ый -- учел обстановку и читать свой
отзыв не стал, перешел на устное творчество. Его выступление было
примирительно, интимно.
-- Товарищи, неужели мы будем спорить из-за каждой буквы? Важна не
буква, а дух. Работа профессора Яковкина в целом представляет собой крупное
научное достижение. В отличие от многих, строящих воздушные замки (кивок в
мою сторону), профессор Яковкин ходит по земле. Его работа уже внедрена в
практику. По методике профессора Яковкина у нас в КБ уже два года ведутся
расчеты. Эта методика дает огромный экономический эффект...
И начал сыпать цифрами сэкономленных миллионов. Я-то по опыту знаю, как
легко обосновать экономическую эффективность методики (время от времени от
нас это требуют). Стоит задаться несколькими взятыми с потолка цифрами,
предположить, что достаточно долго будут продолжать пользоваться старой
методикой взамен прогрессивной новой, и, смотришь, набежала изрядная сумма.
Один раз Паша Рубакин подсчитал экономическую эффективность теоремы Пифагора
-- получилось нечто астрономическое...
Под ливнем миллионов, обрушенных на совет вторым оппонентом, искушенные
люди только посмеивались; неискушенные были впечатлены. Баланс начал
склоняться в пользу Яковкина.
Неожиданно повел себя третий оппонент -- человек сухой, узкий, резкий,
этакий седой нож:
-- Мой отзыв на диссертацию представлен в ученый совет. Отзыв в целом
положительный. Чтобы изменить его на отрицательный у меня нет данных. Можно,
я не буду выступать?
Ученый секретарь сказал, что нет, выступать обязательно. Третий
оппонент спросил, бывают ли случаи, когда кто-нибудь из оппонентов не
выступает. Ученый секретарь сказал, что да, бывают в случае болезни
оппонента.
-- Тогда занесите в протокол, что я заболел. Мне стало тошно, -- сказал
третий оппонент и вышел из зала.
Совет бурлил, как группа болельщиков перед экраном телевизора. Кто
одобрял, кто возмущался. Многие повскакали с мест. Председатель (мне было
его искренне жаль) кое-как навел порядок, яростно стуча карандашом по
графину и восклицая: "Товарищи!" -- а затем спросил ученого секретаря:
-- Как полагается поступать в случае внезапной болезни оппонента?
-- Его отзыв зачитывает ученый секретарь.
-- Так и поступим.
Члены совета, уже разболтавшиеся, плохо слушали отзыв третьего
оппонента. Не столь хвалебный, как первые два, он все же был положительным и
содержал серьезные замечания, которые тоже встречались взрывами смеха...
Когда перешли к выступлениям, зал уже угомонился. Первым взял слово
Флягин:
-- Я не ставлю под сомнение научную ценность диссертации. Я с ней
ознакомился. Серьезное исследование. Докторская или кандидатская -- трудно
сказать. Недаром говорят, что докторская -- это диссертация, которую
защищает кандидат. Если бы с этой диссертацией выступил, скажем, Карпухин,
она была бы полноценной кандидатской. Сейчас речь идет не о ценности работы.
Поставлено под сомнение авторство. Дело даже не в том, что диссертант
использовал чужие материалы, а в том, что он их не понял. В этом меня
убедили его ответы на вопросы Нины Игнатьевны. Я буду голосовать против и
призываю членов совета последовать моему примеру.
Еще чего не хватало -- быть поддержанной Флягиным! Этот изувер, этот
кощей бессмертный выбивал почву из-под моей любимейшей ненависти! "Нет,
дудки, не выйдет!" -- думала я.
Дальнейших выступлений я не слушала. Некоторые были за, некоторые
против. Мне уже надоело. Зря я в это дело ввязалась, черт побери Пашу с его
приятелями!
В заключительном слове Яковкин с поникшими усами благодарил оппонентов
и рецензентов, обещал учесть их замечания в дальнейшей работе...
