достать ее было нигде! - виновато ответил Егорша. - По всем мастерам бегал, ноги отбил... - Чего не достать? Егорша показал сверток, отмахнулся, ушел. И только когда ударили к вечерне, Егорша появился в дверях, возгласил с торжественностью: - Афанасия Петровича Крыкова просит пожаловать к нему капитан-командор! Крыков вошел, огляделся по сторонам. Стрелецкий голова, сотники Меркуров и Животовский, поручик Мехоношин, Семисадов, Егорша, иные офицеры - все были здесь. Ярко горели свечи в шандалах, по пять свечей на шандал, лицо у Иевлева было строгое, бледное. - Всем встать смирно! - сказал он резким голосом и развернул бумагу, с которой свешивалась большая, на шнурках, печать. - Указом его величества государя Петра Алексеевича... Крыков слушал, не понимая. Потом понял. Иевлев шел к нему через весь покой, держа на вытянутых руках шпагу с золоченым эфесом, с портупеей и темляком. Офицеры стояли застыв, повернув головы налево, по жирной щеке стрелецкого головы ползла слезинка. Меркуров дышал всей грудью, часто. Семисадов бодрился, но на выбритых щеках его играли желваки. - Целуйте шпагу, сударь капитан Крыков! - сказал Иевлев, стоя против Афанасия Петровича. - Надеюсь на то, что жало сей превосходной стали не в дальние времена, будучи в ваших руках, предоставит нам обстоятельства, необходимые к производству вашему из капитанов в майоры. Афанасий Петрович встал на одно колено. Иевлев протянул ему шпагу, он взял ее на ладони своих больших сильных рук, поцеловал эфес, поднялся. Сильвестр Петрович обнял его, утер своим платком щетинистое, мокрое от слез лицо. Офицеры сгрудились толпою, мяли, тискали Крыкова, хлопали его по широким плечам; он улыбался растерянно, слушал слова Иевлева: - А того всего и не было. Забудь, голубчик. Ну, идем, Таисья Антиповна стол раскинула, праздновать. Выпьем малым делом здоровье капитана Крыкова Афанасия Петровича... 5. В ЗАСТЕНКЕ Поспав после обеда, воевода князь Алексей Петрович, сопровождаемый думным дворянином Иваном Семеновичем Ларионовым да дьяками Абросимовым, Молокоедовым и Гусевым, отправился послушать, что говорят с пытки пойманные ярыги Гриднев да Ватажников. Думный, помогая боярину спускаться с крыльца воеводских хоромин, говорил доверительно: - Един из них и видел своими очами того приходца азовского, что на тебя, князюшка, народ поднимает. Копейщики, тати, убивцы. Пасись, князь-воевода, пасись; охраняем тебя яко самого государя-батюшку, да разве углядишь? За каждым углом могут подстеречь... Хлюпая по лужам во дворе, князь пугливо оглядывался, теперь он и вовсе не покидал жилья. У саней стояли провожатые караульщики с алебардами, с саблюками, с палицами - бить злодеев, коли нападут на поезд воеводы. В богатой шубе на хребтах сиводушчатых лисиц, в горлатной шапке с жемчугом, боярин проехал санями до крепкого дубового тына, что окружал врытую в землю, потемневшую от времени избу, спустился по ступеням вниз и сел на скамью, отдуваясь и отирая лицо платком. Палач Поздюнин быстро доедал в темном углу постную еду - мятый горох с маслом и жареные луковники. Ярыгу отливали водою со снегом, - надо было ждать. - Квасу принесите! - велел Алексей Петрович. - С соленого на питье тянет. Принесли квасу, князь попил, стал вертеть пальцами на животе - скучал. Дьяк Молокоедов, выставив вперед бороденку, нашептывал про Иевлева, до чего-де поганый человек. Из верных рук известно: в церквах его не видели, нынче пост, а он, треклятый, не говеет. Дьяк Абросимов кивал. Наконец Гриднев застонал, его еще облили ледяной водой, палач Поздюнин вытер руки полотенцем, подергал пеньковые веревки, огладил хомут, чтобы все было в исправности, не осрамиться перед боярином. Дьяк Молокоедов лучинкой зажег свечи на другом шандале, очинил перо, размотал сверток бумаги - писать. - Ну, делай, делай! - приказал думный Ларионов палачу. - Шевелись живее... Два бобыля, жившие при тюремной избе, принесли Ефима. Стоять он не мог - его посадили под дыбой. Поздюнин заправил его руки в хомут, забрал петлею, вопросительно взглянул на думного дворянина Ларионова. Тот, раскидывая русые усы по щекам, навалился локтями на стол, приготовился слушать. Веревка пронзительно заскрипела. На розовой коже Гриднева проступили ребра, тело сделалось длинным, словно неживое. Поздюнин правой рукой взял кнут, плетенный из татарской жимолости, изготовился к удару. - Ты легче! - велел думный. - Бей, да без поддергу! И, оборотясь к Прозоровскому, объяснил: - Хорош у нас палач, лучшего не сыщешь, да только тяжело бьет. А ежели еще с поддергом - жди не менее часу, покуда водою отольют... Веревка все скрипела. Гриднев совсем повис, в тишине было слышно его свистящее дыхание. Думный, все раскидывая по щекам усы, спросил: - Ну, дядя, будешь сказывать по