дьев на сале. Знаешь, как вкусно! Ты молодец, что послушался меня. Всегда слушайся меня Чтобы немного наказать его за наглость, я позволил почистить сковородку и развести в печке огонь, а потом выступил со своей программной речью. Я сказал, что отныне завтраки и ужины отменяются, остается только обед. В обед мы будем есть ржаную кашу, приправленную салом, в очень ограниченном количестве. Но даже и это будет возможно при условии, если дядя Авес пойдет со мной завтра на солому, а Вад перестанет валять дурака, а примется заготавливать лебеду. И я вкратце рассказал о моем посещении правления. Моя программная речь была выслушана очень несерьезно: дядя продолжал наращивать в печке огонь, а Вад мурлыкал песенку. Кончив шуровать дрова, Авес подошел к моей кровати и бесцеремонно ухватился за мешок. - Ну давай, - сказал он миролюбиво - Сейчас; такой пир устроим, река Хунцы. Я оторвал дядюшкину цепкую руку и с силой отшвырнул ее прочь. Дядюшка отлетел в угол. Он еще раз попробовал вцепиться в мешок и еще раз отлетел. Потом он сел на кровать брата, и они стали шептаться. - Пойди сюда, - сказал Вад. - Мы открыли съезд "Братьев свободы". - Мне некогда заниматься глупостями. Завтра рано вставать. И вам, Сева Иванович, тоже советую отдохнуть перед скирдовкой соломы. Но они все-таки открыли съезд. С докладом выступил Вад. Он сказал, что я предал партию "Братьев свободы", стал маленьким диктатором. Я делаю все по-своему. Я захватил власть и не позволяю распоряжаться общественными запасами, применяю к "Братьям свободы" физическую силу. Вад разгорячился и стал выкрикивать против диктатуры разные лозунги. Потом они приступили к голосованию и единогласно избрали Авеса Чивонави Старшим братом. После этого дядя подтянул галифе и уже на законном основании потребовал выдачи ему запасов продовольствия Мне страшно хотелось спать. Поэтому, чтобы разом покончить со всеми этими дебатами, я довольно грубо сказал им, что не согласен с решением съезда и официально объявляю себя Диктатором. Кто против - может покинуть пределы государства: я намекал на дядю, шутки которого мне порядком надоели. С этими словами я потушил лампу и лег на кровать, Крепко взявшись за мешок с рожью. Я думал, что они будут протестовать, но они лишь немного пошептались и тоже легли. Проснулся я от ужаса. Кровать моя была объята желтым пламенем. Я спрыгнул на пол, но под ногами у меня тоже был огонь, Горела облитая керосином солома. Вад устроил на меня покушение, как устраивал когда-то на отца. Теперь я понял, что чувствует в таких случаях человек. Он чувствует ненависть и бесстрашие. Я рванулся напрямик к Вадовой кровати, но там Вада не было, а под одеялом стояло ведро с водой, которое опрокинулось мне под ноги, когда я рванул одеяло. - Ах, сопляк!- крикнул я. - Значит, так? Наверно, они спрятались на Авесовой кровати. Я побежал туда и получил вторично холодный душ. Тогда я остановился, чтобы собраться с мыслями. Конечно, они сидят в печке. Я шагнул к печке, и тотчас же мимо моего уха просвистело что-то тяжелое. Итак, они были там. Предстоял нелегкий штурм. Так началась гражданская война. Штурм печки - Вылазьте! Хватит валять дурака! - крикнул я. - Мне некогда с вами играться. Я хочу спать. - Рожь и сало! Железная кружка ударила меня в грудь. - Ну, держитесь тогда! Я метнул кружку обратно. Послышался лязг. Они закрылись печной заслонкой. Я понял, что крепость неприступна. Я собрал с их кроватей одеяла и навалил на свою кровать. Сверху еще я положил их пальто. Потом я залез в этот блиндаж и притворился спящим. Сначала они исправно бомбардировали меня всякой всячиной, но делали хуже лишь своим пальто. Потом им надоело. Я все-таки заснул. Проснулся я от того, что кто-то осторожно тащил у меня из-под головы