к робок становился он, когда она обращала его назад - на Колю! - Тебе не очень больно? - спрашивала она. - Потерпи, скоро приедем. Только бы успеть до бурана! Он удивлялся. В ее глазах, тревожно горевших под обмерзшими от ветра ресницами, и во всем ее существе являлся ему иной, совершенно незнакомый смысл. Будто на этих диких собаках, запряженных в легкие сани, сквозь острый снег, царапающий кожу на лице, уносились они оба в другую, новую страну, о которой он еще ничего не слыхал. И он держался за ее одежду, чтобы не выпасть. А метель уже занимала дорогу. Она шла стеной, как ливень, поглощая свет и звеня, как гром меж скал. И Таня, оглушенная ветром, увидала смутно, как от этой белой стены, словно стараясь оторваться от нее, вскачь мчится по дороге лошадь. Кого уносила она от бурана, Таня не могла увидеть. Она почувствовала только, как собаки с яростью рванулись навстречу, и закричала на них диким голосом. Коля не понял ее крика. Но сама она знала, зачем кричит так страшно: собаки не слушались больше. Точно тяжелым копьем, Таня покачала каюром и, напрягши руку, с силой воткнула его в снег. Он вошел глубоко и сломался. Тогда Таня обернулась, и Коля на одно лишь мгновение увидел на лице ее ужас. Она крикнула: - Держись покрепче за нарту! Она подняла Тигра высоко над своей головой и бросила его на дорогу. Он с визгом упал на снег. Потом, словно поняв, что ему нужно делать, мгновенно вскочил и с громким воем понесся рядом со стаей. Он опередил ее, будто сам обрекая себя на гибель. Собаки заметили его. Он бросился прочь с дороги. И стая кинулась вслед за ним. Лошадь проскакала мимо. "Дорогой мой, бедный Тигр!" - подумала Таня. Он прыгал по целине высоко, он тонул, он задыхался в снегу. Он, может быть, проклинал людей, которые изуродовали его тело, сделали короткими ноги, шею длинной и слабой. Но он любил эту девочку, с которой вместе играл щенком и вырос вместе, и только он один состарился. Справедливо ли это? Он сел на снег и стал дожидаться смерти. А Таня припала к нарте, услышав его долгий визг, и хрипенье, и стук собачьих клыков, заглушивший громкий шум ветра. Нарта, не сдерживаемая более тормозом, налетела на сбившуюся стаю, поднялась, опрокинулась набок. Таня схватилась за полоз. Точно молния ударила ее по глазам. Она на секунду ослепла. Бечева от саней, захлестнувшись об острый торос, лопнула со змеиным свистом. И свободная стая умчалась в глухую метель. Никто не шевелился: ни Таня, лежавшая рядом с нартой, ни Коля, упавший ничком, ни мертвый Тигр с разорванным горлом, глядевший на вьюжное небо, - все оставалось неподвижным. Двигался только снег и воздух, туго ходивший туда и сюда по реке. Таня первая вскочила на ноги. Она нагнулась, подняла нарту и снова нагнулась, помогая подняться Коле. Падение не ошеломило ее. Как и прежде, все движения ее были неуловимы, сильны и гибки. Она отряхнула снег с лица спокойно, будто не случилось никакого несчастья. Коля же не стоял на ногах. - Мы погибнем. Что я наделал, Таня! - сказал он со страхом, и даже слезы показались на его глазах, но они замерзли, не успев даже скатиться по ресницам. Коля начал снова клониться на бок, опускаться на землю. И Таня снова подхватила его, стараясь удержать. Она закричала ему: - Коля, ты слышишь, мы никогда не погибнем! Только нельзя стоять на месте - занесет. Ты слышишь меня. Коля, милый? Двигаться надо! Она напрягала все силы. И так стояли они, будто обнявшись. И метель приютила их на минуту в своих облаках, а потом оглушила своим громким голосом. Таня ногой пододвинула нарту поближе. - Нет, нет, - крикнул Коля, - я этого не хочу! Я не позволю тебе везти меня! Он стал вырываться. Таня обхватила его за шею. Холодные лица их касались друг друга. Она просила, повторяя одно и то же, хотя трудно было выговорить слово - каждый звук на губах умирал от жестокого ветра. - Мы спасемся, - твердила она. - Тут близко. Скорее! Нельзя ждать. Он опустился на нарту. Она шарфом стерла с лица его снег, осмотрела руки - они были еще сухи - и крепко завязала у кисти шнурки его рукавиц. Ухватившись за обрывок веревки, Таня потащила нарту за собой. Высокие волны снега катились ей навстречу - преграждали путь. Она взбиралась на них и снова опускалась и все шла и шла вперед, плечами расталкивая густой, непрерывно движущийся воздух, при каждом шаге отчаянно цеплявшийся за одежду, подобно колючкам ползучих трав. Он был темен, полон снега, и ничего сквозь него не было видно. Иногда Таня останавливалась, возвращалась к нарте, теребила Колю и, несмотря ни на какие его страдания и жалобы, заставляла сделать десять шагов вперед. Дышала она тяжело. Все лицо ее было мокро, и одежда становилась твердой - покрывалась тонким льдом. Так шла она долго, не зная, где город, где берег, где небо, - все