркович. -- Не волнуйся. Я все сжег, на всякий случай. На нет и статьи нет... -- Спасибо! -- Игорь Иванович пожал ему руку. -- С наступающим тебя! -- Ладно! -- Раппопорт прищурился. -- Вообще-то, ради детей, надо было наоборот. -- Каких детей? Как -- наоборот? -- Сжечь газету и оставить серую папку. -- Нехорошо шутишь! -- Макарцев пошел к приемной, на ходу снимая плащ. Едва в дверях возник Леша, Локоткова вскочила и, повернув на место юбку, побежала к двери редакторского кабинета -- открыть его нараспашку, чистый, проветренный, со стаканом чаю, совсем некрепкого и негорячего, на столе. -- Привет начальству! -- Макарцев, войдя в приемную, поклонился ей, тряхнув седыми волосами. -- Ну, как вы? -- с тревогой и радостью спросила она. -- Здоров как бык! Мы, большевики, народ крепкий... Взяв Анечку за локти, Макарцев поцеловал ее в губы. Она прижалась к нему на мгновение, но ничего не ощутила. Может, оттого, что это было у всех на виду. Абсолютно ничего, хотя ждала этого мгновения без малого девять лет. И губы у него были холодные и безвкусные, а ей всегда казалось, они горячие и с привкусом американских сигарет, запах которых Анечке очень нравился. Локоткова вошла следом в кабинет, плотно закрыв обе двери от всех любопытных. -- У вас печальный вид, Анна Семенна. Праздник ведь... Слезы у нее появились мгновенно, но не потекли, а повисли. -- У меня муж ушел, Игорь Иваныч... Не обращайте внимания. Она не хотела ему говорить, само вырвалось. -- Как ушел? Почему? -- Собаку у нас сбила машина, и ушел... -- А собака при чем? -- Сказал, собака нас связывала... Ну, что непонятного? Ушел к молодой, а собака -- повод... -- Ox, Анечка! -- он погладил ее по голове, как маленькую. -- Я всегда говорил -- надо любить пожилых положительных мужчин. Как я, например! -- Как вы? -- Анечка от удивления перестала плакать и уставилась на него. -- Что-то я не помню, чтобы вы мне такое говорили... -- Значит, думал. -- Шутите, Игорь Иваныч... -- Ну, ладно, еще поговорим... Сколько до планерки? Локоткова взглянула на крохотные потертые часики на руке, по которым девять лет жила редакция "Трудовой правды". -- Тридцать пять минут. -- Вот и хорошо. Пусть пока не входят, сделаю несколько звонков. -- Я вам валидола купила, на всякий случай. В правом ящике стола, с краешка... -- она уже выходила в тамбур. -- Спасибо, незаменимая моя! Надев очки, он потер руки, сел в кресло, в котором не сидел (он сосчитал) шестьдесят два дня. Настала минута взять газету в свои руки. Но он еще существовал отдельно от нее, а газета продолжала существовать без него. Пока не забыл, он решил выяснить насчет Двоенинова. Игорь Иванович понимал, что шоферов за границу отбирают по совсем другому ведомству, но раз пообещал Леше, решил попробовать. По ВЧ он позвонил Стратьеву, замминистра внешней торговли, с которым вместе работал еще по заданиям Хрущева. После двух-трех общих фраз о здоровье (не знает, что у меня инфаркт был -- это хорошо!) Макарцев сказал: -- Кстати, у тебя там есть "Совтрансавто". Международный авторитет его, говорят, пока невысок. Может, поднимем его в печати? -- Поднять никогда не мешает, -- сказал, подумав, Стратьев. -- А чье указание? Может, нам сперва закончить реорганизацию? -- Это какую? -- Да вот, вводим более прогрессивную систему -- плечевую, чтобы шоферов за границу не гонять. На погранпунктах будем переставлять прицепы, а шоферов возвращать обратно со встречным грузом. Удобно и, главное, значительно дешевле. -- Когда же вы это осуществите? -- Макарцев понял, что просьба отпадает, но продолжал говорить. -- Думаю, месяца два, от силы три. -- Договорились, -- согласился Макарцев, чтобы забыть о "Совтрансавто". -- Никуда не собираешься? -- Да я только вчера из Финляндии, соглашение подписал. Дай передохнуть... -- Ну, передохни. С