ябко кутаясь в серый вязаный платок, Танечка печально на него глядела, и такую нежность он почувствовал, что сам удивился. Вспомнил давние вечера, потом оттепель и первый подснежник в парке. Тогда мне казалось, что все будет по-другому. Наверно, оттого, что рядом была Танечка. Нечего ломаться - я за нее хватался, как за соломинку. Не потому, что она могла меня спасти,- она сама не знала, как жить. Но с ней я что-то чувствовал. Потом окаменел, это факт. Хорошо, что она кого-то полюбила. Насчет Гамлета я подумал от ревности. Но я хочу, чтобы она была счастлива. Если у меня на шее камень, зачем ей тонуть?.. Конечно, будь рядом Танечка... Он рассердился на себя. Дело не в Танечке. Я все прозевал - и любовь, и работу, и жизнь. О чем я мечтал? Пожалуй, только о премии. А искусство умеет мстить. Это не моя вина: такая теперь эпоха. Не важно, как написать, главное, найти тему - не на год раньше и не на год позже. Если идет кампания против алкоголизма - пожалуйста: пьяный папаша не может попасть ключом в замочную скважину, а дочка-пионерка осуждающе на него смотрит. Критики хотят, чтобы все было-прилизано. Стоит увлечься живописью, как сразу закричат: "Возврат формализма", "Культ цвета", "Этюдный характер", "Объективизм". Покажи им то дерево у реки - да они голос сорвут: "Мы сажаем липовые аллеи. Кому нужна эта растрепанная ветла" Осень хороша, когда изображают яблоки, золотой лес, праздник в колхозе, а пейзаж Пухова размагничивает?. Знаю все назубок. Я обрадовался, что у Сабурова взяли две вещи на выставку, но ведь никто о них не написал ни слова, восхищались моим "Пионерским костром". Я Сабурова давно не видел, но убежден: ничего у него не изменилось - поддерживает себя восторгами и зарплатой своей хромоножки. Нужно быть сумасшедшим, чтобы работать, как он. Нет среды, вот что! В Москве я вертелся среди художников. Похвалили в газете, и все поздравляют, улыбаются. Бывает и без улыбок: проработают, а потом говорят: "Мне, видишь ли, скорее нравится, но художественная общественность осудила"... Не ищут, не волнуются. Что и говорить, трудное время! Тотчас он начинал возражать себе. Трудное время? Конечно. Но разве бывали когда-нибудь легкие времена? Существуют только особы легкого поведения, вроде меня. Разве просто открыть звезду или остров? Галилею при жизни не поставили памятника. Все всегда трудно. В этом, кажется, сущность искусства. Литературу легче понять - читать учат в школе. Но Бугаев мне рассказывал, как смеялись над Маяковским, публика не понимала, поэты завидовали, возмущались. А теперь в Москве площадь Маяковского... Дело не в эпохе. Одни прут в широко раскрытые двери - стол накрыт, водочка, заку-сон... Простите, Владимир Андреевич, вы, кажется, забыли про культурный рост. Шампанское, букеты из искусственных цветов, приветствия в дерматиновых папках. Другие? Что же, Сабуров не одинок. Я видел в Москве, как работают Шумов, Доличенко, Грановский... Откуда у них столько упорства? Не понимаю. Наверно, нужны особенные чувства. Когда отец говорил "народ", у него голос менялся. Сабуров, кстати, тоже верит в людей, он меня пробовал утешать: "Люди у нас удивительные"... Смешно, что общего между Сабуровым и отцом? Полюсы... Но отцу нравился Сабуров, он сердился, когда я называл его шизофреником... Конечно, отец был необыкновенным человеком, это все понимали, я видел, как люди плакали на кладбище. Говорят, что существует наследственность, мама уверяет, что у меня глаза отца. Это чисто внешнее. Что я от него взял? Ровно ничего. Человек сам делает свою жизнь, валить не на кого. Виноват я - понесся прямо к пирогу. Разучился работать. Хуже, разучился чувствовать. Разве я что-нибудь чувствовал, когда писал ту ветлу? Чихал - там было здорово сыро. В общем у меня внутри ничего. Орех долго старался расколоть, сказалось - пустой, это факт. После чего я становлюсь в позу прокурора и обличаю эпоху... Он снова попытался работать, облюбовал домишко на окраине, писал и виновато озирался. Смешно, от кого я, собственно говоря, прячусь? Как будто мне шестнадцать лет, прибежал на свидание с Мирой и боюсь, что мама нас накроет.. Не получился и домик. Он его замазал, поставил натюрморт - блюдо с яблоками, промучился неделю и бросил. Неожиданно позвонил заведующий клубом: срочное дело. Володя решил: не пойду. Хватит!.. Но потом он заколебался: сколько же можно дурить? Полгода живу в каком-то угаре. Ну зачем я потел над этими погаными яблоками? Художника из меня все равно не получится, а умирать я еще не собираюсь. Очень хорошо, что Добжинский позвонил. Пора снова войти в жизнь. Да и с деньгами неважно, "Пионерский костер" давно отгорел. Помогу маме, ей, бедной, нелегко - пенсия маленькая, а она еще подкармливает мальчишек, с которыми нянчился отец... Впрочем, это хорошо - так ей легче... Одним словом, нужно пойти в клуб. Oказалось, что Добжинский готовит выставку "Дружба народов". Володя взял в библиотеке несколько книжек. С болгарами ясно - есть даже альбом, но как одеваются албанцы?.. Впрочем, придумаю. Он прилежно работал. Все как-то стало на место. Получив аванс, он пригласил в ресторан "Волга" машинистку клуба, смешливую веснушчатую Наденьку. В общем она мне нравится, печально улыбнулся Володя. В ресторане он рассказывал ей старые анекдоты. Наденька прыскала, и Володя про себя удивлялся: ну, что тут смешного? Потом он проводил ее до дома, чинно поцеловал руку и решил: больше я с ней не буду встречаться. Хорошая девушка, пусть скорее выйдет замуж, а то еще, чего доброго, влюбится.. С удовольствием он представил себе Наденьку в семейном кругу. Приятно, что мне от нее ничего не нужно. В общем мне ничего ни от кого не нужно, это факт. По утрам он проглядывал газету, разговаривал с матерью, рисовал; вечерами сидел у себя, читал Диккенса, иногда засыпал с книгой. Жизнь ему представлялась скучной, но ровной, даже приятной. Надежда Егоровна немного успокоилась: она боялась, не болен ли Володя. Прошла зима. Улицы снова затараторили. На Володю напала сонливость Он уютно позевывал, глядя, как солнечные пятна скользят по рыжему, крашеному полу. Когда ему сказали, что есть новый заказ - портрет Андреева, он разозлился. Над панно я просижу еще добрый месяц - и потом сразу портрет?.. Конечно, условия хорошие и никакого риска. Не могу себе простить: зачем я вздумал писать Журавлева? Никогда не нужно рассчитывать на незыблемость положения. Был Журавлев - и нет его, а я остался с дурацким портретом. Другое дело - Андреев: это твердый заказ, даже аванс предлагают. На заводе с ним носятся, статья была. Савченко мне уши прожужжал: Андреев и Андреев... Может быть, согласиться? Отдам деньги маме и съезжу на месяц в Москву. Нельзя же вечно читать Диккенса! Я уехал из Москвы, как мальчишка, которого высекли, а приеду в качестве крупного периферийного художника. Немного развлекусь. Потом - в Москве всегда перспективы. Нужно быть сумасшедшим, как Сабуров, чтобы сидеть в этой дыре и размышлять об искусстве!.. Решено - беру заказ. Жить в общем можно. Но мне хочется скорее спать, нежели жить, - это факт. 5 Володя ошибался, думая, что в судьбе Сабурова не произошло никаких перемен. Правда, Сабуровы жили в той же тесной комнатушке, еще более заставленной холстами, и основой их бюджета оставалась скромная зарплата Глаши. Но многое переменилось в жизни Сабурова. Началось все с того, что Савченко увидел на выставке пейзаж и женский портрет, которые псказались ему необычными. Он вспомнил, что как-то встретил Сабурова у Пуховых, и решил разыскать никому не известного художника. Долго он стоял в маленькой комнате перед холстами, ничего не говорил, только смутно улыбался, а потом произнес то самое слово, которое часто вырывалось у Глаши: "Удивительно!.." Потом Савченко пришел с Андреевым; они попросили разрешения привести других, и теперь в воскресные дни комната Сабуровых наполнялась восхищенными посетителями. Сабуров радовался гостям, охотно заводил с ними длинные разговоры, но к похвалам относился сдержанно, порой отвечал: "А мне эта вещь не нравится, начал ничего, потом напортил" или: "Видите, не удалось передать свет"... Была в этом человеке большая скромность, сочетавшаяся с верой в правильность избранного им пути. Он считал, что настоящая живопись всегда дойдет до людей и он должен не добиваться признания, а работать. Иначе воспринимала волнение посетителей Глаша. Никогда ее не смущали ни теснота, в которой жили Сабуровы, ни другие житейские трудности, но она не могла примириться с тем, что никто не ценит, да и не знает работ ее мужа. Прежде она мечтала о чуде: вдруг придет телеграмма - Сабурова вызывают в Москву - или она развернет газету и увидит огромную статью "Рождение художника"... Хотя она не любила Володю, считала его карьеристом, все же она часто вспоминала внезапный его приход: Пухов ведь признался, что завидует Сабурову... И для Глаши воскресные дни были торжеством справедливости. Столько лет ждала она восхищенных взглядов и того глубокого молчания, которое овладевает людьми при соприкосновении с подлинным искусством! Сабуров подружился с Андреевым. При первой беседе выяснилось, что оба в начале сорок второго года воевали под Можайском, Андреев был артиллеристом, а Сабуров - лейтенантом в пехоте. Как это часто бывает, воспоминания военных лет их сразу сблизили. Андреев вспомнил: снег, удивительно, сколько было в ту зиму снега! В прозрачных лесах лежали убитые. А зима залезала под рубашку, к сердцу. Горели деревни, у головешек грелись раздетые женщины, дети. Злоба не давала вздохнуть. А люди все шли и шли... В конце этого разговора Сабуров сказал: "Хорошая у вас профессия - все время с людьми. А я вот сижу один и пишу. Для меня война была вылазкой - четыре года с людьми. Вместе ругались, вместе мечтали, а