рателем. Его сын, тоже Сергей, дед Павлика, сперва был жандармом. Он влюбился в заключенную, которую сопровождал в тюрьму, и едва она отбыла срок, женился на ней. Ксения, бабушка Павлика, была, говорят, редкой красавицей и профессиональной конокрадкой. Ремесло дерзкое, требующее характера. Бабушка Ксения имела в молодости две судимости и дважды сидела (полтора года, потом еще три), причем второй раз дедушка сумел освободить ее за взятку накануне свадьбы. Таким образом, пионер-герой Павлик Морозов происходит по мужской линии от жандарма и профессиональной воровки. Это, разумеется, не афишируется. В начале века Морозовы среди тысяч других белорусов подались искать счастья в Сибирь. Русское правительство поощряло освоение тайги инородцами. Отправка белорусов в Сибирь была частью политики русификации -- их отрывали от своей земли, от языка. Но -- добровольно. По дешевому тарифу крестьян довозили до места, давали на мужскую голову пособие 150 рублей (деньги по тем временам немалые) и каждую весну -- семена. Двоюродная сестра матери Павлика Вера Беркина рассказывала нам (здесь и далее даем перевод с русско-белорусского диалекта): "Я была девочкой девяти лет, когда меня повезли сюда. Доехали по железной дороге до Тюмени. Отец купил лошадь с телегой, и пошли туда, где была земля. В Белоруссии у нас земли было совсем мало, а здесь сколько от леса отнимешь -- вся твоя. Другие, тоже наши, плыли вверх по реке Тавде на пароходе, а от реки шли пешком. Переселенческий начальник регистрировал прибывших и давал деньги. В отведенных для поселения местах уже были вырыты колодцы. Народ приезжал выносливый, живучий. Первое время ютились в землянках". Дополним воспоминания живого свидетеля по архивному источнику. Весь этот район Сибири заселяли белорусы. На отведенный участок пришли в 1906 году сорок семей, самый старший из мужиков был Герасим Саков, по нему и назвали деревню Герасимовкой. Дед Павлика с семьей зарегистрирован в Герасимовке с 26 октября 1910 года. Географически Герасимовка находится в центре России, однако была и теперь остается глухой окраиной. Места эти чаще всего именуют Зауральем или Северным Уралом, хотя они относятся к Западной Сибири. В прошлые времена на этих землях жил мирный народ манси. Русские пришли сюда впервые в XVI веке под началом Ермака и с оружием в руках вытеснили мансийцев подчистую. От них остались лишь названия некоторых деревень. Потом белорусы жгли и корчевали лес и пространство, отвоеванное у тайги, засевали. До недавнего времени обугленные стволы, навевая тоску, толпились вокруг деревни. Постепенно строили избы, зимой отправлялись на заработки в Тавду, на лесозавод, где сейчас работают заключенные, на строительство железной дороги. "Тяжело доставалось народу. Многие умерли безо времени", -- вспоминает один из старожилов. Герасимовка так и осталась деревней. В соседних селах построили церкви. -- Мы иконы привезли с собой, -- вспоминала Беркина, -- в церковь ходили по особому случаю, обычно устраивали молебны у себя. -- А вы какой веры? -- Какой все, такой и мы! Не басурманы же! Попавшие сюда белорусы были в большинстве православными. Старики рассказывают, что в те давние годы по деревням ездили коробейники, торговали бусами, ружьями, скупали пушнину. Бывало, грабили их в тайге. В Герасимовке, которая стояла в стороне от тракта, в полной глуши, было спокойнее, чем в округе. Да и люди перероднились за годы совместного противостояния суровости жизни. Деревня была тихая, непьющая, работящая. Кровожадность появилась в "классовой борьбе", когда пришел 1917 год. Самым крупным его событием в большой семье Морозовых была не революция, а женитьба второго сына Трофима на Татьяне, в девичестве Байдаковой. Это были родители Павлика Морозова. Татьяна переселилась к Трофиму из соседней деревни Кулоховка. Была она по деревенским понятиям уже в возрасте, ей исполнилось двадцать, а Трофиму -- двадцать шесть. "Трофим был ростом высокий, красивый, -- рассказывала нам одноклассница Павлика Матрена Королькова. -- Татьяна тоже крепкая и сложенная складно, а черты лица правильные, и, можно сказать, она тоже красивая". Для родителей Татьяны свадьба ее была радостью. У них был один сын и пятеро дочерей, а девки, как известно, в крестьянской семье -- обуза. Молодые поставили избу рядом с отцовской, на краю деревни, у леса. Дед с бабушкой отдали им часть нажитого добра. Через положенное время у Татьяны и Трофима родился первый сын. Дата рождения этого мальчика -- 14 ноября, если полагаться на энциклопедию или на издание герасимовского музея, где об источнике сказано: "На основании записи о его рождении". Саму эту запись нам найти не удалось. Согласно обелиску, установленному на месте дома, в котором он родился, Павлик появился на свет 2 декабря. Старый и новый стиль не помогают объединить эти даты, тем более, что и год рождения, указанный там -- 1918, вызывает сомнения. Разные авторы пишут, что в 1932 году, в момент смерти, Павлику было 11, 12, 13, 14 и 15 лет. Картотека Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге называет годом его рождения 1921-й, т.