все потеряно. "Дело об отпуске твоем еще не совсем
решилось,-- объясняет Плетнев.-- Очень вероятно, что при докладе
(императору.-- Ю.Д.) сделана ошибка. Позволено тебе не только съездить, но,
если хочешь, и жить в Пскове. Из этого видно, что просьбу об отпуске для
излечения болезни поняли и представили как предлог для некоторого рассеяния,
в котором ты, вероятно, имеешь нужду". Плетнев тут же добавляет: "А то
известно, что в Пскове операции сделать некому. Итак, на этих днях будут
передокладывать, что ты не для рассеяния хочешь выехать из Михайловского, но
для операции действительной". Между тем пятнадцать тысяч рублей на пути от
Плетнева к поэту (деньги, столь срочно ему необходимые в дорогу) задержались
у Льва.
Сам Пушкин считал, что исход был бы положительным, пусти друзья по
инстанциям наверх его собственное прошение. "Зачем было заменять мое письмо,
дельное и благоразумное, письмом моей матери?-- пишет он Дельвигу.-- Не
полагаясь ли на чувствительность... (Тут многоточие; очевидно, поэт не
решился назвать царя.-- Ю.Д.) Ошибка важная! В первом случае я бы поступил
прямодушно, во втором могли только подозревать мою хитрость и
неуклончивость". Думается, однако, что результат был предопределен, и ни
автор прошения, ни его тон значения попросту не имели.
Те, кто ему пытался помочь, все еще не понимали суть дела. Игра была с
высшим начальством. В письмах все вертится вокруг да около, за несколько
месяцев Пушкин не передал им толкового объяснения, что реальная болезнь
отсутствует. Даже в письме, отправленном Жуковскому с оказией (адрес на
конверте: Н.А.Ж.), Пушкин продолжает недоговаривать. Возможно, он их берег:
будучи обманутыми, друзья в глазах властей не становились соучастниками
подготовки его побега.
"И для нас, тебя знающих, есть какая-то таинственность, несообразимость
в упорстве не ехать в Псков,-- гадал Вяземский,-- что же должно быть в уме
тех, которые ни времени, ни охоты не имеют ломать голову себе над
разгадыванием твоих своенравных и сумасбродных логогрифов. Они
удовольствуются первою разгадкою, что ты -- человек неугомонный, с которым
ничто не берет, который из охоты идет наперекор власти, друзей, родных и
которого вернее и спокойнее держать на привязи подалее". А Пушкин не без
основания опасается, что ему предпишут жительство в Пскове, под постоянным
надзором платных и добровольных агентов, и бежать будет еще трудней. К тому
же там обман быстрее обнаружится -- примитивный детский обман. Да кого!
Самого Его Величества и еще с такой преступной целью.
Пушкин писал: "Друзья мои за меня хлопотали против воли моей и,
кажется, только испортили мою участь". Но друзей ли то была вина, когда он
толком не объяснил свою волю? В письме к сестре Ольге Пушкин подводит итоги
своего поражения в прошедшей кампании.
"Я очень огорчен тем, что со мной произошло, но я это предсказывал, а
это весьма утешительно, сама знаешь. Я не жалуюсь на мать, напротив, я
признателен ей, она думала сделать мне лучше, она горячо взялась за это, не
ее вина, если она обманулась. Но вот мои друзья -- те сделали именно то, что
я заклинал их не делать. Что за страсть -- принимать меня за дурака и
повергать меня в беду, которую я предвидел, на которую я же им указывал?
Раздражают Его Величество, удлиняют мою ссылку, издеваются над моим
существованием, а когда дивишься всем этим нелепостям,-- хвалят мои
прекрасные стихи и отправляются ужинать. Естественно, я огорчен и
обескуражен,-- мысль переехать в Псков представляется мне до последней
степени смешной; но так как кое-кому доставит большое удовольствие мой
отъезд из Михайловского, я жду, что мне предпишут это. Все это отзывается
легкомыслием, жестокостью невообразимой. Прибавлю еще: здоровье мое требует
перемены климата, об этом не сказали ни слова Его Величеству. Его ли вина,
что он ничего не знает об этом? Мне говорят, что общество возмущено; я тоже
-- беззаботностью и легкомыслием тех, кто вмешивается в мои дела. О Господи,
освободи меня от моих друзей!".
Получив письмо, сестра целый день проплакала. Пушкин оскорблен, с ним
поступили как с непослушным ребенком, подменив его деловую просьбу "каким-то
патетическим письмом к императору", по выражению Анненкова. Поэт
несправедливо упрекает друзей, что не упомянули вредный для него климат:
ведь он сам ничего об этом не писал и не просил. Он сообразил выдвинуть эту
"климатическую" причину только теперь.
Жуковский продолжает действовать, и его настойчивая забота вызывает
уважение. Он пишет Мойеру, прося его приехать в Псков прооперировать
Пушкина, о чем по-деловому сообщает и в Михайловское: "Оператор готов". Надо
только нанять в Пскове квартиру с горницей для доктора, где можно будет
произвести операцию. Плетнев тоже сообщает в Михайловское о докторе: "Когда
он услышал, что у тебя аневризм, то сказал: Я готов всем пожертвовать, чтобы
спасти первого для России поэта. Это мне сказывала Воейкова, которая к нему
о тебе писала...".