мешок. Это был дядя Авес. Терять нельзя было ни секунды. Я кинулся на Старшего Брата и быстро вытащил из его кармана пистолет. Потом я с победным воплем пошел на штурм печки. Вад только один раз успел огреть меня скалкой, но тут же был захвачен в плен. Печка пала. Враг был разбит. "БС" перестала существовать. Воцарилась Разумная Революционная Диктатура. Это произошло в 3 часа ночи 15 августа. Дядя Авес сидел на своей мокрой кровати и тихо всхлипывал. - Река Хунцы, ты погнул мне ребро. Отдай мой пистолет. Сильный, вооруженный до зубов, я залез в печку и закрылся заслонкой. Где протекает река Хунцы! Сильный, вооруженный до зубов, я вышел во двор. Мир вокруг не изменился. Так же трещали в мокрых кустах сирени птицы, так же ткало неяркое красное солнце узоры на ковре из подорожника, заваленном седой росой. Изменился я сам. Я вышел в этот мир уверенным и властным. Я никогда не думал, что иметь власть так приятно. На ветках сирени трепыхался воробей. Я мог вытащить из приятно тяжелого кармана пистолет и сразить его наповал. А мог и даровать ему жизнь. Из дому вышли разбитые остатки "БС". - Дай сальца, - сказал Старший брат, грустно разглядывая свои вынутые челюсти. - Я же сказал: будем есть только один раз - в обед. Мои слова прозвучали весомо и убедительно. Дядя Авес, видно, это тоже понял. Он лишь шмыгнул носом и подтянул галифе. - Вот гад, - буркнул Вад с ненавистью. Но его слова ничуть не обидели меня, даже наоборот - польстили. Какая же это диктатура без ненависти? - Итак, Сева Иванович, я вас жду, Это было сказано очень солидно. - Зачем? - спросил дядя Авес. - Завтракать? - Будете возить на волах трос. - Я не умею возить трос, - поспешно сказал Старший брат. - И я боюсь этих самых... Они бодаются. - Привыкнете. - У меня вот тут болит, и тут, и тут. - На волах не трудно. Сиди себе да сиди. - У меня и там болит. Вад выступил вперед. - Дядюшка больной, ему нельзя работать. - Но ему можно есть, а для этого надо работать. - Подавись своим салом! Вад повернулся и ушел. - Пять мешков травы на сегодня! - крикнул я ему вдогонку. - Или отдеру ремнем! - Я лучше буду рвать траву, - торопливо вставил дядя Авес. Великодушие - неизменный спутник диктатуры. - Хорошо, - сказал я. - Только без этих штучек. "Братья свободы" распущены. Не вздумайте уходить в подполье и устраивать на меня покушение. Это ни к чему хорошему не приведет. Выделяю вам продукты - приготовьте обед. При слове "обед" дядя Авес оживился. - Я сделаю галеты. Это очень вкусно. Ты никогда в жизни не ел галет. Но за это ты должен отдать мне пистолет. Он, видно, несмотря на последние события, продолжал считать меня ребенком. - Да? - спросил я. - Да, - прошамкал дядюшка. - Да? - переспросил я и вытащил пистолет. - Да... - повторил дядюшка не столь уверенно. Я навел пистолет на кусты, в которых возился воробей. Эта птица раздражала меня своей суетней. Она должна стать первой жертвой диктатуры, ибо диктатуре нужны жертвы, чтобы поддерживать уважение к себе. Я начал уже нажимать курок, как из кустов вылез школьный завхоз. Колени и локти его были измазаны глиной. Завхоз отряхнулся, вытянул руки по швам. Воцарилось молчание. - М-да, - сказал дядюшка Авес, - река Хунцы. - Какая река? - машинально спросил завхоз. - Хунцы, - машинально ответил дядя. - Хунцы... В какой это части полушария? - Вообще... Собеседники помолчали. - Ну, ладно, я пошел, - сказал завхоз. - Я здесь случайно. Шел мимо, дай, думаю, зайду, проведаю Виктора. Ты что-то не показываешься. Зашел бы как-нибудь, чайку попили. До свиданья! - До свиданья, - сказал дядюшка Авес и задумчиво вставил в рот челюсть. - До свиданья, - сказал я, машинально ведя за завхозом, который, пятясь, продвигался к калитке, дуло пистолета Завхоз задом открыл калитку, задом