делились всем, даже письмами - у кого какая радость или горе..." Андреев жил неподалеку от Сабурова, на той же улице, спускавшейся к реке, скользкой в дождь или в гололедицу, с палисадниками, с акацией, дразнящей прохожего. Когда он приходил, Глаша ставила чайник на печурку, и далеко за полночь длилась беседа. Смеясь, Андреев говорил Сабурову: "Знаете, почему меня к вам тянет" Упрямый вы человек, любите свое дело, не уступаете. Вот это и есть настоящее. Когда я что-нибудь придумаю, бывает - смеются, говорят - ни к чему, а я если только чувствую - нашел, стою на своем?. . Андреев был коренастым, с бритой наголо головой, с острыми, пытливыми глазами. Воспитывался он в детдоме, кончил десятилетку, увлекся электротехникой, хотел учиться, но здесь началась война. Он был дважды ранен, один раз, как он говорил, с "капитальным ремонтом" - удалили осколок снаряда из брюшной полости. Участвовал в боях за Прагу, повидал Чехословакию, Венгрию, вспоминал старинные замки на холмах, виноградники, добротные крестьянские дома. Когда его демобилизовали, решил пойти в институт и неожиданно влюбился в проводницу; родилась дочка, он пошел на завод. Думал - временно, потом вернется к учебе, но увлекся работой; в свободное время сидел за книгой или в цехе над машиной, стараясь что-то изобрести. На заводе его оценили после того, как он в нерабочее время изготовил пневматическое приспособление к станку, которое повышало производительность. Было у него и горе - умерла вторая дочка. Были и обиды - Журавлев его терпеть не мог, придумал, будто Андреев был повинен в аварии, так и написал в приказе. Теперь Андрееву стало легче - Голованов его ставил высоко, говорил: "До всего хочет сам дойти, талантливейший человек, именно такие блоху подковали..." Сабуров как-то сказал Глаше: "Андреев чувствует живопись, никогда ему не понравится слабая вещь, я это сразу заметил. Вот Голиков хвалит решительно все, и ничего ему не нравится, просто услышал, что говорит Савченко, и повторяет... Другое дело - Андреев. Он вчера мне сказал, что ему нравится пейзаж с розовым домиком, где на первом плане песок, помнишь" Это и правда, кажется, лучший за последний год...? Андреев однажды спросил Сабурова: - Странное дело, почему вас не выставляют? Наверно, здесь в вашем союзе непорядок, организация плохая... - Дело наше такое, трудно организовать, это не завод... Вы говорили о деталях с отверстием в одну десятую миллиметра. Если на одну сотую миллиметра меньше, это уж брак. Я тогда же сказал - чудеса! Но ведь такие чудеса видны через лупу. А как доказать, что Рафаэль лучше такого-то? Можно это чувствовать, понимать, но доказательств нет... Вы говорите: "организация плохая". Может быть... Но живописцу трудно оторваться от мольберта и сесть за директорский стол. Да и какой он судья? Чем он будет талантливее, своеобразнее, тем легче ошибется в оценке других. Вот и получается естественное разделение: одни делают искусство, а другие его классифицируют, раздают лавры, ставят в угол. - Все-таки я не понимаю... Человек вы смелый, и подход у вас наш, советский - хотите работать для народа. А картины ваши здесь как в погребе... Ну, вот Савченко рассказал, мы пришли. Нельзя же всех привести сюда... Почему вы не боретесь? Сабуров улыбнулся. - Как не борюсь? Я продолжаю работать, это и есть борьба. Стараюсь сделать лучше... После одного из воскресных дней, когда у Сабурова побывало много гостей, Глаша ему сказала: - Если бы ты знал, как я рада! Открыли тебя! Он обнял ее и задумчиво ответил: - Мне кажется, что я открыл их. Понимаешь? Кольцо прорвалось... И хорошо, что это не художники, не критики, а инженеры, рабочие - мир шире... Ты знаешь, Глаша, мне хочется написать портрет Андреева, все время над этим думаю. Очень трудно. - У него удивительное лицо. Кажется, все выпирает, все чересчур крупное - рот, нос, брови. А все как-то связано... - Может быть, именно поэтому трудно - сходство обеспечено. А дело вовсе не в этом. Посмотришь иногда портрет какого-нибудь прославленного художника и удивляешься: усы заметил, ордена все на месте, даже сходство есть, но ни живописи, ни человека - плохой натюрморт... Мне кажется, что строение лица нужно связать с самим человеком, учесть одежду, фон, свет. Иногда говорят про кого-нибудь, что внешность обманчива - он не такой, как выглядит. А это оттого, что он не так выглядит, как показалось. Внутренняя связь существует, только не всегда ее легко найти. Опасно то, что называют "выражением", - беглое, преходящее. Исчезает форма. Это для фотографа, а не для художника. Впрочем, раскроешь "Огонек" - и не всегда можно догадаться, репродукция это или цветная фотография. Рембрандта за фото никто не примет... Тебя, Глаша, я знаю, чувствую, поэтому твои портреты мне иногда удаются. А над Андреевым нужно подумать: для маня это тема, и большая. Я тебе правду сказал - я его открыл. Теперь