будившейся птицы. Охотнику кажется, что идет зверь, что слышны его шаги и даже виден силуэт. А зверь чаще всего появляется на солонцах вдруг, совершенно бесшумно и нередко уходит незамеченным. Нужно иметь большой навык, чтобы не уснуть на солонцах и сквозь мрак ночи увидеть пришельца. Левка улегся рядом. Собака беспрерывно пряла острыми ушами, контролируя лесное пространство. Тишина подчеркивала малейший шорох, казалось, даже слышно было, как дышит свежестью хвоя, как плещется в болоте одинокая звезда, как копошатся в голове мысли, и звук налетевшего комара показался мне протяжным взрывом. Ожидание затянулось. Терялась связь событий. Вдруг Левка заволновался. Он поднял морду и стал глубокими глотками втягивать воздух. Я взглянул на солонцы и руки сжали штуцер -- там неизвестно откуда появилось темное пятно. Оно шевелилось и бесшумно, как привидение, подвигалось влево. "Какая удивительная осторожность" -- подумал я. А в это время до слуха долетел всплеск, и кто-то раздавил отображенную в воде звезду. Это зверь выходил на середину болотца. Сердце, словно вырвавшись из плена, забилось в приятной тревоге. Присматриваюсь и не могу заметить рогов "наверное матка" -- мелькнуло в голове, и я осторожно подал вперед штуцер на тот случай, если это не матка, а бык. Вдруг позади, у самого скрадка, испуганно рявкнул теленок. Случилось это так неожиданно, что я не помню, как вскочил, а Левка даже взвизгнул. От солонцов послышался тревожный крик самки, треск, шум, и все стихло. Это действительно была самка. Она оставила своего теленка поодаль от источника, а тот случайно набрел на скрадок. Не знаю только, кто из нас больше испугался при неожиданной встрече. Из-за ближайших гор появилась луна. Совсем посветлело. Алмазным блеском заиграла роса. Яснее обозначилось болотце и окружавшие его предметы. Снова надвинулась тишина. Прошло более часа. Не выпуская из поля зрения источник, я продолжал любоваться игрой серебристых лучей. Все ожило, затрепетало в лунном блеске, и ночная сова, внезапно появившаяся над солонцами, показалась мне видением. В глубокой тишине четко и безудержно отдавался шум реки и ночь освежилась нежным туманом. Горько пахло серной водою, болотом и похолодавшим лесом. Но вот от реки долетел всплеск воды, я бы и не обратил внимания на него, но Левка вдруг насторожился, торчком подняв уши. Смутно вижу, как из-за скалы появился зверь. За ним второй. Молодые изюбры, самка и самец, постояли немного, осмотрелись, подошли к болотцу и стали пить. Я не стрелял -- решил дождаться крупного пантача. А в это время набежали тучи. За ними спряталась луна, и сейчас же погасли причудливые огоньки в каплях росы. В надвинувшейся темноте растворилось болотце, исчезли силуэты деревьев и контуры скал. Вдруг один из изюбров испуганно рявкнул, и звери разом бросились по лесу. "Наверное, изменилось течение воздуха в связи с надвигающейся непогодой и звери учуяли нас", -- думал я. Прошло две, три минуты ожиданий. Собака, не успокоившись, продолжала молчаливыми движениями предупреждать меня о близости зверя. Вдруг неосторожная поступь и на болоте появилось огромное пятно, на этот раз с рогами. "Вот кто спугнул зверей", и я осторожно прижал к плечу штуцер. Все забыто, приглушено мгновенной вспышкой охотничьей страсти. Как на грех стало еще темнее и светящаяся мушка на штуцере не могла нащупать пятно на солонцах. Какая досада! Без ружья вижу, а как взгляну по планке -- все сливается в темноте. А зверь, не торопясь, словно понимал, что находится вне опасности, шлепает ногами по болотцу и громко сосет тухлую воду. "Неужели уйдет?" -- мелькнуло в голове. Снова прижимаю щеку к ложе, но предательская темнота прячет цель. От сознания того, что уходит от меня добыча, стало не по себе. Слышу зверь уже миновал болотце, вышел на тропу и его осторожные шаги затихли в ночи. Вдруг оттуда, где сидел Алексей, раздался оглушительный выстрел, а затем и душераздирающий крик. "Что могло случиться?" -- подумал я, и тревога уже не покидала меня. Между тем на востоке появилась бледная полоска пробудившегося утра. Предвещая дождь, черные тучи затянули небо, зашумела, покачивая вершинами, тайга. Пришлось покинуть солонцы и ни с чем идти на стоянку. Каково же было мое удивление, когда я подошел к тому месту, где сидел Алексей. На тропе лежал, распластавшись, убитый марал. Роскошные восьмиконцовые рога -- панты -- свисли вместе с головою через колоду. Передние ноги до колен завязли в земле. На спине зверя еще лежали пятна зимней шерсти. Это и был тот бык, что ушел не стреляным с солонцов. Охотника нигде не оказалось, валялся только дробовик да шапка, отброшенная далеко в сторону. Вещи и убитый зверь подтверждали, что здесь что-то произошло с Алексеем, но что именно, я не смог разгадать. Я быстро вспорол живот зверя и выпустил внутренности. Это делается всегда немедленно, иначе брюшина