дошел до угла нашего дома и пропал, Курок сам собой нажался, а пистолет страшно бабахнул. Из-за дома послышался топот. Я опустился на траву и первый раз в жизни заплакал. Теперь-то уж конец. Восстание - Теперь тебя посадят, - сказал дядюшка радостно, вынимая челюсти. - Три года колонии. А может, и пять. Авес Чивонави страшно воодушевился и принялся пугать меня. Оказывается, он очень хорошо знал жизнь колонии. Старший брат так долго, красочно пугал меня, что в конце концов и сам испугался. - А ведь.... тово... ты, трюфель, наверно, скажешь, что это я привез его, - пробормотал он вдруг. - Продаст, - ответил за меня Вад. - Он такой. - Незаконное хранение оружия... Река Хунцы... Надо его сдать к черту. Пока этот тип заявит... Надо обогнать его к черту. Дядюшка подтянул галифе, взял валявшийся на траве пистолет и стал собираться в райцентр. Вад вызвался его проводить. Весь день я скирдовал солому. Работа была не очень трудная (сидеть верхом на быке, который тащил на скирду кучу соломы), но пыльная и однообразная. К вечеру я едва держался на ногах. Перед глазами темно качалась земля и над ней плыл странный, как заклинание, клич: "цоб-цобе". Раза два приезжал председатель и, хотя ничего не сказал, но, кажется, остался мной доволен. Председатель взобрался на скирду и долго ругался там со скирдоправами-шабашниками, моряками в рваных тельняшках. Ветер трепал у него пустые штанину и рукав, как у чучела. Моряки скирдовали зло, и мне часто перепадало за то, что я не успевал подавать наверх им солому. Со стороны казалось, что они идут в психическую атаку: рты перекошены, вилы в руках ходят, как штыки. Они только что выписались из госпиталя и, видно, здорово соскучились по работе. Я ничего сдуру не взял с собой поесть, и, если бы не моряки, которые дали мне кусок хлеба, посыпанный крупной солью, и помидор, мне пришлось бы туго. Моряки выпили самогонки и долго предавались воспоминаниям о катерах, линкорах, подводных лодках, безымянных высотах, которые им приходилось брать. Потом они пели хриплыми голосами матросские песни. Потом спали, положив на глаза бескозырки. Потом учили меня жизни. - Иди на жизнь в штыки, - говорил один. - Но сначала подползи к ней, - добавлял другой,- как в атаке. Сначала подползи, а потом бросайся. - И люби физическую работу. Все остальные работы - мутота. Языком брехать - это не работа. Языком брехать - себя не уважать, потому что человек всегда под ветер брешет: на ветер-то ничего не слышно. Они были очень высокого мнения о физической работе, главным образом они ценили ее за то, что она дает независимость. Не понравился начальник - плюнул и ушел к другому. Руки везде нужны. За лето скирдоправы меняли уже третий колхоз. Наш председатель им нравился, хотя и ругались они с ним крепко. - Свой, фронтовик, - коротко говорили они о нем. Это у них было наивысшей похвалой. Пока я отогнал волов на баз, пока сходил в правление за нарядом, совсем уже стемнело. Я едва доплелся домой. Ноги мои почти не чувствовали земли. Вид нашего дома очень удивил меня. Окна его были ярко освещены, из трубы валил густой, хорошо пахнущий дым. Я поспешно взошел на крыльцо, открыл дверь и остолбенел. Дядя Авес и мой младший брат сидели на кровати обнявшись и, раскачиваясь из стороны в сторону, пели "По диким степям Забайкалья". Прямо на столе лежало самое настоящее вареное мясо, картошка в мундирах, валялись полуобгрызанные помидоры, огурцы, стояла бутылка самогонки. - Река Хунцы!