адбище в Риге седьмого августа сорок третьего года, в восемнадцать часов. Швейцарский подданный запаздывал, и Грейфе, похаживая между рядами бетонированных могил, раздражался. В сорок втором швейцарец не осмелился бы опоздать, более того, он бы явился раньше. Впрочем, теперь это не имело значения, лишь бы в конце концов пришел. И он пришел почти на двадцать минут позже назначенного времени. Высокий, костистый, злой. Не посчитав нужным извиниться, он обругал порядки в Риге. По его словам, трамваи едва ходили. И вообще тут делалось черт знает что, в далеком от фронта тыловом городе ни за какие деньги невозможно нанять такси. А рестораны? Он совершенно не в состоянии есть в этом городе, издавна знаменитом своей кухней. На чем они теперь жарят? Изжога просто извела швейцарца! Они оба были в штатском - и оберштурмбанфюрер доктор Грейфе и швейцарский гражданин с отнюдь не швейцарским именем Мэлвин Дж. Стайн. Только Грейфе был одет похуже - в светло-сиреневом костюме моды весны тридцать девятого года; на швейцарце же был великолепный твидовый пиджак, светлые брюки и башмаки фасона "мокасины моего деда" - очень дорогие; доктор Грейфе знал и магазин в Нью-Йорке, в котором торгуют всякой эдакой ерундой за бешеные деньги. Что ж! Кому повезло в игре, у того не спрашивают, как он начал... Начальник группы "VI.С" усмехнулся своим мыслям. Неужели швейцарец будет молчать до тех пор, пока Грейфе сам не предложит свой товар? Неужели до этого дошла их самоуверенность? Неужели, с точки зрения их разведки, война выиграна одними русскими до открытия второго фронта? Нет, к счастью, начал Мэлвин Дж. Стайн. - У вас их много? - спросил он без всяких околичностей. - Кого их? - попробовал притвориться недоумевающим Грейфе. - Вы понимаете. - Нет. - Речь идет только об агентуре, заброшенной на длительное оседание. Другой товар меня не интересует. - Вы желали бы знать общее число? - На это вы мне не ответите, а если и ответите, то только частью правды. Вы, по всей вероятности, уверены, что для такого рода информации еще не наступило время. Ваше право - так думать. Но мое право - знать количество единиц, которыми вы располагаете сегодня, сейчас... - Лично я? Грейфе тянул время. Мэлвин Дж. Стайн желал знать бесплатно то, что стоило денег. Лгать же было бессмысленно: швейцарский гражданин был, несомненно, человеком осведомленным. - Лично я сейчас не могу вам ответить на ваш вопрос даже приблизительно. Я не готов. Швейцарец усмехнулся. - Допустим, - сказал он, весело глядя на оберштурмбанфюрера. - Ну, а качество подготовки этих ваших агентов? Это серьезные ребята? На них вполне можно будет положиться? Если мы приобретем у вас вашу агентуру, то мы должны знать ее качественный состав, степень ее подготовленности, сумму знаний; мы не можем платить за кота в мешке, вернее, за список кличек. В этом-то вопросе, надеюсь, вы осведомлены? - Сядем! - предложил Грейфе. Скамья была ветхая, подгнившая, но выдержала их обоих. Швейцарец вытянул бесконечно длинные ноги и набил трубку голландским темным табаком. Немец обрезал сигарку. - Меня не имеет смысла стесняться, - произнес Дж. Стайн. - Я свой человек. Если бы ваша доктрина осуществлялась менее истерическими способами и если бы не авантюристические склонности некоторых лиц, которых я не хочу называть, такие парни, как я, были бы с вами. Но теперь, когда ваше дело проиграно, у нас свои планы. Наиболее деловитых ребят из вашего состава мы заберем к себе. И вам будет у нас недурно, а главное - безопасно... Грейфе немного коробил стиль этого швейцарца. Он не привык к словам "ребята", "парни", "кот в мешке", "вам будет недурно". Язык официантов или грузчиков. Классический национал-социализм был более всего приучен к патетике. Впрочем, рассказывают, что сейчас сам фюрер ругается непристойными словами даже в своем кабинете... Грейфе вздохнул. - Что вы называете недурно? - Прежде всего, с получением иного гражданства и нового имени будет забыто ваше прошлое. - Кто это гарантирует? - Мы. - А кто, собственно, вы? - Для того чтобы меня понять, не требуется особая проницательность, мистер Грейфе. - Понимать-то я вас вполне понимаю, но наше взаимопонимание еще ничего мне не гарантирует. Мэлвин Дж. Стайн широко и дружески улыбнулся. Так, улыбаясь, они обычно хлопают собеседника по плечу. Но швейцарец не хлопнул Грейфе. Он спросил, вглядываясь в него своими светло-табачными зрачками: - Сначала товар, старина. А потом уже гарантии. Как они обучены, эти ваши мальчики? И бога ради, перестаньте кокетничать, я достаточно много знаю для того, чтобы не терять времени для уговоров. Мне нужен ваш контингент с подробностями, понимаете? Если специальный курс для длительного оседания занимает у вас всего полтора месяца, то это слабая подготовка... - Гораздо больше! - быстро солгал Грейфе. - Вы