вспучится и мясо испортится. Затем отрезал голову с пантами и, нагрузившись, пошел на стоянку. Прокопий не спал. У затухшего костра, свернувшись, лежал Алексей, весь в грязи, с исцарапанным лицом и руками. Прокопий, заметив мой недоуменный взгляд, рассмеялся. -- Ночью блудил, -- кивнул он головой на спящего и стал осматривать панты. -- Алексей рассказывал подробности? -- спросил я. -- Нет. -- Ведь это он убил быка. Прокопий вдруг выпрямился и вопросительно посмотрел на меня. -- Он ничего не знает. -- Убил? -- спросил Алексей, просыпаясь и протирая глаза. Затем, будто что-то вспомнив, добавил: -- Вечером-то, только вы отошли от меня, какая-то птичка начала свистеть, прямо как человек! Свистит и свистит!.. -- А потом филин прокричал, тоже как человек, слышал? -- засмеялся я. Алексей безнадежно махнул рукой. -- Видно, не выйдет из меня охотника -- врать не умею, -- произнес он виновато и, довольный признанием, заулыбался. -- А ты помнишь, в кого стрелял? -- спросил я. Он с недоверием покосился на голову изюбра и только теперь заметил в моих руках свой дробовик. -- Узнаешь? -- допытывался я, показывая на голову. -- Неужели?! -- просиял Алексей. -- Ей-богу, я убил, все помню, -- и стал рассказывать: -- Когда вы ушли, какая-то робость навалилась. Страшно одному показалось в лесу, ну, я, как условились, потихоньку свистнул, а вы не отозвались. Вот, думаю, попал Алеша! Куда идти? Кругом темно... Прижался я к колоде, ни живой, ни мертвый. Букашка какая зашуршит или сам пошевелюсь, кажется -- медведь подкрадывается, вот-вот схватит, хотя бы насмерть не задрал, думаю, а сердце тюк... тюк... тюк... Сдерживая смех, мы слушали молодого охотника. -- Кое-как до полуночи досидел, -- продолжал Алексей. -- Луна взошла, попривыкнул маленько, да ненадолго. Как потемнело, опять зашуршали букашки, всякая чепуха, полезла в голову, и вижу -- что-то черное надвигается прямо на меня. Ну, думаю, конец! Из ружья-то пальнул и давай ходу. А дальше -- не помню. И где костюм свой испачкал, не знаю. -- Видно, не в ту сторону бежал... -- заметил Прокопий. Мы заседлали лошадей и пошли к убитому зверю. Алексей долго рассматривал его и, увидев на траве свой след, рассмеялся. -- Вот это да... прыжок! Посмотри, Прокопий! -- Он отмерил от колоды три крупных шага и показал на глубокий отпечаток ботинка. -- Позавидовал бы чемпион! -- Это хорошо, Алексей, что зверь за тобою не погнался, вторым прыжком ты перекрыл бы свой рекорд раз в десять, -- ответил Прокопий. Сложив на лошадей мясо, мы ушли в лагерь. Алексей вел переднего коня, на котором поверх вьюка привязали голову с пантами. И откуда только у него взялась такая: важная походка! От тревоги и страха, пережитых ночью, не осталось и признака; наоборот, охотник, казалось, был всем доволен. Такому трофею позавидовал бы любой промышленник. Даже Прокопий, не выдержав, заметил: -- Посмотрела бы твоя Труня, какого ты пантача свалил. Алексей заулыбался, выпрямился и быстрее зашагал. Как-то особенно кстати теперь болтался у него за поясом поварской нож, а пятна грязи на одежде свидетельствовали о совершенном подвиге. -- А ведь у меня охотничья сноровка есть, -- сказал он несколько позже, обращаясь к Прокопию. -- С первого выстрела попал. Прокопий улыбнулся и ничего не ответил. Скоро мы оказались в лагере, и Алексей сразу же объявил: -- Вот посмотрите, на что способен ваш повар! Нас окружили. Одни осматривали панты, другие развьючивали лошадей. Начались расспросы. Прокопий сразу приступил к обработке пантов. x x x Панты -- это молодые рога у маралов и пятнистых оленей. Интенсивный рост их происходит в период с апреля по июнь. В это время панты -- будущие рога -- бывают мягкие, нежные, а кожа на них покрыта мелкими, но густыми волосками темносерого цвета. Панты представляют хрящевидную массу, внутри которой проходит сеть кровеносных сосудов. В период роста много беспокойства приносят рога самцам. Малейшее прикосновение веточки, капли дождя, даже холодная струя воздуха вызывают у зверя болезненные ощущения. Мы всегда удивлялись, с какой поразительной ловкостью пантач проносит свои рога сквозь чащу леса, когда удирает от врага... Позже, во второй половине июля, панты под действием солей костенеют, все меньше поступает в них кровь, отваливается кожа. В первых числах сентября, во время гона у оленей, голова самца бывает украшена настоящими рогами, крепкими, способными к защите и нападению. После гона начинается последний процесс: в середине зимы эти красивые, порой огромных размеров, рога отпадают. Ежегодная смена рогов происходит у всех видов оленей, лосей и у некоторых других парнокопытных животных. В лечебной практике китайской медицины с давнишних лет панты применяются для лечения самых различных заболеваний и считаются лучшим средством, освежающим организм человека. В Советском Союзе давно ведутся исследования целебных свойств