е. 11 лет, 12 лет -- в учебнике "История СССР", 13, 14 и 15 лет в "Пионерской правде" 15 октября, 2 октября и 5 декабря 1932 года. Ссылка на запись о рождении Павлика 14 ноября 1918 года -- в буклете"Павлик Морозов" (1968). Даже мать не вспомнила даты рождения сына. Осенью по распутью Морозовым бы и верхом до церкви в Кушаках не добраться, а тут ударил лютый мороз, и по льду легко проехали в телеге туда и обратно. В церковь внес его дядя Арсений Кулуканов, тот самый, который заплатил жизнью за крестника. Но теперь мы по крайней мере уверены, что он родился в деревне Герасимовке, а путаница с его местом рождения вызвана бесчисленными послереволюционными переименованиями. Окрестили мальчика Павлом, а звали Пашкой. Никто при жизни его Павликом не называл. "Пионерская правда" некоторое время именовала его Павлушей, а затем ласково Павликом. Это подхватила вся пресса. Теперь и в деревне употребляют имя Павлик -- ощутимый результат воздействия на граждан средств массовой информации. Если верить книгам, в 1917 году приехали в Герасимовку из волости большевики и вместо старосты избрали на сходе сельский совет. Крестьянин Лазарь Байдаков, однако, утверждает: "Сельсовет тут организовался только в 1932 году. Мужики уходили воевать кто за Троцкого, кто за Колчака. Советской власти никто не понимал". Города, что южнее и важнее, переходили от белых к красным, от красных к белым многократно, но Герасимовки это не касалось. Деревня сеяла хлеб, убирала, излишки вывозила на рынок. В Герасимовке изредка появлялись отряды с винтовками, отбирали продукты, не оставляя их и для малых детей. Летом и зимой, чтобы добраться до районного центра на лошади, требовался день. Весной и осенью дорога уходила в болотную топь. Уровень земледелия советской России 30-х годов соответствовал Англии XIV века. Белорусы-переселенцы жили своим натуральным хозяйством. Русских они не любили и называли "чалдонами". Началась коллективизация, но здешних крестьян она не слишком беспокоила. Никто ее всерьез не принимал. У стариков была уверенность, что скоро все вернется на старые рельсы. Попытки организовать здесь колхоз терпели неудачу. Получалось -- и это вызывало раздражение новых властей, -- что глухая деревня живет вопреки всем постановлениям партии и правительства, вопреки призывам. Мужики научились обходить острые углы. С уполномоченными хитрили. В разгар очередного голосования за колхоз кто-то с улицы истошным голосом кричал: "Горим!.. Пожар!..". И все разбегались -- снова не соберешь. В работу по обложению налогом власти вовлекали милицию, комсомол, отряды Красной армии, учителей, библиотекарей, рабочих из города. Крестьяне скрывали, сколько они производили зерна. Некоторые пытались выполнять так называемые "твердые задания", но вскоре поняли норов власти: выполнишь задание, тебе его еще увеличат. Почему маленькая Герасимовка ухитрялась сопротивляться могучему молоху террора, который начал перемалывать крестьянство целыми губерниями? Нам кажется, причин по меньшей мере две. Первая: сюда переселились люди особого характера, упорства. Вторая: герасимовцы полагали, что их не тронут -- из этой глухомани, из края ссылок, гнать уже некуда. Но они недооценивали советскую власть и ее принципиальное отличие от власти царской. Сюда в начале 30-х годов начали ссылать крестьян с Украины и с Кубани. Количество ссыльных по сравнению со старыми временами увеличилось в тысячи раз. Строились лагеря, а пока они не были готовы, конвой просто приводил очередной этап и оставлял ссыльных в лесу. Нетронутая человеком тайга отбирала людей и сортировала их сама. Вскоре стали поступать ссыльные крестьяне из центральных районов России. Газеты писали, что эти районы после высылки кулаков успешно справляются с коллективизацией. Местное же уральское руководство мотало на ус: значит, и нам надо высылать тех, кто мешает. Куда же высылать из традиционного места ссылки? А есть еще край вечной мерзлоты. В герасимовских местах ситуация сложилась трагикомическая: привозили одних -- вывозили других, таких же. Тех и других под конвоем. Такова была картина в стране, когда в Герасимовке, в семье Морозовых, произошла ссора. Как жили Трофим и Татьяна Морозовы, теперь невозможно установить. У них родилось пятеро детей, один вскоре умер. Примерно десять лет супруги прожили вместе. Потом Трофим ушел к молодой жене Соньке Амосовой (по рассказу Соломеина), Лушке Амосовой (по рассказу учительницы Кабиной) или Нинке Амосовой (по свидетельству Морозовой). Путаница имен объясняется тем, что у Амосовых было четыре дочери, и все красивые. Нина (именно ее, как выяснилось, выбрал Трофим) была из них самая симпатичная, нрава