убеждены? Оберштурмбанфюрер сделал лицо слегка обиженного человека. Это ему легко удалось: в те дни, когда он с утра не начинал принимать свой серый порошок, брюзгливое настроение не оставляло его. Нынче на всякий случай, чтобы вполне и во всем отвечать за себя, он пил только бразильский кофе. И потому настроение у него было отвратительное. - У меня есть приятель среди ваших ребят, - медленно начал швейцарец, - не знаю, есть ли еще и сейчас, но во всяком случае был. Тогда вы готовили свою агентуру вполне ответственно и серьезно. А сейчас вы начали торопиться. Вам это не кажется, мистер Грейфе? Вы стали более заниматься количеством, нежели качеством, я ведь внимательно ко всему приглядываюсь, такая уж у меня служба... Он сильно прижал табак в трубке большим пальцем и несколько раз пыхнул душистым дымом. - Может быть, этот мой друг в Англии, а может быть, тамошний судья уже успел надеть на себя черную шапочку и моего приятеля повесили в Пентонвильской тюрьме: ваших парней англичане больше всего вешают именно там. Вот его готовили серьезно, ничего не скажешь... - Я не знаю, о какой именно подготовке идет речь, - с некоторым раздражением произнес Грейфе. - Может быть, вы будете так любезны и расскажете суть этой подготовки? - Буду. Расскажу, - пообещал швейцарец и еще немножко попыхтел трубкой. - Правда, это было в конце сорок первого, вы еще тогда не так завязли в России и могли себе позволять некоторую роскошь... "А если я тебя увезу в гестапо, - подумал вдруг Грейфе. - А там быстро выяснят, какой именно страны ты подданный! Впрочем, вряд ли они станут выяснять. Просто все мое уйдет к ним. Он предложит им то, что должно принадлежать по праву мне". И не в силах более сопротивляться своему недугу, Грейфе вынул из жилетного кармана порошок. - Что это? - осведомился швейцарец. - Вульгарная язва, - ответил оберштурмбанфюрер. - Вы сами ругали стол в Риге. Через несколько минут глаза его заблестели, а через четверть часа швейцарца слушал не скучный Грейфе, а вдохновенный Лойола. - И дальше? - спросил Лойола. - Он дал обязательство забыть о существовании своей семьи. Навсегда. Вернее, до тех пор, пока ему не напомнят об этом, то есть тогда, когда его служба окончится. Затем наступил ряд решающих испытаний. Первое, я помню, заключалось в том, что он должен был приехать из Гамбурга в Штутгарт без единого документа. Это в вашей-то нацистской Германии, где шага не ступишь без проверки документов. Кроме того, во Франкфурте, в вокзальном ресторане, ему надлежало вывинтить электрическую лампочку из бра на, допустим, третьем столике справа от входной двери. - И это, конечно, было выполнено? - Представьте себе, было. Затем в школе в Штутгарте он на протяжении еще двух месяцев не знал, что это за школа и кого, вернее, для чего в ней учат. Два месяца мой друг подвергался не столько экзаменам, сколько экспериментам, выдержит он эту дьявольскую нагрузку или надорвется. Вообще-то, ничего особенного: например, подъем по тревоге, конечно ночью, бег в кромешной тьме к шумящему морю и приказ прыгать вниз. Вниз - вероятно, с огромной вышины в штормовые волны... - Старые приемы, - перебил Грейфе, - еще в бытность мою... - Не мешайте, - грубо и властно приказал швейцарец. - Бытность ваша тут ни при чем. Из тридцати парней по первой команде не прыгнули двое, они были отчислены, так и не зная, к чему их готовили. А другие прыгнули, над морем была еще терраса всего в метре от обрыва. Помнится, мой приятель называл эту систему школой немецкого мужества по методу Опладена. Так? - Так, - кивнул Грейфе, - мы изучаем ее. - Теоретическое изучение не стоит ничего, - произнес швейцарец, - я вам рассказываю практику. Наутро, опять по сигналу тревоги, их уложили на плац группами по девять-десять человек. В центры воображаемых кругов диаметром не более четырех метров устанавливались гранаты. Затем команда: выдернуть предохранительную чеку! Взрыв, осколки летят над испытуемыми... - Разумеется, не все, но многое, - начал было Грейфе, - многое из школы немецкого мужества мы используем, конечно обогатив опытом войны. Наша агентура, предназначенная на длительное оседание, вербуется из ярых врагов системы Советского государства. Кроме того, они все абсолютно скомпрометированы своими поступками перед советским строем - здесь, за время пленения. Мы храпим их фотографии, как они расстреливают своих же сотоварищей, как они выламывают золотые зубы своим жертвам... - Вашим, вашим жертвам, - с усмешкой поправил Грейфе Мэлвин Дж. Стайн. - Здесь надо быть точным. Впрочем, все это элементарно. Ну что ж, будем откровенны, Грейфе. - Он уже не добавил "мистер", он стал разговаривать с оберштурмбанфюрером, как со своим секретарем или, того хуже, лакеем. - Будем откровенны. Ваша агентура сейчас не такого уж качества, какой вы готовили ее раньше. Один только