чести? Гриднев ответил сразу, спокойным голосом, будто сидел на лавке: - Ты знай своего дядю палача Оську, орленый кнут да липовую плаху. Я тебе, суке, не дядя. - Бей! - приказал думный. Поздюнин развернул руку с кнутом, скривился, крикнул, как кричат все кнутобои: - Берегись, ожгу! Кнут коротко свистнул в воздухе, по телу Гриднева прошла судорога, Ларионов посоветовал: - Вишь - тяжелая рука. Сказано - легше! - Как научены, - молвил Оська Поздюнин. - Сызмальства работаем, не новички, кажись... - Ты поговори! Из груди Гриднева вырвалось хрипение, он забормотал сначала неясно, потом все громче, страшнее: - Все вы тати, воеводу на копья, детей евоных под топор, обидчики, душегубцы, змеи, аспиды... Прозоровский, пожелтев лицом, подался вперед, слушал; Поздюнин замер с занесенным кнутом; думный Ларионов кивал, словно бы соглашаясь с тем, что говорил Ефим; дьяк Молокоедов, высунув язык от усердия, разбрызгивая чернила, писал быстро застеночный лист. Гриднев кричал задыхаясь, вися в хомуте на вывернутых руках, теряя сознание: - Пожгем вас, тати, головы поотрубаем, детей ваших в Двину, в Двину, в Двину... - Спускай! - велел Молокоедов. Бобыли бережно приняли на руки бесчувственное тело, отнесли на рогожку. Поздюнин пошел в свой угол докушивать обед. Прозоровский укоризненно качал головой. Гусев сказал: - Покуда отживет - другого попытаем. Привели Ватажникова. Он, не поклонившись, взглянул на боярина, усмехнулся, скинул кафтан, рубашку, повернулся к воеводе спиной в запекшихся, кровоточащих рубцах. - Пожгем тебя нынче, ярыгу! - пригрозился Молокоедов. - Иначе заговоришь! Бобыли принесли огня в железной мисе. Вновь заскрипела веревка, смуглое, скуластое лицо Ватажникова побелело, он молчал. Бобыли захлопотали возле угольев, накидали сухой бересты, щепок. Лицо Ватажникова исказилось, было слышно, как заскрипел он зубами. - Говори! - крикнул Молокоедов. - Молчу... - не сразу произнес Ватажников. - Бей! - грузно поднимаясь с места, велел Прозоровский. - Бей, кат! Поздюнин заторопился, отошел шага на два, негромко упредил: - Ей, ожгу! - Дважды! - крикнул Ларионов. Кнут опять просвистел. - В третий? - спросил Оська. - Дышит? - Кажись, нет. - Спускай! Да побережнее, чтобы темечком не стукнуть... Покуда Ватажникова отливали водой, вновь подняли Гриднева. С огня он начал говорить быстро, неразборчиво, сначала тихо, потом все громче. Пламя в мисе горело ярко, черный дым уходил в волоковое окно. Прозоровский прихлебывал квас, дьяки писали, думный дворянин подавал команды. - Свои, добрые везде есть, - хрипел Гриднев, - работные люди за нами, на верфях многие за нами, которые с голоду мрут, пухнут, цынжат. Стрельцы, драгуны - к нам придут. Хлебники в городе, квасники, медники, ямщики, рыбари... - Имена говори! - крикнул Ларионов. Ефим не слышал. - Мушкеты у нас будут, - шептал он, - пистоли, пушки будут, кончим с вами, изверги... Его опять сняли. В застенке стало жарко, боярин сбросил шубу, палач - рубаху. Молокоедов объяснял воеводе, что все делается по закону. В законе сказано пытать до трех раз, однако с тем, что когда вор на второй или третьей пытке речи переменяет, тогда еще три раза можно делать. Ежели на шестой пытке от прежнего отопрется - еще можно пытать. С десятой пытки, по закону, горящим веником по спине вора шпарят. То пытка добрая, редко кто выстаивает. - Нынче ж у вас какая? - спросил воевода. - А девятая. - Речи переменили? - Ранее молчали, князь, а теперь грозятся. - Шпарь вениками! Дьяки переглянулись, послали бобыля калить лозовые прутья. В открытое окошко донеслось бряканье маленького колокола, - все остальные в городе снял Иевлев. Алексей Петрович широко закрестился, дьяки закрестились помельче. Палач Поздюнин не посмел вовсе: не при том деле стоял, чтобы креститься. Когда Ватажникова повели опять, Ларионов сказал рассудительно: - Говори лучше не под дыбой. Говори добром. Повинись всеми винами, назови дружков. Так-то, не по-божьему, - черными словами ругаться да грозиться. Говори здесь, в спокойствии, с разумом. Сам посуди, человече: лик опух, кровища через кожу идет, глаза не видят, ноги сожжены, долго ли живот свой скончать, не покаявшись. Для облегчения тебе буду спрашивать, ты же отвечай разумно... - Спрашивай! - хрипло ответил Ватажников. - Спрашиваю: для чего лихое дело затеяли, когда ведаете, что свейский воинский человек идет землю нашу воевать? Ватажников подумал, глотнул воздух, сказал внятно: - То дело не лихое, то дело - доброе, что затеяли. А свейскому воинскому человеку мы не потатчики. И кончать его, боярина, и семя его, и судей неправедных, и мздоимцев дьяков, и тебя, думный дворянин, и всех, о ком на розыске говорено, - будем! Когда, тебе не знать и до века не узнать. На том стою и более никаких слов