-- Что касается вопроса об авторстве, который здесь муссировался, и,
по-моему, напрасно, то этот вопрос вообще тонкий. Работая в коллективе, люди
проникаются идеями друг друга, начинают жить как один организм. Успех одного
есть в то же время успех коллектива. Взаимной зависти тут не место. Я,
например, счастлив, что на моей кафедре работают такие талантливые молодые
специалисты, как Карпухин и другие. Когда придет их время защищать
диссертации, я первый подам им руку помощи... -- Тут он прямо посмотрел на
меня. Его кошачья морда хитро осклабилась, усы привстали. -- Товарищи, я
подвергся резкой критике со стороны Нины Игнатьевны Асташовой. Но критика
должна сопровождаться и самокритикой. Позволено ли мне будет спросить Нину
Игнатьевну: каковы были ее научные взаимоотношения с покойным профессором
Завалишиным? Может ли она по совести сказать, что ее кандидатская
диссертация сделана самостоятельно?
Я даже растерялась. Ну и наглец!
Поднял руку Флягин:
-- Позвольте мне как заведующему кафедрой ответить на этот вопрос.
Задав его, диссертант явно перепутал понятия. Одно дело пользоваться идеями
своего научного руководителя и совсем другое -- своих подчиненных. Другой
моральный аспект. Что касается диссертации Нины Игнатьевны, то я ее хорошо
знаю, как и работы покойного профессора Завалишина, и могу утверждать, что
диссертация сделана самостоятельно. Это видно по ее научному стилю,
отличному от завалишинского. Более того, -- тут он повернул в мою сторону
тусклое очкастое лицо, -- Нина Игнатьевна скорее склонна дарить свои работы,
чем присваивать чужие...
Ах змей! Неужто догадался? У меня прямо горло перехватило. Но я взяла
себя в руки и сказала:
-- Я не нуждаюсь в заступничестве кого бы то ни было. Даже заведующего
кафедрой. На ваш вопрос, -- обратилась я к Яковкину, -- отвечу, что,
разумеется, многие идеи моего научного руководителя я использовала в своих
работах. Но я всегда на него ссылалась и в любом случае понимала все без
исключения, мною написанное.
...Кончилось все это тем, что Яковкина провалили. Когда я уходила, его
затылок и уши выражали такую смертную тоску, что я усомнилась в своей
правоте. Зачем были эти театральные эффекты? Не лучше ли было бы, не доводя
до защиты, заранее с ним потолковать?
По человечеству лучше. А из соображений общей справедливости? Не знаю.
Спектакль был полезен не для данного конкретного кота-ворюги, а для других,
потенциальных ворюг, чтобы неповадно было.
-- Добились своего? -- спросил меня на другой день Лева Маркин. --
Наелись человечины?
-- Идите к черту! -- сказала я.
-- С наслаждением! -- ответил он. По его лицу видно было, что он и в
самом деле уходит от меня с наслаждением. Что поделаешь...
Кто торжествовал, так это Паша Рубакин. Он даже Сайкину звонил и
говорил о моем величии.
ИЗ ЛИЧНЫХ ЗАПИСЕЙ Н. Н. ЗАВАЛИШИНА
Думаю о плохих людях. Вернее, о тех, кого принято считать плохими.
Многие из них плохи не вообще, а субъективно -- для нас. Плохость человека
-- это скорее душевное состояние других людей, его воспринимающих и о нем
судящих. Например, всегда ли объективно плох человек, не вступившийся за
другого из робости? Чаще всего это так. Но ведь, возможно, эта робость
скорее свойство нервной системы, чем душевной организации. Возьми такого
человека за руку, поведи за собой -- пойдет.
Это я понимаю, потому что сам в детстве знал страх. Сила его в
некоторых обстоятельствах была непреодолима. Вылечил меня от него Пулин.
Лучший способ борьбы с трусостью -- смех. Смеющийся человек в каком-то
смысле становится богом. Он уже недоступен чудовищам -- жизненным страхам.