веселого, вспоминает Королькова, и, возможно, это понянуло к ней Трофима. Татьяна Морозова нам рассказала: "Трофим вещи забрал в мешок и ушел. Приносил нам сперва сало, а потом стал пить, гулять. Нинка, шлюха продажная, до него сто раз замуж сбегала. Ее все бабы ненавидели за то, что отбивала мужиков. После войны я в Тавду за документами поехала и там в милиции увидела Нинку, она тоже за чем-то пришла. Я при полковнике-женщине говорю ей: "Ах, дрянь ты продажная, немецкая. У тебя детки -- от кого ручка, от кого ножка, от кого лапка, от кого жопка. А у меня все законные. Ты -- гадина подлячья, из-за тебя мои дети порастерялись, сучка!" И полковник-женщина молчала, не вмешивалась". Так или иначе, Трофим ушел от Татьяны перед ссорой со старшим сыном и имел две семьи. Единственное упоминание о разводе отца с матерью, буйной свадьбе с новой женой и гулянке, продолжавшейся неделю, имеется в книге Соломеина "В кулацком гнезде". После этого пресса о разводе резонно умалчивала. Жил Трофим то у сестер, то у новой тещи и домой возвращался все реже. Факт, что Трофим ушел из семьи, -- невероятный. Крестьяне от жен не уходили. И если он это сделал -- поступок такой говорит о многом и не в пользу его первой жены. Соломеин, который не раз останавливался в доме Татьяны Морозовой, вспоминает (запись осталась в его блокноте и не вошла ни в книгу, ни в статьи): "Неряха. В доме грязно. Не подбирает. Это результат российской некультурности. За это не любил ее Трофим, бил". Когда читаешь книги о драме в деревне Герасимовке, остается непонятной причина, побудившая мальчика донести на отца. "Отец из семьи ушел, -- вспоминает одноклассник Павлика Дмитрий Прокопенко. -- Лошадь и корову надо было кормить, убирать навоз, заготовлять дрова -- все это легло на старшего. Мать -- плохая помощница, братья малы. Павлику было физически тяжело без отца. И когда возник шанс вернуть его страхом наказания, они с матерью попробовали это сделать". "Мать толкала сына предать отца, -- сказала нам 50 лет спустя учительница Кабина. -- Она, темная женщина, досаждала мужу как могла, когда он ее бросил. Она Павлика подучила донести, думала, Трофим испугается и вернется в семью". Родственники Морозова тоже считают, что так оно и было. Сама же Татьяна Морозова, отвечая на наш вопрос, отрицала свое участие в доносе: "Павлик надумал, я не знала, он со мной не советовался". Между тем на суде, как утверждают очевидцы, Трофим Морозов заявил, что это Татьяна подучила сына донести. "Скажу так, -- резюмировал Прокопенко. -- Не уйди Трофим из семьи -- ни доноса бы не было, ни убийства, и героизм Павлика неоткуда взять. Но этого печатать нельзя!" Советские писатели, игнорируя реальные факты, подменили конфликт между супругами Морозовыми политической борьбой. Это важно иметь в виду, переходя к подробностям первого героического поступка Павлика -- доноса на отца. Процесс подготовки к доносу, то есть сбора сыном компрометирующих сведений об отце, подробно описан в литературе. Отец, председатель сельсовета, приходил домой поздно, выпивал с родственниками, иногда вечером работал дома. По описанию журналиста Соломеина, все получилось так: когда Трофим дома, то и Павел тут. Глянул осторожно в дверную щелку горницы, где сидел отец, и замер. Отец пересчитывал деньги. Павлик ничего не сказал матери. Только решил наблюдать за отцом. Но ведь в действительности такая слежка была невозможна. Трофим не жил в доме. Чтобы "исправить историю", Соломеин сдвигает уход отца от матери на время после доноса сына, а при переиздании книги развод родителей убирает совсем. Трофим работал, читаем мы в книге Соломеина "Павка-коммунист". "Тихо-тихо, стараясь даже не дышать, Павка встал и на цыпочках подошел к двери. Из горницы доносились приглушенные голоса. Павка прильнул к замочной скважине". Сын хочет выяснить, откуда у отца деньги, и догадывается, что они -- "от классовых врагов". Из-за ночных бдений пионер начинает плохо учиться, позорит свой отряд, но ему не до этого. Он весь -- в шпионаже. У поэтессы Хоринской в стихотворной биографии Морозова, когда Павлик прислоняет ухо к замочной скважине, слушает и запоминает, ночная сцена приобретает еще более драматический характер. Просыпается мать, осознающая государственную важность деятельности сына. Она говорит в рифму: "Опять не спишь, сынок? Скоро полночь ступит на порог". А сын поясняет читателям: "Врагом стал отец мой, ребята, не мог я отца укрывать!". В чем же, по словам писателей, вина отца Павлика? Трофим Морозов, председатель сельсовета, давал справки ссыльным крестьянам, чтобы, пользуясь этими документами, они могли вернуться на родину. Крестьян этих раскулачили в основном на Кубани и привезли в ссылку на Северный Урал, на лесозаготовки. Писатель Губарев привел в газете "Пионерская правда" в 1933 году полный текст документа. Удостоверение Дано сие гражданину ..................... в том, что он действительно является жителем Герасимовского сельсовета Тавдинского района Уральской области и по своему желанию уезжает с места жительства. По социальному положению бедняк. Задолженности перед государством не имеет. Подписью и приложением печати вышеуказанное удостоверяется. Председатель сельсовета Т.