пантов, в результате чего и появился общеизвестный препарат "пантокрин". Чтобы сохранить панты убитого изюбра на долгое время, их заваривают. У нас имелся для этой цели лист железа, из которого мы сделали ванну. Установили ее на камнях, а под ней развели костер, причем начинали заваривать панты с оснований, постепенно доходя до отростков. Тогда кровь свертывается у выходных сосудов и не вытекает. Опуская на какую-то долю минуты то одну сторону пантов, то другую в кипяток, Прокопий хорошо прогрел их. Потом он сдул с рогов пар и осторожно уложил их на толстый слой мха, приготовленного заранее. Минут через двадцать пять он проделал с пантами то же самое и до следующего дня подвесил их в тени под елью. Эта процедура повторялась дней десять. Панты постепенно теряли вес, уменьшались в объеме и так с шерстью засохли. В таком виде они могли сохраняться много лет. x x x Появившиеся ночью облака не рассеялись, спустились ниже, а в полдень снова разразились дождем. Кизир, выйдя из берегов, вынудил нас снять лагерь и отойти к горам. Прежде чем тронуться дальше, мы решили проявить осторожность в выборе маршрута, ибо для исправления ошибок у людей уже не было сил. Отсутствие в нашем рационе хлеба, соли, сахара с каждым днем становилось все более ощутительным для организма. Теперь нужно было идти наверняка, избегать столкновения с природой, меньше рисковать, чтобы неудачами не поколебать веру в успех дела. Я с Павлом Назаровичем и Козловым направился верхами обследовать проход по Кизиру, а Пугачев с Бурмакиным уехали по Кинзилюку с той же целью. Затем решим, каким путем будем продвигаться дальше в глубину их. Устьем Кинзилюка заканчивается широкое ложе долины Кизира. Дальше она постепенно переходит в ущелье. Реку сжимают горы. Справа, по ходу, где-то в облаках прятались вершины Фигуристых белков, а слева, теснясь к реке, виднелся все тот же грозный Кинзилюкский голец. Как только мы сравнялись с ним, почувствовали, что вступаем в преддверье суровой и малоизвестной страны, и были захвачены особым, может быть, даже торжественным чувством, которое так хорошо понятно исследователям. Нас сопровождал беспрерывный рев перекатов да мелких порогов. Местами из воды торчали скатанные камни, и мутная вода, наваливаясь на них, разбивалась в брызги и пену. Плохо проторенная звериная тропа идет левым берегом Кизира по тайге, и здесь в просветах леса нас поджидали топи да ключи, сбегающие со склонов шумными потоками. Скалистые отроги отвесными уступами подходят все ближе и ближе к реке, местами они нависают над буйным Кизиром. За каждым поворотом становилось все теснее, безнадежнее. На второй день добрались до реки Белой. Это название соответствует молочному цвету воды в ней. Я не мог устоять перед соблазном, не посетить истоки Белой, где еще сохранились остатки грандиозного ледника, некогда покрывавшего хребет Крыжина. Ему-то и обязан рельеф этих гор своими курчавыми вершинами, цирками, выпаханными в коренных породах, и глубокими троговыми ущельями. Со мною идет Козлов, а Павел Назарович решил проехать дальше, чтобы дополнить наши впечатления о Кизире, кстати сказать, не очень лестные. Через час по выходе со стана мы вступили в полосу совершенно дикой природы, в царство хаоса. Какому дьявольскому разрушению подвергались северные склоны Фигуристых белков! Что-то из них сохранилось и торчит высоко в виде зазубрин со срезанными боками, другое провалилось, измялось и повисло. Нашему желанию двигаться вперед мешала растительность как живая, так и отмершая, беснующиеся ручьи, тенистые скалы, расписанные лишайниками. То мы, карабкаясь по россыпи, взбирались на уступы и по узким карнизам, нависшим над провалами, проползали вперед, то неожиданно под ногами появлялась звериная тропа, она уводила нас в сторону и обычно терялась. Послав проклятье ей, мы сворачивали и искали проход среди нагромождений и зарослей. Наконец, мы достигли первой террасы главного истока Белой. Тут просторно, сыро, россыпи затянуты карликовой березкой, ольхой и ивой. Зеленые полянки пестрели альпийцами. Река, будто притомившись, лениво плескалась между крупных валунов, но у края площадки, словно вдруг пробудившись, начала свой бешеный бег в пропасть. По берегам холодного истока трава выше, пышнее. Всюду толпятся разноцветные лютики, желтые маки. Сухие склоны убраны нежным цветом фиалок, голубыми бокалами горечавки, тут и мелкий папоротник и бадан. За террасой подъем стал круче. Под ногами неустойчивая россыпь, пустота. Мы взобрались на широкий прилавок и на минуту задержались. С востока, толкая друг друга, бежали тучи. На противоположной стороне четко, грозно высились стены Кинзилюкского хребта, усеянные измятыми вершинами. На скалах виднелись ржавые подтеки и следы недавних обвалов. Хребет тянется вдоль правого берега реки Кизира широким разметом вздыбленных вершин, но у устья Кинзилюка