нечки, именно няни, заботливые и ласковые. Я не помню их имен, вернее, не помню всех имен всех добрых нянечек. Между собой мы делили их на "злых" и "добрых". В том, детском, мире грань между добром и злом казалась отчетливой и простой. Долгое время я не могу избавиться от дурной детдомовской привычки делить всех людей на своих и чужих, умных и глупых, добрых и злых. Что делать? Я там вырос. Там, где грань между жизнью и смертью тонка, где подлость и мерзость были нормой. Нормой также были искренность и доброта. Все вперемешку. Наверное, необходимость каждый раз делать выбор между плохим и хорошим и породила во мне эту категоричность. Хорошие нянечки были верующими. Все. Вот написал и опять поделил людей на категории. Никуда мне от этого не деться. Верить было запрещено. Нам говорили, что Бога нет. Атеизм был нормой. Сейчас это кажется неправдоподобным, но так было. Не знаю, были ли среди учителей верующие люди. Может статься, были. Учителям было запрещено говорить с нами об этом. За крестное знамение или пасхальное яйцо учителя могли выгнать с работы, нянечку -- нет. Зарплата у нянечек была маленькая, работы много. Желающих мыть полы и менять штаны детям было мало. На веру нянечек просто закрывали глаза. И они верили. Верили, несмотря ни на что. Они долго молились во время ночных дежурств, зажигая принесенную с собой свечку. Они крестили нас на ночь. На Пасху они приносили нам крашеные яйца и блины. Приносить продукты в детдом было запрещено, но что могло поделать строгое начальство с неграмотными женщинами? Хороших нянечек было мало. Я помню их всех. Сейчас же постараюсь рассказать об одной из них. Это действительная история, услышанная мною от одной из нянечек. Постараюсь пересказать то, что сохранила детская память, насколько возможно точно... x x x Я здесь уже давно работаю. Когда пришла, посмотрела, а тут детки маленькие, кто без ножек, кто без ручек. И все грязные. Его помоешь, а он по полу поползает -- и опять грязный. Кого с ложки кормить надо, кого подмывать каждый час. Уставала очень. В первое ночное дежурство ни на минуту не прилегла. Еще новенького привезли, он всю ночь маму звал. Я к нему на кровать присела, взяла его за руку, так и просидела над ним до утра. И все плакала, плакала. А наутро пошла к батюшке благословения просить, чтобы уволиться. Не могу, говорю, на это смотреть, всех жалко, душа разрывается. А батюшка благословения и не дал. Говорит, что это теперь крест твой до конца дней. Я уж его так просила, так просила. А потом поработала, притерпелась. Но все равно тяжело. Я имена всех деток, за кем ухаживала, на бумажку выписываю. У меня дома тетрадка есть, так я туда всех вас записываю. И за каждого на Пасху свечку ставлю. Много свечек уже получается, дорого, но я все равно за каждого ставлю и за каждого Отче наш читаю. Потому что за всех невинных деток Господь велел молиться. А у тебя имя какое-то странное, Рубен, армянин, наверное. Армяне -- христиане, это я точно знаю. Не армянин, говоришь? То-то я сразу и подумала, что раз родители к нему не приезжают, то басурмане какие-то. Крещеная душа дитя своего не оставит. Суки они, прости меня Господи, дуру старую, тут и не захочешь, а согрешишь. А ты у меня будешь в тетрадке без фамилии записан. Фамилия у тебя какая-то чудная, я и записать не сумею. Все с фамилиями записаны, а ты без. На молитве только имя читать положено, но все равно нехорошо, что без фамилии. x x x Что добавить к этому рассказу? Я вырос, прочитал кучу разных книжек и кажусь себе очень умным. Спасибо учителям, научившим меня читать. Спасибо советскому государству, вырастившему меня. Спасибо умным американцам, создавшим компьютер, за возможность печатать этот текст указательным пальцем левой руки. Спасибо всем добрым нянечкам за то, что научили меня доброте, за то тепло в душе, что я пронес через все испытания. Спасибо за то, что не выразить словами, не просчитать на компьютере и не измерить. Спасибо за любовь и христианское милосердие, за то, что я католик, за деток моих. За все. Пацаны В палате нас было десять человек. Вернее -- девять. Вовочку мы не считали. Вовочка не говорил. Он не мог ничего, только кушал и какал. Просыпались мы часто от его крика. Он, как всегда, хотел есть. Съесть он мог много, сколько дадут. Давали как всем, но ему не хватало, и он кричал. Двенадцатилетний младенец. Еще были я и Василек. Васильку было на вид лет двадцать. У него были парализованы ноги. Здоров он был как бык. Вернее, как все умственно отсталые люди. Как-то раз он ухватил за ногу дразнившую его нянечку -- она не смогла вырваться, и на ноге у нее еще долго не заживал синяк. Нянечки дразнили его, безобидного бугая, шлепали по спине походя или говорили что-нибудь сальное, а он потом шумно дрочил всю ночь, давая повод для новых