Добросовестный доктор Мойер немедленно идет к попечителю Дерптского
учебного округа Карлу Ливену испросить разрешения на перерыв в занятиях со
студентами для отъезда с целью операции. Получив разрешение, он пакует
хирургические инструменты и готовится отправиться в Псков. Это сравнительно
недалеко -- 179 километров, но все равно -- день езды с восхода до заката, а
то и полтора дня.
Узнав об этом, Пушкин строчит Мойеру письмо, умоляя ради Бога не
приезжать и не беспокоиться. "Операция, требуемая аневризмом, слишком
маловажна, чтобы отвлечь человека знаменитого от его занятий и
местопребывания",-- объясняет поэт врачу. Другим Пушкин будет отвечать, что
у него нет денег на хирурга. Третьим -- что он может прооперироваться на
месте у любого врача. Четвертым -- что он обойдется пока без операции
вообще. Несколько лет спустя Пушкин, Жуковский и Мойер встретились и,
представляется нам, наверняка затронули в разговоре это происшествие,
которое в 1825 году свело их заочно. Но никаких свидетельств их разговора не
осталось.
Мысль, что Жуковский все еще совсем не понимает, куда клонит Пушкин, не
соответствует истине. В начале августа Жуковский получил письмо от своей
племянницы Александры Воейковой. "Милый друг!-- пишет она.-- Плетнев поручил
мне отдать тебе это и сказать, что он думает, что Пушкин хочет иметь 15
тысяч, чтоб иметь способы бежать (выделено Воейковой.-- Ю.Д.) с ними в
Америку или Грецию. Следственно не надо их доставлять ему. Он просит тебя,
как Единственного человека, который может на него иметь влияние, написать к
Пушкину и доказать ему, что не нужно терять верные 40 тысяч -- с терпением".
Как Воейкова оказалась в курсе намерений поэта? Незадолго до этого Лев
Сергеевич собственноручно вписывал ей в альбом стихи брата и вполне мог
сообщить интригующие сведения, разумеется, под клятву молчать. Слово
"Америка" нет, пожалуй, оснований воспринимать серьезно. Но, с другой
стороны, Воейкова могла слышать это слово от Льва.
19 июля 1825 года, как записала в календаре Осипова, она сама, ее
дочери и Анна Керн отправились в Ригу. Поехали, естественно, через Дерпт,
где Керн жила раньше и где ее лучшим другом был хирург Мойер. В Риге ее ждал
муж -- генерал и комендант города. "Достойнейший человек этот г-н Керн,
почтенный, разумный и т. д.; у него только один недостаток -- то, что он ваш
муж". Не туда ли, на берег Балтики, поэт стремится, продолжая флирт в
письмах? Письмо, отправленное Анне, кокетливо: "Покинуть родину? удавиться?
жениться? Все это очень хлопотливо и не привлекает меня".
Неправда, привлекает! Именно в это время привлекает и именно Рига. От
Михайловского до Риги сейчас 399 километров. Тогда можно было добраться за
два, максимум за три дня. Оттуда в Европу уплыть морем. В Риге у
Осиповых-Вульфов была родня. В каком-то плане это была бы попытка повторить
одесский вариант: договориться попасть на судно тайком. Но у Керн там муж,
которого Пушкин давно уговаривает бросить -- всерьез ли? Пушкин рвется к
ней, объясняя, что у него "ненависть к преградам, сильно развитый орган
полета...".
Пушкин рассчитывает на хлопоты Осиповой и Керн в Риге у лиц, связанных
с губернатором,-- маркизом Паулуччи. Помочь мог и генерал Керн. Поэт
надеялся, что в Риге найдут влиятельного, а главное, "своего" доктора,
готового на компромисс, и удастся обойтись без чересчур честного Мойера.
Такого доктора они действительно нашли, и мы о нем кое-что разузнали.
Впрочем, теперь, когда потенциальный жених Пушкин предпочел замужнюю Керн
потенциальным невестам -- дочерям Осиповой, не говоря уж о ней самой,
ненадежность хозяйки Тригорского, возможно, стала более явной.
Иное дело -- жена генерала Керна. Сильная любовь в напряженный момент
жизни. Влюбленность быстро прошла. Чуть позже Пушкин напишет Вульфу с легкой
издевкой: "Что делает Вавилонская блудница Анна Петровна?"-- зная об их
отношениях. Вересаев доказывает, что любовь Пушкина реализовалась через три
года, в Москве, когда страсть уже прошла, о чем Пушкин, добавим мы, не
замедлил похвастаться приятелю своему Соболевскому вульгарной прозой
(извините за неблагообразную цитату): "Ты ничего не пишешь мне о 2100 р.,
мною тебе должных, а пишешь мне о M-me Kern, которую с помощью Божьей я на
днях выеб". Через десять лет в письме к жене Пушкин назовет Анну Керн дурой
и пошлет к черту. Отчего же столь грубо? Вересаев пытался объяснить это так:
"Был какой-нибудь один короткий миг, когда пикантная, легко доступная
барынька вдруг была воспринята душою поэта как гений чистой красоты,-- и
поэт художественно оправдан". В советское время на могилу любовницы поэта в
Путне, когда мы там побывали в середине восьмидесятых, привозили после загса
молодые пары клясться в нерушимости брачных уз.