выклинивается, внезапно обрываясь туполобым гольцом, по высоте мало или вовсе не уступающим другим вершинам. В его суровом облике, есть что-то манящее, неразгаданное, оберегаемое недоступностью скал. Солнце уже перевалило за полдень, а мы еще только подбирались к истоку Белой. Нарастала крутизна, путь казался невероятно тяжелым. Мяса уже не хотелось. Тогда я впервые почувствовал физическую расслабленность -- результат длительного недоедания. Козлов отставал, шел тише меня. На последней остановке, а они неизменно учащались, я видел, как он безвольно опустился на камень, по привычке достал кисет, но скрутить цыгарку не смог -- Дрожали руки. "Неужели Степан сдался?" -- мелькнуло в голове. Ведь он был лучшим ходоком у нас. Присмотревшись, я заметил бледность на его лице, что-то печальное в глазах, а неравномерное дыхание выдавало слабость. Штанина на Козлове была разорвана, из прорехи выглядывали исцарапанные ноги, вдоль правой щеки лежал багровый ушиб. Эта картина вдруг породила во мне страшные мысли: дойдем ли мы до вершины Кинзилюка, не переоценили ли мы свои силы? С этого дня тревога за судьбу людей экспедиции не покидала меня до конца событий. Идем дальше. Теряя последние силы, почти на четвереньках выбрались на край верхней террасы и здесь отдохнули. Из глубины цирка нет-нет да и дыхнет ледяной сыростью. Далеко позади остался лес. С нами карабкались по каменистому склону рододендроны да крошечные ивы, влачившие жалкое существование по прилавкам. При выходе на террасу мы увидели крошечную полянку, окруженную с трех сторон снежным полем и покрытую низкорослыми альпийскими цветами. Какое поразительное впечатление от этого сказочного контраста! Колокольцы водосборов, карликовые маки, разноцветные лютики, фиалки праздновали свою весну среди снегов, и хотелось спросить: кто занес вас в этот, еще совсем неустроенный мир, в область постоянных туманов, сырости и зачем? Эти отважные пионеры растительного царства поднялись сюда тайными тропами, чтобы поселить жизнь по бесплодным скалам вблизи вечных снегов. Какими малютками кажутся они среди обломков и стен, нависших над ними. И все же цветы полны гордости за то, что отвоевали у мертвой природы, как бы для опытов, клочок земли и своим присутствием освежали ее. На террасе, куда мы вышли, лежит большое озеро, вправленное в каменистое дно молочно-зеленоватого оттенка. Такой цвет воде придает ледниковая муть, приносимая ручьем, вытекающим из обширного цирка, нависающего над террасой с запада. С боковых полуразрушенных стен озерной впадины непрерывными водопадами сбегают ручьи из верхних карровых озер. В восточной стороне террасы имеется ясно выраженный "бараний лоб", с характерными царапинами и шлифовкой. Под ним мы нашли давно сложенный из камней тур высотою в рост человека. Его, видимо, выложил геолог Стальнов, первым посетивший этот ледник и давший его описание. Еще небольшое усилие, и мы, преодолев ступеньки, вышли на вал -- древние моренные отложения цирка. Высоченные стены из сланцевых скал хранят следы грандиозных разрушении. Было сыро и мертво в этой замкнутой с трех сторон чаще. Всюду развалины, обломки, "свежие" галечные отложения. Цирк врезается глубоким коридором в одну из мощных вершин Фигуристых белков. Она имеет абсолютную отметку 2591 метр. В верхней части он заполнен снегом и ледником, стекающими крутым потоком с белка и разделенными ниже на два самостоятельных языка. Лед слоистый синий, а в тенистых местах почти черный. Козлов остался в цирке починить штаны, а я, сбросив с плечей котомку, штуцер и собрав остатки сил, ушел наверх. Редкие облака сомкнулись над горами плотным сводом. Дождь опередил меня, но он шел недолго, оставив после себя сгусток тумана на дне цирка. Видимость была хорошая, я присел на снег, достал бусоль, записную книжку, долго любовался горной панорамой. От ледника, где я находился, на восток, захватывая все большее пространство, убегают изорванные гребни холодных скал с угрюмыми вершинами, горделиво поднятыми в синь неба. Водораздельная линия хребта отмечена наибольшими разрушениями, на юг от этой линии виднелось большое приподнятое пространство, изрезанное ущельями рек Базыбая Китата и Прорвы. Там все загромождено гольцами, соединенными между собою извилистыми гребнями, и украшено величественными скалами, образующими зубчатый горизонт. Отдельные высоты белков в этой части достигают 2500 метров. Под их тенистыми откосами лежат пятна вечных снегов. Другую картину представляют северные склоны Фигуристых белков. Они то падают вниз, теряясь в провалах, то длинными языками тянутся к Кизиру и поднимаются над ним черными пугающими стенами. Всюду, как истуканы, торчат каменные столбы. В верхних обрывах ютятся глубокие цирки, словно гнезда доисторических птиц. Нужно немного воображения, чтобы в контурах торчащих скал увидеть и самих птиц, они тут же над цирками, одни