праздником! Игорь Иванович с грустью подумал о том, что сам он давно нигде не был. И сейчас не до этого. Газету поднимет, поставит на место Ягубова, мобилизует людей. А затем можно будет и в загранку. Давно уже не бегало в руке перо, пора показать молодежи, как брать быка за рога! Макарцев почувствовал, что за время болезни мозг его расслабился и увиливает, не хочет действовать. Надо себя дисциплинировать. Он выдвинул ящики стола, проверил, все ли там на месте. Придвинул гранки передовой статьи, проглядел с усмешкой. Сухо написано. Хоть бы стихотворение процитировали что ли! Он выпил остывший чай и отбросил гранки. Под гранками лежал голубой конверт, редактор открыл его, прочитал название и поморщился, как от зубной боли. Сердце еще не среагировало, а ему мгновенно показалось (от страха, что ли?), что оно уже бьется, и бьется аритмично, умолкая, как тогда, возле ЦК. Забыв о стихах, необходимых в передовой, он стал с внезапно возникшей ненавистью читать рукопись под названием "Импотентократия". Поняв, о чем рукопись, он отшвырнул ее с гневом. Пальцы у него дрожали то ли от слабости, то ли от возмущения. Опять?.. Да что же это творится? Ему захотелось встать тихо из-за стола, выскользнуть из кабинета, прошмыгнуть мимо секретарши, вахтера и добраться до дому без машины. Зарыться с головой под одеяло и лежать, будто он и не вставал вовсе. Глупость какая! Он придвинул пачку листов, сгреб их остервенело неслушающимися дрожащими пальцами и сунул в конверт. На этот раз терпение исчерпалось. Дверь отворилась, и вошел лейтенант госбезопасности с портфелем. Игорь Иванович плотно сжал губы. -- Здравствуйте. Фельдъегерьская почта... Лейтенант открыл портфель, вынул книгу, прошитую веревкой с висящей сургучовой печатью, и пальцем указал графу. Не разжимая губ и чувствуя, как гулко подкатывает под самую глотку и хлюпает сердце, редактор расписался. Спрятав книгу в портфель, курьер оставил на столе небольшой белый конверт и вышел. Там оказалась секретная инструкция о том, что употребление наркотиков, особенно среди молодежи, расширилось, и в связи с этим, в частности, запрещается публикация каких бы то ни было материалов на эту тему. Надув губы, Макарцев сунул постановление в сейф. Взял конверт с самиздатом и швырнул туда же. От резкого движения под левой лопаткой появилась боль, которой он боялся. Он поспешно вытащил таблетку и стал сосать нитроглицерин. Анечка отворила дверь, улыбаясь, произнесла: -- Игорь Иваныч, вся редакция узнала, что вы появились. У всех к вам дела, и все клянутся, что неотложные. Я никого не пускаю. Голос Локотковой был далеко, эхом, и достигал не сразу. -- Скажите всем, после планерки соберемся в зале минут на десять. Я поздравлю коллектив. Приказ о премиях готов? -- Кажется, готов. Спрошу у Кашина. И еще... -- Анечка помялась. -- Ягубов просится войти... -- Почему так официально? Ягубов может без разрешения. Степан Трофимович появился сразу, как только она вышла. Макарцев тем временем положил в рот еще таблетку. От нитроглицерина ему стало легче дышать, хотя боль еще не прошла. Но он лучше понимал, что говорил Ягубов. -- Очень рад, что вы поправились, Игорь Иваныч. Без вас, честно скажу, приходилось туговато. Рад также, что с сыном у вас обошлось. В редакции были разговоры, но я их пресек!.. Обязан доложить, чтобы вы были в курсе: у нас имелась неприятность кадрового порядка. Хотя ваше указание, чтобы кадровые вопросы без вас не решать, неукоснительно выполнялось, один раз я его нарушил не по своей воле. Спецкор Ивлев арестован органами. Уволили мы его приказом, хотя приказ не подписан... Макарцев вдруг отчетливо понял, что ненавидит своего заместителя и должен поставить его на место. Он набрал в легкие воздуха и, забыв про боль под лопаткой, чеканя слова, произнес: -- Сразу уволили? Вместо того чтобы попытаться защитить человека. Или вы, Степан Трофимыч, не вхожи туда, не знаете, к кому обратиться? К временам, когда арестовывали среди бела дня, возврата быть не может. Говорю вам со всей ответственностью я, кандидат в члены ЦК! Чеканя слова, он произнес все это, но -- про себя. В действительности, он только набрал воздуха и молча, подавляя ненависть, смотрел на Ягубова. Макарцев вдруг ощутил, что оторвался от земли, парит у потолка, и пространство вокруг заполнялось клоками чего-то белого: то ли тумана, то ли ваты. Там, в этом пространстве, рядом с Макарцевым парил еще один чловек, во фраке и панталонах. Игорь Иванович сразу его узнал, и маркиз де Кюстин подмигнул ему и руками стал манить за собой. -- Вы куда собираетесь, в рай или в ад? -- спросил Кюстин, и глаза его сверкнули неземным блеском. -- Я... я... -- замешкался Макарцев, растерявшись, и глянул вниз, на Ягубова. Но того сквозь туман не было видно. -- Ах, простите великодушно, -- поспешил исправиться маркиз. -- Я ведь забыл, что вы в Бога не веруете. Ваш рай и ад на земле, не так ли? Они плыли рядом, и куски ваты касались лица Макарцева, залепляли глаза, цеплялись губ. Маркиз, казалось, всего этого не замечал, и плыть ему было легко и удобно. -- Мне плохо, -- прохрипел Макарцев, не обидевшись на иронию. -- Так плохо, что только Бог может помочь. А мне... мне можно в рай? -- Это уж, месье, как решат там, -- Кюстин неопределенно повел рукой вверх. -- Как!? -- возмутился было Игорь Иванович и даже перестал на время шепелявить. -- Вы хотите сказать, что и там мою судьбу решают наверху, а я не могу защититься? Не могу постоять за себя... посто... Макарцев ощутил несусветную боль под лопаткой; боль пошла в шею, заныла рука, и тело его вдруг стало тяжелым и начало падать. Кюстин подхватил его за локоть, чтобы поддержать. -- Сие правда, есть вещи, которые сильнее нас, -- сказал он. -- Но когда чувствуешь человеческую симпатию, становится легче. Одиночество в вечности сильнее беспокоит, чем в земной жизни, поверьте. Смею надеяться, мы с вами встретимся... Кюстин скрылся в тумане, а Макарцев опустился в свое кресло. Ягубов обозначился сквозь туман и стоял перед ним, маленький и тусклый. -- У вас нет возражения? -- спросил Ягубов. -- О чем вы? -- прошепелявил Игорь Иванович. Вата, забившаяся в уши и рот, мешала разобрать слова. -- Да насчет увольнения Ивлева... -- Нет, -- Макарцев сплевывал вату, мешающую ворочать языком. -- Вы правильно поступили... Приказ я подпишу. Вот и легче стало, потому что не надо действовать, брать на себя ответственность. Он, Макарцев, был слишком честным и расплачивается теперь этой болью, будь она проклята! -- Руководство в сборе? -- в дверь заглянул Полищук. -- С праздником, товарищи! Есть вопросы, требующие вашего решения, Игорь Иваныч! Опять вопросы. Опять они требуют решения. Еще больше ваты вокруг. Может, сказать, что мне плохо? Но нет, подчиненные этого знать не должны. Для них я здоров. -- Будем решать, -- пробормотал он, поглядев на пустой стакан, и облизал опухшие сухие губы. Полищук стоял рядом с Ягубовым. После исчезновения Ивлева дня два он ходил прибитый, забыв, что над ним самим висит грозовая туча. Из головы не выходила статистика, свидетельствующая, что смертность среди журналистов выше, чем среди других категорий служащих. Переход его в газету был ошибкой, глупо это отрицать. Лучше вернуться в институт, сделать какую-никакую диссертацию и тихо читать лекции по какому-либо неосновному предмету. Надумав это, Лев приободрился. С Макарцевым один на один он мог поговорить откровенно. Тот помог бы получить в ЦК разрешение на переход. Но Ягубов торчал в кабинете, словно назло. В дверь просунулся Кашин, брякнув связкой ключей. -- С праздником, Игорь