шуточек. Впрочем, относились они к нему хорошо, двойную порцию накладывали всегда. Я -- девятилетний мальчик. Представьте себе парализованного человечка. Он лежит локтями на полу и раскачивается из стороны в сторону. Он что-то делает, но вы еще не понимаете что. Он ползет. Ползал я быстро, за полчаса мог проползти метров триста, если бы не уставал. Но через каждые десять-пятнадцать метров приходилось отдыхать. Но я мог ползать! Ползать в палате могли только я и Василек, -- это и отличало нас от остальных. Их было семеро. Всех имен не помню. Да и не полагалось мне знать их имена. Только Сашка Поддубный мог сидеть, и по утрам нянечки сажали его на пол перед низеньким столиком. Остальные лежали на кроватях круглые сутки. Их называли "пацаны". Уважение к ним в детдоме было абсолютное, даже пахан детдома приходил к ним советоваться. Только у нас в комнате стоял телевизор, и мы могли смотреть его когда захотим. Я в эту палату попал случайно. Когда меня привезли, как раз один пацан умер. Это была несчастливая койка номер три. До меня на ней спали трое, и все умерли. Никто не хотел ее занимать, а я был новенький. Потом меня хотели перевести в другую палату, но Сашка Поддубный попросил, и меня оставили. Это отдельная история. x x x Как-то Сашка захотел в туалет, а Василька не было в комнате. У меня был выбор: ползти за нянечкой или попробовать помочь ему самостоятельно. Я взял резинку его шаровар в зубы, оттянул, пододвинул горшок, и он пописал. Теперь, по негласному закону детдома, я мог тоже его попросить о чем-нибудь. Набравшись наглости, я попросил его дать почитать одну из его книг. Книг у него было много. Он постоянно что-то читал или переводил с немецкого. -- Возьми "Три мушкетера". -- "Три мушкетера" я уже читал, и она детская, дай "Солярис". -- Ты ничего в ней не поймешь. -- Пойму. -- Ты упрямый, это хорошо. Возьми "Солярис", потом расскажешь, что понял. Я прочел "Солярис" за воскресенье. Когда Саша спросил меня, что я понял из книги, я ответил: главному герою незачем было лететь, ведь с женщиной надо было разбираться раньше и на Земле. Саша сказал, что я еще маленький и ничего не понимаю. Но книги с тех пор стал мне давать. В общем, мне повезло. Пацаны относились ко мне хорошо. x x x К нам пришли шефы. Шефами у нас были студенты из пединститута. Нас собрали в актовом зале, шефы попели нам песенки и ушли. Вернее, ушли не все. По плану шефской помощи, студенты должны были проводить с нами какие-то мероприятия, помогать делать уроки и так далее. Но большинство смотрели на нас как на прокаженных. Это выражение "как на прокаженных" я вычитал потом, и оно мне очень понравилось. А как еще можно передать выпученные глаза и плохо скрываемое отвращение? Но некоторые приходили. Как ни странно, это были студентки, звезд с неба не хватавшие. Природная доброта и жалость, а может быть, любопытство приводили их к нам снова и снова. Одна такая девочка зашла и к нам. -- Мальчики, вам чем-нибудь помочь? -- Чифир будешь пить? -- Что? -- Чай крепкий. -- Буду. -- Тогда достань у меня из-под матраца кипятильник, банку из тумбочки, сходи за водой и заряди все это под кроватью. Это говорил Вовка Москва. Кличка такая у него была: "Москва". Почему -- не знаю. Эта студентка была у нас несколько раз, пацаны угощали ее шоколадными конфетами, травили анекдоты. С ней было хорошо и весело. Как-то раз она задержалась у нас, и ей было пора идти. Отпускать ее никому, конечно, не хотелось. -- Мальчики, ну мне надо еще физику делать и математику, а списать сразу не дадут. -- Ты на каком курсе? -- На втором. -- Учебник с собой? -- В сумке. -- Доставай, читай задание. А это говорил Генка с угловой койки. Достала, села читать. -- Но я тут ничего не понимаю. -- Я тоже. Я только год вышку учу. Читай вслух. -- А формулы? -- И формулы читай. Она читала свой учебник, мы радовались, что она еще не уходит, и не сомневались, что Генка решит все ее задачи. Она читала долго, а потом Генка велел ей сесть за стол и писать. -- Но ты же не видишь, что я пишу! -- Но ты видишь? -- Вижу. -- Ну и пиши. Он продиктовал ей решения всех ее задач и замолчал. -- А можно я с ответом сверю? Тут у меня ответы выписаны. -- Сверяй. -- Все сошлось! Но как ты это? Не глядя в тетрадку. Ты ведь такой маленький! Генка весил килограммов десять. Кроме того, что он не мог ходить, у него что-то еще было с щитовидкой, он не рос. Обычно его накрывали до подбородка одеялом, и из-под одеяла выглядывало личико восьмилетнего мальчика. Впрочем, это было и к лучшему. Его иногда выносили на улицу. Мы с Васильком могли выползать на асфальт сами, а остальные улицы не видели. -- Мне восемнадцать. Я такой же маленький, как и ты. -- Ой, мальчики (она называла их "мальчики", больше их так никто не называл). А я думала, вы еще в школе