сидят у самого края с приподнятыми в небо разлохмаченными головами, другие, растопырив крылья, вот-вот взлетят. Местами виднелись пятна снега -- это, вероятно, фирновые поля, заполняющие цирки и прикрывающие седловины. Кажется, нигде на Саяне ледники не подвергли такому поистине грандиозному разрушению горы как именно здесь, в восточной оконечности хребта Крыжина. Вряд ли кто из пытливых разведчиков проникал в гущу нагромождений Фигуристых белков. Трудно поверить, чтобы туда могли пройти и звери. С болью и сожалением пройдем мимо и мы, зная заранее, что этого никогда не простишь себе. Не случись с нами продовольственной беды и не будь мы связаны с Мошковым местом и временем встречи, непременно попытались бы подняться в те цирки, куда стекают языки снежных полей, чтобы узнать, не остатки ли это ледников, взобрались бы и на грозные вершины. Еще много лет Фигуристые белки будут дразнить пытливых натуралистов, разведчиков, туристов, а те, кто проберется туда, унесут неизгладимое впечатление о Саянской природе. Надвинувшийся из щелей туман прикрыл горы. Заморосил дождь, пришлось спуститься в цирк. Вечер сырой и прохладный застал нас на нижней террасе. Вернуться к Павлу Назаровичу нам не удалось. Заночевали v верхней границы леса, которая здесь проходит на высоте примерно 1500 метров. Мы здорово устали, голод продолжал строить козни. Воспользовавшись светом небольшого костра, я решил записать свои впечатления. -- Вы слышите запах, откуда это его набрасывает? -- сказал Козлов, вставая и с любопытством вытягивая голову навстречу вечернему ветерку, набегавшему случайно снизу. Я тоже встал. Прохладный воздух был переполнен ароматом каких-то цветов, поглотивших в окружающей среде запахи сырости, мхов, обветшавших скал. В нем мешалась ванильная пряность с гвоздичной свежестью и еще с чем-то незнакомым, но очень приятным. -- И родится же этакий пахучий цветок, что духи, -- заключил Степан, усаживаясь к костру и принимаясь за сушку листьев бадана... Их он курил, примешивая крошки тополевой коры, но, накурившись, долго отплевывался и чертыхался в адрес медведя, разорившего наш лабаз. Рано утром мы спускались в глубину ущелья Белой. Опять набросило тот же запах. Мы стали присматриваться и увидели мелкие кустики высотою 30 -- 40 сантиметров с мелкими листьями и светло- и темнорозовыми цветами. Они-то и были наделены тем самым ароматом, которым мы вечером восхищались. Это душистый рододендрон из вечнозеленых. Растет он в подгольцовой зоне, преимущественно по крупным россыпям, и местами образует сплошные заросли, вытесняя другие виды растений. В солнечные дни запах цветов душистого рододендрона распространяется далеко за пределы зарослей. Мы наломали прутиков с цветами и принесли Павлу Назаровичу. -- Да ведь это белогорский чай, куда лучше лавочного. Чего же так мало принесли! -- сокрушался старик. Действительно, заваренный кипятком прутик передавал свой запах воде. С этого дня "белогорский чай" прочно занял место в нашем меню и люди не упускали случая собирать его. На четвертый день мы пришли в лагерь. Пугачев уже вернулся с Кинзилюка. У Трофима Васильевича после разведки создалось благоприятное впечатление о Кинзилюкском ущелье, чего не привезли мы о Кизире. После недолгих раздумий решили утром выступать. Наши продовольственные запасы пополнились копченым мясом и рыбой Путь лежал на восток по Кинзилюку до ее вершины, где мы должны были дождаться самолета. -- Неужели Мошков не догадается банку спирту прихватить, ну и устроили бы пир! -- говорил Алексей, а в голосе сомненье. Прошло уже много дней с тех пор, как были доедены крошки последней галеты, давно нет соли Какой-то незначительный запас муки и сахара хранился во вьюке Алексея, но это на тот случай, если кто заболеет. Трудно привыкнуть к несоленой пище, тем более если она однообразна. Теперь не было необходимости собираться нам за трапезой: мясо висело в коптилке, и каждый мог подойти, взять сколько ему нужно и когда захочет. Черемша же свежая и вареная вызывала отвращение. Но самое страшное, что я заметил, возвратясь с Белой, -- в лагере не стало обычного оживления. Люди замкнулись. К этому привели голод, угрюмая природа и неизвестность, что поджидала нас впереди. Над горами сгущался сизый сумрак вечера. Побагровели тучи. По Кизиру расползался туман, щедро разливал прохладу. Костер давно догорел и, распавшись на угли, угасал. Все переговорили. Завтра выступаем. -- Ну, а ежели Мошков не подбросит продуктов, тогда что делать будем? С Кинзилюка, поди, далеко до Жилухи? -- спросил Курсинов, самый старейший из рабочих, повернув в мою сторону суровое лицо, изъеденное комарами. Товарищи насторожились. Наступило тягостное молчание. Этот вопрос мучил всех, в том числе и меня. Я верил Мошкову в его преданность делу, в его честность, но я не мог заглянуть вперед и на минуту времени. Мы должны были