А тогда Анна Петровна, по-видимому, искренне собиралась помочь поэту
бежать через Ригу. Перед отъездом Вульфа из Тригорского в Дерпт в конце июля
они с Пушкиным проговорили четыре часа подряд, обсуждая варианты выезда.
Бессильная обида у Пушкина долго не проходит, но брезжит слабая надежда:
вдруг передоложат Его Величеству, и тот разрешит отправиться "рассеяться".
Пушкин пишет Осиповой в Ригу, что принятое решение насчет Пскова, возможно,
недоразумение, но опасается монаршего раздражения. "Друзья мои так обо мне
хлопочут, что в конце концов меня посадят в Шлиссельбургскую крепость..."
Пушкин просит Осипову ничего не сообщать его матери, "потому что решение мое
неизменно". Несообразительность друзей бесила, ибо только дружба и была его
опорой в этом мире. Тогда же Пушкин сообщает Осиповой в Ригу: "Мои
петербургские друзья были уверены, что я поеду вместе с вами". А через три
дня он в отчаянии пишет брату: "...мне деньги нужны или удавиться. Ты знал
это, ты обещал мне капитал прежде году -- а я на тебя полагался". В Ригу
Пушкин отправляет письмо за письмом.
То, что происходило с поэтом, находило отражение не только в его
деловой переписке, но всегда так или иначе перетекало в его творчество,
становилось мыслями и поступками его героев. В июле 1825 года, между
требованием ехать в Псков и отъездом Вульфа, Пушкин придумывает сцену
"Корчма на Литовской границе" для "Бориса Годунова", сцену, которой не было
в первоначальном замысле. Пушкин тщательно описывает эпизод, как Гришка
Отрепьев бежит из России и пытается нелегально перебраться через границу.
Отрепьев предполагает, что за ним идет погоня. Прочитаем знакомый текст
пристрастно, увязывая его с мыслями, волновавшими Пушкина.
"Мисаил. Что ж закручинился, товарищ? Вот и граница литовская, до
которой так хотелось тебе добраться.
Григорий. Пока не буду в Литве, до тех пор не буду спокоен.
Варлаам. Что тебе Литва так слюбилась?.. Литва ли, Русь ли, что гудок,
что гусли: все нам равно, было бы вино..."
Поглядим, как дальше развиваются диалоги в корчме. Любопытно, что
никого из биографов Пушкина, упоминавших о намерении поэта бежать из
Михайловского, связь с темой этой в "Борисе Годунове" не заинтересовала.
"Григорий (хозяйке). Куда ведет эта дорога?
Хозяйка. В Литву, мой кормилец, к Луевым горам.
Григорий. А далече ли до Луевых гор?
Хозяйка. Недалече, к вечеру можно бы туда поспеть, кабы не заставы
царские да сторожевые приставы.
Григорий. Как, заставы! что это значит?
Хозяйка. Кто-то бежал из Москвы, а велено всех задерживать да
осматривать.
Григорий (про себя). Вот тебе, бабушка, и Юрьев день... Да кого ж им
надобно? Кто бежал из Москвы?
Хозяйка. А Господь его ведает, вор ли разбойник -- только здесь и
добрым людям нынче прохода нет (sic!-- Ю.Д.) -- а что из того будет? ничего;
ни лысого беса не поймают: будто в Литву нет и другого пути, как столбовая
дорога!".
Хозяйка корчмы успокаивает беглеца со знанием дела. "Вот хоть отсюда
свороти влево,-- советует она,-- да бором иди по тропинке до часовни, что на
Чеканском ручью, а там прямо через болото на Хлопино, а оттуда на Захарьево,
а тут уж всякий мальчишка доведет до Луевых гор".
Когда в корчме появляются приставы, из зачитываемого царского указа
выясняется, что ловят они человека, который "впал в ересь и дерзнул,
наученный диаволом, возмущать святую братию всякими соблазнами и
беззакониями. А по справкам (следует понимать "по доносам".-- Ю.Д.)
оказалось, отбежал он, окаянный Гришка, к границе литовской... и царь
повелел изловить его". Между прочим, замечено, что место в сцене на границе,
где беглец искажает свое описание, когда пристав заставляет его читать вслух
указ, заимствовано из оперы Россини "Сорока-воровка", каковую Пушкин мог
видеть в Петербурге.
Самозванец не только благополучно удирает за границу на глазах у
приставов, но и впоследствии возвращается. И по воле Пушкина, который
озабочен проблемой побега, мы с удивлением читаем в "Борисе Годунове"
подробности перехода границы, весьма интересные, но имеющие косвенное
отношение к сути исторической пьесы. Поистине удивительные ассоциации
рождались в голове поэта, который "впал в ересь".
Пушкин любил и мог ходить пешком. С дворовыми собаками он ходил из
Михайловского в Тригорское и обратно. Пройтись тридцать верст от Петербурга
до Царского Села ему было нипочем. Нередко и в дальних разъездах он от
станции до станции проходил пешком, отправив вперед лошадей. Перейти границу
лесами в том месте, где она охранялась плохо и лениво, было вполне реально,
хотя и весьма рискованно. Стерегли границу тогда в большей степени не
солдаты, а стукачи. О появлении чужого человека в пограничной зоне сообщали
завербованные и добровольные информаторы. Спустя полвека большевики без
особого труда проносили в Россию подпольные издания, деньги, оружие, бежали
за границу из сибирской ссылки. Лишь после революции система
усовершенствовалась до бесчеловечности. Практически одна часть населения
стала стеречь другую. Мертвые зоны, огороженные колючей проволокой,
охраняемые собаками, электронной аппаратурой и автоматически стреляющим
оружием, протянулись на тысячи верст вдоль границ. А лагеря были полны
беглецами, которые пытались вырваться на свободу по воздуху, под водой и
даже под землей, проявляя при этом чудеса изобретательности и отваги.