учитесь. -- Официально учимся. Второгодники. А некоторые по два года в одном классе сидели. Это просто у нас директор детдома добрый. Не хочет нас в дом престарелых отвозить. Там за нами ухаживать будет некому, и мы умрем. -- А чего же вы в институт не поступите? Вы же там отличниками были бы. -- В институт только ходячих берут. Она быстро-быстро засобиралась и ушла. Я выполз в коридор. Шел дождь, и я хотел подползти к выходу. Было прохладно -- поздняя осень или ранняя весна. Входные двери не закрывали, и я любил подползать к самому выходу, смотреть на дождь. Редкие капли дождя попадали внутрь, падали на меня. Было хорошо и грустно. Но в тот раз мое место у двери было занято. Тяжело опираясь на косяк, стояла та самая студентка и жадно, взатяг, курила. И плакала. Я не помню, во что она была одета. Помню только туфли на каблуках. Она была очень красивая. Мне показалось, что такой красивой девушки я никогда больше не увижу. Она курила и плакала. Потом докурила и пошла под дождь. Без плаща и зонтика. Больше она к нам не приходила. x x x Приехала комиссия из Москвы. Директору влепили выговор, всех пацанов отвезли в дом престарелых. Их воспитательница пришла в наш класс: "Теперь я буду у вас работать до самого выпуска". Я пошел в пятый класс, начальная группа закончилась, и теперь нам полагался "свой" классный руководитель и "своя" воспитательница. Через месяц после того, как пацанов отвезли в дом престарелых, она поехала навестить "своих" подопечных. Приехала и рассказала все нам. Из восьми человек выжил один Генка. Дом престарелых состоял из отдельных помещений барачного типа. Престарелые и инвалиды были рассортированы по степени инвалидности. "Наши" лежали в отдельном бараке с доходягами. Вдоль стен тянулись ряды кроватей, с которых стекала моча. К ним никто не подходил. Воспитательница привезла им компот ассорти в больших банках. Про Генку она сказала: "Злой какой-то". "А компот заберите, все равно ходячие съедят". Я спросил ее, что будет со мной, когда я вырасту. Меня тоже отвезут в дом престарелых, и я умру? -- Конечно. -- Но мне тогда будет пятнадцать, я не хочу умирать так рано. Выходит, все зря? Зачем же тогда учиться? -- Ничего не зря. Учиться вы должны потому, что вас кормят бесплатно. И вообще, ты уроки выучил? С тех пор я очень изменился. По малейшему поводу у меня наворачивались слезы, и я плакал. Не помогали ни уговоры, ни угрозы. Я кричал в голос. Мне вызвали врача. Пришел молоденький парнишка, присел ко мне на пол, улыбнулся и что-то спросил. Я улыбнулся ему в ответ. Я не хотел с ним разговаривать. Но пришлось. -- Почему ты часто плачешь? -- Я не часто плачу. -- Почему ты плакал вчера? -- Я полз, ударился головой и заплакал. -- Я тебе не верю. Мне все рассказала твоя воспитательница. Ты все время плачешь. Это ненормально. Почему ты не хочешь со мной говорить? -- Потому что вы психиатр. Они все такие добрые сначала, а потом забирают в больницу. А в больнице колют уколы и дают такие таблетки, чтобы ты стал как Василек. -- Кто тебе сказал эту ерунду? Никто тебя не заберет. Кто такой Василек? -- Про больницу мне Вовка Москва рассказал. -- И где сейчас этот твой Вовка? -- Умер. Они все умерли. Они были добрые и умные. А Сашка Поддубный давал мне свои книжки читать. А теперь их нет, а Василек живой. Его в другой интернат отвезли, хороший, потому что он ползать может и сам в туалет ходит. -- А кто тебе рассказал, что они все умерли? -- Воспитательница. А еще она мне сказала, что меня тоже отвезут, когда мне будет пятнадцать. А сейчас мне десять. Улыбающаяся воспитательница недоуменно смотрит на врача и говорит: "Ну и что? Что тут такого? Я это всему классу рассказывала". Врач закурил. Я впервые видел, как взрослый человек курит прямо в палате. Он мне почему-то нравился. -- Ты меня боишься? -- Да. Он был совсем не злой. Докурил, посмотрел на меня и ушел. А Генка умер очень скоро. Америка Страну эту полагалось ненавидеть. Так было принято. Ненавидеть следовало все капиталистические страны, но Америку особенно. В Америке жили враги, буржуи, пьющие кровь рабочего класса. Американский империализм готовил для нас атомную бомбу. Рабочие в Америке постоянно голодали и умирали, перед посольством Советского Союза в США нескончаемым потоком лилась очередь желающих сменить гражданство. Так нас учили, мы верили. Я Америку любил, любил с девяти лет. Именно в девять лет мне рассказали, что в Америке инвалидов нет. Их убивают. Всех. Если в семье рождается инвалид, врач делает ребенку смертельный укол. -- Теперь вы понимаете, дети, как вам повезло родиться в нашей стране? В Советском Союзе детей-инвалидов не убивают. Вас учат, лечат и кормят бесплатно. Вы должны хорошо учиться, получить нужную профессию. Я не хочу, чтобы меня кормили бесплатно, я никогда не