от меня не услышишь! - Говори, какой приходимец от Азова здесь был, который весть о стрелецком бунте принес и вас на воеводу поднимал? Говори, куда ему путь? Говори, кто еще его прелестные слова слушал? - Молчу! - с дико блеснувшими глазами, хрипло сказал Ватажников. - Жги! - розовея лицом, тонко крикнул думный. Ватажникова вновь подняли, палач Поздюнин выхватил у бобыля пылающий веник, резво вскочил на ножное бревно, поддернул веревку с хомутом, но тотчас же остановился. - Чего не жгешь, собачий сын! - закричал Прозоровский. - Кончился! - тонким голосом ответил Поздюнин. - Неладно сделали. Больно много для единого дня. Не сдюжал. Дьяки подали князю шубу, горлатную шапку; крестясь на мертвое тело, пошли к дверям. Ефим Гриднев хрипел на рогожке в углу... - Теперь худо будет! - пугая боярина и пугаясь уже сам, молвил думный. - Он, покойник, един того приходимца азовского видел. Теперь, опасаюсь, не отыскать нам заводчика бунту... - Имать всех, кто в подозрении! - велел воевода. - Пытанных водить по городу скованными за подаянием, дабы посадские очами видели, каково делаем со злодеями. Да держи меня под крылья, оскользнусь здесь... 6. ХОРОШЕЕ И ХУДОЕ Пока в горнице Сильвестра Петровича курили трубки, набитые кнастером, он полушутя, полусерьезно напомнил офицерам старое доброе поучение: "Горе обидящему вдовицу, лучше ему в дом свой ввергнуть огонь, нежели за горькое воздыхание вдовицы самому быть ввергнутому в геенну огненну". Потом рассказал незнающим, что за человек был кормщик Рябов. Стрелецкие сотники слушали внимательно. - Счастливое соединение! - говорил Иевлев, попыхивая сладким трубочным дымом. - Ум острый, веселое отходчивое сердце, способность к изучению наук удивительная. В те далекие годы, когда довелось мне быть здесь в первый раз, будущее флота российского открылось Петру Алексеевичу и нам, находящимся при нем, не тогда, когда мы увидели корабли и море, а тогда, когда познали людей, подобных погибшему кормщику... Поручик Мехоношин, полулежа на широкой лавке, потянулся, произнес с зевком: - Так ли, господин капитан-командор? Зело я в том сомневаюсь. Моя пронунциация будет иная: иноземные корабельщики - вот кто истинно вдохновил, государя на морские художества. Форестьеры - иноземные к нам посетители - истинные учителя наши. Я так слышал... - Ты слышал, поручик, а я видел! - отрезал Сильвестр Петрович и поднялся. - Тебе же от души советую: чего не знаешь толком - не болтай. И что это за пронунциация? Изречение не можешь произнести? Форестьеры? Когда ты сих премудростей нахватался, когда только поспел? - Будучи за границею... - Это за какой же границею? - спросил Иевлев. - Ты ведь, братец, муромский дворянин, за морем не бывал, - слободу Кукуй видел, верно, да она еще не заграница... Мехоношин поджал губы, краска кинулась ему в лицо. - Сбираясь для дальнего пути... - Сборы еще не путь! - совсем сердито молвил Иевлев. - Вишь, каков хват. Еще давеча хотел тебе сказать, да забыл за недосугом: зачем не форменно одет? Что за дебошан заморский? Ты драгун, а камзол на тебе парчовый для чего? Булавкой с камнем красуешься - зачем? Кружева - воинское ли дело? Паче самоцветных камней украшает офицера славный мундир, запомни! Поручик обиделся, Иевлев похлопал его по плечу, сказал, как бы мирясь: - Ништо, это все молодость. Минует с годами. Пойдем-ка к столу! Таисья встретила гостей низким поклоном, старым обычаем просила не побрезговать кубком из ее рук. Рядом, в лазоревой рубашечке, вышитой струями, чешуей и травами, подпоясанный щегольским пояском из тафты, стоял с ясной улыбкой мальчик, держал на вытянутых руках блюдо с тертой на сметане редечкой - для первой, дорожной закуски. Гости, теснясь в дверях, топоча ботфортами, пили кубок, целовали красавицу-хозяйку в нежно розовые щеки, закусывали редечкой из рук мальчика. Он смотрел весело, глаза его - зеленые с горячими искрами - так и обдавали хлебосольным радушием. Застольем рыбацкая бабинька Евдоха удивила всех. Чего-чего только не было расставлено на белой вышитой скатерти, между штофами, сулеями и кувшинами, одолженными для такого случая у супруги стрелецкого головы: и сдобные пироги с вязигой, и пирожки с рублеными яйцами да с рыжиками, и котлома с перченой бараниной, и резаная красная капуста с репчатым луком, и заяц в вине, что подается после суточного томления на жару в малых, замазанных глиною горшочках... На четвертую перемену бабинька и Таисья подали в полотенцах икряники - икряные блины, те, что пекутся из битой на холоду икры пополам с крупичатой мукою. За блинами гости перемешались: стрелецкий голова заспорил с мастером Кочневым, Иван Кононович отпихнул офицера Мехоношина, подсел к Крыкову. Меркуров, стрелецкий сотский, завел с Семисадовым вдвоем длинную