Иваныч, -- заулыбался он. -- Для вас с двойным. Бюллетенчик ваш последний уже в бухгалтерии, деньги Анна Семенна позже принесет. Поздравляю с приступлением к исполнению. Про какое он преступление -- не расслышал Макарцев. Может, переспросить? Но трудно ворочать языком. Опух он, тесно стало во рту. Долго боль не отпускает, пора бы ей пройти... -- Я спросить хотел, Игорь Иваныч, когда машбюро опечатывать на праздники? -- Валентин потряс медной печатью на веревочке. -- В этом году дополнительное указание: каждую машинку опечатывать в отдельности и веревку продевать, чтобы футляр нельзя было вскрыть с обратной стороны. Я уже все машинки опечатал, одну оставил, так к ней скопилась очередь, и у всех срочное. А указание к шестнадцати ноль-ноль машбюро опечатать. -- Вопрос технический, Валентин, -- сказал Ягубов. -- Мы его с тобой без редактора решим. Видишь, запарка? Значит, Ягубов заметил, что мне нездоровится, поморщился Макарцев. В голове гудит, слова плохо слышу. Это из-за ваты в ушах. -- По ВЧ звонят, -- вежливо подсказал Ягубов. -- Потише, товарищи! Телефон ВЧ, как скипетр у царя, служил реальным и торжественным атрибутом власти, которого Ягубов удостоен не был. Редактор и сам услышал теперь гудок. Как неудобно, что телефоны стоят слева, ведь так тяжело тянуть левую руку. После праздников надо будет попросить переставить. -- Макарцев, -- доложил он в трубку, стараясь не тянуть буквы и не шепелявить из-за непослушности языка. В трубке послышался голос Хомутилова, помощника человека, предпочитающего быть в тени. -- Заранее звоню, товарищ Макарцев, поскольку праздники... Запиши: пятого мая в одиннадцать тридцать. -- К самому? -- спросил Макарцев. -- На пятое?.. День печати. -- Выходит, так. -- А по какому вопросу? -- он мгновенно угадал тревожность интонации. Ответа не последовало, и Макарцев понял, что дело хуже, чем ему показалось. -- Что-нибудь случилось? -- повторил он, хотя отлично знал, что спрашивать, а тем более вторично, нельзя. -- Чтобы мне подготовиться... -- Не знаю, -- вздохнул Хомутилов. -- Я ведь, сам знаешь, исполнитель... В трубке загудели низкие короткие гудки. -- Пора начинать планерку, Игорь Иваныч, -- донесся до него голос Ягубова. -- Вы проведете или мне прикажете? -- Я, -- резко прошептал Макарцев. -- Поведу я сам... Но слова его утонули в облаке ваты, и неизвестно, произнес он их или только хочет произнести. Хочет провести планерку или уже провел. Хочет поздравить коллектив с Первым мая или уже поздравил. Один он в кабинете или вокруг него стоят и смотрят на него, не понимая, что с ним происходит... Он вдруг уменьшился в размерах, стал лилипутом, а они все вокруг огромные. От страха, что его сейчас затопчут, он покрылся испариной, стал открывать рот, пытаясь вдохнуть побольше, запастись, чтобы хватило на следующий вздох, но они вдохнули в себя весь воздух в кабинете, ему ничего не осталось, кроме ваты. Он пытался подняться, чтобы распахнуть форточку, уперся руками в подлокотники, но забыл, что еще держит в руках трубку вертушки. Она упала, повисла на проводе, продолжая издавать тревожные гудки. Потом гудки прекратились, голос спросил: "В чем дело? Почему не положена трубка?" Ягубов бросился к трубке, перегнулся через стол, положил ее на рычаг. Не сумев встать, Игорь Иванович пошарил на маленьком столике рукой, нащупал кнопку звонка. Вбежала Анна Семеновна, увидела, что Макарцев оседает на стуле и лицо у него серое. -- Сидеть неудобно! -- сказал он ей. -- Вата лезет в рот... Духота! -- Господи! -- воскликнула Локоткова. -- Да что же вы стоите? Валентин, "скорую"! Она бросилась к окну, но распахнуть не смогла: мешала рама висящего снаружи портрета. Кашин вышел в приемную и стал набирать Кремлевку и 03, прикрывая ладонью трубку, чтобы никто не услышал. Макарцев между тем следил