ной звериной тропе. Ни стука топоров, ни крика погонщиков, люди отстали, растянулись -- голод незаметно подтачивал наши силы. Еще километра два пути по тайге и мы подошли к Паркиной речке. Пока расседлывали лошадей, организовали лагерь, я решил осмотреть местность. При впадении в Кизир Паркина речка наметала огромный наносник. Река приносит туда ежегодно сотни деревьев, смытых с берегов. Стволы, громоздясь один на другой, так переплелись между собою, что не угадать, какому какая вершина принадлежит. Некоторые деревья стоят вверх корнями, другие наполовину замыты песком. Но не этим замечателен наносник. Возле него то и дело всплескивается вода, -- это хариусы. Кормясь насекомыми и различными личинками, рыба выскакивала на поверхность и мгновенно исчезала. Хариусы любят держаться в наноснике быстрых речек, а также под перекатами. Невозможно было устоять от соблазна и не порыбачить. Подаренная мне Павлом Назаровичем "обманка" была сделана очень просто. Маленький крючочек до изгиба к жалу был обмотан красной ниткой с вплетенными медвежьими шерстинками, а в конце изгиба два цветных перышка кедровки. Получалось полное впечатление мушки. Подхваченная водою и удерживаемая тонкой леской мушка играет на воде, как живая. Через час сумка наполнилась доверху чудесной рыбой. Я присел на камень и долго осматривал Фигуристые белки. Теперь они были близко и просматривались хорошо. Их изорванные вершины спокойно дремали под охраной глубоких расщелин и потемневших скал. Многочисленные истоки Паркиной речки глубоко впитываются в откосы гольцов, морщиня их склоны. Фигуристыми белками начиналась самая недоступная и длинная часть хребта Крыжина, протянувшаяся непрерывными зубцами на восток до пика Грандиозный. Курчавые вершины белков, глубокие цирки, окаймленные стенами недоступных скал с озерами на дне их, провалы -- все это работа ледника, некогда покрывавшего хребет. Сколько же тысячелетий понадобилось ему, чтобы так изменить рельеф. Пугающая крутизна преграждала путь к вершинам Фигуристых белков. А ведь туда нужно было вынести лес, цемент, песок, железо... Хватит ли сил у людей? Пытаясь наметить подход, я продолжал сидеть на камне. Солнце припекало. Земля парилась. Кучились недавно поредевшие облака. Мое внимание привлек внезапно налетевший шум. Это скопа, силясь оторваться от воды, громко хлопала крыльями. Несколько отчаянных взмахов -- и птица взлетела вместе с крупным хариусом. Зажатая в когтях рыба извивалась. Полет скопы был неровным. Я пошел берегом, следя за птицей, и за поворотом увидел ее гнездо. Оно было устроено из толстых прутьев на сухой вершине кедра. Она с ходу уселась на сучок и стала клювом разрывать принесенную рыбу. Два еще не оперившихся птенца при ее появлении нетерпеливо пискнули и жадно стали хватать куски рыбы. Когда пища была поделена, скопа вытерла о веточку свой клюв, встряхнула перьями и улетела вниз по реке. А птенцы, положив на край гнезда головы, молча ждали ее возвращения. Скопа всегда вьет гнездо на берегу и в таком месте, откуда хорошо видна река. С первых же дней появления на свет птенцы видят перед собой воду. Река -- их родина. С детства они хорошо знают, что длительный голод наступает в период, когда вода в реке мутнеет и когда по ней плывет много коряжника. Мелкая же и чистая вода в реке, наоборот, сулит обилие пищи. Когда я подошел к товарищам с полной сумкой хариусов, все засуетились, стали вырезать удилища, доставали лески, налаживали обманки. -- Ты куда собираешься? А обед кто будет варить? -- удерживая Алексея за руку, спросил Мошков. -- Пантелеймон Алексеевич, ей-богу, на минуточку! Я только два раза заброшу и вернусь, -- взмолился Алексей. -- Ты ведь не рыбак и не поймешь, что за удовольствие удить хариусов... -- С каких это пор ты стал рыбаком? -- допытывался Мошков. -- Душа-то у меня рыбацкая от рождения, только поздно определилась, -- бросил Алексей, скрываясь в чаще. Когда обед был готов, я пошел звать рыбаков. Все они собрались на устье Паркиной речки. У тех, кто удил с берега, были разочарованные лица -- рыба брала вяло, не "липла" к крючку. Зато Лебедев и Козлов, перебравшись на наносник, то и дело вытаскивали упруго трепещущих хариусов, сопровождая все это криком восторга, явно для того, чтобы подразнить неудачников на берегу. Не у дел был только Алексей. Он оборвал мушку, не вытащив ни одного хариуса, и теперь приставал к Самбуеву. -- Слышишь, Шейсран, дай раз заброшу, -- тянул он нараспев. -- Сам такой удовольствия надо... -- ответил тот, хотя тоже за все время ни одного хариуса не поймал. После обеда лагерь оживился. Отбирали груз, готовили вьюки для завтрашнего дня. С утра намечался штурм Фигуристых белков. Я рассказал Павлу Назаровичу, что видел на реке скопу. -- Это хорошо, что близко у стоянки живет рыбак, -- обрадовался он, -- птица поможет нам определить погоду, понаблюдать только надо за ней. Трудовой