Лично я (за исключением раннего детства) трусом, пожалуй, не был. Хотя
и серьезных испытаний на смелость не проходил. Волей судьбы мне почти не
пришлось воевать. Для Первой мировой войны я был слишком молод, для Второй
слишком стар. Воевал я -- чуть-чуть -- только в гражданскую. Вернее, не
воевал, а чистил лошадей. По близорукости для строевой службы я не годился.
Оружия в руки не брал, но хорошо знаю, как себя чувствуешь, когда по тебе
стреляют. Неприятно. На меня всегда в таких случаях нападало какое-то
оцепенение, внешне похожее на смелость. Я запаздывал вздрагивать на звуки
разрывов, время для меня растягивалось как резина. Свойство нервной системы.
В той же конюшне со мной вместе ходил за лошадьми другой нестроевик, по
тогдашним моим понятиям глубокий старец, лет сорока -- сорока пяти. Этот
человек, интеллигентный и порядочный, был органическим трусом. Он буквально
не мог себя заставить выйти из блиндажа во время обстрела. Мне его
психология была недоступна, так же как ему моя. Иногда я его спрашивал: "Ну
неужели вы неспособны взять себя в руки?" На это он отвечал: "Не дай вам бог
когда-нибудь узнать состояние, когда надо взять себя в руки, а рук-то и
нет".
И все-таки однажды этот человек взял себя в эти отсутствующие руки.
Как-то во время обстрела меня ранило. Я упал. Он видел это и так испугался,
что у него выросли руки. Он вылез из блиндажа и вытащил меня,
бессознательного, из-под огня. Для него это было великим подвигом, и до сих
пор я об этом вспоминаю с благоговением.
Главная причина трусости -- неизвестность. Человек не знает, что ему
предстоит, и трепещет. Иному надо сказать: "Ну, чего ты боишься? Что с тобой
будет, в конце концов?"
Всего ужаснее -- трусливый старик. Ему нечего терять, а он боится. Ну
что, в конце концов, ему грозит? Потеря положения? Смешно. Состояния? Еще
смешнее. Жизни? Она уже прожита. Трусливый академик -- это нонсенс.
И еще одно соображение: любой плохой человек для самого себя, внутри
себя -- прав. Он не мог бы жить, сознавая себя плохим. Он воздвигает систему
самооправданий, своего рода внутренних укреплений.
Суди о нем не снаружи. Войди мысленно в его душу, постарайся понять, на
чем он укрепил свое равновесие. Как он сам себя видит и чем себя
оправдывает?
Умение влезать в чужую шкуру -- грустный дар, которым награждает
человека жизнь. К сожалению, этот дар чаще достается старым, немощным,
обиженным жизнью, чем молодым и дееспособным.
Я убежден: даже самый плохой человек податлив на ласку и одобрение.
Восхищайся им (только искренне!), и он будет с тобою счастлив и добр.
Часто мы начинаем считать людей плохими, несимпатичными только из лени.
Жизнь наша перегружена впечатлениями. Каждый новый человек, с которым она
тебя сталкивает, требует внимания, а оно у нас не безгранично. Нельзя
вместить в себя всех и каждого. Поэтому мы торопимся невзлюбить человека,
который ни в чем не виноват, попросту подал заявку на наше внимание. Объявив
кого-то неприятным, мы как будто снимаем с себя вину за невнимание. Мы рады
придраться к любому поводу, чтобы не полюбить человека. Одного мы не любим
за то, что он толст, другого за то, что шмыгает носом, третьего за
пристрастие к уменьшительным. Часто меня удручает мысль об изобилии
недоброжелательства, среди которого мы живем. Нашего к другим людям и других
людей к нам. Невольно вспоминаются строки из "Скупого рыцаря":
Да! если бы все слезы, кровь и пот,
Пролитые за все, что здесь хранится,
Из недр земли все выступили вдруг,
То был бы вновь потоп -- я захлебнулся б
В моих подвалах верных...