страх перед возмездием - этого же мало, старина, неужели вам это нужно объяснять? Половину, нет, что половину, две трети ваших агентов мы можем списать сейчас же. В самом лучшем случае остается треть. Треть посредственных работников, жалких убийц, не имеющих никакой руководящей идеи. Три десятка из сотни. - Но, мистер Стайн, - оскорбился было Грейфе. - Так почем же они у вас ценятся? - словно не заметив блестящих зрачков Лойолы, деловой скороговоркой осведомился швейцарец. - Почем за десяток, за дюжину, за штуку, как мы будем договариваться? Где-то совсем близко, за их спинами, хрустнула сухая ветка, Грейфе обернулся и узнал своего шофера Зонненберга. Тот прогуливался, напевая: Лотхен, Лотхен, ты стрела в моем сердце, Лотхен, Лотхен, воют метели в России... - Хорошо, - вставая, произнес Грейфе, - мы еще увидимся... - Только не вздумайте меня пугать, старина, - оставаясь сидеть и еще сильнее вытянув ноги, ответил Мэлвин Дж. Стайн. - Если вы забудете, что у нас с вами джентльменское соглашение, я пожалуюсь кое-кому в Берлине. У меня есть связи, как это ни странно. Не правда ли, это странно? И если они будут пущены в ход, вам не сдобровать. В вашей симпатичной стране головы летят довольно быстро, не так ли? Протянув Грейфе руку, он спросил на прощание: - А как этот русский генерал-чекист Локоткофф? В прошлый раз вы говорили, что с ним покончено. Это подтвердилось? - Нет, - жестко ответил Грейфе, - впрочем, я ничего еще не знаю. Тут не так просто, мистер Стайн, тут совсем не так просто, как это может показаться гражданину невоюющего государства, вроде Швейцарии. Некоторые американцы это хорошо знают на своей шкуре, некоторые господа в годах. Была такая авантюра в Сибири, и генерал Грэвс, мистер Грэвс, ею командовал. Это было, как принято выражаться, еще у колыбели Советской власти. Но и тогда, даже тогда американцы поняли, что это такое - пытаться завоевать Россию. - Трудно? - захохотал швейцарец. - Очень трудно? Но ведь вы изучили ошибки этих глупых янки? Вы-то воюете иначе? Так под смех швейцарца Грейфе и ушел. - Чем скорее, тем лучше, - в спину ему произнес Мэлвин Дж. Стайн. - Я буду тут после Нового года, не позже. К этому времени товар будет готов, не правда ли? - Хайль Гитлер! - повернувшись к швейцарцу, произнес Грейфе. - Хайль-хайль, - с усмешкой ответил тот, - я приеду и отыщу вас. Если вы будете еще здесь. - А где же? - сурово спросил оберштурмбанфюрер. - Где же мне быть? - Бог мой, восточнее! - воскликнул швейцарский подданный. - Разумеется, восточнее. "Цеппелин" работает на Россию, значит, его место в Москве... На этом они расстались. Садясь в машину, Грейфе обтер платком лоб. Зонненберг на него внимательно посмотрел, пожалуй, внимательнее, чем обычно. - В Ассари! - сказал ему шеф. - И не таскайтесь за мной следом, когда вас об этом не просят. - Господин оберштурмбанфюрер забыл, что я и охраняю вас в тех случаях, когда вас не сопровождают автоматчики, - сказал шофер. - Это входит в мои прямые обязанности. Я несу за вас ответственность. Грейфе вдруг почувствовал усталость. Ужасную усталость. Серый порошок отработал свое. Теперь следовала расплата... или еще порошок... ГЛАВА ДЕВЯТАЯ С террористами - Ионовым и его лампадными мужичками Серым и Козачковым в дальнейшем занимался Игорь. Ивану Егоровичу было неловко самому расследовать эту дурацкую, с его точки зрения, затею. Был и смех и грех. Однажды во время разговора Игоря с Ионовым в землянку чекистов заглянул бородатый и косматый партизанский дед Трофим. Понадобился ему начальник за каким-то охотничьим советом. Ионов, завидев деда, посерел лицом и отпрянул подальше, почти вдавился спиной в песчаную стену землянки. - Вроде, здоровенный лось ходит, - сказал дед Трофим. - И сердитого нраву, не то что здешние лесные коровы. Собраться бы - застрелить... Польза хорошая, мясо дюже жирное... - Ладно, потом зайдете, - ответил Игорь. Когда дед ушел, Ионов произнес испуганным голосом: - Он. Точно он. - Кто он? - Генерал Локотков. Его именно так господин Грейфе описывал. Борода с едва заметной проседью, шевелюра густая, говорит просто... Игорь, с трудом подавив улыбку, стал записывать протокол дальше. Было ясно, в "Цеппелине" ничего толком про Ивана Егоровича не знали, а если там и опрашивали пленных, то те выдумали им бородатого и косматого генерала. - Да ну их к лешему, - добродушно отозвался Иван Егорович, когда Игорь рассказал ему комическое происшествие с дедом Трофимом, - давай, Игорешка, отправляй их на Большую землю. У нас тут дела поважнее есть... И подарил своему заместителю пачку папирос "Северная Пальмира" из посылки, которую получил от Ряхичева. Подарил еще и новомодный целлулоидовый подворотничок, второй же оставил для Лазарева: пусть походит последние дни здесь франтом. Ему он тоже дал пачку "Северной Пальмиры", а Инге подарил