глазами за безуспешными попытками Анны Семеновны открыть окно. -- Когда есть воздух, дышать легче, -- четко сказал он. А может, не сказал, а опять только подумал. Он вдруг догадался, что умирает. Он не знал, как это бывает, до этого умирать ему не приходилось. Затылком он ощутил спинку кресла, и сознание внезапно стало ясным, как никогда. Затылок от неудобной позы начал неметь. Немота поползла в стороны, вверх, вниз, в глазах зарябило от солнечных зайчиков, и наступила темнота. Макарцев сделал свое последнее умозаключение: умирать начинают с затылка. -- Ну, вот мы и вместе, -- проговорил над самым ухом Игоря Ивановича приятный голос, непохожий на редакционные. Маркиз де Кюстин опять появился из тумана, звякнул шпагой и сделал приглашающий жест то ли к потолку, то ли в сторону окна. -- Сожалею, но ваша бренная суета кончилась, -- успокоил он Макарцева. -- Пора сматывать удочки, так, кажется, тут у вас говорят. Ничего страшного, поверьте тому, кто через это давно прошел и чувствует к вам неизъяснимую симпатию. Даже, может, любовь... Еще мгновение, и станет легко, а, самое главное, наконец-то свободно. Скоро у нас будет предостаточно времени, чтобы близко общаться и все обсудить... ить... ить... Кюстин растворился в белом тумане, а сам туман вокруг Игоря Ивановича стал серым, фиолетовым, красным и вдруг почернел. Макарцев вдруг стал пускать пузыри, как маленький. Большой пузырь, переливающийся фиолетовым бликом, повис у него на нижней губе, скатился по подбородку и лопнул. Последнее, что увидел редактор Макарцев на этом свете, было огромное ухо Владимира Ильича. Кабинет набился до отказа людьми, пришедшими на планерку и в растерянности стоящими по стенам. Макарцев сидел в кресле, опершись руками о подлокотники, и глядел вдаль прямо перед собой. Он еще оставался главным редактором "Трудовой правды", руководил, являл собой звено цепи между газетой и ЦК. Но он уже не был главным редактором: хотя остальное тело еще функционировало, глаза его застыли, и мозг потух. -- Куда? -- спросил рослый деревенского склада фельдшер в нечистом белом халате. Неся впереди себя чемоданчик, он бесцеремонно раздвигал им людей. -- Быстро приехали, молодцы! -- похвалил Ягубов, указав рукой направление. Фельдшер неторопливо поставил на редакторский стол чемоданчик, открыл его, потом взял Макарцева за руку. Рука от подлокотника не отделялась, и парень рванул ее с усилием. Несколько секунд он слушал пульс, потом взял редактора с обеих сторон за голову и потряс. -- Никакой реакции, видите? -- обратился фельдшер к Анне Семеновне. Та, приложив ладони к горлу, стояла рядом. -- Укол сделайте! -- приказала она. -- Чтобы продержаться до Кремлевки. -- А кто это? -- Кандидат в члены ЦК! Парень оттянул у Макарцева нижнее веко. -- Что вы делаете? Ему же больно! -- Не больно, -- по-деловому сказал фельдшер. -- Ему уже не больно. Инфаркты были? -- Был, -- сказала Анечка, -- двадцать шестого февраля. -- Увезем в морг. На праздники хоронить запрещают. Будет в морге лежать до конца демонстрации. Помогите положить тело. Ягубов приказал Кашину помочь. Фельдшер намочил кусок ваты спиртом и вытер руки, а затем край стола, где стоял чемоданчик. На вате оказалось немного запекшейся крови, прихваченной спиртом со стола. Это была кровь Нади, оставшаяся от давнишней встречи с Ивлевым. Фельдшер швырнул вату в мусорницу. Зазвонил внутренний телефон, и Ягубов тихонько снял трубку. -- Волобуев беспокоит, Игорь Иванович. С праздником вас! Ну, и с выздоровле... -- Волобуев, -- перебил Степан Трофимович. -- Игоря Ивановича больше нет. -- Нет? А я слыхал -- появился... Это вы, Степан Трофимович? Понимаете, надо снять в материале слова, что демонстранты пойдут по восемь человек в ряд. На Западе пишут, якобы мы заранее организуем всенародное лик