день закончился. Солнце освещало изломанные макушки гор и редкие облака на небе. Свет, отраженный от них, падал в глубину долины, напрасно пытаясь задержать наступающий сумрак. Скоро все угомонилось: притихли птицы, застыл воздух, потух костер. На смену дневной суеты из чащи леса бесшумно выходили звери. Они всю ночь будут кормиться на полянках, нежась прохладой... Утром мы завьючили лошадей и были готовы покинуть стоянку. Но погода снова испортилась: по небу ползли облака. Идти на голец было рискованно -- мог быть дождь. Я подумал, не отложить ли поход до следующего дня. Павел Назарович только что вернулся с реки. -- Дождя не будет, -- сказал он уверенно. -- Скопа только один раз появилась и больше не прилетала. А непогоду чуяла -- таскала бы рыбу. Надо идти. А небо все темнело, и грознее кучились облака. Казалось, природа смирилась с тем, что будет дождь. -- Ну, Павел Назарович, если твоя правда и дождя сегодня не будет, мы соорудим тебе памятник на вершине Фигуристого и сделаем надпись: "Лучшему саянскому синоптику П. Н. Зудову", -- сказал Прокопий. -- Кто его знает, соорудите или нет, но дождя не будет,-- ответил старик. Груз разместился в пяти вьюках. Самбуев должен был сегодня же возвратиться в лагерь с лошадьми и завтра принести" нам под голец свежей рыбы. Собираясь в поход, мы рано утром поставили сети. Теперь мы перебрались на правый берег Паркиной речки и тронулись к Фигуристому. За узким проходом, по которому река пробивается к Кизиру, показалась широкая разложина, покрытая кедровой тайгой. Спускающиеся в нее крутые откосы гольца поросли кустарником, а выше лежали поля снега. Наметив подъем, мы уже приближались к подножью Фигуристого, когда по ущелью гулко прокатились громовые раскаты. Павел Назарович, пораженный, оглянулся, еще не веря, что это настоящий гром. А из-за хребта уже навалилась черная туча, и за дождевой завесой скрылись вершины гор. Мы остановились. -- Дождь, Павел Назарович, -- сказал Мошков. -- Может, и будет, -- ответил старик угрюмо. -- Обманула, значит, скопа. Зря тронулись... Еще минута -- и начался проливной дождь. Мы повернули назад и укрылись под скалою, у самого берега Паркиной речки. В ущелье было темно. Огневые стрелы, прорезая свод, обрисовывали на миг контуры грозных туч и ближних скал. Рев и грохот не прекращались. Казалось, взбунтовался голец и, преграждая нам путь, рушил скалы, заваливал обломками ущелья и проходы. Мы прикрыли палаткой вьюки и сами спрятались под ней. Через час грозовая туча отдалилась, стихли разряды. Посветлело. Но дождь все не унимался. Он не дал нам возможности заготовить дрова и поставить палатку. Наступила ночь. Кто-то откинул борт палатки -- и ахнул от испуга. Вода вышла из берегов и подбиралась к нам. Все вскочили и, не обращая внимания на дождь, стали перетаскивать вьюки выше, на россыпь. Туда же вывели лошадей. Павел Назарович молчал. Мы слишком уважали старика, чтобы упрекать его за ошибку. Теперь надежда была на ветер, -- только он мог разогнать тучи. В полночь дождь действительно перестал. Коротали ночь на россыпи, так как пленившая нас река все еще бушевала по ущелью. Только к утру вода спала, и мы смогли вернуться в лагерь. Павел Назарович с Лебедевым пошли смотреть сети. Вскоре с реки послышался радостный крик Павла Назаровича: -- Не обманула! Не обманула! Идите все сюда! Скорее! Не понимая, в чем дело, мы бросились к берегу. Над вытащенной из воды сетью стоял в раздумье Лебедев. -- Вот, смотрите!.. -- и Павел Назарович развернул сеть. В ней лежала мертвая скопа. Она, видимо, вчера утром запуталась в сети вместе с пойманным ею большим хариусом. -- Не обманула бы она, если бы не такое несчастье... -- сказал Зудов. И лицо его повеселело. Жизнь в горах, как и всякое путешествие, во многом зависит от погоды, а последнее время она нас не баловала -- шли частые дожди. Но этот день обещал быть хорошим. Лучи только что пробудившегося солнца осветили небо, золотым блеском залили снежные громады гор и, прорвавшись между скученных вершин, упали на дно ущелья. Ночной туман вдруг закачался и на глазах стал исчезать. Снова караван пробирался к подножью Фигуристых белков. Хорошо бывает в лесу в начале июня. Обильно выпавшие в последние дни осадки пробудили к жизни растения. Будто споря между собою, незабудки, огоньки, ветреницы тянулись к солнцу и, разбросав по сторонам листья, старались забрать себе как можно больше теплых лучей. Кусты смородины, малины, бузины уже покрывались яркозелеными листьями. Черемуха и рябина оделись в пышный наряд и разносили далеко по лесу аромат своих цветов. Всюду попадались птицы: поползни, овсянки, мухоловки, пеночки, синехвостки, дрозды. Одни из них шныряли по кустам, добывая пищу, другие суетились, устраивая семейный уголок, а певчие птицы безумолку свиристели, повторяя бессчетное количество раз один и тот же мотив. Тысячи насекомых, оживших после