Вульф обещал действовать, и Пушкин, дождавшись его возвращения из Риги
в Дерпт к началу занятий, напоминает ему, что ждет информации о том, удалось
ли уговорить Мойера не ехать, но помочь Пушкину другим способом, выписав
больного к себе. Пушкин всеми силами оттягивает свою поездку в Псков. "Я не
успел благодарить Вас за дружеское старание о проклятых моих сочинениях,--
пишет он Вульфу.-- Черт с ними, и с Цензором, и с наборщиком, и с tutti
quanti (всеми прочими.-- Ю.Д.) -- дело теперь не о том. Друзья и родители
вечно со мной проказят. Теперь послали мою коляску к Мойеру с тем, чтоб он в
ней ко мне приехал и опять уехал и опять прислал назад эту бедную коляску.
Вразумите его. Дайте ему от меня честное слово, что я не хочу этой операции,
хотя бы и очень рад был с ним познакомиться. А об коляске, сделайте милость,
напишите мне два слова, что она? где она? etc.".
Задание конкретное: не надо хирурга, а пора бежать. Если бы Вульф и
захотел ударить палец о палец, что конкретно ему делать? Можно ли раскрыть
Мойеру всю подноготную? Чего просить? И Вульф, даже будь он более серьезным,
видимо, не знал, что именно он должен сделать, и поэтому не делал ничего.
В связи с планами побега через Дерпт мы не выяснили роль еще одного
приятеля Пушкина -- Николая Языкова. Пушкин, будучи в Одессе, относился к
молодому поэту (Языков был на четыре года моложе) с симпатией. Появившись в
Михайловском и сойдясь с Вульфом, Пушкин хочет поближе свести дружбу и с
Языковым. Он отправляет ему в Дерпт стихотворное послание, сам и через
семейство Осиповых зазывает к себе.
Языков жил в Дерпте у профессора Борга, который переводил на немецкий
русских поэтов. У Борга были обширные литературные связи в Европе. Частым
гостем стал Языков и в доме Мойера. Здесь он влюбился в очаровательную
младшую сестру его жены Александру Воейкову, ту самую, которая сообщила
Жуковскому, что Пушкин собирается бежать в Америку. Взгляды Воейковой можно,
пожалуй, объяснить тем, что она была женой редактора "Русского инвалида"
А.Ф.Воейкова, человека болезненной патриотичности. Вдобавок к тому, что
Воейкова была женой другого, Языков оказался до крайности стеснителен. Оба,
и Вульф, и Пушкин, были в этом отношении противоположностью Языкову: шумны,
активны и решительны по амурной части.
Несмотря на приглашения, Языков долго не приезжал в Тригорское и
Михайловское, не желая принимать участия в гульбищах, а возможно, и
опасаясь, как бы общение с опальным поэтом не повредило его собственной
репутации. Пушкин зовет Языкова приехать, а тот пишет брату: "Ведь с ними
вязаться, лишь грех один, суета".
Сам Языков в это время тоже мечтает поехать за границу, пишет о
Женевском озере:
Туда, сердечной жажды полны,
Мои возвышенные сны;
Туда надежд и мыслей волны,
Игривы, чисты и звучны.
Но понять то же стремление в Пушкине Языков оказался неспособен. "Вот
тебе анекдот про Пушкина,-- пишет Языков брату 9 августа 1825 года.-- Ты,
верно, слышал, что он болен аневризмом; его не пускают лечиться дальше
Пскова, почему Жуковский и просил здешнего известного оператора Мойера туда
к нему съездить и сделать операцию; Мойер, разумеется, согласился и собрался
уже в дорогу, как вдруг получил письмо от Пушкина, в котором сей просит его
не приезжать и не беспокоиться о его здоровье. Письмо написано очень учтиво
и сверкает блестками самолюбия. Я не понимаю этого поступка Пушкина!
Впрочем, едва ли можно объяснить его правилами здорового разума!".
Информированность Языкова вызывает сомнения. Хотя на следующий год
Языков все-таки появился в Тригорском и Михайловском, хотя много времени
было проведено в дружбе, гуляньях, пирушках и откровенных беседах, он
оставался чужим. Накануне отъезда Пушкина из Михайловского (по совпадению)
он напишет брату: "У меня завелась переписка с Пушкиным -- дело очень
любопытное. Дай Бог только, чтобы земская полиция в него не вмешалась!".
Пушкин считает Языкова близким по союзу поэтов, а Языков, тремя годами позже
провожая приятеля в Германию, советует собрать там сокровища веков,--
И посвятить их православно
Богам родимых берегов!
Он и сам решил спрятаться в имении на Волге и, как он выразился,
посвятить себя патриотизму. Заболев, Языков поехал лечиться за границу, но
там ему не понравилось, и он вернулся на Волгу.