смогу получить нужную профессию. Я хочу укол, смертельный укол. Я хочу в Америку. Дебил Я дебил. Это не обидное прозвище, просто констатация факта. Уровень моего интеллекта недостаточно высок для самостоятельного существования, элементарного выживания. С детства знаю, что дебильность бывает компенсированная и некомпенсированная. Компенсированная дебильность -- умственная недостаточность, при которой человек способен жить в обществе без посторонней помощи. В качестве стандартного примера компенсированной дебильности обычно приводят людей с ментальными проблемами, которых усилиями педагогов и медиков удалось обучить профессии маляра или дворника. Педагоги научили меня решать сложные уравнения, медики старательно пичкали лекарствами, заботливо накладывали жесткие гипсовые повязки -- их усилия оказались напрасными. Малярную кисть я до сих пор поднять не в состоянии. x x x Одно из первых воспоминаний детства -- подслушанный разговор взрослых. -- Ты говоришь, что он умный. Но он же ходить не может! С тех пор ничего не изменилось. Всю мою жизнь о моей инвалидности говорили как о возможности или невозможности производить механические действия: ходить, есть, пить, пользоваться туалетом. Но самое главное оставалось всегда самым главным: я не мог ходить. Остальное взрослых почти никогда не интересовало. Не можешь ходить -- ты дебил. Очередной детдом, очередное переселение. В тот детский дом меня перевезли из клиники, где два года безуспешно пытались поставить на ноги. Лечение было простым. Мои согнутые в коленях ноги загипсовали, затем периодически разрезали гипс в нужных местах, давили на суставы и фиксировали ноги в новом положении. Через полтора года ноги стали прямыми. Меня попытались поставить на костыли, поняли, что это бесполезно, и выписали. В процессе лечения ноги постоянно болели, я плохо соображал. По закону каждый школьник Советского Союза имел право на образование; те, кто мог, посещали школьные классы при клинике, к остальным учитель приходил прямо в палату. Ко мне тоже пару раз приходила учительница, но, убедившись в моей непроходимой тупости, оставила меня в покое. Учителя жалели бедное дитЈ и ставили мне по всем предметам оценку "посредственно". Так я и переходил из класса в класс. В клинику меня взяли из второго класса, из клиники выписали в четвертый. Все нормально, все по закону. Принесли в класс, положили на пол. Шел урок математики. Мне повезло. Именно в тот день классу давали контрольную работу. Контрольная работа по математике -- вещь ответственная, под такое серьезное мероприятие педагогический совет школы выделил два урока подряд, по сорок пять минут каждый. Учительница задала мне пару вопросов, выяснила, что мальчика необходимо перевести во второй класс, и успокоилась. Позвала нянечку, распорядилась отнести меня в спальный корпус. Пришла нянечка. Посмотрела на меня. -- Я ж его только что носила, опять носить? Я вам не лошадь, у меня тоже права есть. Тоже мне, грамотные. Они не разобрались, а мне надрываться? Я, может быть, если бы не война, тоже учительницей стала. Нянечка говорила все громче, учительница внимательно выслушала ее и наконец смирилась. Очень вежливо она попросила нянечку выйти, извинилась перед ней за причиненное беспокойство. Нянечка ушла, можно было начинать контрольную работу. Учительница быстро писала на доске задания. Дописала, села за стол. Я смотрел на доску и ничего не понимал. Вместе с цифрами в задачах стояли буквы. Что такое плюс и минус, я знал хорошо -- до клиники я учился лучше всех, -- но знаки умножения казались простыми описками. -- Здесь ошибка в примерах, -- начал я без предупреждения. -- Почему вы написали буквы вместе с цифрами? Нельзя же складывать буквы. -- Это не ошибка. Эти буквы на самом деле цифры обозначают. Какие именно цифры стоят вместо букв, нам и нужно найти. Это называется решить уравнение. -- Получается, если один плюс "ха" равен трем, "ха" равно двум? Это как в головоломке в журнале. -- Не "ха", а "икс". Но, в общем, ты прав. -- А почему тогда во втором примере "икс" написан между двумя цифрами? -- Это не "икс", это знак умножения. Он пишется либо как точка, либо как русская буква "ха". На доске я написала знак умножения крестиком, чтобы его лучше было видно тем, кто сидит на задних партах. Что такое умножение, я не знал. Врачей в больнице почему-то больше всего на свете беспокоило, сколько будет дважды два, трижды три. Если я отвечал неправильно, они громко смеялись, называли правильный ответ, иногда давали мне конфету или печенье. Если бы они сразу объяснили, что умножение есть последовательное сложение, легче бы мне от этого не стало. Ноги болели сильно, врачей я не любил. Учительница объясняет мне про умножение. -- Зачем я тебе все это объясняю? -- продолжает учительница. -- Ты