в темноте, кто-то закашлялся. Светка перестала красить и в испуге оглянулась. -- Не обращайте на меня ровно никакого внимания, -- сказал снизу человек. -- Я, если не помешаю, тут постою... Она узнала человека по голосу. Да это Аркадий Михайлович, старый художник из квартиры под чердаком! Всю жизнь в доме прожил. И всегда один. Отсидел в лагерях семнадцать лет, а после вернулся. Когда мать устраивала Светку в изобразительную студию, она заходила к Аркадию Михайловичу. -- Обязательно ведите ее, -- сказал он, посмотрев Светкины рисуночки. -- Обязательно! У вашей дочери несомненный дар подмечать живописные детали. -- Любопытно, очень любопытно получается, -- повторял теперь художник. -- Правда, несколько темновато разглядывать этот шедевр. Ну что ж, утром будем присутствовать на вернисаже. Желаю удачи!.. Он приподнял шляпу и исчез в подъезде. Раскрасили чуть ли не всю стену, сколько достать с лестницы смогли. Кончилось тем, что Светка согнала Усова с лестницы, забралась наверх и намалевала огромное рыжее пятно, из которого лучи прорывались сквозь тучу. Лучи падали на синие волны и белую-белую пену. -- Вот ты где, Усов! Легок на помине... Из темноты показался Гаврилов, остановился, потрогал лестницу. -- Почему я легок, а не ты? -- спросил Усов. -- Ты легок, потому что тяжел! Опять о тебе сейчас в школе говорили. Когда только за голову возьмешься?! -- Возьмусь, не волнуйся!.. -- Ты смотри, краской меня не заляпай, -- сказал Мишка на всякий случай Светке и поправил папку под мышкой. -- А кто это вам поручил? -- Мы добровольцы, -- пробурчал Генка. -- Как это? -- не понял Мишка. -- Вот так! Сами -- и все. Да ты иди... -- Иду, -- сказал Гаврилов, пожав плечами, и, оглядываясь все время назад, ушел. Светка хотела еще что-то нарисовать, но тут ее позвали домой, ей пришлось сматывать удочки. Потом Генке. Выйдет бабка -- хуже будет... На кухне Усов разглядел, что штаны и рубашка вымазаны в синей, белой и голубой красках. Стал спешно отмываться, но еще больше перемазался. От него пахло, как от керосиновой лавки. Бабушка все это увидела и заплакала. -- Ну, не плачь! Чего ты все плачешь? -- говорит Генка. -- Завтра сам снесу штаны в химчистку. Бабушка перестала плакать и засмеялалсь. -- Если твои штаны нести в химчистку, пятна останутся, а штаны протрутся. Себя тоже отнесешь? Горе ты мое горькое. Пей молоко -- и спать. Утром Усов отправился в школу. Вернулся домой -- бабушка в ужасе. Приходил управдом, разгорается скандал. -- Чего вы вчера во дворе наделали? Сознайся, а? -- Да ничего не наделали! -- Как это ничего? Акт, говорит, составлять будут. -- Какой акт? -- Как же! Вы там весь двор изуродовали. Ремонт, говорит, требуется. Деньги, говорит, с родителей взыщем... Генка на всякий случай промолчал. Вечером пришел пенсионер Тимофеич. -- Безобразие это! Форменное хулиганство! -- повторял он, стоя на пороге, а уходя, сказал, что во дворе устроят товарищеский суд и привлекут к ответственности тех, кто виноват. -- Что же это за напасть, горе мне! Вот наградил господь внуком, -- причитала бабка. -- Да не господь это, -- ворчал Усов. -- Это Тимофеич нам мстит за то, что бредень его в воду закинули. -- Выдумаешь тоже! Тимофеич -- пенсионер уважаемый. А вы? -- Браконьер он, а не уважаемый! Через три дня всем велели прийти в красный уголок. Светка и Усов стояли перед столом с зеленым сукном. За столом сидел управдом и еще старики со двора. Красный уголок был полон пенсионерами. Светкина мать скрыла от отца, что ее вызвали из-за плохого поведения дочки. Она сидела рядом с Генкиной бабушкой. Та плакала, стеснялась, что плачет, и украдкой вытирала глаза платком. Светкина мать утешала Генкину бабушку, а сама думала, что вот передалось дочери плохое от Усова, а хорошего он от нее не набрался. В углу, возле двери, сидел Мишка Гаврилов, положив на колени папку. Ему было очень обидно, что опять на класс пятно, и опять из-за Усова. А тут еще Светка! И как это такие люди вечно все делают во вред себе и другим, а после за них отвечай... В дверях появился Сонкин. -- Иди отсюда! -- зашептала Светка. -- А я тоже красил, -- сказал ей Сонкин. -- Не ври, ты не красил! -- Нет, я красил! И Сонкин встал рядом с Усовым и Светкой. Управдом сказал, что поступила жалоба на хулиганов чистейшей воды. И посмотрел на Тимофеича. Тот утвердительно кивнул. -- Они, -- сказал управдом, -- загрязняют территорию двора, безобразно разукрасили чистую стену. Это так оставлять нельзя. -- Ни в коем случае! -- подтвердил Тимофеич. -- И родителей таких нужно бы привлекать, -- прибавил управдом. -- Потому как это хулиганство чистейшей воды! Почему чистейшей воды, Усов не понял. Потом слово взял пенсионер Тимофеич. Это он во дворе вкопал стол и скамейки, чтобы было где играть в "козла". По случаю заседания он даже побрился. -- Здесь сейчас, где вы сидите, кипит жизнь, -- сказал он. -- Кажный должон в ней участвовать. А они всем мешают. Да! Ну, еще бы написали на стене какой-нибудь