я должен раскрыть это в живописи... Андреев охотно согласился позировать. Вначале он сидел неподвижно, боясь чуть повернуть голову. - Да я не фотограф, - смеялся Сабуров. - Так вы очень быстро устанете, а работаю я медленно. Вы расскажите мне что-нибудь. Глаша всегда болтает, когда позирует... Андреев начал рассказывать и увлекся: как раз накануне Соколовский объяснил ему свой проект. Для Андреева электроискровая обработка металлов не была чем-то неизвестным - он читал об этом, не раз думал и сразу понял все значение проекта. Он долго объяснял Сабурову, что такое электрические импульсы, эрозия. - Вот чей портрет вам нужно сделать. Голиков сказал, что Соколовский похож на старого капитана, который знает все моря, как пруд за своей околицей. То, да не то... Вы его не видели? Лицо бронзовое, седой, а глаза чисто синие. Что в нем замечательно - одержимый. Когда он чем-нибудь увлечен, ни о чем другом не разговаривает. Обидели его недавно, и напрасно. Очень обидели... Я ему сказал, что люди возмущаются, а он как будто мимо ушей пропустил. Не знаю, может быть, не хочет показать. А может быть, и правда - ведь он человек особенный. Рабочие у нас сердятся: ему ведь на партбюро выговор вынесли. Все об этом узнали. Я со многими говорил, мы этого не оставим. Вот будет партсобрание... Кажется, я не так сидел. Вы сказали, что можно разговаривать, а я верчусь, мешаю вам работать... - Нисколько! Для портрета мне важно все, что касается вас. Андреев рассмеялся. - Значит, не слушали... А я боялся, что вас отвлекаю. Я ведь не про себя говорил... - Я слышал про Соколовского. И про себя тоже... Три дня спустя Андреев пришел раздраженный. - Знаете, что придумал Добжинский? Заказали Пухову мой портрет. Не хочу я, чтобы он меня изображал. Он, говорят, сделал портрет Журавлева. Это модель для него. Ершов писал, что его картина на выставке чуть ли не гениальная, а по-моему, он холст зря изводит. Сабуров молчал. - Не согласны? - Все это не так просто, - наконец ответил Сабуров. - Пухов мой товарищ по школе, прежде мы часто встречались. Поверьте мне, у него настоящий талант. Человек сделал все, чтобы себя затоптать. Мне кажется, что он очень несчастен... А если бы видели, как он начинал! Не умел еще рисовать, но были у него такие этюды, что я в него твердо верил. Думал, из меня, может быть, ничего не выйдет, а вот Володя родился художником. Помню, он написал склон холма в летний день перед грозой, все у него вышло таким напряженным - нависшее небо, притихшие деревья... Его беда, что он забыл о живописи. У нас ведь часто интересуются одним - какая тема. А можно написать крохотный натюрморт и больше передать, чем десятиметровыми композициями. Но вы не судите Пухова по выставке. Может быть, вы его чем-то заденете, тогда он вас напишет по-настоящему... Андреев покачал головой. - Я сказал, что теперь ни в коем случае - занят на заводе. Не нравится мне ваш Пухов. Наконец Сабуров показал Глаше портрет. Андреев сидел на табуретке в синей куртке; позади была стена, серебристая и бледнозеленая. Сабурову удалось передать красоту некрасивого, чересчур тяжелого лица, о которой догадывалась, пожалуй, только жена Андреева. В этом лице поражали упрямство, страсть, смягченные почти неуловимой примесью лукавства, которое порой сквозит в глазах человека, не досказавшего до конца сложную, запутанную историю. - Никогда я его таким не представляла, - сказала Глаша. - Знаешь, на кого он похож? На алхимика. Сабуров развеселился: - Конечно! Так же, как Соколовский похож на капитана дальнего плавания... - Он повернул холст к стенке. - Завтра погляжу, сейчас я больше ничего не вижу... Он подошел к раскрытому окну. Сильный ветер, на веревках простыни надуваются, как паруса; девочка рукой придерживает платье; среди травы первые одуванчики, золотые до ослепления. Весна... Он видел этот двор каждый день и все же залюбовался. Вот бы написать! Сколько вообще ненаписанного! Соколовский.. Савченко - такой улыбки я не видел... Глаша - ведь я не раскрыл и сотой того, что я о ней знаю... Он оглянулся. Глаза их встретились, и оба смутились. 6 Володя, проснувшись, вдруг почувствовал нестерпимую пустоту. Удивительно - все на месте: панно, мама, лужа под окном, роман Диккенса. А неизвестно, что делать. Он попробовал раскрыть книгу. Нет, неохота читать про сентиментальных должников... Протомившись весь день, он поплелся вечером к Соколовскому; знал от Савченко, что у Евгения Владимировича крупные неприятности, ему не до гостей, но нужно было с кем-нибудь поговорить - пустота звенела в ушах, мешала дышать. Они говорили о Бандунге, о древней архитектуре Индии, о Дрезденской галерее. Володя отвечал невпопад, нервничал. Зачем я пришел? Ему и без меня тошно... Наконец он осторожно спросил: - Мне рассказывали, что у вас снова неприятности... Соколовский сердито постучал трубкой. - Ничего особенного. Характер