непогоды, кружились в воздухе. В полдень мы достигли подножья Фигуристых белков и решили разбить здесь лагерь. Палаток не ставили, весь груз сложили под кедром. Лошадей сразу же отправили с Самбуевым обратно, а сами, нагрузившись тяжелыми поняжками, начали подниматься на вершину. Подножье западного Фигуристого белка завалено крупными обломками, скатившимися сюда с откосов и сплошь затянутыми мясистыми листьями бадана. Корни приземистых кедров присосались к камням, расползались по щелям, образуя сплошную сетку узора. Как только мы миновали завал, сразу начался крутой подъем. Заросли низкорослого ольховника, карликовой березки, различных ив преграждали нам путь. Под их тенью и тут растет сплошным ковром бадан, местами уже выбрасывавший свои лилово-розовые цветы. Чем выше, тем круче становился подъем. Кустарник редел, кучился. Под ногами, не выдерживая тяжести, рвался тонкий растительный покров, обнажая скользкую от сырости поверхность скалы. Все чаще на глаза стали попадаться лишайники и мхи. Через три часа мы с трудом выбрались на первую террасу. Ноги устали и потеряли упругость. Плечи горели от лямок. Пот одолевал всех -- это признак слабости. Присели передохнуть. Курящие сразу достали кисеты и, не торопясь, с наслаждением, понятным только им. стали закручивать цыгарки. Теперь все курят только свой табак, причем экономно, некоторые с примесью бадана. Для курцов наступают горькие дни. Запас махорки и на лабазе небольшой. С нами на верх террасы поднялись несколько кедров и как бы в недоумении остановились у самого края излома. Все они маленькие, кривые, с обнаженными корнями и с тощими кронами, обращенными на полдень, согнулись в покорном поклоне белку. Они образуют верхнюю границу леса, которая здесь проходит на высоте 1500 метров. Одинокие деревья, еще более жалкие, виднелись впереди. Они не растут, а стелются, прильнув к шероховатой поверхности холодных скал, не смея поднять своих измятых вершин. Эти кедры напоминают собою разведчиков, пытающихся тайно проникнуть в царство мрачных курумов, чтобы поселить там жизнь. Черная россыпь террасы украшена сложным рисунком разноцветных лишайников. За ней снова начался крутой скалистый подъем, местами прикрытый пятнами рыхлого снега. И тут мы видели карликовую березу да на редкость красивые ивы с бархатистыми листьями, у которых верхняя сторона окрашена в зеленый цвет, а нижняя в светлопепельный. Березки растут отдельно от ив, плотно прижавшись друг к другу, как бы понимая, что гак, обнявшись сообща, легче удерживаться на крутизне. За второй террасой крутизна смягчалась. До подножья белка оставалось километра три сравнительно доступного подъема. Здесь нет скал, все сглажено, затянуто россыпями да небольшими пятнами тундры. Топкие чашены, из которых берут начало многочисленные ручейки, местами завалены пожелтевшим снегом. На отопретой почве уже зеленеют альпийские лужайки. Но на них еще мало цветов. Редко увидишь оранжево-красный огонек или бледножелтую фиалку. Сюда проникает черемша -- очень распространенное и приспособленное растение Саяна. Она хорошо чувствует себя на дне долин, где встречается всюду в травостое, на очень крутых склонах гор, главным образом солнцепеках, и растет даже в подгольцовой зоне. Еще не успеет растаять снег, а уже черная земля ощетинится зеленой черемшой. Отряд медленно и тяжело продвигался по водораздельному отрогу. Далеко позади осталась тайга, зеленые лужайки, топи. С трудом пересекли очень узкую седловину, срезанную с боков скалистыми обрывами. Впереди -- снежные поля, подпирающие белок. Идти по снегу легко, и мы взбираемся на верх отрога. Теперь перед нами открылась подгольцовая зона. Всюду выступы скал, напоминающие полуразрушенные минареты, серые потоки россыпей, сбегающие длинными языками на дно узких лощин, контуры глубоченных цирков да гладко отполированные лавинами откосы, под которыми лежали остатки совсем недавних обвалов. Все здесь голо, разрушено, измято и сброшено в глубину провалов. Отвесные стены скал, крепко спрессованный снег и толстый слой мха, покрывающего россыпи, оберегают на последнем подступе грозные вершины Фигуристых белков. Попробуй подступись, -- говорит их вид. Но мы упорно ползли вверх. Опасности подстерегали всюду. То под ногами рвется мягкий ягель, и если не успеешь схватиться за выступ или куст, сползешь вниз. То камень, за который ухватишься, чтобы удержать равновесие, сорвется. Еще труднее взбираться по снегу, непосредственно примыкающему к вершине. Зимние ветры так отполировывают его, что поверхность делается скользкой, как лед. Из-за ближайших гольцов стал вырисовываться горизонт. Показалась первая вершина Фигуристых. Еще с полчаса карабкались по уступам почти отвесной стены, пересекли последнюю седловину с миниатюрным цирком и, передохнув, начали штурм белка. Из-под ног срывались камни. Они с шумом скатывались в бездну, увлекая за собою