даже таблицы умножения не знаешь. -- Знаю, но только до пяти. Еще помню, что шестью шесть -- тридцать шесть. -- А семью восемь? -- Сейчас. Я начинаю вслух складывать цифры. Даю правильный ответ. -- Молодец, -- хвалит меня учительница -- Это просто, -- говорю я. -- Когда вы объясняете, все просто. Расскажите еще. -- Ты не поймешь. -- Пойму. Вы же сами сказали, что я молодец. Учительница бодро подходит к доске и начинает урок. Она пишет и пишет. Время от времени останавливается и переспрашивает: "Понял?" Я все понимаю. Она рассказывает мне математику, я перебиваю ее речь вопросами. Дальше, прошу я, дальше. Мы улыбаемся друг другу. Все так просто. -- Все. Это все. Я рассказала тебе все, что ты должен знать на сегодня как ученик четвертого класса. -- Я могу писать контрольную работу? -- Не уверена в успехе, но попробуй. Я пробую. Два часа проходят очень быстро, класс сдает контрольные работы. Учительница нагибается, берет у меня листок бумаги, быстро просматривает. Смотрит на меня. У нее холодный и чужой взгляд, не такой, как недавно у доски. Я все понимаю. Быть дебилом не так уж и трудно. Все смотрят мимо тебя, не замечают. Ты -- не человек, ничто. Но иногда из-за природной доброты или по профессиональной необходимости собеседник выясняет, что внутри ты такой же, как и все. В одно мгновение безразличие сменяется восхищением, восхищение -- глухим отчаянием перед реальностью. Я не смотрю на учительницу. Все они одинаковые. Уверен, что в этот момент она думает о том же, что и все на ее месте, -- про мои ноги. Ноги -- главное, а математика -- это так, ерунда, развлечение. Саша Мы знакомы лет с пяти. Он обижал меня. Потом мы подружились. Его мама часто угощала меня конфетами, а один раз подарила заводную игрушку. Властная, сильная и очень добрая женщина, она воспитала хорошего сына. Совсем недавно -- лет пять назад -- я узнал, что она хотела усыновить меня. Ей не дали. Когда я, уже взрослый человек, спросил ее: "Зачем?", она все поняла и просто ответила: -- Саше было бы не так скучно. Вы бы играли вместе. Ты бы в институт поступил, ты же умный, не то что мой оболтус. Я бы из тебя профессора сделала. Я смотрел в глаза этой умной русской женщине и верил, что, если бы ей разрешили, она бы пробила все стены, прошла все испытания, носила бы меня на руках на лекции, но сделала бы из того черноглазого испанского мальчика профессора математики. Не врач и не педагог, она разглядела в глазах пятилетнего ребенка то, что многочисленные медицинские комиссии будут безуспешно пытаться распознать. Я знаю, что она не стала бы читать мои диагнозы об "остаточной деятельности мозга" или "дебильности". Она видела мои глаза. Но писать я буду о Саше, ее сыне. О мальчике, у которого была мама. x x x Я плохо помню то далекое детство, когда мы были малышами. По-настоящему я узнал Сашу, когда судьба свела нас в очередном из моих детдомов. Он полз по коридору и пел. ...Выходят на арену силачи, И цепи рвут движением плеча. Саша сильно отличался от нас. Его мама, большой начальник в торговой системе, воспитывала его просто. Она брала его с собой на работу и показывала ему действительную сторону жизни. Он знал все про счета, накладные, как распределяется дефицит и почему нам на завтрак дали мало каши. Он полз по коридору и пел. Голос у него был громкий, слышно было далеко. Громко здоровался с идущими навстречу нянечками или учителями. Он называл их "персонал". Его поздно отдали в школу, мама потратила много времени и сил, чтобы попытаться его вылечить. Как и все мамы, она хотела видеть своего сына здоровым и счастливым. Так что он был гораздо старше своих одноклассников. Меня коробила его манера громко петь. Мне не нравилось, как он разговаривал с нянечками. Очень часто он говорил им "ты". "Ты, Маня, не жилься, побольше каши клади. И пацану подложи. Ты думаешь, если у него родителей нет и заступиться за него некому, так его вообще кормить не надо?" Я еще не понимал тогда, что за нарочитой грубостью он прятал свое смущение. Я считал нянечек полубогами, а он в ответ на матерную брань или хамство мог ответить тем же. Ничего я тогда не понимал. x x x Саше прислали посылку. Сашина мама понимала, что жизнь в детдоме не мед и слала ему огромные посылки с продуктами. Любящая мать, она хотела, чтобы у Саши были друзья, чтобы он мог учиться в школе, поэтому и привезла его в детдом. Она забирала его домой на все школьные каникулы и на лето, а его детдомовскую жизнь скрашивала как могла -- слала посылки, оставляла ему деньги. Мамы были разные. Совсем глупые мамы привозили и присылали детям конфеты. Умные мамы привозили сало, чеснок, домашние консервы -- в общем, нормальную еду. Сашина мама была не просто умной мамой, она была еще и большим начальником. Она присылала роскошные посылки с шоколадом