полученный от Виктора Аркадьевича одеколон "Мои грезы" и плитку шоколаду: будет прогуливаться с Сашей, погрызет. Но Саша подворотничок не подшил, папиросу не закурил, спрятал и то и другое, по его словам, на потом. Разжившись у подрывников трофейной гитарой, пел полюбившийся ему в эти дни чувствительный романс: Там под черной сосной, Под шумящей волной, Друга спать навсегда положите... И после бурного аккорда переходил к совсем уж рвущим душу словам: Он взглянул потухающим взором На дышащие негой леса, А в пространстве высот кругозором Там сияли над ним небеса... Пел он, что называется, сквозь слезы, но все-таки казалось, что Саша подсмеивается и над чувствительными словами, и над рыдающей музыкой, и над своими угрюмыми и томящимися слушателями: Он сказал с нап-р-р-ряженным усильем. Обращаясь к пер-р-р-натым певцам: "Наслаждайтесь свободой, весельем, Я же скоро уйду к праотцам..." - Репертуарчик бы надо освежить, - сказал дед Трофим, - к нам какие-никакие эстрадники приезжали, а такую муру никто не пел... Впрочем, один прибыл перед войной незадолго, так по нем так областной орган печати дал, что даже слишком резко, вроде "разнузданное мещанство"! - Пой, Александр, не слушай деда, - велел Златоустов, - он чересчур в искусстве силен. После войны руководить всем пением станет, а пока наша власть. Вечером, попозже, Лазарев сидел с Ингой на крыльце и рассказывал ей негромко, словно стесняясь: - Что били, это пустяки, это перенести можно: только у них другие ухищрения имелись, это я, правда, не видел, это мне рассказывали ребята наши. Вот дело нужно слепить - групповой побег. Или подпольная организация нащупана, а выловить-ликвидировать не могут, никто имен не называет. Тогда из другого лагеря привозят жену и сынишку. И вот сынишку и жену пытают всякими пытками на глазах у мужа и отца, который знает имена и не называет. - Ладно, перестаньте, - попросила Инга. - Для нервных неприятно, что говорить, - согласился Лазарев, и глаза его вдруг блеснули во тьме. - И больше того, Инга, минует война, справят люди День Победы с вином и закуской и постараются это дело начать забывать. Они все нервные, все с переживаниями. И даже еще так скажут: у этих самых палачей тоже жены с детьми имелись, если бы они своего оберфюрера или кого там не слушались, и их бы в газовые камеры согнали. Один у нас в лагере был, такой кроткий житель-проживатель, утверждал, что надо понять, а тогда можно и простить. А ежели я, некто Лазарев Александр Иванович, понять не желаю, тогда как? Не знаю, какие у вас взгляды, но я так рассуждаю: всех их, которые к делу пыток и этих ужасов были причастны хоть боком, надо уничтожить, чтобы никогда никому больше такое неповадно было... Она положила теплую руку на его запястье, он посмотрел на Ингу сбоку, словно удивился, кто это рядом с ним сидит, и попросил, вставая: - Извините! - Куда вы?! - удивилась Инга. - Рано еще. - Худо мне с людьми, Инга, - пожаловался он, - не могу ничего не делать, ожидать: слишком, видно, долго ожидал... - А один вы разве не ждете? - спросила Шанина. - Ведь вы же думаете? - Раньше думал, теперь бросил, - с коротким вздохом произнес Саша. - Только маюсь, и ровно ничего больше... Недели две он скрывался. Локотков сказал Инге очень нехотя, что Саша "на дальней базе". Потом она увидела его, за это время он отрастил себе полубакенбардики и усишки фасонной формы, отчего лицо его приобрело мерзейшее выражение уездного кавалера и души общества конца прошлого века. - Для чего это вы? - удивилась Шанина, и в голосе ее Саше почудилась обида. - А разве не идет? - Вы думаете, идет? - Уверен даже, - сладко улыбаясь, ответил Лазарев. - Любая дамочка с ума сойдет... - Я не знала, что вы просто пошляк! - удивилась Инга, и губы ее дрогнули, словно она собиралась заплакать. - Пошляк-пошляковский, - совсем засиял белыми зубами Саша. - В жизни живем мы только раз... Когда Инга ушла, Локотков сказал: - Для чего огорчил человека? - А разве огорчил? - обеспокоился Лазарев. Новая внешность Лазарева заставила Ивана Егоровича изменить ему биографию: теперь он сделался ленинградским торговым работником, судимым в Токсово за крупную недостачу в хозяйственном магазине. В лагере же, отбывая заключение, он научился шоферить. Происхождение - из рабочих, бывший член ВЛКСМ. И эту легенду, а также все подробности, с ней связанные, Саша запомнил к утру. На рассвете Иван Егорович заговорил с Сашей об одноногом матросе. Лазарев слушал внимательно. - Посетишь его. Он разговаривать будет скрытно, очень даже, возможно, резко. Ты не сдавайся и вдруг скажи фамилию Недоедов. От Недоедова ты. И еще скажи: с полиграфическим приветом. - С полиграфическим приветом, - повторил Лазарев. - Недоедов. - Недоедов, запомнил. - Ошибиться нельзя. Матрос этого не любит. - А как отыщу? - Помогут. Из Лопатихи доведут. - Это