Лето подходило к концу, а с ним приближалась распутица. Ситуация
продолжала оставаться неопределенной, и Пушкину надо было на что-то
решаться. Тригорские друзья и друзья их друзей были милы в компании, и
весело было с ними проводить время, но теперь они разъехались и напрочь
забыли о Михайловском затворнике до следующих вакаций.
Петербургские друзья продолжали требовать: отправляйся на операцию в
Псков. Вяземский находился в Ревеле (Таллинне), куда выехал на летний отдых.
Там же отдыхали родители Пушкина и его сестра. Вяземский, поддерживая
контакт с родителями Пушкина, одновременно внушал ему, что поездка в Псков
необходима "во-первых, для здоровья, а во-вторых, для будущего". "Для
будущего" надо поступить, как разрешено, нежелание ехать сочтут за
неповиновение, и ошейник могут еще туже затянуть: "Право, образумься, и
вспомни собаку Хемницера, которую каждый раз короче привязывали, есть еще и
такая привязь, что разом угомонит дыхание; у султанов она называется
почетным снурком, а у нас этот пояс называется Уральским хребтом".
Друзья уговаривают: смирись и терпи, ибо всем плохо, даже и в Европе.
"Ты ли один терпишь,-- взывал Вяземский,-- и на тебе ли одном обрушилось
бремя невзгод, сопряженных с настоящим положением не только нашим, но и
вообще европейским". Вяземский удерживал Пушкина от побега. Альтернативой
был все тот же Псков. "Соскучишься в городе -- никто тебе не запретит
возвратиться в Михайловское: все и в тюрьме лучше иметь две комнаты; а
главное то, что выпуск в другую комнату есть уже некоторый задаток свободы".
И дальше в том же письме Вяземского: "Будем беспристрастны: не сам ли ты
частью виноват в своем положении?".
Как это знакомо! Всем плохо, почему же ты хочешь, чтобы тебе было
лучше? Не дают выехать? Но ты же сам виноват в том положении, в котором
оказался. Вот оно: сам виноват. А в чем виноват русский поэт? Вяземский так
формулирует вину: "Ты сажал цветы, не сообразясь с климатом". И совет:
"Отдохни! Попробуй плыть по воде: ты довольно боролся с течением".
Блестящая, неустаревающая формула; лучше пока не сказал никто.
Вяземский недвусмысленно объясняет другу, что инакомыслие в этой стране
нецелесообразно. Положение гонимого в русских условиях не прибавляет
популярности в глазах русской публики. "Хоть будь в кандалах,-- пишет
Вяземский,-- то одни и те же друзья, которые теперь о тебе жалеют и пекутся,
одна сестра, которая и теперь о тебе плачет, понесут на сердце своем твои
железа, но их звук не разбудит ни одной новой мысли в толпе, в народе,
который у нас мало чуток!". Вяземский несправедливо обвинял Пушкина в
донкихотстве: "Оппозиция -- у нас бесплодное и пустое ремесло во всех
отношениях: она может быть домашним рукоделием про себя и в честь своих
пенатов, если набожная душа отречься от нее не может, но промыслом ей быть
нельзя. Она не в цене у народа...".
Анализируя ситуацию, Вяземский просто называл вещи своими именами.
"Пушкин как блестящий пример превратностей различных ничтожен в русском
народе: за выкуп его никто не даст алтына, хотя по шести рублей и платится
каждая его стихотворческая отрыжка. Мне все кажется, que vous comptez sans
votre hote (что вы строите расчеты без хозяина.-- Ю.Д.), и что ты служишь
чему-то, чего у нас нет". Даже близкие друзья осуждали Пушкина за то, в чем
он не был виноват. Он служил тому, чего здесь нет, потому что ему не давали
служить этому там.
Вяземский просит сестру Пушкина Ольгу уговорить брата помириться с
отцом, ведь известие о ссоре вредит поэту в глазах Александра I. Друзья не
помогают не потому, что они плохие друзья, они не могут помочь, они такие же
собаки Хемницера, только поводок подлинней. Вяземский из них -- самый
догадливый, самый терпимый, но и он призывает к смирению. Уговаривая
смириться, Вяземский тем самым в письме доказывает, что в России Пушкину
жизни нет и быть не может. И Пушкин прямо пишет ему, что его болезнь -- лишь
предлог: "Аневризмом своим дорожил я пять лет как последним предлогом к
избавлению, ultima ratio libertatis -- и вдруг последняя моя надежда
разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку". Латинские слова
переводятся в разных изданиях как "последним доводом за освобождение" или
"последним доводом в пользу освобождения",-- но там и там довод, а у Пушкина
суть черным по белому предлог. Эту разнопонимаемость Пушкин выразил в
каламбуре: "...друзья хлопочут о моей жиле, а я об жилье. Каково?".
При этом он не делает попытки объяснить друзьям, что с ним происходит,
и снова сообщает Жуковскому, что он болен аневризмом вот уже пять лет (два
месяца назад он писал тому же Жуковскому, что болен десять лет). "Вам легко
на досуге укорять в неблагодарности,-- отвечает Пушкин Вяземскому,-- а были
бы вы (чего Боже упаси) на моем месте, так может быть и пуще моего
взбеленились... Они заботятся о жизни моей; благодарю -- но черт ли в эдакой
жизни?.. Нет, дружба входит в заговор с тиранством, сама берется оправдать
его, отвратить негодование; выписывают мне Мойера, который, конечно, может
совершить операцию и в сибирском руднике... Я знаю, что право жаловаться
ничтожно, как и все прочие, но оно есть в природе вещей. Погоди. Не
демонствуй, Асмодей: мысли твои об общем мнении, о суете гонения и
страдальчества (положим) справедливы,-- но помилуй... Это моя религия; я уже
не фанатик, но все еще набожен. Не отнимай у схимника надежду рая и страх
ада".