и тушенкой, консервированными ананасами и соком авокадо. В тот день ему прислали сразу две посылки по одиннадцать килограммов каждая. Этим весом Саша гордился особо. -- По правилам советской почты частным лицам разрешены посылки весом в десять килограмм, но... (тут он делал паузу) в исключительных случаях принимаются посылки весом до одиннадцати килограмм. Мы ничего не понимали тогда в почтовых правилах, но радость Сашину разделяли полностью. Чем больше посылка, тем лучше, это понятно. Воспитательница принесла ему две посылки, тяжело пыхтя и ругая чадолюбивых родителей. -- Саша, по правилам детского дома я могу выдать тебе за один раз не более двухсот грамм продуктов. Ваш рацион сбалансирован, и переедать вредно. Предварительно я должна убедиться в их качестве. Зря она это сказала. -- А проверять вы будете специальным прибором или, извините, на вкус? Прибора я что-то не вижу. Тогда договоримся так. Вы проверяете банку тушенки и банку консервированных ананасов, оставляете мне остальное, и мы расходимся. Идет? -- Как ты мог такое подумать? Не нужна мне твоя тушенка. Выбирай, что тебе нравится, и я уношу твои посылки. -- Тогда так. Я сейчас ничего не выберу, вы унесете посылки. Завтра принесете снова, и я тоже ничего не выберу. Носить эти посылки вы обязаны. Вы будете носить их мне каждый день -- пару месяцев, пока не приедет моя мама. И уже моей маме вы будете объяснять про переедание и контроль качества продуктов. Поверьте, она торговый работник и про контроль качества продуктов знает все. Перспектива беседовать с Сашиной мамой воспитательницу не радует. Саша умный мальчик. Он понимает, что противнику надо оставлять пути к отступлению. -- Идея! Вы сейчас просто проверите на всех банках и коробках дату изготовления, просроченные продукты изымете. А насчет двухсот грамм не волнуйтесь. Я буду есть консервы не один и не в один вечер. Воспитательница рада такому повороту дел. Ссориться с Сашиной мамой не хочет никто. К тому же она понимает, что мама не станет посылать сыну что попало. Она добросовестно проверяет все продукты -- просроченных не оказывается. Посылки остаются Саше, и он от своих щедрот предлагает воспитательнице тушенку. Воспитательница отказывается. Тогда Саша достает из коробки банку консервированных ананасов. -- У вас же дети есть. Передайте это им. Воспитательница колеблется. Она хотела бы отнести детям ананасы, но еще сердита на Сашу, на его манеру говорить с ней -- представителем власти и взрослым человеком. "Детям, детям", -- повторяет Саша и смотрит ей в глаза. Внезапно воспитательница улыбается, берет ананасы и уходит. Она добрая тетка и понимает, что Саша на нее не злится. x x x Советский Союз -- страна всеобщего дефицита. Дефицит -- это когда чего-либо нет в продаже и это нельзя купить ни за какие деньги. Сотрудники детдома часто обращаются к Саше с просьбой "достать" дефицит. Чаще всего Саша отказывает. Он не хочет играть в эти взрослые игры. Он не злой и не жадный, просто знает, что его мама не в состоянии снабдить дефицитом всех. Воспитательница просит его "достать" гречневую крупу. Гречка -- дефицит. Крупа нужна ее маме, больной диабетом. Мама ничего не ест, вернее, ей нужна строгая диета. Среди разрешенных продуктов -- гречневая каша. Саша пишет письмо своей маме, та высылает гречку. Воспитательница приносит Саше посылку. В посылке -- два килограмма гречки. Она смотрит на Сашу. Ждет. -- Гречневая крупа, первый сорт, -- говорит Саша, -- цена сорок восемь копеек за килограмм. Здесь два килограмма. С вас -- девяносто шесть копеек. -- Хорошо, Саша, я запишу, что у тебя есть девяносто шесть копеек. Дело в том, что воспитанникам детдома запрещалось иметь наличные деньги. Глупые мамы и папы давали деньги воспитательнице. Детдомовец мог попросить воспитательницу, и та в следующее дежурство приносила заказ. Таким образом можно было купить, например, конфеты или карандаш. Но воспитательницу нельзя было попросить купить что-либо запрещенное. Кроме вина и сигарет, запрещены были рыбные консервы, яйца, пирожные и все продукты домашнего приготовления. Не надо объяснять, что наличные деньги у нас ценились значительно выше. -- Нет. Так не пойдет. Это не бизнес. У вас и так моих рублей пятьдесят лежит. Вы же мне их не дадите? -- Не дам. Это запрещено. Да и что ты будешь делать с сырой крупой? -- Продам тете Дусе. Она нянечка, ей ваши запреты до лампочки. -- Но мне гречка нужна для мамы. Ты же обещал. -- Я ничего не имею против вашей мамы. Пусть ест гречневую кашу и радуется. Но я обещал продать вам крупу, а не подарить. -- Хорошо. Бери рубль, и мы в расчете. -- Нет. Вы мне должны именно девяносто шесть копеек. Четырех копеек у меня нет. Воспитательница включается в игру. Она идет за мелочью. Сделка состоялась. x x x На завтрак нам дают