с ума сойти, какая у вас организация! - восхищенно сказал Саша. - Все насквозь пронизано. Локотков промолчал: говорить ему не хотелось и на душе было скверновато. Если бы Лазарев хоть немного страшился грядущего, Иван Егорович чувствовал бы себя лучше. А он готовился к уходу, как к празднику. Что же это? Служит им или вправду так чист сердцем и бесстрашен? Отпускать или погодить? В молчании они посидели, покурили табаку из лазаревского кисета, теперь Саша угостил Ивана Егоровича. - Ну, что ж, - сказал Локотков, поднимаясь. Встал и Саша. - Желаю удачи! - произнес Локотков. - Действуй, Александр Иванович. Саша не ответил. Из землянки они вышли вместе, бок о бок зашагали по базе. И тут Иван Егорович плечом ощутил, как вздрагивает Лазарев, и тотчас же понял: волнуется. Очень волнуется. И не будущего он боится, а чувствует это последнее перед расставанием недоверие. Тогда, придержав Лазарева плечом, Локотков сказал негромко, но так, что Лазарев расслышал каждое его слово, каждое, бесконечно нужное ему сейчас слово: - Будь здоров, товарищ лейтенант! Лазарев коротко вздохнул. Его горячая рука была крепко стиснута огромной рукой Локоткова. Было так темно, что они не видели даже лиц друг друга, и такая тишина стояла, что оба слышали чистый и тихий шелест густо падающего сухого снега. И наверное, это было очень хорошо - и тишина, и тьма, и снег, потому что иначе Лазарев бы не выдержал. Ведь ему сейчас, сию секунду вернули звание, его воинское звание, он знал уже: не такой мужик Локотков, чтобы оговориться, он не оговорился, он вернул Лазареву его честь, чтобы тот шел выполнять свою воинскую работу, как положено солдату, военному человеку, воину. Так постояли они во тьме, в чистоте и в тишине недолго; потом каждый зашагал в свою сторону - Иван Егорович к Дворищам, а Лазарев через многие километры к селу, на далекое собачье тявканье, туда, где фашисты играли на губных гармониках, где они пели баварские, или мюнхенские, или берлинские песни, жарили на свой манер гусей, стряпали свою любимую кровяную колбасу... Эту ночь Локотков проспал спокойно, а вскорости начали поступать сведения от связных, которые, не зная, зачем они это делают, проверяли и перепроверяли поведение Лазарева на территории, временно оккупированной немецкими захватчиками. Первое сообщение Иван Егорович получил из Пскова. Разведчица Г. сообщила оттуда, что "Л. вел себя вне всяких подозрений", "ни в какие помещения" не заходил, "кроме назначенного", после чего посетил рынок, где купил табаку, молока и бутылку водки; молоко выпил, закурил, а водку спрятал, с чем и отправился на вокзал, где находились в большом количестве мирные жители, угоняемые немцами на Запад. На станции "Л. познакомился с девушкой, а 27 октября вместе с ней сел в вагон и выбыл из Пскова в направлении Эстонии". Читая это сообщение, Локотков невесело усмехался. Ему было неприятно, что он проверяет Лазарева так дотошно, но иначе поступить он не мог. Если бы риску подвергалась его жизнь, он бы, конечно, не стал устраивать Лазареву эдакое вокзальное знакомство, но некоторое время он был обязан "пасти" Лазарева, чтобы убедиться наверняка в его верности и преданности делу... Несколько позже прибыла бумага о том, как Лазарев достиг Пскова. Как и было намечено заранее, Саша останавливался дважды - в Козловичах и Лопатихе. В Псков он вошел спокойно, никто его не задерживал. Документы, видимо, в полном порядке, потому что на немецком КПК Лазарев был пропущен быстро, без осложнений. Вскорости к Ивану Егоровичу заявилась разведчица. Олена и была той девушкой, с которой Лазарев "вместе сел в вагон и выбыл из Пскова в направлении Эстонии". Ее всю трясло: она попала в перестрелку между карателями и группой подрывников, "набралась страху", по ее словам, - и доложила, что Лазарев - "продажный гад". Локотков вопросительно на нее глядел. - И недели у эстонцев не батрачил, - быстро тараторила Олена, - пошел перед фрицами хвостом вертеть. Там, в Печках, у фрицев училище или чего такое, забор высоченный, не углядишь, и с дороги прогоняют. Он в эту школу и наладился. Я ишачу на кулаков, я дня-ночи не вижу, а он ручкой мне помахал и назавтра уже в лягушачьей форме. В охранники заделался лагерные. - Сволочь! - веселым басом сказал Локотков. - Гад продажный! - блестя глазами, повторила Олена. - И не стыдится. Довольный, аж прямо сияет. Пистолет при нем, усы закручены, фуражка немецкая с долгим козырьком - разжился, сатана хитрая, шоколадки для угощения по карманам распихнуты. Конечно, ему житье разлюли-малина. Даже песни поет. - Да что ты! - удивился Локотков. - Точно говорю! Что ни день, то он с ними дружнее. Они в Халаханью шастают на учение, курсанты эти, изменники, и он при них. Давеча, сама видела, яблоки моченые повез начальнику, целый бочонок. - Ничего, рассчитаемся, - деловито