исчезло, скрылось в этой белой мгле. И все же Таня шла, склонив лицо, нащупывая дорогу ногами, и, как в самый страшный зной, пот струился по ее спине. Вдруг послышался выстрел из пушки. Она сняла шапку, послушала, подбежала к Коле и снова заставила его подняться с саней. С трудом выталкивая из горла звуки, она закричала. Но крик ее показался не громче шороха сухих снежинок. - Ты слышал, пушка стреляет из крепости. Может быть, это нам подают сигнал. Он слабо кивнул ей головой. Оцепенение охватывало его все сильней. И Таня уже не усадила больше Колю в сани, но, обхватив за пояс и положив его руку к себе на шею, потащила снова вперед, заставляя все же передвигать ногами. А нарта осталась на месте. Они свернули налево, откуда послышался еще один выстрел. Этот был уже громче и прошелся по всей реке. Таня крепче налегла на ветер грудью, благословляя силу своих легких, помогавших ей как-нибудь дышать в эту страшную бурю, и силу своих ног, несущих ее вперед, и силу рук, не выпускающих из своих объятий друга. Но порой на мгновение нападал на нее страх. И тогда казалось ей, что она одна в мире среди этой вьюги. Меж тем навстречу ей, окруженные той же метелью, двигались на лыжах пограничники. Они шли густой цепью, раскинутой далеко по реке. В руках у каждого была длинная веревка, конец которой держал другой. Так были они соединены все до одного и ничего не боялись в мире. Такая же мгла, такие же торосы, такие же высокие сугробы, катившиеся вперед и назад, вставали перед ними, как и перед Таней. Но стрелки легко сбегали с них и легко взбирались, не тратя напрасно дыхания. А если ветер был очень силен, они гнулись к земле, будто стараясь под ним проскользнуть. Так приближались они к тому месту, где находилась Таня. Но и в двух шагах ее не было видно. По-прежнему одинокой казалась среди вьюги и эта девочка с лицом, обледенелым от пота, держащая на руках своего ослабевшего друга. Она еще двигалась вперед, но и у нее уже не было сил. Она шаталась от каждого порыва ветра, падала, снова вставала, протягивая вперед только одну свободную руку. И вдруг почувствовала под своим локтем веревку. Она судорожно вцепилась в нее. Это могла быть и веревка от баржи, вмерзшей поблизости в лед. Но все же, перебирая рукой по канату, Таня закричала: - Кто тут, помогите! И неожиданно коснулась шинели отца. Во мгле, без всяких видимых признаков, не глазами, ослепленными снегом, не пальцами, помертвевшими от стужи, но своим теплым сердцем, так долго искавшим в целом мире отца, почувствовала она его близость, узнала его здесь, в холодной, угрожающей смертью пустыне, в полной тьме. - Папа, папа! - закричала она. - Я здесь! - ответил он ей. И лицо ее, искаженное страданием и усталостью, покрылось слезами. - Он жив, - сказала она, толкая Колю к отцу, и сама, вся содрогаясь от громкого плача, припала лбом к его коленям. Он присел на корточки и, сорвав с себя шинель, укутал прижавшихся к нему детей. Что с ним? Он тоже плакал, и лицо его, искаженное страданием, как у Тани, было совершенно мокро. Но, впрочем, это мог быть и снег, растаявший от дыхания под его теплым шлемом. - Филька... Филька прибежал к нам, - сказал отец. - Филька, Филька! - повторила громко Таня, хотя Фильки не было здесь. Минуту-две они оставались без движения. Снег наползал на них все выше. Отец сильно дернул за веревку. Справа и слева стали появляться красноармейцы, не выпуская из рук бечевы. Они, как белые клубы снега, возникали из вьюги и останавливались подле детей. Последним подошел красноармеец Фролов. Он был весь укутан метелью. Ружье его висело за плечами, а лицо было в снегу. - Нашли! - сказал он. - Я говорил, что найдем. Без того невозможно. Красноармейцы тесным кругом окружили детей и полковника, и вся толпа двинулась среди вьюги назад. А из крепости раздался еще один выстрел. XVI Давным-давно прошел тот день, когда Таня так храбро билась со мглой и с облаками холодной вьюги за свою живую душу, которую в конце концов без всякой дороги отец нашел и согрел своими руками. Ветер наутро повернул и остановился надолго. Тихо стало на реке, и над горами было тихо - над всем миром Тани. Ветер сдул с кедров и елей снег: леса потемнели. И взгляд Тани, опираясь теперь на них, спокойно стоял на одном месте, не ища ничего другого. Коля только слегка поморозил себе уши и щеки. Таня с Филькой каждый день навещали его в доме отца, нередко оставаясь обедать. Но час обеда не казался Тане теперь таким тяжелым часом, как прежде. Хотя не так усердно угощал ее пирогами с черемухой отец, не так крепко целовала ее на пороге Надежда Петровна, а все же хлеб отца, который Таня пробовала на язык и так и этак, казался ей теперь иным. Каждый кусок был для нее сладок. И кожаный пояс отца, валявшийся всегда на диване, казался ей тоже