рыбацкую песню. Поручик Мехоношин, захмелев, стал выхваляться своей родовитостью, хвастался родительской вотчиной, грозился, что еще немного послужит, а потом отправится в славные заморские страны - людей поглядеть и себя показать. Размахивая руками, зацепляя рукавом то солонку, то миску, он рассказывал, какие поступки он совершит, дабы обращено было на него внимание батюшки государя. И сейчас уже, говорил Мехоношин, его часто призывает к себе не кто иной, как князь-воевода, советуется с ним и, возможно, предполагает женить его на одной из княжен. Старые девки не лакомый кусок, плезира, сиречь удовольствия, от такого галанта - любезности - ждать не приходится, но нельзя же обидеть самого князя Прозоровского. Женившись на княжне, он отправится в дальние заморские земли, купит там себе шато-дворец и будет жить-поживать в свое удовольствие, не то что здесь - где и обращения порядочного не дождешься, одна только дикость и неучтивость... Гости слушали, переглядывались, пересмеивались. Он ничего не замечал. Иевлев на него взглянул раз, другой, потом прервал его, велел отправляться к дому - спать. Мехоношин покривился. - Иди, брат, иди! - сказал Сильвестр Петрович. - Пора, дружок. Ишь, раскричался. И неладно тебе, поручику, порочить и бесчестить Русь-матушку. Что ни слово - то поношение. А от нее кормишься, с вотчины денег ждешь. Иди, проспись, авось поумнее станешь! Мехоношин поднялся; нетвердо ступая, пошел к двери, и было слышно, как он ругался в сенях. Сильвестр Петрович покачал головой; наклонившись к Семену Борисовичу, с укоризной сказал, что распустили поручика сверх всякой меры, с таким-де еще хлебнем горя... Попозже пришли с поздравлениями три старых друга - таможенные солдаты Сергуньков, Алексей да Прокопьев Евдоким, холмогорский искусник, косторез и певун. За день Прокопьев выточил капитану для шпажного эфеса щечки из старой кости. Щечки пошли по рукам, на них Евдоким с великим и тонким искусством изобразил корабли, море и восходящее солнце. Все хвалили искусника. Евдоким сказал скромно: - Что я, пусть сам господин капитан покажет свои поделочки. Мы с ним не ровня в том мастерстве... Сильвестр Петрович с удивлением посмотрел на Крыкова, Таисья открыла сундук, выставила на оловянную тарелку рыбаря в море, резанного из моржового клыка. Рыбак-кормщик стоял у стерна, ветер спутал ему волосы, рыбак смотрел вдаль, в непогоду, ждал удара разъяренной бешеной стихии. - Тятя мой! - сказал в затихшей горнице Ванятка. - Твой, дитятко! - тихо ответил Иевлев, гладя мягкие кудри ребенка. Таисья смотрела на рыбаря молча, спокойно. Но где-то в глубине ее глаз Иевлев увидел вдруг такую гордость, что сердце его забилось чаще. Понял: и по сей день счастлива она тем, что любил ее Рябов, и по сей день горда им, и по сей день верна не его памяти, а ему самому. Поздно ночью, когда пили последнюю, разгонную за многолетие и славную жизнь капитана Крыкова, с визгом растворились ворота, во двор въехал стеганный волчьим мехом возок для дальнего пути, ямщик распахнул дверь, крикнул: - Эй, кто живет, выходи гостей встречать... Иевлев вышел, опираясь на палку, вглядываясь в ночную тьму. Из возка ямщик с трудом вынул один сверток, потом другой. Бесконечно милый голос попросил: - Осторожнее, дяденька, не разбуди их... Сильвестр Петрович охнул, сбежал вниз, обнял Машу, потеряв палку, понес детей в дом. Афанасий Петрович в расстегнутом кафтане светил на пороге сеней, фыркали кони, заплакала, вдруг испугавшись суеты, младшая иевлевская дочка - Верунька. Маша, став на колени, раскручивала на старшей меховые одеяла, младшую, плачущую, смеясь раздевала Таисья. Бабка Евдоха с Крыковым затапливали баню, проснувшийся Егорша метался с закусками - кормить путников; ямщика офицеры потчевали водкою, спрашивали, кто приехал. Ямщик выпил, утерся, поблагодарил, рассказал, что привез добрую женщину, за весь путь ни единого разу на него не нажаловалась, никто его в зубы не бил, кормила своими подорожниками. Уже светало, когда Маша с дочками вернулась из бани и села за прибранный стол - не то обедать, не то завтракать, не то ужинать. Девочки ели молча. Ванятка, так и не уснувший в шуме и суете, с любопытством на них посматривал. Таисья угощала, радовалась, что вот нынче и Сильвестр Петрович заживет, как другие люди живут, - всем семейством. Глаза у Маши ласково светились, за дорогу она похудела, девичье лицо ее стало еще тоньше. Сильвестр Петрович, любуясь на жену, сказал негромко: - В другой раз в Архангельск приехала. Не миновать теперь и третьего. А может, навовсе тут останемся. Построим дом возле реки Двины, да и станем жить. А, Машенька? Маша улыбалась, взгляд ее говорил: "Где скажешь - там и станем жить!" - Что молчишь, молчальница? - спросил Сильвестр