- закричал дядюшка, увидев меня - Диктатор явился! - Слава диктатору! - подхватил Вад. - Вечная слава! - Вечная память! - Упокой его душу! - Аминь! От них несло самогонкой - Ешь! Мы не жмоты, как некоторые! - Старший брат махнул рукой, но не рассчитал своих сил, и жест свалил его на кровать. - Пусть он сначала с-де-ла-ет трид-ца-тридцать кизяков! Шутка показалась им страшно остроумной, и они так и покатились со смеху. - Где вы взяли продукты? - спросил я. - 3-за-работали в колхозе. - Ха-ха-ха-ха! - Га-га-га-га! - Гы-ы-ы-ы-ы-ы! - Я вас серьезно спрашиваю: где вы взяли продукты? - Держись за нас, диктатор! Не пропадешь! Неожиданная мысль пришла мне в голову: дядя Авес продал пистолет. Я подошел к дядюшке и тронул его за рукав - Сева Иванович, вы сдали пистолет? - Стоп! Полный назад! Поворот тридцать градусов! Квадрат сорок два! Прицел 86-21! Беглым! Дядюшка выхватил из кармана пистолет и приставил его к моей груди. Пистолет ходил в его руке ходуном. - Руки вверх! - скомандовал он. Я поднял руки. - Именем народно-револю... ционного и так далее - к высшей мере... но, учитывая сопливость... марш в сарай... Теперь там будешь жить. Понял? Я попятился к дверям. - Пшел... быстрей... а то рассержусь... ишь, щенок... обнаглел... мы не таких п-пф-пуф! На улице уже прочно установилась холодная ночь. Трава была мокрой от росы. Над ерманским домом всходила едва заметная, как брошенное в воду стекло от очков, луна. Вдруг зарычал Рекс. Я вспомнил про Рекса и обрадовался. Если прижаться к нему, можно чудесно провести ночь Я посмотрел в сторону Рекса и не увидел его. В лунном свете холодно блестела цепь. Рекс не мог зарычать. Рекса не было. Я схватил цепь и почувствовал что-то липкое. Я поднес руку близко к глазам. Это была кровь... Теперь мне стало ясно, откуда у нас продукты: они продали Рекса самому толстому человеку в Утином. ...Если бы он вышел сразу, я не знаю, что бы я сделал. Но он вышел не сразу: я долго стучал в ворота. Наконец он вышел, и морда у него лоснилась Свет от лампы падал ему сзади. Он сразу узнал меня, глаза у него забегали. - Где он? - спросил я. - Кто он? Ты о ком говоришь, мальчик? - Вы его уже съели? - Я что-то тебя не понимаю. Он машинально вытер ладонью рот. - Вы не человек! - крикнул я. - Что тебе надо, мальчик? От него пахло псиной. Он остался спокойным, видно, ему приходилось слышать и не такое, и он привык, но мои слова все-таки, наверно, задели его, Он пошел проводить меня до ворот. - Ты не знаешь, что такое смерть, мальчик,- сказал он грустно, - Ты ни разу не видел ее глаза. Когда ты будешь умирать, ты вспомнишь мои слова, мальчик Жаль только, тебе не скоро умирать Из помойной ямы в упор лунным взглядом смотрела на меня голова Рекса. Я считаю до семи Лампа мигала и чадила. Дядя Авес метался на кровати, бормоча ругательства и вскрикивая. На полу валялся пистолет. Я поднял его и положил в карман. Затем я потряс дядюшку за плечо. Авес Чивонави открыл безумный глаз. - Пить, - прохрипел он. Я подал ему кружку с водой. Дядюшка выпил ее всю, и у него открылся второй глаз. - Река Хунцы, - хрипло сказал он, и повернулся на бок, но я снова потряс его. - Вставайте, Сева Иванович. - Чего тебе надо? - вскипел дядюшка. - Уйди, а то застрелю. - Вставайте, Сева Иванович. Дядюшка полез в карман галифе, потом пошарил под подушкой. Пистолета не было, и это озадачило дядюшку. - Куда же он делся, река Хунцы? - пробормотал дядя Авес и сполз на пол. - Собирайте свои вещи, Сева Иванович, - сказал я. Я вытащил из-под кровати дядюшкин облезлый чемодан и стал кидать туда его рубашки и всякую всячину. Он следил за мной с удивлением, а потом попытался отобрать чемодан, но я наставил на него пистолет. - Придется вам уехать, Сева Иванович. Я уже больше не могу. Я вас боюсь. - Не бойся меня, трюфель, я же твой дядя, река Хунцы! .