ко всему подготовиться, а самое главное не потерять надежду, которая еще жила в людях. -- Не может быть, чтобы Мошков забыл про клятву. Он коммунист, с него спросят, -- ответил я, стараясь придать своему голосу наибольшую уверенность. -- При всех случаях наш путь в жилуху лежит только через вершину Кинзилюка. Туда и пойдем. Сейчас еще рано давать оценку этому решению, как и равно сомневаться в успехе этого предприятия. В нашем распоряжении неделя, будем верить, что все обойдется благополучно. -- Живой о живом думает. Это правда, как и то, что все мы ослабли, и уже -- не работники. Вот я и спрашиваю, что делать будем, если Мошков подведет. Пантелея знаю лучше всех, вместе росли, хваткий он мужик, а руки могут оказаться короткими: либо самолета не дадут, либо погода подведет. Не лучше ли нам сейчас бросить часть груза на устье, освободить под верх лошадей шесть, а потом приехать за ним: легче будет идти, -- продолжал Курсинов при общем молчании. -- Это дельное предложение, Александр, так и сделаем. И уж, если Мошков не прилетит, тогда бросим все на Кинзилюке до следующего года и верхами будем пробираться в Жилуху. Как видите, не такое уж безнадежное наше положение, -- сказал я и сам почувствовал облегчение. -- Закуривай, Шейсран, чего зажурился, -- послышался голос Лебедева. Он достал из-за голенища кисет, расшитый ярким узором, стал крутить цыгарку. Люди оживились, вспыхнули подсунутые в огонь головешки. В просветах облаков теплилось небо. Дежурил Алексей. Он помыл посуду, сходил на реку за водой и ушел к лошадям. Палатка была открыта, легкий ветерок временами надувал ее приятной прохладой и безмолвием ночи. На землю текли бледные лучи разгоревшихся звезд. В полумраке сказочная картина: в лесу, вокруг костра танцевали черные силуэты, их тени бесшумно скользили по колоннам стволов гигантских деревьев, ложились на истоптанную траву, куда-то убегали, возвращались, падали на палатку и исчезали, чтобы снова начать свою пляску. Вдруг оттуда, где, забавляя ночь, играл колокольчик, донесся грустный мотив -- это Алексей играл на губной гармошке. Видно вспомнилось ему, что где-то далеко, далеко, куда бежал притомившийся Кизир, в маленькой кроватке спит сын, а рядом Груня -- ласковая, желанная. Вспомнилось и защемило сердце, да некуда податься. Выручила гармошка -- с ней легче грустится. Никто не спал. У каждого гармоника пробудила свои тайные думы, нахлынули воспоминания. Все, что было оставлено позади: семья, друзья, уют, городская суета, вдруг вывернулось глыбой и заслонило действительность. По-детски захотелось передышки и маленького кусочка хлеба, хотя бы черствого, но хлеба. В открытую палатку просачивался запах пригорелой корки. Не было сил сопротивляться соблазну. Я встал, плеснул в лицо горсть холодной воды и снова улегся. Вдруг протяжный свист и кто-то отчаянно крикнул: -- Перестань, слышишь, Алексей, перестань. Гармонь смолкла. Лежавший рядом Прокопий облегченно вздохнул, и ночь звездная, безмятежно пленила тайгу. ВО ВЛАСТИ ДИКИХ ГОР Ночная тревога. У истоков Верхней Белой. Семейство маралов. К вершине Кинзилюка. Ожидание самолета. На подступах к Двуглавому пику. Куда идти? 23 июня свернули лагерь. На месте стоянки остался лабаз с небольшим грузом, а освободившиеся лошади были переданы более слабым товарищам. Река Кинзилюк при устье образует широкий залесенный проход, им мы и воспользовались. Караван вышел на звериную тропу, миновал серный источник и углубился в суровое ущелье, прикрытое могучей саянской тайгою. Справа, теперь провожая нас, высился толстенный Кинзилюкский голец. Черные сырые склоны, ступеньками спадающие к основанию, придавали ему все тот же мрачный вид. Чем дальше мы продвигались по Кинзилюку, тем живописнее становилась долина. Она то сужалась, и над нами нависали скалы, то вдруг горы отступали, долина расширялась, и мы попадали в молчаливую тайгу, где плотный зеленый свод из ветвей столетних деревьев создает постоянную дневную тень. Всюду сумрачно, и только длинные клочья лишайника украшают своею сединою темный фон леса. Под ногами гигантский папоротник, а в воздухе сырость и запах гниющих деревьев. Мы старались, как можно скорее, пересечь эту чащу и обрадовались вдруг показавшемуся впереди просвету. Ночевать остановились на лесной лужайке у ключа. Отпущенные лошади долго катались по траве, затем стали кормиться, только жеребенок улегся у палаток, а Бурка и Рыжка сторожили его. С тех пор как он появился на свет, жизнь табуна несколько изменилась. Кони стали проявлять родительскую заботу о малыше. Пожалуй, мать меньше беспокоилась о нем, чем другие. Стоило только на минуту остановиться каравану, как Горбач и Санчо начинали ржать и ломали строй, ища жеребенка. Мы наблюдали такие картины: жеребенок ляжет отдохнуть, мать Гнедушка отойдет к другим лошадям, а Бурка останется возле него. Жеребенок проголодается и