гречневую кашу. Гречневая каша -- редкость в детдоме. Нам дают по две ложки каши, мы рады. Не рад один Саша. Он ругается матом, жилы на его шее вздуваются, он коротко бросает: "Сволочи", берет со стола свою порцию каши и ползет к комнате, где едят нянечки. У Саши торс здорового человека. Его ноги скрючены в немыслимый узел, одна рука парализована. Он подползает к комнате нянечек, открывает головой дверь и своей здоровой рукой бросает в комнату тарелку с кашей. В комнате нянечек за столом сидят нянечка, ее дочь и муж. Перед каждым -- полная тарелка каши. Мужчина поднимает голову от тарелки. Он видит Сашу и слышит его слова. Саша высказывается в том роде, что нянечка не только сама жиреет на чужом горе, но еще и кормит свою толстомордую дочку и хахаля. Конечно, Саша высказывает все это не такими словами. Он выражается нормальным русским языком, сдобренным отборным матом. Я не берусь повторить эти слова. Мужчина роняет ложку с кашей и просто говорит: "Маня, выйдем". Саша отползает от входа в комнату, и они выходят. Маня возвращается с фингалом под глазом и полным ведром каши. Оказывается, каши в столовой много, просто ей лень было нести полное ведро. x x x Сашу обвинили в том, что он курит. Деньги у него были всегда, и он мог бы покупать даже дорогие сигареты. Но он не курил. Не курил принципиально. В тот день он предварительно запасся сигаретами, подполз к учительской и закурил. Курил он серьезно, глубоко затягиваясь. Учителя подходили к учительской, смотрели на наглеца, но ничего не предпринимали. Дым от сигарет заполнил коридор и уже перетекал в учительскую. Наконец дождались директора школы. У нас был хороший директор. Он присел перед Сашей на корточки. -- Потуши сигарету. Саша загасил окурок. -- Наконец-то. Я уж думал, придется все выкурить. -- Что ты куришь? -- "Космос". Гадость, конечно, но все-таки с фильтром. -- Почему ты курил возле учительской? -- Вас ждал. -- Зачем? Ты же знаешь, что курить вредно. Даже сигареты с фильтром. -- Я не курю. Что я, дурак, травить себя, да еще за это деньги платить? Просто меня обвинили в том, что я курю. Мне все равно, но воспитательница уверена, что я ее обманываю. Если я решу курить, я буду курить открыто. Мое здоровье -- мое личное дело. Но подозревать меня в обмане я не позволю. Если она так хочет, чтобы я курил, -- я буду курить прямо перед ней. -- То есть тебя оскорбили недоверием, и ты решил протестовать прямо здесь? -- Да. -- Хорошо, я поговорю с ней. У тебя еще остались сигареты? -- Две с половиной пачки. -- Ты отдашь их мне? -- Вообще-то это дорогие сигареты. Директор улыбается, лезет в карман за деньгами. Он забирает сигареты, дает Саше деньги и проходит в учительскую. В этом детдоме был очень хороший директор. x x x У нас работали очень хорошие учителя. Люди, увлеченные своей профессией. Конечно, учителям было намного легче, чем нянечкам. Им не приходилось ухаживать за нами. Мнение учителя по сравнению с мнением нянечки для меня ничего не значило. Но все равно, учителя оставались взрослыми людьми, нужными обществу, а я -- бесполезным куском мяса. Саша так не считал. Однажды к ним в класс пришла новая учительница русского языка. Случайные люди при работе с нами быстро отсеивались, не помогало ничего, даже существенные надбавки к зарплате "за вредность". Эта же пришла "подменной", то есть временно замещала заболевшую учительницу. Диктант. Все ученики сидят за партами. Саша лежит на полу. Опираясь на больную руку, здоровой он старательно выводит крупные некрасивые буквы. Его тело выворачивают судороги, но он честно старается. -- Извините, вы не могли бы диктовать помедленнее? -- Я диктую со скоростью, предусмотренной программой шестого класса средней школы. Саша улыбается. -- Понимаете, если бы у меня еще и руки были как у ученика шестого класса средней школы, я бы вас не беспокоил. -- В таком случае тебе следовало бы учиться во вспомогательной школе. Саша не обижается. Он откладывает ручку и лезет в портфель за книгой. -- Что ты собираешься делать? -- Читать. Писать я не успеваю, а мешать другим делать задание запрещено. -- Прекрати немедленно. -- Вы будете диктовать медленнее? Ее терпение лопается. Этот мальчишка просто хам. Он мог бы просто еще раз попросить, в его положении выбирать не приходится. Он должен быть наказан. Она что-то долго пишет в классном журнале. -- Я вызову твоих родителей. -- Из Ленинграда? Мама не поедет. В крайнем случае позвонит директору детдома. -- Хорошо. Тогда я не допущу тебя к самоподготовке, и завтра ты получишь двойки по всем предметам. В этот день ей выпадает вечернее дежурство. Учительница идет за нянечками. Три здоровые тетки сажают Сашу в инвалидное кресло и пытаются отвезти в спальный корпус. -- Что же вы сама не везете? Надорваться боитесь? И уже нянечкам: -- Ладно, девочки, вы люди подневольные, поехали. Он вцепляется здоровой рукой в колесо коляски. Его тело выгибают судороги, ему очень больно, но отцепить его руку от спиц коляски практически невозможно. Нянечкам приходится тащить коляску с намертво закрепленным колесом. Они в голос ругают учительницу, но тянут коляску, незлобиво матеря Сашу. А Саша поет. Он поет про русский корабль, не сдавшийся перед превосходящими силами противника. Врагу не сдается наш гордый "Варяг". Пощады никто не желает Его привозят в спальный корпус, выгружают на пол. Учительница рада. Назавтра двойки Саше обеспечены. Вечером, когда дети поели и сотрудники детдома садятся ужинать, Саша выползает во двор и ползет в школу. Зима. Снег. Вечер. До школы недалеко -- метров триста. Здоровой рукой он загребает под себя снег и осторожно переставляет больную руку. Хуже всего то, что снега намело совсем немного, и его больная рука все время скользит по обледенелому асфальту, быстро ползти не получается. Одет он как и все мы, неходячие. На нем трико и рубашка. Рубашка расстегнута. Расстегнута она не для форсу -- просто рубашка все время сползает на одно плечо, и пуговицы отваливаются. Он заползает в здание школы, затем в свой класс и читает уроки на завтра. Нянечки обнаруживают пропажу ребенка, идут по следу, зовут учительницу. -- Иди сама с ним разбирайся. Она заходит в класс, смотрит на Сашу. -- Что ты тут делаешь? -- Реализую свое конституционное право, готовлю уроки. -- Но зачем ты полз по снегу? -- У меня не было другого выхода. Я должен был доказать вам, что меня невозможно победить грубой силой. Да, и распорядитесь насчет транспорта, назад я не поползу. Учительница выбегает. Нам рассказывают потом, что у нее случилась истерика, она долго плакала, но мы не верим. Мы не верим, что учителя способны плакать из-за такой мелочи. x x x Через несколько лет я приезжаю к Саше в гости. -- Мама, неси водку, мы с Рубеном немного выпьем. -- Но ты же даже на Новый год не пил. -- Новый год каждый год бывает, а Рубена я шесть лет не видел. Мы пьем водку, разговариваем, и я задаю ему самый главный вопрос: -- Саша, ты рад, что в твоей жизни был детдом? -- Нет. После детдома я стал другим человеком. Лучше бы его не было. -- Но в детдоме у тебя друзья были, ты со мной познакомился. Саша думает. -- Ты извини, Рубен. Ты хороший парень, мой друг, я рад, что с тобой познакомился. Но лучше бы детдома не было. Нью-Йорк В очередной раз классный руководитель проводит с нами политзанятия. Нам рассказывают об ужасах западного образа жизни. Мы уже привыкли и ничему не удивляемся. Я абсолютно уверен, что большинство людей в Америке живут на улицах в картонных коробках, что все американцы поголовно строят бомбоубежища, что в стране очередной кризис. На этот раз нам рассказывают о Нью-Йорке. Приводится статья из "Нью-Йорк таймс" про бесплатную раздачу сыра безработным. Было роздано несколько тонн сыра по 100 граммов на душу. Учительница особенно подчеркивает, что эти бедолаги в течение следующего месяца ничего не получат. Я спрашиваю, не умрут ли они тогда все от голода. -- Конечно умрут, -- отвечает учительница. -- Но им на смену придут новые толпы уволенных рабочих. Я верю. x x x Мы одни в классе -- я и учитель истории. Он что-то пишет в классном журнале, я читаю. Он сидит за учительским столом, я -- лежу на полу неподалеку от него. -- Вы очень заняты? -- Что ты хотел? Он поднимает голову от работы. У учителя очень добрые и умные глаза, чуть седые волосы. На лацкане пиджака -- значок. -- Вопрос задать. -- Задавай. -- Нам на политинформации рассказывали, что люди в капиталистических странах живут в глубокой нищете на грани голодной смерти. Я тут немного подсчитал, все сходится. Миллиардеры в Америке есть, но их очень мало. Так? -- Так. -- Миллионеры тоже есть, их немного, но все-таки во много раз больше, чем миллиардеров. Людей среднего достатка -- лавочников, парикмахеров -- должно быть во много раз больше, чем миллионеров, рабочих -- во много раз больше, чем лавочников, а безработных -- во много раз больше, чем рабочих. Так? -- Так. Ничего удивительного. Люди живут там очень плохо. -- Согласны? Тогда получается, что по приблизительным расчетам ежедневно на улицах, например, Нью-Йорка умирает несколько сот тысяч безработных, есть-то им нечего. И это не считая умерших от голода рабочих. Нью-Йорк просто завален трупами! Кто-то их должен все время убирать. Я не понимаю этих американцев. Ходить по улицам среди умерших и умирающих от голода. Почему они до сих пор не свергли своих помещиков и капиталистов? Учитель встает из-за стола, подходит ко мне, присаживается передо мной на корточки. Он как-то странно смотрит на меня и улыбается. Он почти смеется над моей серьезной задачей. Наверное, у него сегодня просто очень хорош