посулил Локотков, впрочем без всякого гнева. - Будет и на нашей улице праздник - повесим гада! Потом заглянула к Локоткову Инга, совсем тихая, молчаливая. Она ни о чем не спрашивала, догадывалась: Лазарев ушел на задание. Исполнилось то, о чем он так мучительно, так жадно мечтал, он делает дело. Но где? Какое? Инга не спрашивала, знала: все равно ответа не будет. Впрочем, в бригаде вообще было не положено спрашивать, кто где. Потом надолго наступило в новостях затишье. Иван Егорович ходил с подрывниками на железную дорогу, побывал два раза в Пскове под видом заики-полудурка, встречался со своими людьми, изготавливал документы, нужные для дела, затем долго охотился за провокатором Пучеком - чудовищным выродком, давно запродавшимся немцам... Этот Пучек снабжал желающих уйти к партизанам винтовками со спиленными бойками для того, чтобы немцы забирали этих людей "с оружием в руках". Он же выдал жандармерии двух немецких солдат за то, что они "давали слушать русское радио местным обывателям". Солдат увезли, а обывателей постреляли без суда. Пучек был казнен. Потом Локотков с Игорем зажали в погребе группу карателей и рванули их там гранатой; в общем, без дела не сидел, но думал все время о своем Лазареве. Наконец тринадцатого декабря, то есть за семнадцать дней до намеченного срока, разведчица, именуемая Е., доставила записку, датированную еще серединой ноября: "Намеченной цели достиг, ваше задание выполнено полностью, прилагаю схему постов "Ш", а также фамилии и их установочные данные. Жду ваших указаний на дальнейшие действия". Схема-план была точной, с приложением масштаба. Хорват и Лашков-Гурьянов жили в отдельных коттеджах на территории школы, расстояние между домиками - 300 метров, охраны особой нет, обслуживаются вестовыми, место проживания вестовых обозначено синими квадратиками. Лашков и Хорват имеют верховых лошадей - конюшня обозначена синим треугольником. Посты охраны территории школы обозначены... Е. хлебала суп из пшенички. Над партизанскими Дворищами в студеном зимнем небе крутился "хейнкель", никак не мог точно засечь партизан. Локотков писал Лазареву, шепотом диктуя себе: "...какая будет операция, известим впоследствии. Однако же в назначенную для нее ночь ответственным дежурным по школе надлежит быть вам, а заместителем - человеку, который вам известен и несомненно вашим приказам подчинится. Во время этого ответственного дежурства вы должны знать точно, где находится личный состав школы, а также его руководящие лица, как охраняется территория школы и кто послан на посты охраны. К моменту подхода к школе наших людей вы должны находиться в караульном помещении и исполнять свои обязанности, ваш же заместитель должен отдыхать..." Е. доела холодный суп и попросила закурить. - Иначе засну, - пригрозилась она. - Устала я до безумия. - А ты поспи, девушка, - посоветовал Иван Егорович, - обувку скинь и приляг под тулуп. Я писатель замедленный, мне писание таких бумаг соленым потом дается. Разведчица заснула быстро и во сне сразу заплакала. А Локотков все писал и писал: "Вы будете должны создать перед своим замом по охране видимость вызова по телефону, если тот будет крепко спать в то время, которое вам назначат позвонить по телефону. Разговора ни с кем вести не нужно, а когда будет звонок-отбой при нажатом контакте, вы должны создать видимость беседы с начальником школы и якобы повторить его распоряжения, сводящиеся к тому, чтобы подать к дому Хорвата упряжку лошадей. После этого вы выходите из помещения, но предварительно пробуждаете..." Тут Локотков подумал и переправил "пробуждаете" на "будите". Но и это ему не понравилось, тогда он написал "разбуживаете". "...предварительно разбуживаете своего зама и, передав ему приказание Хорвата, запрягаете двух коней и выезжаете из территории школы для встречи трех наших представителей, которые произносят вам условный пароль. Офицеры эти будут в форме гестапо. Вы въезжаете с ними в ворота и выполняете их приказания. После завершения операции вы следуете вместе с вышеуказанными офицерами в назначенное ими место". Перебелив письмо и оформив его, как было условлено с Лазаревым, Локотков разбудил разведчицу, порасспрашивал ее по интересующим вопросам и проводил своей тропкой к особо секретному выходу из лагеря, откуда провожать ее вышел Игорь. Е. благополучно добралась до Печек и уже через неделю доставила ответ от Саши. В этот раз она пришла совсем замученная, до того, что Иван Егорович сразу сдал ее доктору Знаменскому на особое питание и с надеждой, что Павел Петрович хоть какие-никакие "укольчики" сделает разведчице, потому что ее и ноги не держали, и плакала она по пустякам, и дергалась, словно контуженная. - Водочки ей надо выпить, - угрюмо сказал Знаменский. - В общем, сделаем. На этот раз Саша писал так: "Согласно вашему