сбитые ими обломки. Руки с трудом удерживались за карнизы. То приходилось нагибаться, чтобы пролезть под нависшей над пропастью скалою, то ползти на четвереньках. Все здесь круто и предательски неустойчиво. Нужна большая осторожность, чтобы не упасть или не быть сбитым сорвавшейся глыбой. А внизу грохотали потоки камней, недовольно ворчали скалы, на дне цирка не смолкало эхо. Но вот сверху доносится крик восторга. Кто-то уже достиг вершины. Все отставшие подтянулись. Я поправил лямки на плечах и торопливо стал карабкаться по откосу. Не хватало воздуха для дыхания, уставшее тело не разгибалось. Наконец-то под нами вершина. Вот она, горная страна, сокровищница Сибири! Всюду могучие хребты. Справа, за Базыбайскими гольцами, виднелся хребет Эргак-Торгак-Тайга, протянувшийся на сотни километров с востока на запад. Северные снежные склоны этих сумрачных гор дают начало бесчисленным ручейкам, питающим прозрачной водой Кизир. Человека поражают причудливые формы гор: то остроконечные пики, то мощные гольцы с тупыми, словно срезанными вершинами, то пилообразные, разрушенные временем отроги. Вечная тишина царит в этом краю. Разве только зимой долетит сюда отдаленный грохот снежных лавин да летом прогремит гроза. По северным склонам Фигуристых виднелись бесконечные ряды цирков. Ни единого деревца. Только россыпи, мох да лишайник. Но ниже виднелись альпийские луга с изумительной зеленью, украшающей отроги, вершины распадков и белогорья. Травы здесь никогда не вянут, не знают осени, -- так и покрывает их снег в цвету. Ниже альпийской зоны луга мешаются с кедровым редколесьем и образуют непревзойденной красоты елани. Северные склоны Фигуристых белков хранят незабываемые следы грандиозных разрушений, причиненных им ледниками. Остатки их сохранились до наших дней в виде незначительных ледников, расположенных под белками восточнее нашей вершины. Южные же отроги белка более доступны. Время сгладило их вершины, затянуло россыпи растительным покровом. Тут давно растаял снег, много тепла, сочной зелени -- все, что манит зверей. На дне глубоких распадков и по крутым увалам можно легко встретиться с медведем, маралы в это время придерживаются травянистых мысов с кедровыми перелесками; а сокжои спускаются с белогорий к границе леса, предпочитая весной питаться свежими листьями ерника, березки, голубики и других растений. -- У кого бинокль, посмотрите, что там за черная точка и, кажется, шевелится, -- Прокопий показывал рукою на дно провала. Все собрались у бровки и стали смотреть вниз. Я достал бинокль и увидел медведя. Он что-то копал в болоте на берегу небольшого озера. Козлов и Лебедев столкнули в пропасть огромный камень. Снова заворчали скалы, долго не смолкало эхо, но на Мишку грохот камней не произвел впечатления. Сбросили еще камень. Медведь вдруг посторонился, долго стоял неподвижно, повернув голову в нашу сторону. А в это время в поле зрения бинокля снизу появился марал. Он ленивой походкой шел по направлению к озеру и уже был недалеко от хищника. Тот вдруг вздыбил и, вытягивая голову, стал прислушиваться. А марал, не замечая его, приближался к опасности. Мы замерли в ожидании роковой развязки. Каково же было наше разочарование. Медведь, круто повернувшись на задних ногах, неожиданно бросился наутек. Мы не разгадали, за кого он принял марала, тотчас же исчезнувшего своим следом. Чтобы потешиться над медведем, люди стали кричать, свистеть, бросать камни. В горах поднялся невероятный гвалт, не на шутку перепугавший косолапого. В паническом бегстве, взбираясь по крутой стене цирка, он ни разу не остановился, не оглянулся, но его прыжки заметно сузились. Он чаше стал срываться с карнизов и все же выбрался до отвесного надува, прикрывающего седловину. Растопырив, как летяга, все четыре ноги и впиваясь когтями в заледеневший снег, медведь через несколько минут был наверху. Он оглянулся и, как бы посылая проклятья нам, исчез за скалой. Появление марала и медведя растревожило дремавшую во мне охотничью страсть. Прокопий легко уговорил меня идти на охоту, а остальные спустились в лагерь, чтобы утром выйти на белок с очередным грузом. Скалистым гребнем, что круто спадает с вершины белка в Базыбайскую долину, мы спустились к пологому отрогу. Шли осторожно, прощупывая взглядом шероховатую поверхность гор и внимательно приглядываясь к зеленому покрову склонов. Вдруг Прокопий остановился. -- Олени... -- произнес он и показал на соседний отрог. Внимательно присмотревшись, я действительно заметил там стадо сокжоев в шесть голов. До зверей было не более километра. Судя по рогам, которые хорошо были видны в бинокль, и по росту, можно было предположить, что в стаде две взрослые самки и три прошлогодних оленя. Шестым был старый бык. Его выдавали толстые, но короткие и сильно разветвленные рога, какие бывают у старых сокжоев. Он выделялся среди остальных и ростом. Это был