Петрович. - Рассказывай, что на Москве? Кого видала, что слыхала? - Писем привезла - сумку, - сказала Маша. - Все тебе пишут, Сильвестр Петрович, - и Апраксин, и Измайлов... - Измайлов? - удивился Сильвестр Петрович. - Он. Из Дании - послом там в городе Копенгагене. Меншиков пишет, Александр Данилыч, другие некоторые из вашей кумпании... Егорша принес сумку, расстегнул ремни, снял сургучную печать. Сильвестр Петрович, придвинув к себе свечу, хмурясь читал мелкие строчки письма Измайлова. Маша спросила беспокойно: - Недоброе пишет? - Андрея Яковлевича, князя Хилкова, шведы заарестовали, - сказал Иевлев сурово, - сидит за крепким караулом, всего лишен, а здоровьем слаб... Маша всплеснула руками, перестала есть. Сильвестр Петрович снова зашуршал листами писем. В наступившей тишине Ванятка вдруг сказал иевлевским девочкам: - А у дяди Афони нынче шпага есть. Показать? Девочки, не отвечая, причмокивая, с аппетитом ели масленые блины. - Вы безъязыкие? - спросил Ванятка. - Мы кушать хотим! - сказала старшая. - Ну, кушайте! - дозволил Ванятка. Когда Маша с детьми и Сильвестр Петрович ушли на свою половину, Крыков, пристегивая шпагу, тихо, одними губами спросил: - Какое же будет твое решение, Таисья Антиповна? Таисья вздохнула, поглядела в сторону. - Я не тороплю! - словно бы испугавшись, заговорил Крыков. - Я, Таисья Антиповна, буду ждать сколько ты велишь. Год, еще два... Ты только оставь мне надеяться, окажи такую милость... - Много ты ко мне добр, Афанасий Петрович, и того я тебе вовек не забуду. - Хорошее начало! - грустно усмехнулся Крыков. - Теперь-то я знаю, каков и конец будет... - Люб он мне навечно, до гроба моего, Афанасий Петрович. Как же быть-то? Крыков поклонился неловко, отыскал плащ, вышел, плотно притворив за собою дверь. Уже совсем день наступил, холодный, не весенний, с колючим морозным ветром. По кривой Зелейной улице, обгоняя Афанасия Петровича, пушкари на рысях провезли к Двине две новые пушки; стрельцы на гиканье пушкарей широко распахивали караульные рогатки. Во дворе, где отливались пушки, били в било, созывали народ на работу. Конные драгуны свернули в переулок - отсыпаться с дальнего ночного дозору. Выйдя к набережной, Крыков замедлил шаг: весеннее солнце вдруг показалось из-за темных туч, заиграло на церковных куполах, на мушкетах стрелецкой сотни, идущей на учение, на остриях багинетов, на сбруе татарского конька под сотником Меркуровым. - Капитану Крыкову на караул! - крикнул Меркуров веселым голосом. Стрельцы скосили глаза, четко отбивая шаг, сделали мушкетами вверх и налево. Меркуров выкинул шпагу из ножен, салютуя. Крыков выбросил из ножен свою. Сердце его забилось веселее, солдаты смотрели с ласковым сочувствием, - все знали его судьбу. - Доброго учения! - сказал Афанасий Петрович малорослому солдатику, догонявшему остальных. - Слышь, что ли, Петруничев? Петруничев ответил на бегу: - Там видно будет, каково учены. У шведа спросим... Разъехался сапогами по льду, ловко привскочил и встал в ряд. Крыков улыбнулся, со свистом опустил шпагу в ножны, зашагал быстрее - учить своих таможенников. Но едва он свернул в узкий переулочек, носивший название Якорного - оттого что здесь держал кузню якорный мастер Шестов, - как ему повстречалось печальное шествие, от которого тяжко заныло его сердце: скованные кандальными наручниками попарно и взятые все шестеро на тяжелый железный прут, шли, устрашая собою посадских и сбирая по обычаю милостыньку, пытанные боярином воеводою острожники. Несмотря на мороз, они шли в рубахах, ссохшихся от крови, чтобы видел народишко подлинность пытки, тяжело хромали и, дыша с хрипом, просили у православных христовым именем, кто чего может посострадать. Православные молчаливой толпой провожали пытанных и не жалели ни денег, ни калачей, ни сушеной рыбы. Один посадский вынес даже жбанчик зелена вина, и пытанные здесь же выпили по глотку - всем кругом. Конвойный провожатый тоже хотел было хлебнуть, но ему кто-то наподдал сзади, он покачнулся и пролил останное вино. - На том свете тебе вино припасено! - сказал тонкий голос из толпы. - Там нажрешься... - Он невиноватый! - произнес один из пытанных. - Чего вы на него! Служба царева, куда поденешься... Один пытанный, маленький, с обожженными ладонями, ничего не мог удержать в руках - его попоила молоком из глиняной чашки старуха. Он ей низко поклонился, сказал не прося, приказал: - Ты за меня панихидку отслужи, бабушка. Меня нынче кончат... Другой, повыше, с тонким лицом, с задумчивым взглядом, подтвердил: - Его кончат... А третий с причитаниями рассказывал народу о пытках - как вздевают на дыбу, как выворачивают руки, как жгут огнем. Другие молчали, едва держась на ногах. Ни Ватажникова, ни Гриднева среди них не было... Крыков крепко стиснул зубы, пошел дальше... ...