- Может быть, но сейчас вам лучше уйти. Придет отец - тогда пусть он разбирается. - Я твой дядя.1 - закричал Авес. - Ты должен меня слушаться! - Я решил твердо. В крайнем случае я буду стрелять, Сева Иванович. Я не знаю, кто вы и что вам здесь надо. Дядя Авес сел на кровать и заплакал. - Я всегда был такой... Я со странностями... Я и в детстве был такой... - Буду считать до десяти, Сева Иванович. Когда я сказал "семь", дядюшка Авес встал с кровати и стал собирать свои вещи. - Ты жестокий, безжалостный мальчишка. Прогнать своего родного дядю! Вад так и не проснулся. Перед уходом Авес Чивонави погладил его по голове. - Брат у тебя - нормальный ребенок. А ты - ненормальный ребенок. Ты рано состарился. - До свиданья, Сева Иванович! - сказал я. - До свиданья, Виктор Анатольевич, - дядя Авес хотел меня уязвить. Я помог донести ему до калитки чемодан. Чемодан был тяжелый. Когда дядя Авес взял его, то согнулся в три погибели. Я вернулся в дом, но заснуть уже больше не мог. Вся комната пропахла пьяным дядей Авесом, везде валялся его хлам: какие-то пузырьки из-под вонючих лекарств, рваные носки. Я стал убирать в комнате и случайно наткнулся на маску от противогаза. Она была точь-в-точь, как у того нищего... Я кинулся к двери, задвинул тяжелый засов, потом закрыл ставни, придвинул к двери сундук, потушил свет. Сделав все это, я сжал рукоятку пистолета и стал ждать. Я не сомневался, что дядя Авес не ушел, а ждет во дворе подходящего момента. Меня била противная дрожь. Я прождал до самого восхода солнца. И только когда за мной пришел один из моряков, я решился открыть дверь. Дядя Авес не появился ни завтра, ни послезавтра, и ни завтра, ни послезавтра я не ходил сдавать пистолет. Вторая любовь (окончание) Самыми неприятными для меня теперь стали обеденные перерывы. Когда ничего не оставалось делать, как лежать на скирде и смотреть на дорогу. С некоторых пор я стал бояться пустой дороги. Однажды в один из таких перерывов я увидел, что из поселка кто-то идет. Это мог быть и просто прохожий, а мог и отец, дядя Авес, милиционер, Комендант... Но вскоре стало ясно, что идущий человек - девчонка. И девчонка не простая, а Лора. Она тоже узнала меня и остановилась внизу. - Вить, а Вить... Слезь на минутку. Я слез со скирды. - Чего тебе? - Ты почему не приходишь? - Мне некогда. Я изучаю древнегреческий язык. У нее был очень красивый бант. Огромный черный бант в светлых волосах. И платье у нее было очень красивое. - Я не хотела рассказывать про вас... Я случайно... Я устала... Так долго шла. Она стояла передо мной, опустив руки, и слезы катились по ее очень красивым щекам. На них не было пыли. И ноги у нее не были пыльными. Она немного поплакала, а потом вытерла слезы маленьким розовым платочком и спросила: - Ты еще ни с кем не дружишь? - Дружу. Она помолчала. - Красивая? - Очень. - Давай с тобой снова дружить. - А как же моя девчонка? - Брось ее... - Она красивее тебя. - Неправда. Красивее меня не бывает. - Скромно сказано. - Ты все врешь. Никого у тебя нет. Давай дружить по-настоящему? - Как это по-настоящему? - Познакомь меня с родителями. Я буду приходить к вам в гости... Я только боюсь твоего отца... - Почему? - У него есть пистолет. - Откуда ты знаешь? - Мне папа рассказывал. - У нас есть еще и пулемет. В огороде закопан. - Да? - Ее глаза округлились. - Как интересно! И ты мне покажешь? - Разумеется. А сейчас отец знаешь за чем поехал? За немецкой мелкокалиберной пушкой. Мы, когда ехали сюда, приметили ее в одном овраге. Она вдруг заторопилась. - Собственно, я лишь проведать тебя забежала. Я приду завтра или послезавтра. А то мне далеко идти. Так договорились дружить? - Договорились. Она поднялась на цыпочки и осторожно поцеловала меня в щеку. - Смотри, чтоб сегодня же бросил свою девчонку! Я долго стоял, прислушиваясь, пока не услышал, что ожидал услышать - тарахтение полуторки. "Ишь, хотел подлизаться..." Отношения с Вадом у нас совсем испортились. Брат не хотел ни делать кизяки, ни рвать