Надежда рая... Жуковскому Пушкин писал: "Вижу по газетам, что Перовский
у вас. Счастливец! он видел и Рим, и Везувий". Письма В.А.Перовского с
восторгами об увиденном в Италии были опубликованы незадолго до этого в
"Северных цветах". А Жуковский советовал Пушкину не только прооперироваться,
но и делать быстрей "Годунова". При наличии "правильной" пьесы легче-де
будет помочь автору.
Пушкин мечется. Он хочет всем доверять и не может никому. "На свете нет
ничего более верного и отрадного, нежели дружба и свобода,-- пишет он
Осиповой.-- Вы научили меня ценить всю прелесть первой". И в то же время:
Что дружба? Легкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья
Иль покровительства позор.
Он за и против, он левый и правый, он конформист и диссидент, одним
словом, он Пушкин, и они его не понимают. Он устал. Современник, встречавший
его в это время, говорит: "...на нем был виден отпечаток грусти...". Поэзия
Пушкину надоела: "...на все мои стихи я гляжу довольно равнодушно, как на
старые проказы". Он пишет Анне Керн в конце сентября: "Пусть сама судьба
распоряжается моей жизнью; я ни во что не хочу вмешиваться". Между тем это
лишь поза, игра, кокетство. Он спешит успокоить знакомых в Петербурге, что
они не зря за него хлопотали: быть по сему, осенью он съездит в Псков. В
голове его созревает компромиссный вариант, следующая попытка. Но прежде чем
перейти к новому замыслу Пушкина выбраться за границу, скажем еще об одной
встрече со старым приятелем, которая состоялась неподалеку от Михайловского.
Помещик Пещуров, взявший на себя негласное наблюдение за поэтом,
сообщил своему племяннику в Париж, что общается с Пушкиным. Племянник
собирался навестить дядю по дороге из-за границы домой. Это был лицейский
товарищ и тезка поэта Александр Горчаков, дипломат, ставший впоследствии
министром иностранных дел Российской империи, канцлером. Однокашников многое
разделяло, но и объединяло многое. Они общались не раз в Петербурге во время
приездов Горчакова из-за границы, хотя особой близости и доверия у Пушкина к
нему не было.
Как Пущин и Дельвиг, Горчаков не побоялся увидеться с опальным
приятелем, хотя многие это делать опасались. Знающий общую ситуацию
Александр Тургенев, близкий Пушкину человек, уговаривал Пущина не ехать в
Михайловское, ибо это может ему повредить. А потом советовал Вяземскому
прекратить переписку с Пушкиным, чтобы не повредить ему и себе. Сам Тургенев
вполне следовал в это время своему правилу. Горчаков же, хотя и не заехал в
Михайловское, сославшись на простуду, встретился с Пушкиным, несмотря на
предупреждение своего дяди о том, что поэт находится под надзором.
Встреча с Горчаковым могла бы стать, как нам кажется, переломным
моментом в жизни Пушкина. Горчаков уже был влиятельной фигурой в
Министерстве иностранных дел и вообще в русской дипломатии. Он находился в
Вене, когда туда приехал царь и при нем Бенкендорф. Горчаков отказался
выслушивать назидания Бенкендорфа, и скоро в его досье появилась запись:
"Князь Горчаков не без способностей, но не любит Россию". Не опасайся его
Пушкин, обсуди с ним жизненно важную проблему,-- не исключено, что Горчаков
бы помог. Но Пушкин вел с ним разговоры, не касаясь больной темы, читал ему
отрывки из "Бориса Годунова". Вспоминали общих друзей.
Видимо, сказалось и настроение поэта, который отнесся к заезжему
чиновнику холодно: "Он ужасно высох -- впрочем, так и должно; зрелости нет у
нас на севере, мы или сохнем, или гнием; первое все-таки лучше". Из этого
следует, что Пушкин считал: он сам здесь гниет. По настроению своему Пушкин
и Горчакова сделал жертвой российского климата, хотя тот больше жил за
границей. Расстались они без энтузиазма. А четыре месяца спустя, сразу после
восстания декабристов, Горчаков тайно явился на квартиру Ивана Пущина и
предложил тому заграничный паспорт. Бежать можно было сразу. От паспорта
Пущин отказался, решил разделить участь товарищей. Стоит ли говорить, какому
риску подвергал себя Горчаков?
Пушкин об этой истории не узнал. Пущин рассказал ее уже после смерти
поэта. Итак, помочь Пушкину бежать Горчаков мог. Иван Новиков выстраивает
следующий весьма откровенный диалог между Пушкиным и Горчаковым:
"-- А ты не взял бы меня за границу? Мне нужно паспорт.
-- Ежели б ты был в Петербурге, я думаю, это было б нетрудно. Но ведь
не властен же я отвезти тебя в Петербург.