заданию, полученному мною от девушки 17 декабря ночью, будет, конечно, сделано все. Прилагаю декадный пароль, список руководящих лиц школы и др. В настоящий период вхожу в авторитет у командования, назначен командиром взвода охраны школы, имею обильные знакомства. Во мне прошу не сомневаться. С приветом, ваш Л." Пока Е. спала в новом партизанском госпитале, Иван Егорович опять писал свое письмо-инструкцию Лазареву. Здесь уже было сказано без обиняков, какая именно предстоит операция, и было еще назначено время в ночь на первое января 1944 года. В эту бесшабашную и гулливую пору Лазареву будет легче всего заменить какого-либо начальника караула по-товарищески, да и авось многие будут в подпитии, что, разумеется, поможет делу. Было в письме указано и место встречи с "офицерами гестапо", был и их пароль, было и задание Лазареву: обеспечить немецкий пароль на новогоднюю ночь. Оформлял письмо Локотков до утра и, провожая в этот студеный день разведчицу Е., сказал ей, что теперь они встретятся в сорока километрах от Печек, где Иван Егорович будет ждать девушку в условленном месте, потому что ей еще одну такую ходку не сдюжить. - Так фрицы вас там переймут, - сказала Е., вскидывая на Локоткова печальный взгляд. - Это ж самое логово. - Ничего, выгребусь, - спокойно ответил Локотков. - Я не раз бывал в логовах, друг-товарищ. С этого самого двадцать первого декабря даже привычное для всех окружающих наружное спокойствие оставило Ивана Егоровича. То ли все пережитое в войне дало себя знать именно в эти дни, то ли Лазарев забрал у него изрядно душевных сил и уверенности в себе, то ли огромные, горестные и замученные тревогой глаза Инги довели его до предела своим постоянным выражением вопроса, но, в общем, Локотков сам заметил, что порою овладевает им то, что называл он про себя петушковщиной. Теперь он все время, неотступно, и днем и ночью выверял предпринятые им действия, выверял и свои поступки и проверял сам - придирчиво, шаг за шагом, час за часом. Все будто бы получалось правильно, без просчетов и мельтешни, но и то, что получалось правильно, тоже тревожило Локоткова: ежели все больно ловко и складно, то еще раз следует выверить, потом поздно станет выправлять слабину. Самым трудным ему представлялось то обстоятельство, что он оказался в этом деле один, не мог решительно ни с кем посоветоваться, не мог ни у кого перепровериться. И спрашивал, и отвечал, и контролировал вопросы и ответы только он, никто больше. Двадцать третьего были к нему доставлены "гестаповские офицеры" - два эстонца и латыш, немного знающие по-немецки, а главное, умеющие выглядеть "иностранцами". Эту пресвятую троицу Иван Егорович уже давно углядел в дальнем подразделении бригады, бывая там по служебной надобности, но совсем их не знал и только нынче познакомился. Латышу было под сорок, его звали товарищ Вицбул, а эстонцев звали: одного - Виллем, а другого - Иоханн. Все трое были тощие и измученные боями. Локотков сразу отвел своих гостей в госпиталь, где молчаливый Знаменский должен был в самый кратчайший срок "довести ребят до кондиции", то есть нагнать им жиру и представительности, чтобы "не гремели костями". - Салом их кормить? - спросил Павел Петрович. - А хоть бы и салом. - Фрукты свежие давать? - И фрукты можно! Не жалей друзьям-товарищам, доктор, ничего! - А чашка крепкого бульона не подкрепила бы их силы? - книжным голосом осведомился Знаменский. - Так вы имейте в виду, Иван Егорович, я, кроме как мороженой картошкой и немецкими сардинами, ничем не располагаю. - К утру все будет, - пообещал Локотков, - а пока не жалей, доктор, сардин. И чего еще в загашнике запрятано, не жалей. Подможем! Он иногда любил так выражаться, Локотков, будто он закоснелый доставала. И за ночь чекисты действительно спроворили поросенка. Будущие "гестаповцы" лежали в своей тихой и тайной палате и ели, словно работали, и спали-отсыпались, наверное, за всю войну так, будто трудились. Раз в сутки Локотков делал им инспекторский смотр и выговаривал вежливо: - Слабо жиреете, господа гестаповцы. Щеки нужны, розовость, сытость во взгляде. Может, еще сардин желаете? "Гестаповцы" желали всего и от обжорства нещадно маялись непривычными к богатой и жирной пище животами. - Не мешайтесь вы в мою науку, - попросил как-то доктор Павел Петрович Локоткова. - С такой системочкой все прахом пойдет. Еще "гестаповцы" репетировали свой не слишком хороший немецкий язык, и тут, к сожалению, Иван Егорович ни в чем не мог им помочь. Он лишь шпаргалку им русскую сочинил - тему будущей краткой беседы с начальником школы Хорватом. Написано это было так: "Вы. Мы из гестапо. Вы господин Хорват? Он. Что-нибудь вам отвечает, вроде "так точно, Хорват". Вы. Господин Хорват, вы арестованы органами СС. Предъявите ваше оружие. Он. Вот, пожалуйста, мое оружие. (А если он сопротивляется, то