траву, ни копать огород. Этот фанатик считал, что я предал "Братьев свободы", и решил мне мстить. Фантазия его была неистощима. Он сыпал мне в пищу пригоршнями соль, сжигал под кроватью солому, опрокидывал на меня холодную воду, грубил. Мне все это здорово надоело, но я сдерживал себя. Моя мягкая тактика еще больше злила брата. Я сдержал себя даже тогда, когда он с фанатичными выкриками сжег на костре мою единственную фотографию, Я сдержал себя и в другом, более серьезном случае, когда он сжег книгу писателя Александра Дюма "Три мушкетера", выменянную мною в Нижнеозерске за настоящее сиденье с подбитого танка, который я первым обнаружил в лесу. Он сжег книгу писателя Дюма, нагло, прямо на моих глазах, полив ее керосином, а потом раскидал по двору палкой обгорелые куски. Он ожидал, что я кинусь на него и буду терзать, как бульдог куропатку, а он будет стоять, скрестив руки на груди, с улыбкой на устах, но я, скрипнув зубами, прошел мимо, словно это горела не книга писателя Александра Дюма, за одно прочтение которой многие согласны были отдать трофейный тесак или еще что. - Эй! - закричал вслед Вад. - Смотри! Сжег твоего Дюму! Я достал платок, высморкался и небрежно засвистел. Праздник сожжения был испорчен. Вад бросил палку и пошел вслед за мной. - Я все сожгу, - грозил он. - И книги, и тетради, даже твои штаны. Я думал, что ты хороший человек, а ты Диктатор. Зачем ты прогнал дядю Авеса? Мне не с кем играть. Тебя подкупил Он. Я знаю, ты ждешь Его. Я слышал, ты проболтался во сне. Ты стал девчатником. Я ненавижу тебя! Вад поднял камень и швырнул мне в спину. Я второй раз достал платок, второй раз высморкался и второй раз засвистел. - Бей меня! Почему ты не бьешь? - крикнул Вад.- Я сжег Дюму! Я ускорил шаг, продолжая свистеть. - Ну хорошо! Я устрою тебе сеанс! - сказал мрачно Вад и повернул назад. Вечером, возвратившись с работы, я принял все меры предосторожности против покушения. Прежде чем войти в дом, я привязал веревку к ручке двери, спрятался за угол и дернул. Дверь распахнулась. Ничего не произошло. Я вошел в сени. - Вад! - крикнул я. - Брось свои штучки! Хуже будет! Я надел на голову ведро, защитил грудь цинковым корытом и вдвинулся в комнату. В комнате никого не было. Неужели Вад отмочил номер - удрал в Нижнеозерск? Вещи вроде бы все на месте. Я снял с головы ведро и опустил корыто. Это была ошибка. В то же мгновение острая боль пронзила мое правое плечо. В нем дрожала и раскачивалась камышовая стрела. Я усмехнулся, выдернул стрелу и бросил ее в угол. Теплая струйка крови потекла вниз. В тумане скрылась милая Одесса, - запел я. Из темного зева печи вылетела вторая стрела и закачалась в моей груди. Золотые огоньки, продолжал я, выдергивая стрелу. - Шут гадов! - крикнул Вад, и выпустил третью стрелу. Третья стрела вонзилась мне в голень. Не грустите, ненаглядные невесты... В сине море вышли моряки... Вад вылез из печки. В его руках были лук и пачка стрел. - Я тебя прикончу, - сказал он. - Валяй. - Нет. Я тебе сделаю хуже. Я выбью тебе глаз. Вад поднял лук. Я не пошевелился. Вад отбросил лук. Лицо его задрожало. - Я ненавижу тебя! - закричал он. - Слышишь, предатель! Ты гадючий предатель! Ты продал меня и дядю Авеса! Ты за это поплатишься! - Прекрати истерику, - спокойно сказал я. - Ты не сопливая девчонка. Будь мужчиной. Пора быть мужчиной. У тебя слишком затянулось детство. Так называемая инфантильность. Потом я много думал об этом нашем разговоре. Наверно, зря я тогда сказал про инфантильность. Вад вообще не любил иностранных слов, а этого он наверняка не знал и вполне возможно, что принял за страшное оскорбление. Вполне может быть, что не скажи я про инфантильность, ничего бы и не было. Но я сказал про инфантильность. Вад посмотрел на меня