другим. Она часто надевала его на себя. И так хорошо Тане не было еще никогда. Но не вечно тянулись каникулы. Кончились и они. Вот уже несколько дней, как Таня ходила в школу. Она носила книги без ремешка и сумки. И всегда, прежде чем снять свою дошку, бросала их в раздевалке на подзеркальнике. Сегодня она поступила так же. Она бросила книги и, сняв дошку только с одного плеча, взглянула в зеркало, хотя всегда избегала смотреть в него, потому что это было то самое зеркало, которое когда-то так жестоко наказало ее. Но теперь, погрузив свой взгляд в стекло, она устремила его не на свое лицо и не в свои глаза, в глубине которых по-прежнему ходили легкие тени, но на другое зрелище, не имевшее как будто никакого отношения к ней. Она увидела толпу детей, стоявшую полукругом напротив. Все они были спиной повернуты к зеркалу, а головы их подняты вверх. Они читали газету, висевшую под железной сеткой на стене. И Женя, стоявшая ближе других к стене, сказала: - За такие дела ее следовало бы исключить из отряда. - Выбросить просто вон, - сказал толстый мальчик, поступивший в школу вместе с Колей. Не понимая, к кому могли относиться эти слова, Таня не торопилась подойти. Но все же, отведя глаза от зеркала, она подошла к толпе. Газету она узнала. Это была районная газета, которую выписывал отряд. Она спросила: - Что тут происходит? Услышав ее голос, дети повернулись к ней и снова отвернулись и исчезли вдруг все, как один. Таня привыкла чувствовать всегда рядом с собой друзей, видеть их лица и, увидев сейчас их спины, была изумлена. - Что это значит? - вскрикнула она. Ей никто не ответил. Тогда она подняла руку к железной сетке, запертой на замок, и прочла: "Школьные дела. В школе Э 2 творятся чудовищные безобразия. Ученица седьмого класса Таня Сабанеева в буран повезла кататься на собаках ученика того же класса Колю Сабанеева. Мальчик после этого пролежал в постели все каникулы. А ученик того же класса Белолюбский, прибежавший в крепость сообщить об этом отцу Коли, отморозил себе палец. Детей спасли наши славные пограничники. Но о чем думают учителя и пионерорганизация, допуская в школьной среде подобные затеи, опасные для жизни?" - Что это значит? - повторила тихо Таня, оглядевшись вокруг и не увидев близ себя никого, кроме Фильки. Он стоял прямо. И Таня поняла, что это значит. Она поняла, что холодные ветры дуют не только с одной стороны, но и с другой, бродят не только по реке, но проникают и сквозь толстые стены, даже в теплом доме настигают они человека и сбивают его мгновенно с ног. Она опустила руки. Дошка соскользнула с ее плеча и упала на пол. Она не подняла ее. - Но ведь это все неправда, Филька, - сказала она шепотом. - Конечно, неправда, - тоже шепотом ответил он и показал ей свой палец, обмотанный длинным бинтом. - Мне вовсе не больно. Чего они выдумали, не знаю. Но ты послушай меня. Послушай, Таня. А Таня, открыв губы, глотала воздух, показавшийся ей теперь острее, чем на реке, в самый сильный буран. Уши ее ничего не слышали и глаза не видели. Она сказала: - Что со мной будет теперь? И, схватившись за голову, кинулась в сторону, стремясь по обыкновению своему в сильном движении успокоить себя как-нибудь и найти какое-нибудь решение. Широко шагая, как шагают во сне, она шла по коридору, ударяясь плечом о стену, натыкаясь на малышей, с визгом разбегавшихся перед нею. За углом она обошла старичка, замахавшего на нее деревянной указкой. Она даже не поклонилась ему, хотя это был директор. Старичок с глубокой грустью покачал ей вслед головой и посмотрел на учителя истории Аристарха Аристарховича Аристархова, дежурившего в этот день в коридоре. - Это она, - сказал Аристарх Аристархович Аристархов, - и я вовсе не жалею, что сообщил об этом случае в газету. А Таня все шла по коридору. И в ровном шуме множества детских голосов, в котором исчезал каждый звук, кипело и стучало ее сердце. Но что делать? Все становилось поперек ее дороги. "А друзья? Где они?" - думала Таня, хотя уходила от них сама и сейчас никак не могла их видеть. XVII Никто лучше самого Фильки не знал, была ли в его сердце хоть какая-нибудь иная мысль, чем помочь Тане как можно скорее. А все же он не был доволен ни своим собственным поведением, ни поведением друзей в этот день. Первое мгновение он было кинулся вслед за Таней по коридору, но, увидев за углом Аристарха Аристарховича Аристархова, его плечи, поднятые чрезмерно высоко, его равнодушные очки, его руки, занимавшие так много пространства, что, казалось, никому больше не оставалось места на свете, Филька остановился невольно и решил вернуться назад. Но и в раздевалке он тоже не увидел ничего хорошего. В темноте между вешалками у газеты все еще толпились дети. Книги Тани были сброшены с подзеркальника на пол. И тут же, на