Мне волки лишь любы; Я волком остался, как был, у меня Все волчье - сердце и зубы. Гейне ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1. ТАЙНЫЙ АГЕНТ КОРОЛЯ Вечером в военную гавань Улеаборга медленно вошла шестидесятивесельная галера под шведским военно-морским флагом - золотой крест на синем поле. На берегу, в мозглых сумерках, дважды рявкнула пушка. Капитан галеры Мунк Альстрем приказал ответить условным сигналом - двумя мушкетными выстрелами - и становиться на якорь, под разгрузку. Комит - старший боцман - Сигге засвистел в серебряный свисток. Шиурма - гребцы-каторжане, прикованные цепями, - подняли весла. Заскрипел брашпиль, и трехлапый якорь плюхнулся в воду. - Спустить шлюпку! - кутаясь в плащ, подбитый лисьим мехом, велел Альстрем. - Иметь строгий надзор за шиурмой, в этом гиблом месте каторжане постоянно устраивают побеги. Начинайте разгрузку без меня, я вернусь нескоро. Криворотый, обожженный в сражениях Сигге стоял перед капитаном навытяжку. Капитан думал. - Может быть, я напьюсь! - произнес он. - Здесь, в харчевне, бывает добрая водка. Почему не напиться? Два помощника боцмана - подкомиты - проводили капитана до трапа. Капитан шел медленно, соблюдая свое достоинство. Комит засвистал в третий раз - к уборке судна. Музыканты в коротких кафтанчиках, синие от холода, баграми волокли к борту умирающего загребного, бритоголового каторжанина. Он еще стонал и просил не убивать его, но к его ногам уже был привязан камень, чтобы грешник потонул сразу, как и подобает паписту, врагу истинной реформатской церкви. На берегу, в харчевне "Свидание рыбаков", капитан Альстрем встретился с капитаном над портом и передал ему бумаги с обозначением количества пушек, доставленных на борту галеры. Кроме того, галера доставила для войск сухари в бочках, крупу и масло. - Часть пшеницы подмокла и более не может идти в пищу! - сказал капитан Альстрем. - Мы попали в шторм. Капитан над портом кивнул головой. Альстрем отсчитал ему деньги - за пшеницу и за все то, чем они делились по-братски. Слуга принес водку, яичницу и сливы в уксусе. Капитан над портом велел сварить английский напиток - грог. Через час оба моряка ревели песню, выпучив друг на друга мутные глаза: Кто после бури вернется домой И встретит невесту мою, Пусть скажет, что сплю я под синей волной И нету мне места в раю... Чья-то тяжелая рука легла на плечо капитана Альстрема. Он стряхнул руку не оглянувшись. Рука легла еще раз - тяжелее. Капитан Альстрем обернулся в ярости: перед ним стоял человек в черной одежде лекаря, с острым взглядом, с темным лицом. - Какого черта вам от меня надо? - спросил Альстрем. - Вы славно проводите свое время в ту пору, когда с вашей галеры бегут русские каторжане, - сказал незнакомец. - Шаутбенахт галерного флота короны вряд ли похвалит вас... Альстрем начал медленно трезветь. Капитан над портом все еще пытался допеть песню. - А кто вы такой? - спросил Альстрем нетвердым голосом. Незнакомец сел на скамью, снял башмак и ножом оторвал каблук. В каблуке был тайник. Из тайника незнакомец достал медную капсюлю, раскрыл ее и положил перед капитаном квадратный кусочек тонкого пергамента, на котором готическим шрифтом было написано, что Ларс Дес-Фонтейнес есть тайный агент его величества короля и всем подданным короны под страхом лишения жизни надлежит во всем помогать упомянутому агенту. - Отсюда вы идете в Стокгольм? - спросил Ларс Дес-Фонтейнес. - В Стокгольм, гере... - Я имею чин премьер-лейтенанта! - сухо сказал Дес-Фонтейнес. - Вы возьмете меня на борт. Советую вам протрезветь и навести порядок на галере... Ночью испуганный капитан Альстрем объяснял своему гостю, что шиурма мрет от голода, что три унции сухарей в день на гребца ведут к полному истощению сил, что за один только переход от Стокгольма до Улеаборга в море выбросили шестнадцать трупов каторжан. Дес-Фонтейнес смотрел в переборку каюты пустыми глазами и, казалось, не слушал. О борт галеры стукались шлюпки, там, при свете факелов, шла выгрузка пушек, ядер и продовольствия. - Сколько человек бежало? - спросил Дес-Фонтейнес. - Девять. Троих уже поймали. - Кто помог им расковаться? - Русский из военнопленных. - Я сам произведу следствие! - сказал Дес-Фонтейнес. Комит Сигге и два подкомита привели в каюту закованного человека с бритой головой и с медленной, осторожной речью. - Ты русский? - спросил Дес-Фонтейнес. Каторжанин ответил не торопясь: - Русский. - Как тебя зовут? - Звали Щербатым, а нынче живем без имени. Кличку дали, как псу. Дес-Фонтейнес внимательно смотрел на каторжанина. Комит Сигге почтительно доложил, что перед побегом преступники получили от Щербатого письмо. - Ты давал им письмо? - спросил Дес-Фонтейнес. - Не было никакого письма! - сказал