Морозов. Документ этот с начала и до конца -- сочинение самого Губарева. Через пятнадцать лет он переделал его в книге. В первом издании отец печатал справки на пишущей машинке в количестве пятидести копий. Позже пишущая машинка из жизнеописания Павлика исчезла. Выражение "жителем Герасимовского сельсовета" меняется на "жителем села Герасимовки". Район тогда назывался Верхнетавдинским. Губарев убирает фразу о задолженности и добавляет дату: 27 июля 1932 года. Эта дата вообще делает всю сцену абсурдной. Морозов-отец был к этому времени давно осужден и отправлен в лагерь. Между тем Губарев рассказывает, как Павлик украл у отца такое удостоверение, чтобы отнести его куда следует. Если не для себя, а для дела коммунизма, то можно и украсть. Коллега Губарева -- журналист Смирнов -- излагает эпизод иначе. Отец разорвал бракованную справку. "Не успели затихнуть во дворе шаги, как Павлик соскочил со своей постели и подобрал на полу клочки разорванной бумажки. Зажав их в кулаке, он быстро улегся". Утром Павел разжал руку и стал разбирать клочки бумаги, чтобы восстановить текст. В первых публикациях авторы писали, что Трофим брал за справки деньги. Позже слово "деньги" заменили на "толстые пачки денег". Кому же и куда донес Павлик на отца? Из многих лиц, которым мы задавали этот вопрос, ни один не сумел вспомнить что-либо. Все приводили сведения, взятые из опубликованных впоследствии книг. У разных авторов место это носит разные названия. Павлик сообщил: в милицию (Бюллютень ТАСС), членам сельсовета (писатель Коршунов в "Правде", 1962), представителю райкома партии (Второе издание БСЭ), представителю райкома Кучину, иногда именуемому Кочиным (буклет Свердловского музея), инспектору милиции Титову (во многих источниках). По версии писателя Мусатова, мальчик сообщил директору школы, а тот -- уполномоченному по хлебозаготовкам (журнал "Вожатый", 1962). Возможен также уполномоченный Тавдинского райкома партии Дымов, который немедленно сообщил куда следует, и уполномоченный без фамилии, который "молод, плечист, в белой рубашке с расстегнутым воротом, в скрипучих сапогах" (Губарев, журнал "Пионер", 1940). Один и тот же следователь ОГПУ носит в разных изданиях фамилии Железнов, Самсонов, Зимин, Жаркий и др. Можно прочитать, что Павел сообщил в следственные органы (журнал "Пионер", 1933), в ЧК (газета "На смену", 1972). И еще два поздних варианта: Павлик рассказал людям ("Пионерская правда", 1982) и -- рассказал всем (сборник "Подвигу жить!"). Речь, повторяем, идет об одном-единственном доносе. Журналист Соломеин при переизданиях книг менял место доноса трижды. "Паша... пошел в Тавду и рассказал о проделках отца". Это была первая информация с места событий в газете. Его идею заимствовал поэт Боровин в книге "Морозов Павел", причем для операции им выбрана ночь: Он спешит. Теперь он все расскажет. Он бежит, спешит в райком. И тайга теперь его не свяжет: Он без отдыха бежит бегом. Однако от сюжетного хода с Тавдой авторам пришлось отказаться. Дорога шла болотами, были броды через речки, а зимой дорогу заносило. К тому же туда и обратно около 120 километров -- почти три марафонские дистанции. Пробежать их без отдыха трудно. Возможно, поэтому позже Соломеин в газете "Тавдинский рабочий" написал туманнее: "Павлик сообщил куда следует". А в книге Соломеина Павлик уже доносит на месте в деревне -- приезжему: "Один из Тавды. Военный. С наганом. Товарищ Кучин". Все фамилии сборщиков доносов, перечисленные выше, оказались вымышленными, кроме милиционера Титова. ЧК (Чрезвычайной комиссии) к тому времени в стране уже не существовало. Что касается работников ОГПУ, то они могли появляться в деревне под любыми названиями и чаще всего как уполномоченные райкома или райисполкома. Не случайно еще в 1932 году Соломеин записал в блокнот слова матери Павлика Татьяны Морозовой: "Когда приехал товарищ Гепеву (т.