у меня, как вы знаете, поганый, я себя сам за это ругаю. Фомка мой своих кусает, этого, к счастью, за мной не водится, но рычу... Да это несущественно. Главное, я проект представил, кажется, интересный... Что такое электроны, знаете? Володя рассмеялся: - Учил, но в общем не помню. - Удивительный вы человек! Вот вы говорили, что для вас атомная энергия непостижимая загадка. Возьмите какую-нибудь книжку, почитайте,- уверяю вас, интересно. В наше время человек, не понимающий физики, вроде как слепой. Вам еще простительно - вы художник. А вот я знаю некоторых инженеров, даже солидных, которые совершенно не следят за достижениями физики. Впрочем, это другой вопрос... Проект мой встретил серьезные возражения. А я все-таки надеюсь, что к нему вернутся. Теперь, знаете, многое изменилось... Володя вежливо, но равнодушно спросил: - Значит, без Журавлева легче? - Дело не в Журавлеве. Я вам говорю - многое изменилось. Неужели не замечаете? - В общем нет. Заасфальтировали четыре улицы. Строят новый театр. Добжинский обещает два французских фильма, один как будто веселый. В "Волге" при входе убрали чучело медведя и поставили трюмо, теперь будет что бить. Пожалуй, все... - Очень я вас жалею, если вы ничего не видите. С людьми не встречаетесь, только поэтому. Выпрямились люди. Ворчат, на это признак здоровья. Я вчера послушал Лондон, для языка полезно, произносят они замечательно. Никогда я не научусь... Говорили и про нас. Ничего не понимают, принимают свои пожелания за действительность. Говорят про нашу слабость. А мы никогда еще не были так сильны... Помолчав, он спросил: - Почему нос повесили? Работаете? Володя растерялся: - Да. То есть, собственно говоря, нет. Панно для клуба я в общем закончил, остались только венгры. Недавно мне заказали портрет Андреева. Но говорят - нужно подождать, он сейчас очень занят. Вот я и свободен... Потом неожиданно для себя он сказал: - Я вам как-то говорил, что мечтаю о настоящей живописи. Не понимаю, почему мне захотелось перед вами порисоваться? Вероятно, потому, что я вас уважаю. Мальчишество! Евгений Владимирович, я никогда не пробовал серьезно работать, право же, это было бы несерьезно. Вот вы трудитесь над новым станком, это нужно всем, всех интересует. А вы подумали, что бы делал сейчас тот же Рафаэль?.. Соколовский удивленно оглядел Володю. - При чем тут станок? Станок нужно уметь сделать. Как картину... - Всему свое время. Рафаэлю пришлось бы выполнять заказы Добжинского. Может быть, заплатили бы ему, ввиду успеха Мадонны, по высшей ставке... Володя сказал это, чтобы скрыть смущение. Соколовский рассердился: - Деньги вы любите, вот что! Может быть, вы думаете, что все такие? Ерунда! Савченко мне рассказывал - он на выставке видел замечательные пейзажи. Он к этому художнику пошел домой. Восхищается... И не он один, несколько человек мне говорили. Обязательно пойду, как только время выпадет. Так что, пожалуйста, не рассчитывайте... Он не кончил фразы "Хватит! Почему я решил его доконать" Корчит из себя старого циника, а на самом деле мальчишка, да еще неврастеник...? Володя, однако, не обиделся, в нем проснулись другие чувства: ревность, может быть, зависть. Он заставил себя улыбнуться. - Напрасно вы сердитесь, Евгений Владимирович. Я ведь только хотел сказать, что техника теперь важнее живописи, это факт... А насчет Савченко... Он честнейший человек, допускаю, что он хороший инженер... - Замечательный! Вы еще про него услышите. Настоящий талант! - Тем лучше. Но в живописи он не разбирается. Я знаю, про кого он вам говорил, это мой школьный товарищ Сабуров. У него действительно большие способности, если хотите - талант. Я, кстати, сделал все, чтобы его работы приняли на выставку. Но, право же, восхищаться нечем: узкий, замкнутый круг. Десять лет человек пишет одно и то же дерево. Да свою супругу... Впрочем, это неважно, я очень рад за Сабурова. К нему были несправедливы, в союзе называли не иначе, как шизофреником. Для него счастье любое признание. Даже Савченко... Он выговорил это залпом, боясь, что если на секунду остановится, то выдаст себя. Соколовский отвернулся, угрюмо что-то буркнул, налил вина и, помолчав, заговорил об Андрееве: - Это хорошо, что вам заказали его портрет. Вы с ним встречались? - Мельком, он прошлой зимой приходил к отцу. Лицо у него с характером. - Не только лицо - интереснейший человек! Много читает, думает. Такой не живет по шпаргалке... Вот вам люди завтрашнего дня! Когда Володя собрался уходить, Соколовский сказал: - Приходите. Сегодня у нас разговор не вышел. Бывает... Вы, главное, не отчаивайтесь. Иногда думаешь: все кончено, точка, а на самом деле - это начало. Только другой главы. Понимаете?.. Возвращаясь домой, Володя вспомнил последние слова Соколовского и печально усмехнулся. Пожилой человек, а рассуждает, как ребенок. "Новая глава"... Гусеница становится бабочкой, а