полу, валялась ее дошка, подаренная ей недавно отцом. По ней ходили. И никто не обращал внимания на сукно и бисер, которыми она была обшита, на ее выпушку из барсучьего меха, блестевшего под ногами, как шелк. Усвоив себе странную привычку время от времени размышлять, Филька подумал, что если бы старинные воины - и не старинные, а другие, которых он видит сегодня под суконными шлемами с красной звездой, - не помогали друг другу в походе, то как бы они могли побеждать? Что если бы друг вспоминал о друге лишь тогда, когда видит его, и забывал о нем, как только друг ушел в дорогу, то как бы он мог когда-нибудь вернуться назад? Что если бы охотник, обронивший свой нож на тропинке, не мог спросить о нем встречного, то как бы он мог заснуть спокойно всегда один, в лесу, у костра? Размышляя так, Филька опустился на колени в пыль среди толпы, и многие наступали на его пальцы. Но все же он собрал книги Тани и, ухватившись за Танину дошку, изо всей силы старался вырвать ее из-под ног. Даже и это не так-то легко было сделать. Наступив на нее тяжелыми валенками и не двигаясь с места, стоял на ней толстый мальчик, которого Таня всегда принимала за бестию. Он кричал на Колю: - Я это могу тысячу раз повторить! Да, могу повторить: надо выбросить твою Таню вон из отряда. А Коля в теплой шапке - он еще не успел ее снять, - подняв бледное лицо, молча смотрел ему в глаза. И от гнева у него не хватало голоса. Он тихо произнес: - Ну, скажи еще что-нибудь про нее, и я не посмотрю, что ты такой толстый, - я скручу тебя, как щенка, и выброшу на улицу! - Это ты-то меня скрутишь? - с громким хохотом ответил мальчик. - Да ты меня с места не сдвинешь! Коля схватил его за грудь, но, ослабевший после болезни, не мог его даже покачнуть. А меж тем мальчик занес уже руку над Колей, готовый стукнуть его кулаком. Тогда Филька, не размышляя больше ни о чем, распрямил свою ладонь, очень твердую от привычки хвататься за деревья, и ребром ударил толстого мальчика под колени с такой силой, что тот кубарем полетел на пол. Коля не успел получить удара. А Филька быстро выхватил дошку и, бережно отряхнув ее от пыли, повесил на крючок. Таким образом, он сделал сразу два дела и немедля принялся за третье. Он подошел к мальчику, ошеломленному от падения, и, взяв его за плечи, осторожно поставил на ноги. Потом погрозил ему обмороженным пальцем, на котором повязка была уже вся в грязи и болталась. - Ты у нас в городе и в школе еще совсем чужой, - сказал Филька, - и я прошу тебя очень: будь хоть раз человеком. И ты будешь им, я даю тебе честное слово! Он успел сказать это как раз вовремя, потому что в ту же минуту заметил перед собой Аристарха Аристарховича Аристархова. Руки его были на этот раз опущены и не занимали много места, так как рядом по одну сторону от него стоял Костя-вожатый, человек еще совсем юный, а по другую - директор, старый и добрый человек. - Сейчас же отыщите Татьяну Сабанееву и пришлите ко мне, - сказал Аристарх Аристархович. И в голосе его они не услышали ни одного звука, похожего на милость. Тогда толстый мальчик посмотрел на Фильку, Филька - на него, и оба они взглянули на Колю и втроем низко поклонились Аристарху Аристарховичу Аристархову. Им уж не хотелось ни драться, ни ссориться друг с другом. - Где же мы ее найдем? - сказали они. - Мы ее нигде не видели. Как же мы ее к вам пошлем, Аристарх Аристархович? Сказав так, они отодвинулись в сторону и, обнявшись, пошли, занимая всю дорогу и напевая негромко песенку, знакомую всем: Не надо, не надо, не надо, друзья, Гренада, Гренада, Гренада моя... XVIII Целое утро они пели эту песенку, а Таня все не приходила в класс. Когда же не пришла она на уроки и в последний час, они перестали петь. Они сидели тихо, как все остальные, и пальцы не держали пера, память ничего не помнила. Так же тиха и рассеянна была и Александра Ивановна. Ее лицо, которое нравилось им всегда своей красотой и весельем, теперь выражало тревогу, и звездочка ее сияла им в глаза как будто не так ярко, как прежде. - Где же она, куда могла уйти? Вот уж последний урок, а Тани нет ни здесь, ни дома. Неужели мы не найдем ее, дети? - спрашивала Александра Ивановна. - Ведь есть же у нее друзья! Или нет их - так выходит? Странен был вид опустевшей после занятий школы. Шум утихает, как дождь, пролившийся внезапно над лесом. Еще под тяжестью капель вертится лист на осине, а средь елей уж бродит молчание. Тихо и в школе. Иногда лишь, как последняя капля, упавшая с ветки на корень, прозвенит детский голос в самом конце коридора или, как ветер по камням, промчатся по цементным плиткам чьи-то быстрые ноги. А сегодня как долго не прекращались шаги! Дети бродили по коридору и в конце и в начале его. Они выходили во двор и обходили вокруг часового, искусно сделанного Таней из