крупный бык. За ним стоило поохотиться. Пока Прокопий соображал, с какой стороны лучше подкрасться к быку, стадо несколько отдалилось и разбрелось по склону, но крупный зверь оставался все там же. Он часто поднимал настороженную голову и осматривался. С пригорка, где он кормился, хорошо были видны и распадок и лощина, по которым можно было подкрасться к нему. Мы спустились по отрогу, обогнули скалистый мыс и подобрались к устью лощины. Солнце уже склонилось к горизонту, и тени прикрывали второстепенные вершины гор. Нужно было торопиться, иначе темнота опередит и нас постигнет горькое разочарование. Прокопий осторожно шел впереди, нащупывая ногами твердую опору, и не сводил глаз с пригорка. Скоро мы поднялись к одинокому кедру, замеченному нами еще с соседнего отрога, и выглянули из-за него. Стадо паслось за пригорком, но бык спустился ниже. Он находился метрах в двухстах от нас. Мы видели только его спину да изредка рога, когда он поднимал голову. А тут, как на грех, солнце спряталось за горизонтом. Стало темнеть. Прокопий снял ичиги, проверил бердану и, предложив мне тоже разуться, пополз дальше. Под его ногами бесшумно крошился сухой ягель, не ломались веточки, не трещал валежник. Охотник то выглядывал из-за камней, то, пригибаясь до земли, прятался за ерником. Потом лег на живот и осторожно пополз к кустам карликовой ивы. Вдруг Прокопий замер, припав к земле. Я последовал его примеру. -- Видишь? -- тихо спросил он, показывая глазами под куст ивы. В двух метрах от себя я увидел небольшое животное светлорыжей масти, с длинными ушами, плотно прижатыми к шее. Оно затаилось под кустом, вытянувшись и плотно прижавшись к земле. Ни единым движением животное не выдавало себя. Только черные глаза смотрели на нас с детским испугом. Так продолжалось с минуту. Прокопий, улыбаясь, протянул руку, как бы пытаясь поймать его, но одно мгновенье, и тот вырвался из-под куста. -- Бек... Бек... -- прокричал он и, разбрасывая ноги, помчался наверх. Это был теленок-сокжой. Мы поспешили за ним на пригорок. Но там было пусто. Далеко впереди мы заметили серую полоску -- перегоняя друг друга, удалялись звери. Первым мчался старый бык, а рядом с ним бежал теленок. Они выскочили на верх отрога и, не ослабляя бега, скрылись с глаз. -- Дьяволенок, угнал зверей! -- с досадой сказал Прокопий. У каждого зверя свои повадки. Самка снежного барана, например, никогда не покидает своего теленка. Уже в раннем возрасте он неотступно следует за ней по скалам, смело прыгает по уступам, преодолевает снежные перевалы. Детеныш кабарги видит свою мать днем только во время кормежки и ночью. Иначе складывается жизнь маленького сокжоя. Обычно в первой половине мая самка дикого оленя уже находится поблизости от того места, где намерена телиться. Она выбирает вершины глухих ключей с пологими террасами, густо заросшими рододендронами, ивами, ольховником. Появившись на свет, теленок в первые дни плохо владеет ногами: уж больно они у него длинные и несуразные. Но природа, чтобы оградить беспомощного малыша от неприятности попасться на глаза хищнику, наделила его поразительной способностью прятаться. Теленку от рождения всего несколько часов. Услышав посторонний звук, он мгновенно припадает к земле, и, вытянувшись, положит головку на крошечные копытца передних ног, подберет под себя задние и прижмет уши. Такова неизменная поза спрятавшегося телка. При приближении опасности он мгновенно срывается с места и спасается бегством в чаще. Теленок-сокжой первые дни жизни проводит в одиночестве. Чтобы не выдать своим присутствием малыша, мать обычно днем не бегает с ним. Он забирается в кусты или залегает в мох и терпеливо коротает день. Вы не услышите его крика, а если он и встанет, то всего на минуту и снова прячется. Редко кому приходится видеть в это время самку с теленком. Когда же на горы ляжет вечерняя прохлада, невидимой тропою мать придет к малышу и пробудет с ним до утра. Ночные прогулки зверей очень коротки: будто самка боится оставить на траве след малыша. Интересна еще одна особенность. Ни один из зверей так не боится гнуса, как дикий олень. Сокжои спасаются от паута бегством. Несколько километров они бегут по воде или тайге, затем бросаются на белогорье, носятся по отрогам или ложатся в снег. Так проходит весь день, пока не стихнет паут. Природа не зря наградила телят-сокжоев способностью прятаться. Малыши не смогли бы поспевать за матерью, когда она спасается от гнуса. Еще до темноты спустились в ключ поближе к воде. После тяжелого и длительного перехода усталость взяла свое, и мы уснули, прикрывшись плащами. Жаркий костер сторожил наш сон. А на следующий день с восходом солнца ушли снова к той разложине, где видели сокжоев. На крутом увале, обросшем густой травой, нам попались две самки изюбров. Животные спокойно паслись, мы обошли их сторонкой и скрылись за узкой полоской кедрачей. Убивать