Так вот если бы внезапно, каким-то чудом стали слышными все заочные
высказывания одних людей о других, более того -- все недобрые мысли, мы бы
захлебнулись в море недоброжелательства. Каждый из нас по-своему в нем
повинен.
Я, старик, пытаюсь не осуждать людей. Но и я виноват: я остро не люблю
Кравцова. Бываю к нему несправедлив (внутренне всегда, а иногда и внешне).
Пытаюсь разобраться в причинах этой острой антипатии. Эгоист? Конечно, но не
он один. Карьерист? Многие карьеристы (я уже нет). Любит поговорить? Многие
любят. Я сам на старости лет стал отвратительно болтлив. Меня раздражает не
сама по себе его болтливость, а обкатанность его речи. Тут я, пожалуй,
несправедлив. Есть люди (из тех, что поздно выучились правильно говорить),
для которых штампованная речь -- своего рода достижение. Такой человек
наслаждается своим уменьем нанизывать одну за другой гладкие фразы, чтобы
выходило совсем как в газете. Нечто похожее испытывал я, когда, попав за
границу, вел разговоры на малознакомых мне языках. Сам факт гладкой,
правильной речи -- уже достижение.
Явное желание Кравцова стать заведующим кафедрой поставить в вину ему я
не могу. Он человек молодой, ему интересно заведовать кафедрой. Способности
у него есть, как научный работник он заслуживает уважения.
В результате, если вдуматься и разобраться как следует, главной
причиной моей неприязни к Кравцову оказывается то, что у него фигура не
суживается, а расширяется к поясу. Нечего сказать, причина... Позор!
СУДЬБА МАТВЕЯ
Осенью к Люде приехала погостить мать Евдокия Лукинична. Познакомилась
с внуком и, конечно, сразу же в него влюбилась. Устроились, как говорится, в
тесноте, да не в обиде. Бабушке отдали Людину койку, а Люда ставила себе на
ночь хромую раскладушку из запасов списанной мебели, хранившейся в закромах
Клавды Петровны. Когда завершались приготовления ко сну, в комнате не
оставалось места даже для тапок. Кое-как втискивались по своим местам,
ушибая бедра о мебель.
Бабушка мало того что возилась с Матвеем, еще взяла на себя все
хозяйство. Была она из тех тихих умелых русских женщин, которые все делают
споро, незаметно и хорошо. Такая, может быть, и не остановит коня на скаку и
в горящую избу побоится войти (разве если там внучек), но простой своей
тишиной и скромностью поможет жить. Люда с Асей, освобожденные от забот,
пылко ринулись в учебу. Люда ликвидировала хвосты, сдала курсовую, висевшую
над ней еще с прошлого года. Ася под руководством Асташовой написала научную
работу из области самонастраивающихся систем. Работала с увлечением, даже по
ночам при свете ночника. Сделала доклад на студенческом научном обществе;
доклад выдвинули на конкурс, и он получил первую премию. Ася была счастлива
безмерно, особенно гордилась одобрением своего научного руководителя. Нину
Игнатьевну она всегда уважала, а теперь, поработав с нею бок о бок,
зауважала еще больше.
-- Ой, Люда, до чего же она понимающая -- просто ужас! Ей еще только
начнешь рассказывать, раз-два, а она уже поняла.
-- Им за это деньги платят, -- возражала Люда, которая Асташову вообще
не любила.
-- Деньги платят всем преподавателям, а она такая одна.
-- Ну уж! А Семен Петрович? Гораздо лучше. Люда была из поклонниц
Семена Петровича Спивака. Вообще на факультете девушки в вопросе мужского
обаяния делились на "семенисток" и "радисток". Люда была из первых.
-- Семен Петрович, конечно, сила, -- соглашалась Ася, -- но от него
больше шума, а Нина Игнатьевна тихая.
-- В тихом омуте черти водятся.