-- Шутки в сторону: а ежели б был в Петербурге, хотя б непрощенный, и
мне надо было бы тайно покинуть Россию?
Горчаков деловито подумал, взвешивая что-то в себе. Холодные глаза его
чуть посветлели, и он негромко сказал:
-- Я это сделал бы для любого лицейского товарища".
Как видим, этот вымышленный диалог целиком основан на последующей
истории с Пущиным в Петербурге: он перенесен Новиковым на встречу с Пушкиным
в деревне. Конечно, роман, хотя и документальный, все же не документ, но
важно, что серьезный пушкинист, каким был Новиков, считал возможным подобное
развитие событий. Обратился ли поэт с такой просьбой или Горчаков с таким
предложением в августе 1825 года, когда они встретились? На этот вопрос мы
никогда не получим ответа. Возможно, Новиков в своем допущении ошибся.
Пушкин, так доверчиво относившийся к лицейским друзьям, сделал тут
тактический промах. Существует и другая версия, что Горчаков ездил в Псков
просить за Пушкина, поручился за него губернатору. Версия эта сомнительна:
кто-кто, а Горчаков не мог не понимать, что дело Пушкина решается не в
Пскове.
Глава пятая. ПРОШЕНИЕ ЗА ПРОШЕНИЕМ
Я все жду от человеколюбивого сердца императора, авось-либо позволит он
мне со временем искать стороны мне по сердцу и лекаря по доверчивости
собственного рассудка, а не по приказанию высшего начальства.
Пушкин -- Жуковскому, начало июля 1825.
Анна Керн из Риги (и не она одна) уговаривает Пушкина подать прошение
царю. Он благодарит за совет, но отвечает, что не хочет этого делать. На
самом же деле именно лояльное прошение он вновь собирается написать.
По-видимому, уже готов черновик, только теперь он -- часть целой серии
действий, с учетом прошлых ошибок и неудач.
Глядя издалека, мы можем восхищаться многоплановостью дел
поэта-отшельника в Михайловском -- от решения глобальных вопросов мироздания
до флирта с молодыми соседками. Он жалуется на одиночество и управляет на
расстоянии поступками множества людей. Он -- органист, играющий одновременно
на пяти клавиатурах, и каждая клавиша управляет на расстоянии его знакомыми,
вызывает ответный звук. Он прям и двуличен, простодушен и скрытен,
благороден и хитер. Помыслы его подчинены тому, чтобы оказаться в Европе
любым путем.
Приняты во внимание все советы друзей, самолюбие положено в карман. Он
готов бить себя в грудь, признавать даже те проступки, которые не совершал,
только бы царь сжалился, простил, отпустил. Период неверия в себя и упадка
сил закончился. Пушкин опять бодр. Из замысла отправиться в Ригу созревает
новый проект, который мы назовем Балтийским.
Пушкин нигде не написал, что он хочет бежать из Риги. После Одессы он
стал осторожней. Есть свидетельства, что в Ригу поехать он хотел, но для
чего? Ответ не вызывает сомнения: чтобы лечиться. Но -- лечить болезнь,
которой не было и которую он выдумал, чтобы с ее помощью очутиться на
Западе. А теперь повторим вопрос: для чего он хотел поехать в Ригу после
неудачных попыток поехать в Дерпт? Ответ не оставляет альтернативы: для
выезда из Риги за границу.
Новый вариант прояснился, когда из Риги в Тригорское вернулась Осипова.
Она привезла важную новость, о которой Пушкин тотчас поведал в письме
Жуковскому. "П.А.Осипова, будучи в Риге, со всею заботливостью дружбы
говорила обо мне оператору Руланду; операция не штука, сказал он, но
следствия могут быть важны: больной должен лежать несколько недель
неподвижно etc. Воля твоя, мой милый,-- ни во Пскове, ни в Михайловском я на
то не соглашусь...".
Итак, военный хирург Руланд, с которым Осипову свел, скорей всего,
генерал Ермолай Федорович Керн, отнесся к будущему пациенту серьезно и
согласился делать операцию. Два новых участника оказались втянутыми в
Балтийский проект Пушкина: хирург Руланд и генерал Керн. Причем оба понятия
не имели об истинных намерениях поэта. Ни о роли первого из них, ни о роли
второго в планах Пушкина бежать из России материалов не имеется. В
справочнике "Пушкин и его окружение" Руланд не упоминается. В примечаниях к
письмам Пушкина Руланду отведено шесть строк. Попытаемся восполнить этот
пробел.
В архиве Музея истории медицины в Риге нам удалось найти несколько
документов, касающихся Руланда. Справочник "Врачи Лифляндии", изданный
по-немецки в Латвии (Митава, позже названная Елгавой), хотя и ссылается на
академический альбом, но биография Руланда несколько отличается в деталях.
Хайнрих Христоф Матиас Руланд (Модзалевский называет его Генрих
Христиан-Матвей) родился в Беддингене под Браушвейгом (по Модзалевскому
Брауншвейг) 17 марта 1784 года. Он был сыном специалиста по ранам, то есть
хирурга. Руланд-младший принадлежал к тем иностранцам, которые по
приглашению русской власти приехали в Вильнюс, чтобы изучать медицину за
казенный счет ("за счет короны", говорится в издании "Врачи Лифляндии").