их было жаль, потому что в это время года все самки уже имеют малышей. На обратном пути, отбиваясь от назойливых комаров, мы поднялись на одну из вершин Фигуристых. Громадные непроницаемые серые облака ползли низко, задевая вершины гор. Какой-то хищник, видимо беркут, спокойно парил над горами. Облака были под ним и закрывали привычную горную панораму, но это не смущало его. Несколько позже мы, видели, как он, описывая в воздухе круги, медленно спустился и исчез в непроницаемом тумане. Это поразило нас. Неужели зрение позволяет беркуту видеть предметы сквозь гущу облаков?! Доказательством поразительной зоркости этого хищника служит тот факт, что птица не приземлилась к скалам, когда они были обнажены, и не села на один из торчащих поверх тумана пиков, а спустилась именно в туман. Мы дождались, когда рассеется туман, и ушли к своим. Это и выручило нас тогда. Спустившись на дно седловины, туман совсем неожиданно поредел, и перед нами, словно выросший из земли, появился изюбр. Я еще не успел рассмотреть его, как раздался выстрел Прокопия. Зверь упал на землю. Это был молодой самец. Мы его освежевали и захватили по стегну. Нас встретили радостно, и Алексей, уже давно не занимавшийся своим прямым делом, повеселел. Кто-то раздул огонь, появилась посуда, и скоро на огне забушевал котел, доверху наполненный мясом. За время нашего отсутствия товарищи подняли на белок весь груз, кроме леса. На месте постройки лежали: куча битой щебенки, цемент, груды плоских камней и стояла форма для литья тура. Словом -- все было готово, чтобы украсить гордую вершину Фигуристого белка геодезическим знаком. Пользуясь хорошей видимостью, я наметил ряд вершин для посещения в ближайшие дни. С Фигуристых мы впервые увидели так близко Грандиозный. Он возвышался над всей горной панорамой и поражал взор своей мощностью, ребрами синеющих скал, да снежной белизною. Этим гольцом заканчивается хребет Крыжина у истоков Кизира. Левее внимание привлекал Двухглавый пик, расположенный в восточной оконечности Кинзимонского хребта. Его вершина напоминает приподнятые два пальца, чем он и приметен среди окружающих его многочисленных гольцов и мог послужить нам хорошим ориентиром для работы в центральной части Саяна. На стыке Пезинского и Канского белогорий хорошо виден Зарод, тот, что мы наблюдали с Мраморных гор. К нему-то и лежит наш очередной путь. Мне казалось, что с этого гольца откроются, пока что скрытые от нас, северные склоны белогорья, с долинами Пезо и Кана. Правее Зарода виднелась приплюснутая вершина Кальты, а за ней, еще правее, Пирамида -- наивысшая точка Канского белогорья. Таким образом, у Фигуристого белка мы увидели все нужные нам вершины. На второй день к вечеру мы закончили работу на белке. Куда-то на запад умчались тучи. Солнце прощальными лучами освещало макушки гор. Еще полчаса, и на нашей пирамиде, что украшает и по сей день суровую вершину Фигуристого, погас последний луч заката. Пришлось еще провести одну холодную ночь среди скал и утром покинуть белок. В три часа дня мы уже были в лагере. Наша надежда встретиться там с Пугачевым не сбылась, хотя его отряд должен был быть на устье Паркиной речки уже несколько дней назад. -- А у Гнедушки жеребенок родился, со звездочкой, -- встречая нас, сообщил Самбуев. Сколько радости было на лице табунщика! Мы всегда удивлялись его заботливости и привязанности к лошадям. Самбуев мог отдать свою лепешку любимому Горбачу и остаться на день голодным: из-за лошадей он был готов поссориться с каждым из нас. У ЛАБАЗА Схватка с медведем. На тропе мучная пыль. Наши запасы уничтожены. Идти вперед или отступить? Павел Назарович обиделся. Проводы товарищей. Записка Пугачеву, оставленная нами на устье Паркиной речки, сообщала, что мы уходим к лабазу, в восточном направлении вдоль реки Кизира. На лабазе хранилась одежда, обувь, мука, сахар, консервы. Это теперь для нас представляло необычайную ценность. Там предстояла и заслуженная передышка, обед с горячей лепешкой -- ведь о хлебе мы давно мечтали, а те крохи, что давал нам изредка повар Алексей, они, пожалуй, только раздражали аппетит. Курильщики еще на белке вытрусили остатки табака из карманов и кисетов, мечтая сегодня вечером наполнить их свежей махоркой. Только Павла Назаровича не покидала бережливость, и он, пожалуй, был самым богатым человеком. Его сумка с крепким домашним самосадом, правда, уже заметно отощавшая, выглядела еще очень соблазнительно, а трубка просто раздражала курящих. Часто к ней тянулась строго соблюдаемая всеми страдальцами очередь. Не успел старик докурить; как из трубки кто-нибудь уже тщательно вытряхивает пепел. Курильщики меня заверяли, что пепел, перемешанный с сухими листьями бадана, придает им запах табака. И только позже, когда у Павла Назаровича в сумке почти ничего не осталось, выяснилось, что он, сочувствуя товарищам, нарочно недокуривал трубку. Между