е. ОГПУ), Паша все сказал". А может быть, мальчик сочинил письменный донос? "Писал. Писал Павлик сообщение в ОГПУ, -- считает Прокопенко. -- Люди в деревне всегда найдутся, которые подговорят: посади отца, отомсти за то, что вас бросил. Иван Потупчик, его двоюродный брат, хотел сам стать председателем сельсовета вместо Трофима. Он и подучил Павлика куда и как написать". Эту версию мы попытались уточнить у Ивана Потупчика, когда с ним увиделись. "Помогал ли я ему бумагу составлять, -- ответил он, -- не помню. Но написать это можно, если хотите". Губарев в "Пионерской правде" вначале тоже написал, что Павлик донес письменно: "Дай-ка, Яша, чистую бумагу, -- внезапно проговорил Павел, поворачивая на свет лицо... -- Напишем в ГПУ". А потом переделал донос на устный. Татьяна Морозова в одной из бесед с нами сказала: "Павлик написал письмо чекистам и вложил фотографию отца". На наш взгляд, письменный донос не исключает устного. Встреча с уполномоченным могла состояться для получения дополнительных улик и с целью выяснить саму личность добровольного осведомителя для будущих отношений. "Павел пошел в сельсовет, -- пишет Соломеин в первой своей книге. -- За председательским столом сидел человек в военном. Когда все вышли, Павел подошел к столу: "Дяденька, я расскажу тебе..." Человек все записал и пожал Павлу руку. Писатель Яковлев дополнил Соломеина. Было учтено: кому и сколько давал отец бланков, у кого их брал. Павел якобы донес на многих сразу. Уполномоченный резюмирует: "Раз врагом нашим стал твой отец, и отца надо бить". Заметьте: бить! Приговор отцу произнесен уполномоченным сразу после доноса ребенка. В дореволюционном Уложении о наказаниях уголовных и исправительных (статья 128) особо оговорено, что доносы от детей на родителей не приемлются, за исключением особо опасных преступлений. Взятки за полученные справки такими преступлениями не считались. В журнале "Пионер" писатель Губарев рассказывал, как Павлик украл у отца из-под подушки, когда тот спал, портфель с документами. Проснувшись, отец умолял сына: "Не губи, родимый!" А сын ночью бежит сообщить или, как тогда говорили в деревне, доказать. Детали эти важны не для выяснения жизненной правды, а для того, чтобы понять, как в прессе рекламировался донос мальчика на отца. Через тридцать лет после появления в печати первой книги Соломеин переписал весь эпизод в новых красках. Перед доносом Павел хитрил. В школе он стоял с книжкой в руках. "Он лишь для вида листал ее, с беспокойством и ожиданием посматривая в окно. Увидев, наконец, что отец вышел из сельсовета и направился к дому, Павка быстро оделся и выбежал на улицу". Опасаясь, чтобы его не выследили так же, как он выследил отца, мальчик старался незаметно пробраться к уполномоченному, прибывшему в деревню: "Павка зачем-то оглянулся, подошел к окну, посмотрел на улицу, во двор и только после этого осторожно присел на скрипучую табуретку". Со стороны Павла -- жажда подвига, со стороны уполномоченного -- ремесло. Тот слушал, переспрашивал, уточнял, записывал: Павлик сообщил, что он пионер, председатель совета отряда, и уполномоченный перешел к инструктажу: "А ты, председатель, язык умеешь держать за зубами?" -- "Умею!" -- твердо сказал Павка и почувствовал, как забилось отчего-то сердце. "Добро! Договоримся, значит. Во-первых, мы с тобой будто что незнакомы. Ты сейчас приходил не ко мне, а к отцу. А я даже не знаю, что ты сын Трофима Морозова. Во-вторых, ты со мной не разговаривал, спросил только, не знаю ли я, куда ушел отец. Понятно? И если ты увидишь меня даже у вас дома -- будто впервые видишь меня. Ясно?". Теперь он завербован по всем правилам! И чувство принадлежности к особому клану лиц, обладающих властью над людьми, зовет его к новым подвигам. "Тогда берегись, чтобы ты не попал в сеть, последуя им, по истреблении их от лица твоего..." Но это уже не из Соломеина, а из Библии. Через три или четыре дня после доноса Павла отца арестовали. Арест происходил обычным порядком, но в книгах писателей тех лет все выглядело, как в детективном романе. Соломеин в последней своей книге описывает: "Пришли старички в лаптях, помолились, купили справки, а потом взглянули друг на друга и, как по команде, сорвали с себя парики. "Ты арестован, Трофим Сергеевич Морозов", -- услышал Павка знакомый голос..." А вот другое описание: подослали к Трофиму в сельсовет незнакомого переодетого милиционера. "Это ошибка, товарищи, вы что-то смешали!" -- услышал Паша взволнованный голос отца, и ему захотелось крикнуть: "Не смешали, тятя, не смешали!". Татьяна Морозова рассказывала нам еще эффектнее: "Павлик скомандовал: "Взять его!" И энкаведисты бросились вперед". На самом деле никого не подсылали, и Павлик не заслужил еще офицерского звания в НКВД, чтобы командовать. Просто пришли с обыском и забрали. Авторам официального мифа пришлось туго: если Павлик Морозов сообщил отцу, что донес он, то разглашается секрет полиции, а если молчал, то как же прогрессивное человечество узнало, что мальчик совершил героический поступок? "Через кого только дознались? -- восхищался писатель Яковлев в книге. -- Вот какая власть нынче, ничего от нее не скроешь". Автор явно стремился польстить тайной полиции. Через три месяца, худой, рваный, грязный, заросший (Трофим до этого брил бороду) отец был приведен на суд в Герасимовку пешком под конвоем двух милиционеров. Кормить преступника в деревне было негде, а он едва держался на ногах. Его вторая жена Нина Амосова уехала из деревни и вышла замуж за другого. К Татьяне и детям Трофим заходить не захотел. Охранники отдали его отцу с матерью на три дня под расписку. Здесь-то и возник вопрос, кто донес. Павлик пришел в дом деда, где был отец. Трофим спросил его о доносе. Сын сперва отрицал свою причастность и дал ему вдоволь потерзаться в догадках. Насладившись, Павлик нанес удар, сообщив, что это благодаря ему будет суд. "Трофим заплакал, -- записал Соломеин показания очевидцев. -- Мороз (дед. -- Ю.