поднимет крик, разыскивая мать, и вдруг все лошади бросятся к нему, окружат и начнут непонятными звуками выражать свое беспокойство. Больше всех этому радовался Самбуев. У него только и разговору было о Воронке, -- так назвал он жеребенка. Вечерело быстро. Дым костра, поднимаясь над лесом, грязнил небо. Природа, как бы притомившись, засыпала в сладостном покое. Сон сковывал глаза уставших людей, и скоро в лагере все угомонилось. Темная звездная ночь прикрыла ущелье. В поздний час, когда над рекою навис туман, а густая роса посеребрила траву, Левка и Черня подняли лай. Мы вскочили и, не зная, в чем дело, столпились у костра. Собаки, пытаясь сорваться со свор, бросились по направлению к дальнему углу поляны. Оттуда же доносился дружный бег табуна. -- Воронко!.. Воронко!.. -- крикнул Самбуев, исчезая в темноте. За ним, заряжая на ходу бердану, бросился Прокопий. Трофим Васильевич отпустил собак. -- Улю-лю... Бери его!.. -- доносился голос Прокопия. А у огня появился жеребенок. Он был весь в крови. Лошади, обступив его, еще больше храпели. Теперь к голосу Прокопия присоединился и голос Самбуева. Мы с Лебедевым бросились на помощь. В темноте трудно было понять, что творилось. Собаки и какое-то черное животное катались по траве. Тогда Лебедев содрал с березы кору и, свернув трубочкой, зажег ее. Яркий факел осветил угол поляны. На траве лежала, сваленная собаками, крупная росомаха. Справа сопел Левка, впившись зубами в горло зверю, а Черня с другой стороны, упираясь передними лапами в бок росомахи, рвал ей грудь. Meртвогo хищника мы утащили в лагерь. У жеребенка была прокушена с двух сторон спина и разорвано горло. Он лежал недалеко от костра. Лошади от него не отходили. Утром Воронко умер. Мы продвигались все дальше по долине. С левой стороны ее оконтуривает близко подступивший к реке Кинзилюкский хребет. Это очень суровые горы. На какую бы часть его мы ни взглянули, всюду лежали глубокие щели, забитые почти никогда не тающим снегом, да светлые полосы -- следы недавних обвалов. Вершины голые, безжизненные. Средняя часть хребта между Кинзилюкским гольцом и Двуглавым пиком несколько понижена и по высоте не превышает двух тысяч метров над уровнем моря. Природа украсила хребет причудливыми башнями и разнообразными фигурами. Северный склон его крут, мало озеленен, по расщелинам шумят водопады. Чем дальше по Кинзилюку, тем живописнее долины. За каждым поворотом нас ждал новый пейзаж. Горы становились круче. В полдень слева показалось ущелье. Это Малая Белая -- первый правобережный приток на нашем пути. С какой бешеной силой вода плещется по валунам, сжатая тисками береговых уступов. Ее предупреждающий рев слышен далеко и только у слияния с Кинзилюком замирает усмиренная старшей рекою. Караван подошел к берегу и в поисках площадки для ночлега остановился. -- Как бы опять дождя не было, -- говорил Павел Назарович, осматривая горизонт. -- Вишь, вечерняя заря потускнела. Это -- к перемене. Действительно, на западе, там, где скрылось солнце, появились темные полосы, а затем я увидел на груди Кинзилюкского гольца клочья тумана. -- Что же делать будем? -- спросил я старика. -- Переправляться надо, после дождя придет вода, тогда не переправиться, -- ответил он. Наметив брод, мы расседлали Бурку и загнали его в воду. Конь упрямился, не шел, пугливо прислушиваясь к грохоту реки, но после внушительных уговоров направился к противоположному берегу, осторожно нащупывая ногами опору. На середине русла вода навалилась на него. Вздыбил конь, полез на волны и вдруг спотыкнулся и упал. Мелькнули ноги, голова. Огромным прыжком Бурка все же вырвался из стрежня, выскочил на каменистый берег и долго трясся в нервном припадке. Пришлось подняться выше. Уже потемну перебродили реку на более мелком перекате. В небе бушевала гроза, лил дождь, но мы успели поставить палатку. Утром действительно Малая Белая выплеснулась из берегов и была совершенно недоступной. Караван продолжал путь, направляясь к вершине Кинзилюка. После ночного дождя в долине долго было влажно, держался туман. В солнечные дни мы обычно останавливались под тенью кедров, на краю поляны или на берегу ручья. В пасмурные дни, когда свирепствовал гнус, предпочитали отдыхать у реки. Там всегда есть течение воздуха и гнус не так назойлив. Нужно отметить, что на Саяне комара, мошки, мокреца годами бывает много и он приносит не мало страданий обитателям гор, достается от него и человеку. Теперь мы находились в самой недоступной части Восточного Саяна. По крутым зеленым отрогам, что подступают близко к реке, изредка попадались на глаза изюбры. Одни из них, не замечая нас, продолжали кормиться, другие, потревоженные шумом каравана, пугливо удирали. В полдень, когда мы вышли на поляну и уже подумывали о привале, Павел Назарович вдруг схватил меня за руку. -- Медведь! По поляне, не торопясь, бежал черный зверь. Он