тем наше продвижение продолжалось. Шли по залесенной долине вдали от Кизира. Стучали топоры, расчищая проход, далеко позади слышались крики погонщиков. Все с нетерпением ждали, что вот-вот появятся ведущие к лабазу затесы на деревьях, сделанные Кудрявцевым. Неожиданно слева у реки послышался отчаянный лай собак. Только теперь мы заметили отсутствие Левки и Черни. Спустя несколько минут ко мне подбежал Прокопий. -- Зверя держат!.. -- крикнул он и бросился на лай. Его длинные, словно ходули, ноги перелетали через колодник и ямы, а поляны он пересекал с быстротой козла, огромными прыжками. Я старался не отставать. У толстого кедра Прокопий задержался, сорвал с ветки черный мох, выдернул одну нитку и, приподняв ее, стал наблюдать. Нитка, покачиваясь, заметно отклонялась вправо, показывая, в каком направлении движется воздух. Подбираться нужно было с противоположной стороны, чтобы зверь не мог учуять человека. Сдерживая все нарастающее волнение мы приближались к Кизиру. Наконец сквозь поредевшие кусты тальника показался берег реки. Собаки продолжали неистовствовать. Глухо, злобно ревел зверь. Прокопий остановился и, повернув ко мне голову, шепнул: -- Медведя держат... А в это время послышались шум и грохот камней на косе. Мы приподнялись. Зверь, вырвавшись из-под наносника, бросился по гальке. Не успел он сделать два-три прыжка, как Левка, изловчившись, схватил его за правую заднюю ногу и отскочил. Зверь бросился за собакой, тогда вступил Черня. Медведь устремился за ним, но Левка, описав круг, снова оказался возле зверя. И так все время. Собаки поочередно хватали его, один справа, другой слева. Напрасно зверь ревел, метался из стороны в сторону, пытаясь отбиться от преследователей. Схватка происходила в ста метрах от нас. Мы с Прокопием несколько раз прикладывали к плечу ружья, но не стреляли. Собаки и медведь кружились клубком. Летели камни, шерсть. Все же медведь сдался. Он присел на гальку и, пряча под себя искусанный собаками зад, стал отбиваться передними лапами. Это получилось так смешно, что мы невольно улыбнулись, а Левка и Черня продолжали наседать. Еще несколько неудачных попыток отпугнуть собак -- и медведь, сорвавшись с места, бросился напролом к заливу. Прокопий уловил момент, выстрелил. Зверь упал, но сейчас же вскочил. Волоча перебитую пулей заднюю ногу, он бросился в воду, намереваясь добраться до противоположного берега, но Левка и Черня опередили его. Завязалась борьба. Зверь безнадежно шлепал передними лапами по воде, мотал головой и ревел от боли. Я попросил Прокопия не стрелять, а сам обежал залив и подкрался с фотоаппаратом к дерущимся. Медведь, в отчаянной попытке вырваться, набрасывался то на Черню, то на Левку, не выпускавших его из воды. Напрасно он пугал их своей огромной пастью и окатывал водою. Собаки не отступали. Наоборот, с каждой минутой ими овладевал все больший азарт. Левка, пренебрегая опасностью, добрался до морды зверя. Нельзя было медлить. Я вскинул штуцер, но тут медведь поймал Левку и вместе с ним погрузился в воду. На выручку подоспел Черня. Один отчаянный прыжок -- и он на спине всплывшего зверя. Медведь вздыбил, но выстрел предупредил последующие события. Пуля пробила ему череп, и он затонул. На поверхности показался Левка с разорванной шеей. Ища зверя, он глубоко запускал морду в воду, вертелся и от невероятной злобы лаял каким-то не своим, диким голосом. Припадок гнева у него продолжался несколько минут. Не успели мы поднять медведя со дна залива, как подошел караван. Пока товарищи укладывали медвежье мясо во вьюки, я осмотрел желудок зверя (так мы делали всегда), чтобы составить представление, чем питается медведь. Каково же было общее удивление, когда в желудке, кроме муравьев, почек тальника и различной травы, мы нашли лоскут кожи от ботинка. Прокопий долго рассматривал загадочную находку. -- Может, еще какая экспедиция тут бродит? -- спросил он. Вряд ли кто мог быть тогда в той части Восточного Саяна, кроме нас. Во всяком случае, признаков присутствия людей на Кизире мы не встречали. Но этот вывод почему-то расстроил Прокопия. Он стал торопить нас идти к лабазу, ни слова не говоря о своей догадке. Прокопий шел впереди, часто останавливался и осматривался. После крутого поворота к горе мы вышли к долгожданным затесам. Значит, лабаз близко! Неожиданно я заметил, что мы идем по тропе, уже кем-то проторенной, а листья, трава и стволы деревьев покрыты белой пылью. "Ведь это мука", -- с ужасом подумал я и тут же вспомнил о кожаном лоскуте, найденным в желудке медведя. На тропе попалась консервная банка, затем клочок пергаментной бумаги от масла. Еще несколько шагов -- и мы остановились у разграбленного лабаза. Все, что хранилось здесь и долгое время было нашей надеждой, теперь лежало на земле затоптанным и раскиданным. Мука, цемент, масло, соль, махорка -- все было перемешано, обильно смочено дождями и