Щербатый. - Ты тот шпион, который доносит московитам о приготовлениях нашей экспедиции в город Архангельский. Так? Щербатый молчал. Премьер-лейтенант, не вставая, ударил его кулаком снизу вверх в подбородок. Русский покачнулся, изо рта у него хлынула кровь. - Ты имеешь своего человека в Стокгольме. Так? Щербатый молча утирал рот ладонью. - Кто твой человек в Стокгольме? Говори, иначе я с тебя с живого сниму кожу. Щербатый вздохнул и ничего не сказал. - Посадите его в носовой трюм! - по-шведски приказал Дес-Фонтейнес. - Прикажите надежному человеку непрерывно каплями лить на его темя холодную воду. Люди, которые будут лить воду, должны сменяться каждые два часа - это не простая работа. Я сам буду следить за экзекуцией... К рассвету галера снялась с якоря. Дес-Фонтейнес в длинном плаще, в шляпе, надвинутой на глаза, поднялся на кормовую куршею, где в своем кресле, под флагом, раздуваемым ветром, сидел капитан Мунк Альстрем. Музыканты литаврами отбивали такт для гребцов. Шиурма, по пять каторжан на одной банке, с глухим вздохом поднимала валек, весло опускалось в воду, люди откидывались назад - гребли. Однообразно и глухо бил большой барабан, высвистывали рога, со звоном ухали литавры. Два подкомита с длинными кнутами стояли на середине и на носу галеры, чтобы стегать обнаженные спины загребных. Матрос из вольных - длиннолицый голландец, согнувшись, чтобы ненароком не попасть под удар кнута, ходил между каторжанами, совал в рот ослабевающим лепешки из ржаного хлеба, вымоченные в вине. - Ход? - спросил премьер-лейтенант. - Пять узлов! - ответил Сигге. - И на большее вы неспособны? - Быть может, позже мы поставим паруса... Премьер-лейтенант молча смотрел на шиурму. Каторжанин на шестой скамье повалился боком на своего соседа. Белобрысый голландец ползком пробрался к умирающему и стал бить молотком по зубилу, - загребный более не нуждался в оковах. Цепь отвалилась от кольца. Другой вольный - в меховом жилете - багром зацепил каторжанина за штаны и выволок в проход. - За борт! - приказал Сигге. - Так за борт! - повторил подкомит и, оскалившись, стегнул кнутом гребца, который, застыв, взглядом провожал своего погибшего товарища. Теперь литавры ухали быстрее. Со скрежетом и скрипом ходили весла в огромных уключинах. От полуголых гребцов шел пар. - Сколько у вас каторжан? - спросил Дес-Фонтейнес. - Сотен пять наберется! - ответил Альстрем. - Много русских? - Более половины. После Нарвы мы получили пятнадцать тысяч человек. Их погнали в Ревель, но там нечем было их кормить. Они хотели есть и покушались на имущество жителей города. Жители получили оружие, чтобы каждый мог по своему усмотрению защищаться от пленных. Их стреляли как собак. Оставшиеся в живых были сданы на галеры. Кроме русских, у нас есть и шведы. Теперь наказываются галерами мятежники, дерзнувшие не подчиниться своему дворянину... - А такие есть? - Немало, гере премьер-лейтенант. А Лютер сказал: "Пусть кто может, душит и колет, тайно или открыто, - и помнит, что нет ничего более ядовитого, вредного и бессовестного, нежели мятежники". Премьер-лейтенант кивнул: - Старик Лютер был умен. - Его величество король, - сказал Альстрем, - да продлит господь его дни, - верный лютеранин, и теперь вряд ли вы отыщете в Швеции мятежника, не понесшего заслуженную кару. Дес-Фонтейнес молчал, сложив под плащом руки на груди. Суровое темное лицо его ничего не выражало, глаза смотрели вдаль, в снежную морскую мглу. - Не так давно возмутились крестьяне шаутбенахта Юленшерны, - продолжал Альстрем. - Это было незадолго до того, как шаутбенахт вступил в брак. Быть может, вы не знаете, что свадьба ярла шаутбенахта праздновалась в королевском дворце с пышностью и великолепием, достойными нашего адмирала... Премьер-лейтенант спросил, зевнув: - Невесте столько же лет, сколько ему? Шестьдесят? Альстрем засмеялся: - О нет, гере премьер-лейтенант. Баронессе Маргрет Стромберг не более тридцати... Ларс Дес-Фонтейнес резко повернулся к капитану. В одно мгновение лицо его посерело. - Маргрет Стромберг? Вы говорите о дочери графа Пипера? - Да, гере премьер-лейтенант. Баронесса овдовела четыре года тому назад и по прошествии траурного времени вышла замуж вторым браком за нашего адмирала. Премьер-лейтенант усмехнулся: - Да, да, - сказал он, - все случается на свете, все бывает... Он вновь отвернулся от Альстрема, и лицо его опять стало спокойным. Капитан рассказывал о возмущении крестьян Юленшерны и о том, как многие из них были отправлены на галеры. Дес-Фонтейнес слушал не прерывая. Потом он спросил: - Значит, в Швеции все хорошо? - Да, в Швеции все хорошо. - А что говорят о войне с Россией? - странно улыбаясь, спросил премьер-лейтенант. - Наверное, после того как мы разгромили московитов под