вы арестовываете его силой и забиваете ему в рот тряпку, чтобы не верещал. Потом забираете все, какие есть, документы и вместе с Хорватом доставляете в наше расположение. А если не сопротивляется и не скандалит, тогда беседа ваша продолжается.) Вы. Где находятся ваши документы? Где находятся документы школы? Все ли это документы? Если вы подымете шум, мы вас уничтожим! Убьем! Застрелим! Вы будете убиты!" Эстонцы благодушно репетировали, лежа на своих топчанах, Локотков требовал от них свирепости, достойной гестаповских деятелей. Латыш сказал: - Сейчас мы выучиваем текст. А когда увидим этот сволочь, мы будем хорошо свирепые. Очень! Больше не надо! А сейчас мы еще не можем, мы не видим объект. Тут все свои люди, тут теплый печка, тут трудно делать злобу. Пожалуйста, именно так все будет... - Нет, так дело не пойдет, - сказал Локотков, - опасаюсь я, друзья-товарищи, за ваш немецкий выговор. И сам не понимаю. Приведу вам девушку одну, она займется, это ее специальность, а ваше дело небольшое: подчиняться. Инга, конечно, сразу догадалась, что эти люди будут связаны когда-либо с ее Лазаревым, но виду не подала и только все силы свои вкладывала в занятия, стараясь заставить "гестаповцев" правильно произносить те фразы, которые велел выучить Иван Егорович. Спросить, не понадобится ли в их обиходе еще что-нибудь, она, разумеется, не смела, только вдалбливала в свою "школу" назначенные слова с соответствующим произношением да курила беспрестанно, пользуясь тем, что "гестаповцев" табаком не обижали. Локотков же, запершись в своей землянке, трудился лично и неустанно еще по одной линии: изготовлял будущим "деятелям СС" достойное их обмундирование, знаки различия, ордена, обувь, головные уборы, портсигар; даже голландские сигареты "Фифти-Фифти" у него были "засундучены", все у него, у хозяйственного чекиста, имелось, "каждой веревочке место", как любил говаривать Локотков, обследуя поле боя и насупив брови. Еще в горячем октябрьском сражении, имевшем место на подступах к большому селу Жарки, аккуратный и умеющий думать далеко вперед, Иван Егорович, по словам комбрига, "солидно прибарахлился": поснимал мундиры с офицерских трупов, а если мундир был уж слишком безнадежно окровавлен, он срезывал погоны, отвинчивал ордена, значки, забирал документы, знал, что придет такой час - сгодится амуниция. И верно, вышел час, теперь очень даже сгодилось. На мундир товарища Вицбула Локотков укрепил два Железных креста, медаль "За зимовку в России", эстонцев наградил пожиже - по одному Железному кресту и медальки им дал какие-то, вроде латунные, так оно и следовало, если Вицбул - майор, а Виллем и Иоханн - лейтенанты. Впрочем, Иоханн попозже сделался оберлейтенантом, по той причине, что погоны обера оказались парными и почище. Все эти одежки и шинельки Локотков сам штопал, сам отпаривал, сам развешивал на самодельные распялки, чтобы не помять до назначенной минуты. И документы своим "фрицам" он изготовил - воинские офицерские книжки, командировочные предписания, еще какой-то листок с орлом и свастикой, на нем было написано об оказании содействия офицерам Грессе, Митгофу и фон Коллеру. И оружием для "гестаповцев" Локотков занимался, и группу прикрытия инструктировал, и группу разведчиков. Все это было трудной работой, потому что само задание в его подробностях он не мог расшифровать своим людям, а они из-за этого обстоятельства действовали словно в потемках. Поросенка "гестаповцы" прикончили без всяких видимых положительных результатов, съели, и вся недолга, на лицах это обстоятельство никак не отразилось. Немецкие сардины тоже не помогли потолстению. "Каким ты был, таким и остался", - произнес товарищ Вицбул, разглядывая себя в осколок зеркала. Еще случилась мелкая неприятность с парикмахером. Для фасонной стрижки приглашен был дед Трофим, который, по его словам, работая в театре, немного подучился на театрального парикмахера, потому что рабочим сцены служить было "бесперспективно". Однако же, начав с товарища Вицбула, он потерпел полное поражение, и самому Локоткову пришлось голову Вицбула побрить бритвой наголо. На Иоханна ни одна фуражка не лезла - косматый дед Трофим и его измучил, и сам измучился, покуда не приостановил свои эксперименты на "бобрике", который назвал "а ля Капуль". - В общем, давай выметайся отсюда, - вскипел Локотков, - тоже нашелся театральный парикмахер... Виллем сам сделал себе короткие бакенбарды, Локотков подбрил ему шею. Накануне отправления "гестаповцев" посетил комбриг. Пришел вечером, посидел, помолчал. Латыш с эстонцами беседу не начинали: не болтливые были все трое. Погодя комбриг сказал: - Забирает мороз. К тридцати жмет. Товарищ Вицбул ответил светским тоном: - Зимой так бывает. - Бывает даже больше, - поддержал Виллем. - Хорошо, что нет ветер, - живо откликнулся Иоханн.