Д.) соскочил, раз Пашке в ухо, второй... Пашка заревел и спросил: -- Что делаешь? -- Убью паразита! Мужики отобрали Пашку и увели". Выездную сессию суда проводили в деревенской школе. Местом заседания выбрали класс. Павлик на суде был скромен и величествен. Поэтесса 50-х годов Хоринская рисует его весьма довольным собой: И мне задавали вопросы, Как звать-величать, кто родня, И судьи "свидетель Морозов", Как взрослого звали меня. Замечательная речь Павла Морозова на суде имеется у нас в двенадцати (!) вариантах. Полностью приведем неопубликованный текст из архива Соломеина, как самый первый по времени. Оставляем на совести Соломеина достоверность и грамотность оригинала. "Дяденьки, мой отец творил явную контрреволюцию, я как пионер обязан об этом сказать, мой отец не защитник интересов Октября, а всячески старается помогать кулаку сбежать, стоял за него горой, и я не как сын, а как пионер прошу привлечь к ответственности моего отца, ибо в дальнейшем не дать повадку другим скрывать кулака и явно нарушать линию партии, и еще добавлю, что мой отец сейчас присвоет кулацкое имущество, взял койку кулака Кулуканова Арсения и у него же хотел взять стог сена, но кулак Кулуканов не дал ему сена, а сказал, пускай лучше возьмет х...". Койку отец взял у родной сестры, на нее он хотел постелить сена. Заметьте: в речи нет ни фальшивой справки, ни взятки, ни единой улики. Для доказательства вины отца он добавляет к интересам Октября (то есть революции) кровать и сено. Потом, в книге, Соломеин, разумеется, вставит в речь фразу о справках, выданных за взятки. С чьих слов записал Соломеин речь Павла, установить не удалось. Единственная документальная ссылка на слова мальчика имеется в деле в"--374 об убийстве Павла Морозова. Это "Характеристика на убитых Морозовых Павла и Федора", подписанная работниками сельсовета. Но и она не содержит улик: "...При суде сын Павел обрисовал все подробности на своего отца, его проделки". Опубликованные в газетах, журналах и книгах речи Павла на этом суде восходят к тексту, составленному Соломеиным. Печать сталинской эпохи рисует сцену суда с показательным цинизмом. На крик отца "Это я... Я! Твой батька!" Павлик, по словам журналиста Смирнова, заявил судье: "Да, он был моим отцом, но больше я его своим отцом не считаю". Эти слова в реальной жизни повторяли миллионы людей, проходя через допросы. Говорят, Трофим упал, услышав отречение сына. Губарев в отчете, опубликованном в "Пионерской правде", отделил чувства от убеждений: "Не как сын, а как пионер". "Пионерская правда" пошла еще дальше, назвав Трофима "бывшим отцом": "Вспомните речь Павлика на суде своего бывшего отца-подкулачника". Поэт Боровин в 1936 году зарифмовал один из вариантов речи Павлика на суде: Дяденька! Отец мой, -- начал Павка, -- Помогал проделкам кулака; Помогал врагам, давал им справки, Прикрывал их маской бедняка. Да, теперь в колхозе всякий знает: Он в совет пролез не зря, И, как пионер, я заявляю: Мой отец -- предатель Октября. Чтобы все кулацкие угрозы Не страшили нас бы никогда, Я отцу -- предателю колхоза -- Требую сурового суда... Приговор вынесли поздно ночью. Журналист Смирнов в "Пионерской правде" писал: "Отца осудили и сослали на десять лет". Такой же приговор указан в Бюллетене ТАСС. Соломеин в книге указал, что отец получил не ссылку, а "десять лет строгой изоляции (то есть лагерей строгого режима. -- Ю.Д.) с конфискацией имущества". Однако в документах говорится только о ссылке. В 1938 году в книге о Морозове Смирнов вдруг заявил, что отца осудили лишь на 5 лет. Дело в том, что в органах юстиции тогда были обнаружены "враги народа" и объявлено, что зря пострадало слишком много трудящихся. В соответствии с политикой данного момента писатель сбавил Трофиму срок. За что был осужден Трофим Морозов? Почему приговор за подделку документов был столь суров? Отца Павлика официальная печать описывала черной краской. Писатель Анатолий Алексин в "Литературной газете" называл Трофима тупым, корыстолюбивым, ничтожным и жалким. Художник Дмитрий Налбандян в "Комсомольской правде" писал: "Звериный облик отца Павлика". Писатель Губарев, вначале находивший в нем нечто человеческое, через несколько лет в новых изданиях приписал Трофиму новые черты. Отец стал пьянчугой, а затем и вором: он крадет в ларьке конфеты и сам ест их, а Павлик гордо отказывается от угощения. Еще позже Губарев превратил Трофима в хитрого и злобного врага. Между тем Трофим, по герасимовским меркам, был незаурядной личностью, его до сих пор поминают добром в отличие от его первой жены, которую в деревне не любят. "Трофим не только не пил, но и не выпивал, это все ложь, -- говорила нам учительница Зоя Кабина. -- Высокий, с красивой шевелюрой, стройный, хотя и полноватый, он был значительным человеком". Трофим был смелым солдатом в гражданскую войну, в боях за советскую власть дважды ранен. Оставленная им жена Татьяна говорила нам: "Восемь раз Колчак ранил его, жалко, что в девятый не убил". "Грамотный, авторитетный, -- вспоминает Н.