Оттуда студент Руланд был направлен в январе 1811 года в Дерптский
университет, где продолжал штудировать медицину.
В декабре 1812 года Руланд окончил медицинский факультет и получил
должность штаб-лекаря в Рижском военном госпитале. Через несколько лет у
него появилась частная практика. Хайнрих Руланд умер в один год и следом за
Пушкиным -- 13 марта 1837 года. В некрологе по случаю его смерти, который
нам удалось разыскать, Руланд назван рыцарем. Данные некролога, составленные
сразу после смерти Руланда, видимо, следует считать наиболее точными. Таким
образом, в тот год, когда Пушкин собирался с ним увидеться (или только
использовать его приглашение для выезда в Ригу, а затем и дальше), Руланду
исполнился 41 год. Будучи на пятнадцать лет старше Пушкина, он уже был
опытным врачом с тринадцатилетней практикой.
Сложнее обстояло дело с протекцией генерал-лейтенанта Керна, поскольку
за три месяца до этого у Пушкина был роман с его женой. Боясь, что этот
роман разрушит семью, опытная соседка Пушкина и родственница Анны Керн
Осипова увезла ее в Ригу мириться с мужем, обещая при этом Пушкину найти ему
там врача. Плетя любовную интригу, Пушкин, судя по сохранившимся письмам,
сперва издевался над Керном как только мог. Можно себе представить, какими
словами он говорил о нем устно. Между тем Ермолай Федорович Керн, участник
войны с французами, хотя и был старше своей жены на тридцать пять лет,
сохранял хорошее здоровье и был не только крупным военным, но интересным
светским человеком. Брак этот не был ее счастьем, но с его стороны был не по
расчету, хотя, говорят, постарев, он подсовывал жене молодых людей, чтобы
держать ее утехи под контролем. Повторяя без комментария только иронические
замечания Пушкина, литературоведение необъективно по отношению к генералу
Керну. В середине восьмидесятых годов в Риге мы пытались найти дом Кернов.
Он был на месте бывшей Рижской цитадели, рядом с церковью Петра и Павла. На
этом месте стояло здание, в котором находилось вполне советское учреждение
Госагропром.
В начале октября 1825 года Керны приехали навестить родню в Тригорском,
и генерал познакомился с Пушкиным. Зная свою хорошенькую и кокетливую жену,
Керн мог в чем-то ее подозревать. "Он очень не поладил с мужем",--
признавалась впоследствии Анна Керн Анненкову. Пушкин же в письме приятелю
Алексею Вульфу об этом самом эпизоде писал совершенно противоположное: "Муж
ее очень милый человек, мы познакомились и подружились". Как объяснить это
противоречие?
Раньше Пушкину нужна была жена Керна, и он насмехался над ним. Анна
Петровна, принадлежа им обоим и многим другим, исходила из простой логики,
как должны складываться отношения между обманутым мужем и любовниками.
Пушкин же, думается, предвидел, что комендант Риги генерал Керн, когда поэту
удастся там оказаться, сможет реально помочь. И во время пребывания Кернов в
Псковской губернии Пушкин старался произвести на генерала хорошее
впечатление. Он великолепно умел это делать, и, как ему казалось, это
удалось. Думается, гарнизонного врача Руланда предложил Пушкину именно Керн,
хозяин гарнизона. Когда конфликт в семье Кернов усугубился, Пушкин из этих
соображений попытался примирить супругов: "Постарайтесь же хотя мало-мальски
наладить отношения с этим проклятым г-ном Керном". Формула "тяжело больной
поэт" в глазах всех участников этой истории отодвигала на второй план
любовную аферу с Анной Петровной.
Теперь предстояло отыскать подтверждения, что в Пскове такая операция
невозможна и Пушкину по жизненным показаниям необходимо поехать в Ригу.
Конечной целью проекта был, по всей вероятности, побег через Балтийское море
на Запад. Врачу в Пскове предстояло удостоверить несуществующую болезнь и
тот факт, что в Пскове лечить эту болезнь отказываются, но при этом с
операцией можно подождать. Таким образом, поэт проявит послушность и
выпутается из сложившейся ситуации. Затем можно добиваться ходатайства
местных властей, которое пойдет по бюрократическим каналам в столицу.
Хирургом в Пскове был штаб-лекарь Василий Сокольский, но Пушкин по
понятным причинам не хотел попасть на осмотр к серьезному врачу. Он
предпочел того, о котором слышал раньше, а потом познакомился у Пещурова,--
"некоторого Всеволожского, очень искусного по ветеринарной части и
известного в ученом свете по своей книге об лечении лошадей". Это письмо
Пушкина Жуковскому не имеет адреса и даже полного имени адресата, значит оно
было отправлено не по почте. В письме Вяземскому Пушкин также сообщал, что
ему "рекомендуют Всеволожского, очень искусного коновала". Пушкин забыл или
сознательно изменил фамилию врача Всеволода Всеволодова, который
действительно был ветеринаром и даже переводчиком трудов по лечению
"заразительных болезней домашних животных". Известно, что он (возможно,
будучи пьяным) избил своего фельдшера. Позже Всеволодов стал профессором
Петербургской медико-хирургической академии.
Около середины августа 1825 года Пушкин встретился с Всеволодовым в
неофициальной обстановке, надо думать, за обедом, что было очень важно для
установления доверия. "На днях виделся я у П