ненавидящим взглядом, закусил губу и выбежал из комнаты. Я промыл свои раны водой, залил йодом, потом убрал на место ведро и корыто, а Вада все не было. Я все-таки волновался, с него станется удрать в Нижнеозерск, и поэтому подавил свою гордость и отправился на поиски брата. Во дворе Вада не было. Я осмотрел все закоулки. И вдруг из палисадника донесся стон. Я бросился туда. Вад лежал в траве, уткнувшись лицом в землю. Его тело было неестественно изогнуто. Я схватил голову брата и повернул лицом к себе. Лицо у Вада было как стена. - Что с тобой?.. Кто это тебя?.. Вад, ты слышишь? Вад чуть шевельнул синими губами: - Сам... спрыгнул с дома... Теперь уж тебе не выкрутиться... Теперь тебе здорово влетит от Него... Не помогут ни кизяки, ни волы... Ишь... хотел подлизаться... Брат закрыл глаза и улыбнулся бледной кривой улыбкой... Было уже утро, когда я с моряками вернулся в Утиное. Мы не доехали до больницы. Вад умер на полпути и мы привезли его назад... На крыльце, придавленное камнем, лежало письмо.  В Синюцкий район, село Утиное Виктору Анатольевичу Бородину (сыну кузнеца, что встал на постой в крайней хате) в собственные руки. На обратной стороне был неумело нарисован летящий голубь с письмом в клюве, под которым стояло: "Лети быстрей к моим деточкам" Я осторожно отклеил марку и развернул треугольник из синей плотной бумаги. "Дорогие мои сыночки! Как вы там без нас? Не голодаете? Все думаю о вас каждую минуту. Молоко в рот не идет, когда вы там сидите голодные, на одной каше. Козу мы купили очень хорошую, - ласковая, со звездочкой и молока дает много, а ест совсем мало. По дороге делаю сыр из творога... Очень вкусный. Принесем домой много сыру. Сейчас мы идем днем и ночью, так хочется увидеть вас. Отец и то соскучился. Хмурится, ворчит на вас, какие вы проказники, а сам молоко совсем не пьет, чтобы вам больше сыру досталось. Места здесь глухие, идти очень страшно. Овраги одни, деревень совсем мало и люди встречаются редко. Я уж отцу говорю, давай ночью не идти, а он больно уж спешит. Очень бы нам Рекс пригодился, но пусть лучше вас охраняет. Не злите его и не забывайте подливать в миску водички. Дорогие мои сыночки! Осталось уже совсем немножко. Скоро обниму вас и напою молочком. Смотрите, ведите себя хорошо, а самое главное - не уходите далеко от дома, вы такие еще маленькие. Сейчас сижу, пишу вам письмо на почте, а отец стоит рядом и торопит. Обнимаю вас крепко, дорогие мои, не голодайте, одевайтесь потеплее, дни уже стали прохладные". Я стоял на пороге пустого и холодного дома и читал письмо. Утреннее солнце грело мою влажную после ночного дождя фуфайку, и она тревожно пахла мокрой соломой. Дорога была пуста до самого горизонта, но в каждый момент там могли показаться родители с бегущей сзади козой. И мне придется отчитаться за все. Я тогда еще не знал, что мои родители никогда не придут и мне не перед кем отвечать. Я ждал их всю осень и зиму, а потом еще года два ходил по тем деревням, куда они ездили за козой, но так ничего и не узнал. Люди говорили, что тогда много было пришлого народу: шли в родные места или искали лучшего края, и многие пропадали бесследно. Такое уж тогда было время. После миллионов смертей дешево ценилась простая человеческая жизнь. - С козой шли? - спрашивала какая-нибудь старушка. - Убили небось, Могли... тогда могли за козу... * * * С тех пор прошло немало лет. У меня самого уже сын, который скоро пойдет в школу. Все реже снятся родители, и я уже почти не помню их лиц. Полные приключений годы детства кажутся теперь прочитанными в какой-то книге. Лишь осталось от всего этого тревожное чувство перед пустынной дорогой. Так и чудится, что вдали покажутся двое с козой, и мне придется держать ответ за все, что делал не так... 1968 г.