неожиданно остановился, приподнялся на задних лапах, но вдруг рявкнул повелительно, зло. Из травы выскочило два медвежонка, они мигом взобрались на кедр и затаились между сучьями. Медведица решила, что малышам не грозит опасность, ленивыми прыжками скрылась в чаще. Мы подошли к дереву, с опаской поглядывая по сторонам и держа ружья наготове. Два маленьких зверька, одинаково черных, с белыми галстуками через шею смотрели на нас с высоты. Они словно наросты прилипли к вершине. Вдруг позади словно рявкнул зверь, не на шутку испугав нас. Оказалось медведица незаметно подкралась к нам и уже готова была наказать нарушителей ее семейного покоя, но помешал ветерок. Он набросил на нее запах человека, и мы увидели, как она, рявкнув от страха, стала удирать, забыв на этот миг даже про малышей. Человек за свое существование так насолил всем зверям, что запах его вызывает инстинктивный страх даже у такого свирепого животного, как медведица, больше того, он способен парализовать в ней материнский инстинкт. Медвежат мы не тронули. К двенадцати часам караван достиг устья Верхней Белой. Мы должны были здесь задержаться, но не успели разбить лагерь, как навалился гнус. Его появилась такая масса, что даже лошади не отходили от дымокура. Нам было известно, что территорию, расположенную севернее Кинзилюка, до Канского белогорья, еще не посещал человек. Бушующая река, мрачные ущелья, усеянные громадами скал, и остроглавые гребни, пересекающие белогорья, были серьезным предупреждением нашим дерзким намерениям проникнуть туда. Человек упорен в своих стремлениях познать природу, и чем сложнее его путь, тем сильнее желание. Мы с Прокопием накинули на плечи рюкзаки с трехдневным запасом продовольствия и ушли в глубь ущелья Белой. Хотелось выйти на одну из главных вершин, побывать в верховьях реки и составить себе представление об этом интересном районе. Под ногами вилась чуть заметная звериная тропа, указывая нам путь. Кедровая тайга, словно волнистое море, покрывала долину, убранную по склонам черными и красными скалами. Но лес карабкался выше, к обнаженным грядам прихотливых отрогов. А дальше, сквозь синеющую пелену изумительной линией вырисовывались гребни сурового Канского белогорья. Их изорванные вершины, то узкие, вытянутые к небу, то приземистые, словно сплющенные, были залиты отблеском скрывающегося за горизонтом солнца. Эти мертвые великаны теснили долину и делали ее при вечернем освещении еще более мрачной, еще более таинственной. Когда остановились ночевать, над горами реял вечерний сумрак. У костра, под шатром густых крон было тепло и уютно. Утреннее солнце застало нас в пути. Продолжать путешествие по дну долины было скучно и однообразно. Надо было выбраться на верх бокового отрога, где просторнее и шире горизонт. Там в это время на открытых местах держатся и звери. Случайно попалась тропа, по которой мы и направились. Она шла, обходя каменные нагромождения и круто взбираясь на террасы. За правой террасой показалась широкая котловина. В ее глубине покоилось озеро изумительной красоты, какие часто встречаются на Восточном Саяне. Вытянутой формы, по направлению вытекающего ручья, оно заполнено светлобирюзовой водою. Дно устлано крупными камнями, дресвою да затонувшими деревьями. Спокойна недвижимая гладь, вечная тишина вокруг. Изредка пролетит пестрая бабочка и, коснувшись воды, всколыхнет водоем, да легкий ветерок, шурша, пробежит по озеру то рябью, то стрелою. За озером резкой границей кончился лес. Широкое снежное поле, расположенное на северном склоне котловины, краем своим покрывало и дно. Мы еще не подошли к нему, как оттуда выскочили две взрослые самки марала. Они выбежали на первый пригорок и, остановившись, с явным любопытством осматривали нас. Мы же, будто не замечая их, продолжали подниматься по котловине. Тогда животные переместились на соседний пригорок, но не скрылись. Вытянув шеи и насторожив свои длинные уши, они следили за нами. Это-то их и выдавало. Мы знали, что где-то в береговых зарослях спрятаны телята. Такие котловины, расположенные под белогорьем, с зеленым кормом, снегом и зарослями кашкары, являются излюбленным местом для отела маралов. Подойдя к снежному полю, мы увидели лежки зверей и множество паутов. Одни из них еле ползали по снегу, большинство же лежало на спинах, безнадежно махая лапками. Эти кровопийцы, приносящие летом столько мучений животным, совершенно не выдерживают холодного воздуха. Достаточно сокжою или маралу прибежать к снегу, как пауты теряют активность и в полуобморочном состоянии валятся на снег. Вот почему летом звери в Саянах живут в подгольцовой зоне хребтов. Там, помимо зеленого корма, всегда прохладно. Самцы же в жаркие дни, когда особенно свирепствует паут и мошка, пробираются даже в цирк к вечным снегам, куда совершенно не залетает гнус. В тот день, вечером, мы выбрались на одну из вершин