льда. Влажный ветер изъел его плечи, на шлеме висели сосульки, а все-таки он глядел далеко, он еще видел суровое море. - Может быть, она снова ушла на реку, - сказал Фильке Коля. "А может быть, она снова в рощице стоит одна и плачет", - подумал Филька про себя. Они разошлись у ворот. Коля прибежал на каток. Он спустился к баржам, прошел по тропинке, засыпанной снегом, ступил на край чистого льда. Трудно было узнать теперь реку. И вблизи и вдали снег лежал спокойно. Стыли и блестели горы. Вокруг катка не качались гирлянды из еловых лап. Они упали, ушли под сугробы, как в сыпучий песок. Коля несколько раз прокричал. Но река вокруг только ослепляла его и молчала. А совсем на другом конце города звал Таню Филька. Он стоял на опушке рощицы, как стоял уж здесь однажды в кустах. Тогда шел первый снег, такой легкий, что, казалось, весь его, со всей рощей, можно было унести на ладони. А теперь от тяжести снега согнулись у старых елей ветви, молодые березы ушли в него по грудь. Но Филька все же кричал. И если б хоть эхо ответило на его мольбы и крики, он лег бы под кусты и заплакал - даром что был один. Однако никто не отвечал. И Филька ушел назад по глубокому снегу. С Колей они снова сошлись у ворот. Затем забрались в раздевалку, в самый дальний угол, и здесь с тревогой поглядели друг другу в глаза. - Что теперь делать? - спросил Филька. И вдруг услышали они тихий плач. Плакал кто-то в темноте у стены, где сторож складывал дрова для печки. - Таня! - крикнули они оба и подошли. Но это плакала Женя, втиснувшись между стеной и печью, и лица ее не было видно. Филька повернул ее за плечи к себе. - Ты никуда не ходила? - спросил он. - Нет, - ответила Женя. - Так чего же ты плачешь? - А может быть... - сказала она, плача, - может быть, она уже умерла. Тогда Коля, который ни о чем не спрашивал и ни о чем не говорил, отошел в угол и сел на пол, прижав к коленям голову. Между тем наверху в комнате, о которой все забыли и где обычно хранилось пионерское имущество, спала Таня. Флажки и плакаты на длинных древках со всех сторон окружали ее. Портреты висели наклонно, как птицы, готовые сняться со стены, барабаны валялись на подоконнике, горны блестели на гвоздях. Пионерское имущество! Мир звучных предметов смотрел на нее из углов. Как горько было расставаться с ним даже во сне. Даже во сне, говорю я, потому что, увидев, как тяжело это было для Тани, благостный сон пришел к ней, и она крепко заснула в этом углу, где просидела с самого утра на толстом матраце, набитом опилками. Но и этот добрый сон ничего не мог поделать с ее недремлющим воображением. И снилось ей собрание звена. Снилось Тане, будто в этой самой комнате, где она спит, сидят ее друзья - кто где: на барабанах, на табуретах, на деревянной кобыле, обитой черной клеенкой. Движения их грозны, лица суровы, и каждый взгляд направлен прямо в сердце Тани, но не доходит до него. Он дрожит и ломается, точно луч, заслоненный внезапно рукой. - Судите ее страшной местью, - говорит человек, которого Таня не знает. Одежда его необычна: к шинели пришита пелеринка, воротник из куницы блестит на его плечах, а лица совсем не видно - длинные волосы закрывают его с боков. - Судите ее, - говорит он снова, - она жестока. - Да, да, она жестока, - повторяет за ним Женя. - Это она велела зажарить мою красивую рыбу. А ведь рыба была золотая. - Судите ее - она завистлива. - Да, да, она завистлива, - повторяет толстый мальчик. - Она завидует Коле, это мы видели все. Она повезла его в буран, чтобы совсем погубить. А голос Тани нем, губы мертвы, ничего он не может сказать. И человек в пелеринке подходит к ней ближе, а Таня отступает к стене. Она со страхом узнает в нем Гоголя, портрет которого висит над дверью. - Ах, я так несчастна! - шепчет ему еле слышно Таня. - Кто защитит меня? Я ничего не знаю. Она переводит свой взгляд повыше и видит: светлые облака, проходящие мимо в небе, заглядывают потихоньку в окно. Все они высокие, все одеты в блестящие латы, и блеск их лат, падая на пол, журчит и струится подобно маленьким ручейкам. И все они стремятся к Тане. Она подбирает ноги и легко отрывается от земли. Она летит, как летают все во сне. Никто ее не может догнать. И комнаты давно уж нет, и любимое дерево Тани, растущее во дворе под окном, остается далеко внизу. Как ловко обогнула она его вершину, не задела ни одного листка! Широкий свет простирается во все стороны от тропинки, по которой она теперь идет. Она поднимается в гору. Кусты голубики шумят у нее под ногой. И все круче тропинка - вода и камни катятся по ней со звоном. И с вершины открывается перед Таней лес, уходящий далеко по склону. Но какой это странный лес! Она никогда не видела такого. Это не лес и не мелколесье, которое она знает с детства. Низкие деревья держат