человек не может стать другим. Жизнь у меня одна, второй не выдадут... Дело не в этом, я сползаю вниз: зачем-то придумал, что помог Сабурову выставить его шедевры, а потом стал его ругать. Кстати, я сам восхищался его работами, вроде Савченко. Очевидно, завидую. Поганое чувство... Интересно, кто еще говорил Соколовскому про Сабурова? А впрочем, не все ли равно, кто? Савченко способен заразить своими восторгами любого. В общем Савченко прав: на выставке вещи Сабурова выделяются. Не могу же я всерьез утверждать, что мой "Пионерский костер" живопись! Все-таки противно. Почему я стал работать именно так? Да потому, что этого требовал Савченко, ну, не он, так другие, вроде него. А теперь он восхищается Сабуровым... Опять я хочу все вывернуть наизнанку, деньги, кстати, получал я, так что никакой несправедливости нет. Но обидно - я на этом погорел... Он сел за работу. Я обещал сдать панно десятого марта, а теперь апрель Ничего не выходило; он ерзал, тоскливо позевывал. Жизнь, как будто налаженная, снова распалась. Он ловил себя на том, что не перестает думать о Сабурове. Хотел к нему пойти, поздравить с успехом, но не пошел. Зачем ломаться? Конечно, он талантлив, я это всегда говорил, но не нужно преувеличивать. Савченко вообще создан для восторгов. Соня для него не девушка, а богиня. Наверно, он никогда не был в музее, вот и открыл Америку. Не стоит об этом думать... Он не мог, однако, отогнать назойливые мысли - то с волнением вспоминал работы Сабурова, то злился: меня чудовищно надули! Когда Володя наконец сдал панно в клуб, Добжинский сказал: - Я как раз собирался вам звонить - двадцать четвертого проводим обсуждение выставки. Очень много заявок. Мы все откладывали, боялись, что не справимся. А Шишков приехал из Москвы и рассказал: в министерстве находят нашу выставку интересной, обещали на обсуждение прислать корреспондента "Советской культуры". У нас здесь идут большие споры. Там картины одного местного художника, Сабурова,- да вы, конечно, знаете. Я в этом мало разбираюсь, но некоторые восхищаются. Конечно, далеко не все. Хитров считает, что мазня, не следовало и выставлять. А Коротееву, наоборот, понравилось. Во всяком случае, оживим программу... Владимир Андреевич, я не решаюсь просить вас сделать доклад, но вы обязательно должны выступить. Если дата не подходит, перенесем. Вы ведь знаете, как вас любят. Лично я в восторге от "Пионерского костра". Да и многие говорят, что ваша вещь лучшая. Естественно, кругозор у вас большой, жили в Москве, мыслите, можно сказать, во всесоюзном масштабе. А такой Сабуров, наверно, ничего дальше своего носа не видит... Володе стало не по себе. Уж лучше бы он меня обругал. Но минуту спустя он подумал: почему я обижаюсь, когда меня хвалят? Конечно, Добжинский не разбирается в живописи. Как Савченко... Но говорит он искренне, - значит многим мои вещи нравятся. Это главное. Работать, как Сабуров, я не могу. Да и не хочу. Именно не хочу... И Володя крепко пожал руку Добжинского. - Вы напрасно меня хвалите, я себя считаю еще учеником. Но работать, как Сабуров, я не хочу. Именно не хочу... Во всяком случае, спасибо за доброе слово. Иногда это нужно до зарезу... Он вышел из клуба повеселевший, пошел на Ленинскую, потом в городской сад. После холодных, ненастных недель выпал хороший майский день. Дети играли в песочек. Высокий военный шептал что-то на ухо девушке, она отворачивалась и улыбалась. На цветниках белели нарциссы, похожие на мотыльков, готовых улететь. Володя вспомнил Танечку и загрустил. Мы часто ссорились, но все-таки она была рядом - с теплыми, печальными губами, с золотым пушком на затылке, с наивными жалобами: у нее морщинки или несколько седых волос. Теперь нет Танечки. Вообще ничего нет... Он снова повернул к центру города, зашагал по нескончаемой Пушкинской. Удивительно, что три часа назад я был в прекрасном настроении. Нужно окончательно потерять почву, чтобы размякнуть от комплиментов Добжинского... Сегодня год, как умер отец. Утром на кладбище было очень тяжело, хотя мама крепилась. Наверно, отцу бывало минутами трудно. Но по-другому... Он жалел, что многого не успел сделать. А когда я думаю о том, что я делал, мне в общем противно. Отца любили. Я помню эту черненькую девушку, она к нему приходила... Только что я сделал вид, что не узнал Румянцева. Он завел бы длиннейший разговор о справедливости, о мещанстве, о том, что нужно помнить Корчагина, что мальчишки не уступают ему места в автобусе. А отец его слушал, волновался... Отец мне рассказывал, что Смоляков подорвал танк, а доложил, что взорвали танк его два товарища, их и наградили, говорил: "Благороднейший человек"... Смоляков сидит на скамейке и курит трубку. Когда он мне поклонился, я испугался: чего доброго, подойдет... Понятно, что решительно всем на меня наплевать, включая Добжинского... Слишком мною народу на улицах! Теплый