И., бывшая герасимовская жительница, -- его избрали председателем сельсовета не так, как сейчас выбирают -- единогласно и лишь бы не меня! -- а с обсуждением достоинств, с надеждой, что будет справедливым старостой". Писалось, что несколько кулаков вытолкнули его в председатели, чтобы он укрывал их, но это неправда. Выдвигали его на собрании всей деревней, и долгое время он устраивал как народ, так и новую власть. Прежний председатель сельсовета проворовался. Учительница Кабина предложила на собрании избрать председателем Трофима Морозова. До самого ареста она была с ним в хороших отношениях и, стало быть, вряд ли могла, как писалось не раз, посоветовать его сыну донести. Трижды переизбирался Трофим председателем, значит, крестьяне в нем не ошиблись. Благодаря уму и гибкости он умел находить среднюю линию между грубым давлением сверху и упрямым нежеланием мужиков делиться своим хлебом с большевиками. Трофим требовал оброка от односельчан, то есть выполнения поставок государству. Положение его было нелегким. Прибывавшие в деревню уполномоченные добивались от председателя сведений: сколько у кого земли, применяют ли наемный труд. Они сообщали об этом наверх, а оттуда поступали списки на раскулачивание. "Многих арестовывал он и отправлял в Тавду", -- писал Соломеин в первой книге. Крестьяне тоже угрожали Трофиму, что могут донести на его отца, что тот, будучи надзирателем в тюрьмах, издевался над большевиками, и тогда, мол, Трофима снимут с должности. Донос висел в воздухе. Вместе с тем председатель сельсовета не очень шел на откровенность с уполномоченными, сдерживал чересчур агрессивных, готовых забрать хлеб подчистую. Трофим хитрил, преуменьшал сведения о запасах хлеба, научился давать туманные обещания в расчете на то, что присланного представителя сменит другой, более покладистый. И не ошибался: менялись они часто. "Выступая на собраниях, -- писал Губарев в "Комсомольской правде", -- он ратовал за колхозы, а дома подсмеивался над тем, что говорил на собраниях". Но настал момент, когда сдержанность Трофима начала раздражать присылаемых сверху уполномоченных, и его решили убрать. В приговоре суда об убийстве Павлика обстоятельства дела Трофима звучат так: "...Будучи председателем сельсовета, дружил с кулаками, укрывал их хозяйства от обложения, а по выходе из состава сельсовета способствовал бегству спецпереселенцев путем продажи документов". Выходит, что он вышел из сельсовета до ареста! Мы не знаем, убрали ли его чиновники из района, или он сам отказался сотрудничать с советской властью. В любом случае именно конфликт с властями и послужил толчком к мести: заведению на него уголовного дела. Рассмотрим поступок, за который его осудили. Тобольская губерния, куда входила Герасимовка, была постоянным местом ссылки. Сюда попадали осужденные разных категорий, но в конце XIX и в начале XX века -- в основном за экстремистскую деятельность. По количеству политических заключенных эта губерния до революции 1917 года занимала первое место в России. В 1913 году большевистская "Правда" в статье "Бедствия ссыльнопоселенцев" писала: "Вместо ссылки получается казнь. Удивительно ли, что, несмотря на грозящую за побег каторгу, большинство старается бежать с места ссылки, часто предпочитая рисковать каторгой, чем медленно умирать в тундрах Сибири". Под влиянием ссыльных местные жители проникались ненавистью к существующим порядкам и оказывали содействие их жертвам. Бежал отсюда каждый второй-третий. Разумеется, помощь беглецам местные жители оказывали чаще всего за деньги. Бежавшие без особых трудностей попадали за границу. В 1900 году журнал "Тюремный вестник" сообщал, что сибирскую ссылку высочайшим повелением отменили, а точнее -- сократили на 99 процентов как наследие прошлого (вроде пыток и телесных наказаний), вредное для края. Ссылались лишь наиболее опасные представители подпольных организаций, в частности большевики. Сталина, например, арестовывали семь раз, ссылали пять раз, бежал он из ссылки четырежды. В разгар репрессий 30-х годов, после суда над Трофимом, страна официально праздновала 30-летие первого побега Сталина из сибирской ссылки. Сосланные Сталиным в Сибирь крестьяне рвались на родину, не понимая, за что их привезли сюда. Число ссыльных поселенцев в советское время постоянно росло: в 20-е