свои ветви простертыми прямо над самой землей. И все они покрыты белыми цветами. В тихом воздухе кружатся лепестки, нежно розовея на солнце. - Что это? - спрашивает Таня в восторге. И в звоне воды и камня слышится ей ответ: - Это цветут сады, Таня. "А где же тут пихты? - хочется Тане спросить. - Я их не вижу совсем". Но лес исчезает. Она отправляется дальше и идет теперь уже по ровной дороге, где нет ни камней, ни склонов, и останавливается на краю ржаного поля. Тени знакомых орлов плывут по нему, и перед взором Тани поле колышется вверх и вниз, точно небо во время качки. А колосья шуршат и трутся друг о друга. - Как красиво! Что это? - спрашивает Таня, замирая. И в ровном шуме поля слышатся ей слова: - Это зреют наши хлеба. - Ах, я люблю, я люблю, - беззвучно шепчет Таня. - Или все это сон? Все сон! Ну конечно, я сплю. Ведь мы живем так далеко. Но солнце внезапно темнеет. И Таня видит, как черная туча в клубах тумана и в клочьях мчится над полем прямо на нее. Никогда не виданные, тонкие, как волос, молнии скачут в шумящую рожь, и Таня в ужасе падает на колени. Долгий гром прокатывается по небу от края до края его. Сон кончился, но Таня не проснулась, и гром продолжал греметь. В коридоре перед дверью комнаты стояла маленькая девочка. На шее ее висел барабан. Она стучала, пристально глядя, как легкие палочки прыгают в ее руках. Она упражнялась. И на этот гром, на отзвук его, раздавшийся в гулком коридоре, поднялись по лестнице дети: сначала Коля, за ним Филька, и Женя, и толстый мальчик, ступавший по ступеням тяжело. А Костя-вожатый вдел рядом с Александрой Ивановной, и голоса их были тихи - они не будили эха под потолком. Девочка же продолжала стучать. Коля остановился возле двери и подождал, пока не подойдут остальные. - Вот свободная комната, - сказал он, - мы можем здесь провести собрание нашего звена. Он открыл дверь и вошел тихо первый, не глядя по сторонам. Но, и не глядя, искал он Таню то мыслью, то сердцем, все время думая о ней. И неожиданно увидел ее в углу на толстом матраце, который подстилают под ноги при очень высоких прыжках. Он открыл губы, чтобы произнести ее имя, и не произнес. Он присел на корточки, чтобы тронуть ее за плечо, и не тронул, потому что она еще крепко спала и ресницы ее были влажны, а лицо уже высохло от слез. И Коля, обернувшись к другим, замахал на них руками. Все остановились, глядя, как Таня спит. - Пусть спит. Не трогайте ее никто, - сказала шепотом Женя, потому что у нее было вовсе не злое сердце, хотя чаще, чем другие, она была права и заставляла Таню плакать. - Неужели мы не можем провести это собрание без нее? - добавила она. - Ведь Коля же нам все рассказал, мы знаем правду. Александра Ивановна подумала немного. Она посмотрела каждому в лицо и увидела, что это желание было добрым. Она закрыла рукою губы - они против воли ее улыбались. - Конечно, мы можем, дети, - сказала она. - Я разрешаю вам это. Я думаю, что Костя согласится со мною. И Костя-вожатый, тоже посмотрев каждому в лицо, увидел, что это желание было общим. - Хотя я за пионерскую дисциплину, - сказал он, - но по такому случаю мы, разумеется, можем. Это решение общее. А если так, то мы можем все. Тогда Коля поманил к себе Фильку и сказал ему: - Если мы можем все, то выйди отсюда и шепни на ухо барабанщику, что я его сейчас убью. Филька вышел. Он слегка ударил девочку по спине между лопатками. Но и от этого слабого удара она присела, ноги ее подогнулись. Она перестала стучать. - Человек заснул, - сказал ей Филька, - а ты гремишь на весь мир. Неужели нет в тебе никакой совести? Хоть самой маленькой, какая должна у тебя все-таки быть по твоему малому росту? И все удалились прочь, неслышно шагая гуськом друг за другом, и за ними шла девочка с барабаном, подняв свои палочки вверх. XIX Дети не разбудили Таню. Она проснулась среди тишины и ушла сама, и румяный от заката воздух проводил ее до самого дома. Он облегчил ее грудь, голову, плечи, но совесть продолжала болеть. Как расскажет она все это матери, как сможет ее огорчить? Но дома, кроме старухи, она снова никого не застала. И впервые Таня рассердилась на свою мать. Она не попросила чаю у старухи, ничего не съела и, не снимая одежды и обуви, легла в постель, хотя мать всегда запрещала ей это делать. "Но пусть, - решила Таня. - Что же я сделала дурного и кто виноват, что все так случилось, что нет у меня ни сестер, ни братьев, что я одна жду сейчас неведомого наказания, что старуха стара и что в целом доме некому слова сказать? Что всегда одна, что всегда сама? Кто в этом виноват - не мать ли? Ведь почему-то оставил ее отец и ушел. Почему?" Таня лежала долго, не зажигая огня, пока устремленный в сумрак взгляд ее не устал и веки не погасили его. Таня как будто не дремала, готовая чутко встать