вечер, вот и высыпали, даже не гуляют, а толкутся... Говорили, будто Соколовский женится на Шерер, я собирался его поздравить. А он по-прежнему один. С Фомкой... Наверно, привык к одиночеству. Для меня это внове. В Москве я все время крутился с художниками или с киношниками. Потом была Танечка... А теперь никого. У Диккенса люди вначале обязательно тонут, а в конце обязательно выплывают. Прежде я наблюдал другое: люди быстро взбирались на верхний этаж и оттуда летели вниз. Садились тогда на самый кончик кресла. Теперь все как будто уселись по-настоящему. А я?.. В общем никто меня не собирается спихивать. Могу поехать в Москву. Даже если портрет хромоножки напечатают в "Огоньке", я не пропаду: у меня ведь социальная тематика... Плохо другое: мне самому не хочется продолжать... Почему я считал, что Сабуров сумасшедший, что он выбрал ужасный путь? Конечно, он мало зарабатывает. Но разве в этом дело? Он любит живопись, пишет, как ему хочется. У него не только талант, у него спокойная совесть. Хромоножка его обожает. Да по сравнению со мной он богач! Напрасно я занялся искусством. Если вагон прицепляют не к тому составу, можно отцепить. А вот если пустят локомотив не по тому пути, это хуже. Сойти с рельсов нельзя: крушение. Я не могу ни стать Сабуровым, ни переменить профессию. В общем я ничего не могу. Соколовский уверял, будто люди выпрямились. Кто, спрашивается, выпрямился? Может быть, Савченко? Но он вообще смотрит на звезды или на потолок. А я скорее сгорбился. Отец мне сказал за несколько дней до смерти: "Я что-то совсем расклеился. Ты погляди, какая трава - зеленая-зеленая"... Радовался весне... Теперь весна, а мне от нее тошно. Довольна мерить город шагами! Город узкий, но длинный. В общем как жизнь. Пойду домой, ничего другого не остается. 7 Надежда Егоровна сидела у письменного стола и разбирала бумаги. Она старалась сдержать слезы: сегодня год со дня смерти Андрюши. Андрей Иванович умер, как жил. С утра он бодрился, шутил за чаем. Был чудесный весенний день, и Надежда Егоровна не стала его удерживать, когда он сказал, что хочет немного погулять. Вернулся он поздно - к трем. Надежда Егоровна его бранила: "Нельзя тебе столько ходить, посмотри - на тебе лица нет"... Он объяснил, что должен был проведать Сережу: у него скоро экзамены, а он влюбился, какие-то осложнения, мальчик хороший, но совсем потерял голову... "Обедать иди", - сказала Надежда Егоровна, но он ответил, что устал, лучше полежит. Надежда Егоровна увидела, что он даже губу прикусил от боли, крикнула: "Я сейчас Веру Григорьевну приведу". Он тихо сказал: "Не нужно, Надя. Лучше посиди со мной..." Потом Надежда Егоровна себя упрекала: как же я его оставила? Хотела спасти, а вышло, что он умер один, никого в доме не было. Может быть, позвал, а я прибежала слишком поздно, ведь до больницы далеко... Ровно год... Надежда Егоровна пыталась взять себя в руки, но слишком большой была потеря. Ей все казалось, что муж рядом, молча она обращалась к нему, глядела на его место за столом. Сейчас она разбирала письма, листы рукописи, мелкие вещицы, которые Андрей Иванович имел обыкновение засовывать в ящики стола. Вот изгрызанный мундштук. Андрюша бросил курить после первого припадка, но когда работал, часто брал мундштук в зубы, смеясь, говорил: "Надя, видишь, курю. Да ты не сердись - холостой патрон..." Листы статьи, на полях пометки- "Обязательно рассказать о Замятине - в школе недооценили влияние семьи..." Он очень хотел дописать статью, а написал только начало. Альбом. Это ему подарили ученики в Пензе. В двадцать четвертом. На первой странице детским почерком сгихи: "Не говорите мне - он умер, он живет".. В альбом вложена вырезка из газеты: похороны Ленина. Камешки - он собирал с Володей, когда мы ездили в Крым. Запонки. Диплом. Пригласительный билет на вечер в честь Победы. Пожелтевшая газета, отчеркнуто "От Совинформбюро" - Сталинград... Начало письма к Володе: "Может быть, я тебя огорчу, но мне не нравится тон твоего письма. По-моему, ты слишком много придаешь значения первым успехам. Я боюсь, что быстро может наступить отрезвление..." Андрюша всегда волновался за Володю. Я чувствовала, что ему не нравятся его картины, хотя он никогда этого не говорил; я ему как-то сказала, что мы старики, у молодежи, наверно, другие вкусы, он со мной согласился. Он иногда слишком резко разговаривал с Володей, а в душе он его любил, говорил: "Володя куда лучше, чем о нем думают". Это правда. Некоторые считают его эгоистом, а он очень чуткий. Сегодня утром он сам сказал, что пойдет со мной на кладбище. Видно было, как он переживает... Каштан. Зачем Андрюша положил каштан в ящик? Может быть, сувенир? Или просто привез с юга и нечаянно засунул?.. Письмо от директора института - это насчет Кости. Счет за электричество, - непонятно, как он сюда попал, можно выкинуть. "Спасибо Вам, глубокоуважаемый