годы сюда везли казаков с Кубани, в 30-е -- украинцев, в 40-е -- латышей, и все время -- русских. Находились и люди, готовые им помочь. Но то, что с точки зрения большевиков было гуманно вчера, ныне, когда они захватили власть, стало преступлением. В народе такая перемена взглядов не могла произойти быстро: ссыльные для сибирских жителей оставались страдальцами. Царское правительство сравнительно мягко наказывало тех, кто помогал ссыльным. Теперь на них обрушились репрессии даже более жестокие, чем на самих беглецов. "В спецпоселках комендатуры следили за людьми, -- вспоминает учительница Кабина. -- Исчезает человек -- сообщают, идут с собаками. Из Герасимовки тогда тоже выслали человек двадцать, и летом сосланные бежали сюда с Севера, жили в лесу, в шалашах, им тайно носили еду". Один из лагерей ссыльнопоселенцев находился в двадцати километрах к северу от Герасимовки. Здесь от голода и болезней в болотах умирали тысячи людей, привезенных с юга России. Им терять было нечего: кто не бежал, погибал в тайге. Теперь, при советской власти, организаций, помогающих беглецам, не осталось, но отыскались добые люди. Трофим Морозов не был борцом за светлые идеалы справедливости, и если он помогал голодным и умирающим вернуться домой, он рисковал сам. Если за справки беглецам он брал деньги, то есть взятки, то деньги эти были ему главным образом на пьянки с районными уполномоченными -- в расчете на то, что они будут милостивей и оставят часть хлеба жителям. Одного не предвидел Трофим -- сыновнего предательства. Но брал ли он взятки? В газете "Тавдинский рабочий" после убийства Павлика писалось: "Банду во главе с Трофимом Морозовым судила выездная сессия в Герасимовке". "Арестованы были Трофим и два члена сельсовета, -- вспоминает одноклассник Павла, Прокопенко. -- Потом приехали неизвестные люди и посадили нового председателя". Однако, как выяснилось, все происходило не так просто и совсем не так, как писали сочинители официального мифа. Вот что рассказал нам крестьянин деревни Герасимовка Лазарь Байдаков. "Когда ушел из председателей Трофим, оказалось, что в сельсовете справки по-прежнему выдают. Туда обратился один спецпереселенец, попросил справку. Ему дали чистый бланк, велели за ночь дойти до станции и быстрей уехать. Ну, он вышел на станцию и ищет: к кому обратиться, чтобы грамотный был да бланк заполнил. Видит, гуляет прилично одетый пассажир, ждет поезда. Он к нему. Тот согласился помочь. "Пойдем, -- говорит, -- ко мне на квартиру. Там у меня ручка и чернила. Все нарисуем, и поедешь". Привел его на улицу Советскую, дом 39, в районное ОГПУ. Он оперуполномоченным оказался. Сразу на допросы: где, да как, да кто. Пообещали ему: если поедет с ними в Герасимовку и еще справку достанет, отпустят. Повезли беднягу два вооруженных чекиста, дали деньги, наколотые иголкой, то есть меченые, и всех в сельсовете взяли. Оказалось, подпись Трофима они рисовали. Именно рисовали, так как сами были неграмотные". "За сельсоветом следило ОГПУ, а не Павлик, -- говорила нам учительница Кабина. -- Но суд не мог доказать вины Трофима Морозова, и тогда сын заявил, что видел, как отец этим занимался. Павлик врал, так как в это время отец с ними уже не жил и мальчик не мог видеть, как тот подделывал справки. Могла знать его мать Татьяна, да и то из сплетен". Это подтверждает и крестьянка Беркина: "У Трофима улик не нашли, и он бы отвертелся. А Павлик заявил, что отец брал взятки. Павлик не был свидетелем на суде, как пишут, -- они сами с матерью пришли. И Татьяна давала на суде показания против Трофима, то есть донесла она сама. Тогда Павлик тоже показал на отца, даже судья его остановил: "Ты маленький, посиди пока". Итак, возможно, Трофим вообще не был виновен в том, в чем его обвиняли. По меньшей мере его вина на суде не была доказана. Он уже не работал в сельсовете. Фальшивые справки выдавались за деньги теми, кто там продолжал работать. Пойманные с поличным, они под страхом наказания свалили вину на Трофима, сделав его соучастником. Мы недооценили бы роль секретных органов, если бы предположили, что те полагались только на мальчика. Наивно думать, что за четырнадцать лет советской власти, к моменту суда, ОГПУ не завербовало в деревне взрослых доносчиков. Но донос мальчика на отца все же можно считать доказанным фактом. Сделан он был не по политическим причинам. Реальная причина доноса -- жгучая ревность оставленной женщины, решившей отомстить бросившему ее мужу. Отца Павлика отправили по этапу на Крайний Север. Герасимовцы вспоминают, что он написал письмо Татьяне и детям -- не из ссылки, а из лагеря. После убийства детей Морозовых заведующий клубом, бывший по совместительству секретарем партячейки, сочинил Трофиму ответ от имени Татьяны, чтобы он как враг народа больше сюда, в Герасимовку, писем не слал: нет тут у него ни жены, ни детей. 28 ноября 1932 года газета "