на голос матери или на звук ее шагов. Однако она не услышала их. Мать потрясла ее за плечо. Таня очнулась. Огонь уже горел, но сон не отошел от нее, и среди смутных предметов и чувств, окружавших ее во сне, увидела она склоненное над собой лицо матери. Оно тоже было смутным, точно тень покрывала его, и выражало оно такое же смутное волнение и недовольство, а взгляд стоял неподвижно на одном месте. И Тане вдруг показалось, будто рука матери поднимается над ней для удара. Она вскрикнула и села. Мать же только хмурилась. - Зачем ты спишь в одежде? - сказала она. - Встань, ведь я просила тебя этого не делать. Но не об одежде думала мать - Таня видела это... - Встань, - повторила мать, - и выпей чаю. Я только что была у директора в школе. Меня вызывали. Встань же, мне надо с тобой поговорить. А Таня не шелохнулась, не встала. Она сидела, уцепившись за край деревянной кровати, и мать опустилась рядом с ней на постель. Она чуть прикоснулась к Тане. Но и в этом легком прикосновении она почувствовала все огорчение матери. - Как же так все у тебя случилось? - спросила мать. - Это неправда, - ответила Таня. - Неужели ты поверила? И голос Тани был приглушен, будто затуманен ее долгим молчанием. Она сегодня не сказала и двух десятков слов. - Я не поверила, и никто не поверил, кроме Аристарха Аристарховича. Он требовал даже, чтобы тебя исключили. - Почему? - глухо спросила Таня. - Он смешно говорил об этом, - сказала мать. - "Ибо потому, - говорил он, - что ты засоряешь детские кадры". Да, он очень смешно говорил об этом, - повторила мать и сама улыбнулась немного. А Таня нисколько не улыбнулась. Мать продолжала. - Но у тебя много друзей - этому я рада, и Александра Ивановна тебе друг, и директор у вас добрый и умный человек, хотя он очень сердился на твоего отца. - Разве и папа был там? - спросила Таня с испугом. - Да. Мать прикрыла глаза, лицо ее как будто осунулось за этот вечер. - Не эта история с газетой огорчает меня, Таня, - сказала она тихо, - но ты: ты ничего мне не рассказываешь. Я все узнаю стороной: про Колю, про твое странное поведение и странные желания, за которые дети прозвали тебя дикой собакой динго. А дома ты теперь всегда молчишь. Неужели ты боишься меня, или не уважаешь, или не любишь? Ответь мне. Таня повела головой. Ей трудно было говорить. - Я всегда одна, я всегда сама, - еле слышно сказала Таня. И добавила еще тише: - Почему отец ушел от нас? Кто виноват в этом, ответь мне. Теперь мать молчала минуту-две, может быть, больше. И Таня ни разу не посмотрела ей в лицо: не хватило духу это сделать. Но вдруг она услышала ровный и спокойный голос матери. Ни один звук не дрожал на ее губах. - Таня, - сказала мать, - люди живут вместе, когда любят друг друга, а когда не любят, они не живут вместе - они расходятся. Человек свободен всегда. Это наш закон на вечные времена. Тогда Таня решилась посмотреть на мать, сначала осторожно, снизу вверх, повернув шею, как маленькая птичка, которая, прежде чем сняться с ветки, ищет, нет ли в небе опасности. Мать сидела неподвижно, высоко подняв голову. Но лицо ее выражало страдание, словно кто-то пытал ее долго словами или железом - все равно, но только ужасной пыткой. "Кто это сделал?" - подумала Таня с болью, внимательно вглядываясь в лицо матери. А с этого бледного лица смотрели на нее самые прекрасные в мире глаза - глаза ее матери, до краев наполненные влагой; она блестела на зрачках, и под ресницами, и в углах ее темных век. - Не уехать ли нам лучше, Таня? - сказала мать. Таня схватилась за грудь. - Мама, - крикнула она с изумлением и с глубокой жалостью, - ты любишь его до сих пор! Она обхватила рукою голову матери, горячей щекой прильнула к ее волосам, обдавая их своим детским дыханием. - Мама, не слушай меня, не слушай, родная! Я ничего не понимаю больше. Все кружится передо мной. И в эту минуту почудилось Тане, что весь мир в самом деле кружится над ее головой. Он показался ей странным, как тот непонятный шар, о котором поет в своей песне юный Максим: Крутится, вертится шар голубой, Крутится, вертится над головой, - то матовый, словно вечерний туман за окном, то лазоревый и блестящий, как родная река, освещенная солнцем с утра, как сад и поле, которые она видела во сне. Крутится, вертится - хочет упасть... - Мама, не надо уезжать отсюда, - шептала Таня, плача вместе с матерью. XX - Бывают разные виды любви, - сказала толстая девочка Женя. Она сидела в своей комнате с Таней у окна, перед большим аквариумом, наполненным свежей водой. Они не враждовали больше. И обе девочки смотрели сквозь стекло и воду на улицу, где за окном давно уже стояла весна. Но вода и стекло искажали ее. Маленькие плененные рыбки хвостами раздробляли огромное солнце, вольно плывущее мимо, и на тонких лучах, как на