Андрей Иванович, за то участие, которое Вы приняли в моей судьбе. Если мне удалось доказать мою невиновность, то только благодаря Вашему энергичному вмешательству"... Подписано: "Ветников" или "Веншиков", - нет, "Вешняков, 1929 год". Не помню я, чтобы Андрюша мне о нем рассказывал. Да он за всех вступался, если бы все ему писали, это целый том.. Футляр для очков - это я ему привезла из Москвы, он говорил, что чересчур хороший, редко брал с собой. Фотография отца Андрюши. По-моему, Андрюша не похож на отца. Может быть, только глаза... Андрюша говорил, что отец у него был добрый, но робкий, служил у какого-то мукомола. "Фотография М. И. Колесникова, город Орел". Там Андрюша кончил гимназию. Я ему предлагала съездить в Орел, но он говорил, что никого у него там не осталось. А когда в газетах было, что Орел очень разрушен, взволновался... В конверте фотография, трудно даже разобрать, совсем выцвела... Да ведь это Балашов снимал, когда белых гнали от Ростова. Вот Андрюша. А это я. В шинели... Он мне говорил, что я была похожа на мальчика - стриженая... Замухрышка... Как тогда все необычайно было, страшно вспомнить, и счастье, такое счастье, молодость!.. Андрюша, наверно, забыл, что засунул фотографию в конверт, он как-то искал, все перерыл и не нашел. Поздравительная телеграмма от бывших сослуживцев из Актарска: "В день Вашего славного пятидесятилетия"... Я предлагала отпраздновать шестидесятипятилетие - за три месяца до конца... Но он не хотел. Все-таки многие поздравили, - в правом ящике я собрала все письма и телеграммы... Фотография Сонечки - в Аткарске, ей здесь четыре года. А характер уже виден - упрямая, всегда хочет поставить на своем. Она сама от этого страдает. Вот умру - и останется одна-одинешенька. Двадцать шесть лет. Все ее подруги давно повыходили замуж... После похорон Андрюши она сказала Савченко: "Хорошо, что ты пришел", просила его навещать меня, держалась, как с близким. Савченко - хороший человек, прямой. Когда Соня уехала, он приходил к нам чуть ли не каждый вечер, Андрюша любил с ним разговаривать... Не клеится у них. Осенью Савченко говорил, что возьмет отпуск и поедет в Пензу, а не поехал. Приходит грустный, спрашивает, что Соня пишет. Мне Соню жалко... Вот эту карточку я искала: Андрюша, когда мы только познакомились. Он перед этим вернулся с фронта. Студент. В косоворотке. Восемнадцатый год... Ему здесь двадцать восемь лет. Волосы у него были смешные, непослушные, он говорил, что ему не щетка нужна, а трамбовочная машина. Как это давно было! Андрюша, конечно, изменился, но выражение лица то же. Для меня он всегда оставался таким... Он ведь был удивительно молод. До самой смерти... Мне все кажется, что он сейчас войдет, начнет рассказывать, как с Костей или Сережей... И вот все, что от него осталось... Даже статьи не дописал. Хоронить пришли многие. А кто сейчас помнит?.. Ужасно, что человек исчезает! Все как было, а от человека даже следа нет... Она отвернулась, чтобы слезы не попали на дорогие ей реликвии. Позвонили. Она поспешно вытерла глаза. Кто же это может быть?.. В дверях стоял рыженький Сережа. Он был растерян, сказал, что пришел не вовремя, ничего у него нет спешного. Надежда Егоровна заставила его войти: ведь это любимец Андрюши... Сережа волновался, снял очки, заморгал добрыми серыми глазами, что-то лопотал, не знал, с чего начать, наконец сказал: - Надежда Егоровна, это очень старое чувство. Андрей Иванович говорил, что нужно проверить - неважное забывается. Я вас уверяю, что мы проверили. Три года - это ведь очень много... Надежда Егоровна невольно улыбнулась: - Сереженька, сколько же тебе лет? - Девятнадцать. - А Ниночке? - Будет девятнадцать через четыре месяца... Надежда Егоровна, мы готовы ждать - год, даже два. Но вы поймите: отец запретил ей со мной встречаться. Это трагедия, уверяю вас! Я вас очень прошу - поговорите с Климовым. Георгий Степанович вас послушает. Нина рассказывала, что у них дома всегда ставят вашу семью в пример. Андрей Иванович говорил, что испытания придают силу, это верно, я себя чувствую куда сильнее прежнего, но вчера я встретил в библиотеке Нину, она очень мучается. А у нее тоже экзамены. Я за нее боюсь. Надежда Егоровна!. - Я Ниночку знаю - серьезная девушка и училась всегда хорошо... Завтра пойду к Георгию Степановичу. Наверно, он решил, что Ниночка попала в дурную компанию... Сережа, ты смотри не провались. Когда у тебя первый экзамен? Сережа засиял. Конечно, экзамен он выдержит, Нина тоже. Когда он окончит институт, они вместе уедут на Урал, или в Туркмению, или еще куда-нибудь. Он рассказывал о разных заводах, о далеких краях, откуда приехали его товарищи, и видно было, что у него голова кружится от радости - большая страна и большая, очень большая жизнь. Он отвлек Надежду Егоровну от грустных мыслей; после того как он ушел, она долго еще улыбалась: говорил, что силь