хороший лозунг. Так ведь нет, понимаешь! Изобразили какую-то абстрактную живопись, которую смотреть противно! Сейчас браконьерами назовет, подумал Сонкин. Но про рыбу Тимофеич решил не вспоминать. После него встала старушка-лифтерша. -- Нам, -- говорит, -- отпускают большие средства на жилой фонд, а находятся вот такие несознательные, которые расхищают этот фонд. Это они пишут мелом ругательства, и лифт ломают в новом доме номер семнадцать, и тушат окурки об стену в подъездах. Я бы это дело так не оставила. Может, их нужно вообще выселить из нашего прекрасного города. Пусть в другой раз знают, как мазней замазывать стену... Светка молчала: она испугалась. Только глазами моргала. Усов тоже молчал и, как всегда, ушами шевелил. А Сонкин (и кто его только просил?) не выдержал: -- Чего замазывать? Стена же была грязная! Ее все равно сносить надо. Может, лучше бы Сонкину промолчать... -- Ишь вы какие! -- сказал Тимофеич. -- Сносить! Ежели всякий молокосос сносить будет, что захочет, это что же будет? Он думает, очки надел -- и уже можно сносить! Не вашего ума это дело! -- Нет, нашего! -- вдруг крикнула Светка. -- Мы ведь лучше сделали. Вам же веселей тут в "козла" играть. -- Мне веселей не надо! -- отрезал Тимофеич. -- Мне и так весело. "Козлом" я никому вреда не приношу. Провожу свой пенсионный досуг. А из-за вас я нынче не играю в "козла". Сижу тут, понимаешь... -- Позвольте мне сказать слово!.. Все повернулись к двери. Там у стены стоял старый художник Аркадий Михайлович. Никто не заметил, как он пришел. Он немного помолчал, помял в руках шляпу и начал говорить мягко и тихо, как будто он уже десять раз это говорил. -- Вы видите, я старый, седой человек, -- сказал он, и действительно все это видели. -- В этом доме я живу дольше вас всех. И даже Тимофеича помню, как он тут во дворе лоботрясничал... Я самый старый человек и думаю, что ни к чему сгущать краски. Возможно, дети виноваты, нарисовали на стене, где нельзя. Но никакая это не абстрактная живопись, а самая обыкновенная. Выступавшие здесь просто не в курсе. Вон мексиканский художник Сикейрос целые стены разрисовывает. -- Ты нас Сикейросом не пугай! -- сказал Тимофеич. -- Мы сами понимаем, что к чему... -- По-моему, -- продолжал Аркадий Михайлович, -- даже неплохо нарисовано. -- Зря ты становишься на их защиту, -- напирал Тимофеич. -- Верно я говорю? Это он обратился к управдому. Управдом не знал, как быть, промолчал. И не наказать нельзя. И Тимофеич -- вредный, с ним лучше по-хорошему, и палку перегнуть управдом боялся. -- Еще надо проверить, где они краски взяли, -- твердил Тимофеич. -- Может, на стройке украли, а, Сикейросы? -- Ну, я вам советую не забываться! -- возмутился художник. -- Это клевета! -- В школу мы все-таки письмецо состряпаем, -- продолжал, не слушая его, Тимофеич. -- Пусть знают, какие они хулиганы. Напишем письмецо, пусть их накажут по пионерской или какой там линии. А то они что думают? Выйду на улицу и буду делать, что захочу. Чего доброго, везде станут рисовать свою, понимаешь, живопись... Ребята выбежали из красного уголка, чтобы ни с кем не разговаривать. Мишка вышел за ними следом, постоял, хотел что-то произнести, но махнул рукой и отправился к своему парадному. -- Надо было сказать, что Тимофеич сам браконьер несчастный! -- крикнул Сонкин, догнав Усова. -- Не, не надо! -- решил Усов. -- Скажешь -- доказательства нужны. А у тебя они есть? То-то! Тебе же и достанется... На улице, под фонарями, кружились снежинки. Кружились, соединялись в хороводы и уносились в темноту. -- Ты зачем явился, Соня? -- спросила Светка. -- Вот и тебе попало... -- Ехал бы ты к своему бегемоту, -- сказал Усов. Светка стояла под фонарем и языком ловила снежинки. -- Тебе-то что! -- Усов повернулся к Светке. -- Уедешь, будешь гулять в другом дворе. А нам тут за стеной до самой смерти жить... Он не сказал "мне", а сказал "нам". Хотя грустнее всех оттого, что Светка уезжала, было именно ему. Глаза у Светки стали печальными. -- Мальчишки, мне из класса жалко уезжать. Из школы не жалко, а из класса жалко. -- Так не бывает, -- сказал Сонкин. -- А вот бывает! Я раньше думала, что учителя одинаковые. Теперь знаю: Алла Борисовна не такая. У тебя, Соня, мать -- человек. И класс жалко. Даже Гаврилова, хотя он пижон и воображала. А вы? Вы меня будете вспоминать? Сонкин усмехнулся, пожал плечами, кивнул. Генка думал о чем-то своем, очень важном. -- У меня такое чувство, -- бросил Усов в темноту, ни к кому не обращаясь, -- будто я уже перешел... Но его услышали. -- Куда перешел? -- не понял Сонкин. -- А туда... во взрослые... -- Ну и что? -- То, что лучше бы я оставался маленьким. -- Да не расстраивайся, чего там! -- утешила Светка. -- Взрослые тоже люди, хотя не все. Глядите, мальчишки, какие мы хорошие вещи нарисовали! На бывшей грязной, пятнистой стене по синим с белой пеной волнам метался парусник. Над ним висело рыжее солнце, на которое наползала черная туча. 1971, Москва