Нарвой, все хотят воевать дальше? - Шведы хотят того, чего желает король, - ответил осторожный Альстрем. - Шведы высоко чтят своего короля, заботами которого, с помощью божьей, весь мир трепещет перед нами. 2. НАЗОВИ ИЗВЕСТНЫЕ ТЕБЕ ИМЕНА! Когда солнце поднялось высоко, премьер-лейтенант велел капитану галеры повесить на ноке первого из пойманных беглецов. Профос - галерный палач - принес готовую петлю. Беглец - плечистый и сильный человек лет тридцати, с наголо обритой, как у всей шиурмы, головой - медленно оглядел заштилевшее море, покрытые снегом далекие берега Швеции, высокое светлоголубое северное небо и сказал с силой в хрипловатом голосе: - Что ж... и Минька Чистяков вам зачтется... Поклонился низко всей бритоголовой, закованной шиурме и сам надел на шею петлю. Профос намотал на жилистую руку пеньковую веревку и хотел вздергивать, но премьер-лейтенант поднял руку в перчатке с раструбом и спросил у приговоренного, как смел он прощаться с каторжанами и кому угрожал. Каторжанин-беглец повел на Дес-Фонтейнеса усталыми, измученными глазами и молча опустил голову. - Повешенный, ты еще можешь изменить свою судьбу! - сказал премьер-лейтенант. - Вот я ставлю песочные часы. Через три минуты песок пересыплется из верхнего сосуда в нижний. За это время подумай о том, как хороша жизнь и как рано тебе умирать. Ты можешь заслужить прощение тем, что назовешь известные тебе имена здесь и в Стокгольме. Премьер-лейтенант опрокинул часы. Золотистый песок ручейком полился вниз. Приговоренный молчал опустив голову. Профос стоял неподвижно, веревка была накручена на его голую руку. Песок пересыпался. - Тебе не удастся так легко умереть! - сказал Дес-Фонтейнес. - Я раздумал. Тебя не повесят, а будут стегать кнутом по голому телу до того мгновения, пока ты не назовешь имена или пока не скончаешься. Петлю с шеи Чистякова сняли. На правой куршее профос поставил широкую скамью и привязал к ней Чистякова. К полудню беглец скончался, не произнеся ни одного слова. - Таковы они все! - сказал премьер-лейтенант капитану Альстрему. - Надо быть безумцем или глупцом, чтобы затевать войну с этим народом. Капитан переглянулся с комитом Сигге. Что говорит премьер-лейтенант? Понимает ли он, кто этот безумец и глупец? - Шведский здравый смысл, где ты? - злобно воскликнул Дес-Фонтейнес. - Достаточно взглянуть на карту Московии, чтобы понять всю нелепость этой затеи. Капитан переглянулся с комитом во второй раз. Галера попрежнему шла со скоростью пяти узлов. Дес-Фонтейнес приказал повесить на ноке тело запоротого кнутом русского и спустился в передний трюм. Щербатый, прикованный цепями к переборке, посмотрел на него блуждающим мутным взором. Вода тонкой струей лилась на его бритую голову. Губы русского шевельнулись, премьер-лейтенант наклонился к нему: - Ты хочешь со мной говорить? - Не буду я с тобой говорить! Дес-Фонтейнес попробовал воду - достаточно ли холодна. Вода была забортная - ледяная. Щербатый дрожал мелкой дрожью, губы его непрестанно что-то шептали. - Боюсь, что ему немного осталось жить! - сказал швед-матрос. - Быть может, оставить это занятие на время? Премьер-лейтенант ничего не ответил. Весь день премьер-лейтенант молча прогуливался по галере и думал свои думы. В сумерки вдруг сошел с ума маленький русский каторжанин. Голландец-надсмотрщик кошкой прыгнул к нему. Умалишенный, залитый кровью, рвался с цепи. Надсмотрщик ударил его коленом в живот и заткнул ему рот греческой губкой. Ночью умалишенного, еще живого, выбросили за борт, привязав к ногам камень. На ноке покачивалось тело беглеца, повешенного после смерти. Мерно били литавры. По свистку комита, с каждой скамьи трое из шиурмы падали на палубу - отдыхать, двое - гребли. Тело повешенного вращалось на веревке. Каждый из шиурмы видел, что ждет его, если он осмелится бежать и будет пойман. Капитан Альстрем в своей каюте дописывал донос на премьер-лейтенанта Дес-Фонтейнеса. Комит Сигге подписался как свидетель. Он тоже слышал слова, которыми премьер-лейтенант бесчестил его королевское величество. - Наш король - безумец! - сказал Альстрем, присыпая донос песком. - Пусть помилует его святая Бригитта! - молитвенно произнес Сигге. - Московиты непобедимы! - сказал капитан Альстрем. - Король - глупец. Ты слышал что-либо более оскорбительное для его величества? Комит покачал головою: бывают же на свете дерзкие! - Такие, как он, кончают свою жизнь на плахе в замке Грипсхольм! - сказал капитан. - Но не сразу. Сначала их обрабатывает палач, лучший палач королевства. И подумать только, что этот проходимец еще смел кричать на меня, когда убежали пленные... Наверху попрежнему бил барабан, повизгивали рога, ухали литавры. Премьер-лейтенант стоял на носу галеры, смотрел вдаль и шепотом произносил звучн