канатах дивные плясуньи, танцевали над забором пылинки. Старый медник кричал на перекрестке, стучал по железному рельсу, и Тане казалось, что это он вместе со своим железом принес в город на плечах весну. - А ты любила когда-нибудь? - спросила Таня. - Любила, - ответила Женя, - только это было давно, еще в третьем классе. - Но как же ты узнала об этом? - Очень просто. Он просит, бывало: "Женя, покажи мне задачу". А я знаю, что показывать нельзя. "Не буду", - говорю себе. Но он скажет: "Женя, я больше не буду дразнить". Ну и покажешь. Ничего с своим сердцем поделать не могла. А теперь прошло. Увидела, что плохо стала заниматься, и бросила. Решила - довольно! - Но как же ты это сделала? - с любопытством спросила Таня. - Очень просто! Перестала смотреть на него. Не смотрю, не смотрю - и забуду. Таня разогнула спину, но не перестала смотреть на стекло и на воду, потом без улыбки остановила внимательный взгляд на подруге. Всей душой позавидовала она ее круглым щекам, ее трезвой голове, полной столь удивительных мыслей, и вздохнула. И губы ее, сложенные для вздоха, издали тихий свист. - Не свисти, - сказала Женя, - это приносит несчастье в дом. И Таня сдержала дыхание в этом доме, где зимой расцветали царские кудри и среди тонких водорослей жили золотые рыбы. Обе они помолчали. - Да, это правда, - сказала Таня, - бывают разные виды любви, - и внезапно ушла, не промолвив больше ни слова. А старый медник все продолжал кричать на перекрестке, звенеть железом, и за окном стояла весна. В рощице за домом Тани тоже стояла весна, та же самая. Она подняла траву у подножия каменных березок, свежим мхом согрела корни синих пихт. И пихты покачивали своими густыми, тяжелыми ветвями, сами на себя навевая теплый ветер. Таня окликнула Фильку. Он ответил ей с дерева, болтая босыми ногами. Своим острым, как шило, ножом чинил он карандаш, а на коленях лежали тетради и книги - тяжелый для мальчика груз, под которым гнулась не только его голова, но и качались как будто вершины деревьев, весь лес ходил вокруг ходуном. Он учился усердно. И Таня с того страшного дня на реке не покидала его. Они занимались вместе, и ее резвая память приходила им на помощь обоим. Таня схватилась за толстый сук, подпрыгнула и тоже взобралась на дерево. Это была даурская береза, почти без листьев, выросшая криво над землей. Так удобно было сидеть на ней рядом! - Завтра последнее испытание, - сказал с укоризной Филька, - а ты уходишь на целый час. Сама все знаешь, а другой человек пусть пропадает. И он пропадет. Я даю тебе слово. И, может быть, чтобы он не пропал, ему нужно учиться, - с горечью заметил Филька, - а тебя, когда надо, нет. - Филька, - сказала ему Таня, - ты бы мог и один выучить эту теорему за час, пока я ходила к Жене. - А что ты скажешь, - с грустью возразил Филька, - если я ее учу, учу, а она катится от меня, как на колесах? - Тогда начнем скорей. Таня, протянув руку, взяла у Фильки свою тетрадь. - Если две окружности имеют общую точку... - сказала она, глядя на кипевшую от ветра листву. Но Филька все продолжал чинить карандаш, и охотничий нож его сверкал на солнце, точно крыло лесного голубя. - Нет, подожди, - сказал он, - ты скажи мне сначала всю правду. В самом ли деле пойдешь ты сегодня на рассвете с Колей на мыс? - Я сказала тебе правду. - И для этого надела ты свое нарядное платье и не жалеешь его нисколько? - Да. - А если Коля испугается и не придет на мыс? - Он придет, - сказала Таня, не отрывая глаз от листвы. - А если отец узнает? - Он не узнает. - Ты не боишься разве, что кто-нибудь скажет ему? Таня пожала плечами: - Кроме тебя, никто не знает. А ведь ты не скажешь. Но она все же взглянула на Фильку с подозрением: не смеется ли он. Но никогда в жизни Филька не был так серьезен. - Я знаю это место, - в раздумье сказал он. - Там на заре всегда пасутся фазаны. Хорошо их стрелять по утрам... Но ты не ходи. Я тебя, как девочку, прошу. - Нет, я пойду, - ответила Таня. И по голосу ее Филька понял, что и Тане доступно упрямство. Все, что мог он спросить, то спросил; все, что мог он сказать, то сказал. Что еще осталось делать? Он молча посмотрел на Таню. Солнечный свет горел на ее лице, на руках, на легком, красивом платье, которое она не боялась испортить. И он подумал: "Напрасно, однако, я все это спрашивал. Она ничего не боится". И в эту минуту в глазах Тани он увидел необычайный страх, которого никогда не видел ни во взгляде ее, ни на ее лице. Он отодвинулся с невольным испугом: - Что с тобой? - Гусеница!.. - крикнула Таня. Она оттянула платье на шее, крепко сжав его в узелок, и с ужасом повторила несколько раз: - Гусеница, гусеница! Вот она здесь. Противно! Режь скорей! Самую малую долю секунды Филька колебался, глядя на свой нож, которым добывал муравьиный сок, и реза