утоптано лапами зверей. Одежда почти сгнила, всюду валялась изгрызанная обувь. -- Надо расседлать лошадей, -- напомнил Мошков. Товарищи молча провели караван к реке и там разбили лагерь. Я остался у лабаза. Что же случилось? Лабаз был сделан прочно. Столбы, на которых стоял сруб, ошкурены и достаточно высоки, чтобы по ним могли забраться хищники. От мелких грызунов столбы спасали обивки из железа. Медведь вообще не трогает высокие лабазы, да ему и на метр не подняться по ошкуренному столбу. Но тем не менее сохранившиеся следы служили явным доказательством, что виновниками все же были медведи. Как же они могли попасть на лабаз и разорить его? Доискиваясь причины, я увидел старую ель, сваленную бурей на сруб. По ней, видимо, поднялся первый смельчак; в этот же раз или позже он был захвачен другим медведем. Произошла драка. Вот тогда-то они и сломали лабаз. Все продукты оказались на земле в виде полусгнивших, никому не нужных остатков. Так погибли наши запасы, а ведь они в какой-то мере должны были обеспечить продвижение отряда в глубину гор. Я присел на пень. Все это случилось совершенно неожиданно, будто упал занавес, преградив путь экспедиции. Мысли, самые невероятные нарождались, гасли, вытесняя одна другую. Горько стало вдруг -- и огромный Кинзимонский голец, что стоит в клину слияния рек и как бы заслоняет вход во внутреннюю часть Саяна, показался мне совсем далеким и недоступным. Перед нами с еще большей остротою вновь встал мучительный вопрос: идти ли дальше, не имея ни одежды, ни продовольствия, или повернуть обратно? Страшно было подумать о возвращении. Ведь мы были у ворот самой интересной и малодоступной части Восточного Саяна. Вернуться, чтобы на следующий год снова пережить все трудности пройденного пути?! Это было почти сверх сил. Продолжать путешествие -- значит рисковать, и прежде всего людьми. Я не мог подвергнуть еще большим испытаниям своих товарищей. Ничего не оставалось, как вернуться, и чем скорее, тем лучше. С таким решением я пришел в лагерь/Ворохом лежали неразобранные вьюки. На стоянке не было обычной суеты, не горел костер, никто не собирался ставить палатки, будто все это стало ненужным для людей. Действительно, тяжело было всем сознавать, что бесцельно пропало столько усилий, бессонных ночей, голодовок. -- Алексей, скоро ночь, надо ужин варить, -- сказал Павел Назарович, доставая из вьюка топор и направляясь к сушине. Неохотно люди принялись устраивать ночлег. Стемнело. В синеве неба сиротливо и ненужно мерцали тусклые звезды. На каменном перекате злобился седой Кизир. Слабо пахло влажной землею и молодой травою. Лагерь окружала сомкнутой стеною тайга. Никогда не забыть мне той ночи тяжелых раздумий и угрюмые лица спутников, озаренные пламенем костра. Говорили откровенно, долго, обо всем. Одни предлагали срубить избушку и сложить в ней снаряжение, инструменты для следующего года, а самим разделиться на два отряда. Одному увести лошадей к населенному пункту, а другому на лодках подняться насколько возможно по Кизиру с целью разведать проход к пику Грандиозный. Кто-то советовал пройти кратчайшим маршрутом через Саяны, отказавшись от геодезических работ и ограничившись лишь только обследованием для того, чтобы яснее представить эти горы и лучше организовать экспедицию в 1939 году. Я молча прислушивался к разговору, стараясь определить настроение своих товарищей. Люди не хотели сдаться, мысли о возвращении на них действовали гнетуще, и я почувствовал, что во мне ломается лед, появилась профессиональная, гордость. Позорно было отступить, сознаться в своем бессилии. -- А я вот думаю, -- заговорил Алексей, -- как наши великие землепроходцы ходили? Неужели они на годы запасались пельменями, молоком, сухарями? А ведь уходили далеко, край земли искали, боролись с вечными льдами и, может быть, не верили в свое возвращение. Вот это люди -- позавидуешь! И кто это выдумал слова "не дойдем", "не сделаем", или еще хуже: "вернемся"? -- продолжал Алексей. -- Нужно идти вперед. Ну, подумайте, приедем в Новосибирск -- как будем выглядеть? Как мне отчитываться перед комсомолом? Стыдно. Все подняли головы. Кто-то подошел к костру, поправил огонь. Где-то высоко над нами метеорит огненной чертой пробороздил небо. Шумел, не смолкая. Кизир. -- Никто еще не собирается бросать работу. Не так уж безнадежно наше положение, -- вдруг обратился ко всем Мошков. -- У других, наверное, и хуже бывает. Как ты думаешь, Павел Назарович? -- Кто его знает! Только без продуктов плохо будет, а с мясом что-то у нас не получается, -- ответил старик. -- Да ведь мы же не охотимся, -- вмешался в разговор Прокопий. -- Все мимоходом только. Если заняться как следует, почему не добудем мяса? Зверя тут много... -- Дело еще не в. том, что зверя много, а как сохранить мясо в такую жару? -- возражал Павел Назарович. -- А помните, -- обратился ко мне Мошков, -- как нас на