-- Пускай водятся. В человеке должны водиться черти. Написав работу,
Ася продолжала ходить к Асташовой за советом, поддержкой. Студент,
начинающий заниматься наукой, похож на котенка, еще не научившегося пить
молоко. Его надо ткнуть мордой в блюдечко, и тогда он примется лакать. Вот
это научное блюдечко как никто умела подставить Нина Игнатьевна.
На кафедре теперь разговаривать было нельзя. Ася с Ниной Игнатьевной
встречались в коридоре, иногда в читалке, а то и в буфете. Когда сидели друг
напротив друга у буфетного столика, Ася старалась есть поменьше, чтобы не
шокировать научного руководителя своим аппетитом. Та и сама ела помалу --
самую чуточку. С душевной болью Ася замечала, что Нина Игнатьевна осунулась,
плохо выглядит, но спросить: "Что с вами?" -- не решалась. Слишком велика
была дистанция, жестокая дистанция между преподавателем и студентом,
преодолеть которую трудно и той и другой стороне.
-- Может быть, у нее какое-нибудь горе, -- говорила Ася Люде. --
Знаешь, мне кажется, что у нее не все ладно. Или болезнь. Или, может быть,
какая-нибудь драма в личной жизни?
-- С ума сошла! Какая в ее годы может быть личная жизнь?
Покуда гостила Евдокия Лукинична, Ася с Людой и Матвеем катались как
сыр в масле. Комната убрана, обед приготовлен, Матвейка обстиран -- земной
рай! Утешали Асю и письма из дома. День ото дня Софье Савельевне становилось
лучше. Она уже вставала, ходила по комнате, стала разучивать для Матвея
детские песенки, только пальцы были еще слабы. Сама написала и вложила в
письмо Михаила Матвеевича записку: "Ася, мне лучше. Привет моему дорогому
Матюшеньке. Целую обоих. Мама и бабушка". Эту записку Ася Люде не показала.
Скопление секретов ее тяготило, внутри себя она называла их "тайны
мадридского двора". Надеялась, что, когда мать поправится окончательно,
секреты кончатся.
Катание как сыр в масле скоро пришло к концу. Комендантша Клавда
Петровна, приревновав Матвея к новоявленной бабушке, стала к ней
придираться, возражать против ее проживания "сверх санитарных норм", теснить
ее с ползунками Матвея и даже пригрозила конфисковать плитку, что уже было
бы катастрофой. По поводу плитки Ася ходила к ней с дипломатической акцией.
Клавда Петровна была как каменная:
-- Пока была нужна, привечали, а теперь своя бабка есть, прощай,
Клавда, лети в трубу!
Еле-еле Ася ее уговорила. Но вот однажды Евдокия Лукинична получила
письмо (от кого, не сказала) и в тот же день заявила дочери:
-- Погостила, и хватит. Пора домой. Я тут у вас бельмо на глазу. Того и
глади, через милицию выселят. Я сколько живу -- с милицией не встречалась.
-- Мама, этого быть не может! Клавда Петровна только пошуметь любит, а
в душе она добрая.
-- Видно, добро у нее глубоко в жиру закопано. Нет уж, не уговаривайте,
поеду.
Что тут поделаешь? Насильно не удержишь. Ася, со дня на день
откладывавшая разговор с Людиной матерью на антирелигиозные темы (само
рассосется?), спохватилась и решила провести беседу. Ася считалась лучшим
преподавателем физматшколы, славилась умением объяснять понятно и просто, и
Люда очень надеялась на ее способности. Сама-то Ася в них сомневалась, но
чего не сделаешь по дружбе. Люда нарочно ушла вечером, чтобы оставить Асю с
матерью наедине. Когда выпили чаю, погрустили, размягчились, Ася приступила
к делу сначала издалека:
-- Евдокия Лукинична, я так рада, что вы полюбили Матвея! А ведь
когда-то не хотели его признавать.
-- Кто старое помянет, тому глаз вон. Не хотела, потому что незаконный,
по простому -- байстрюк. А отец Яков: у бога все одинаковые, законные и
незаконные, крещеные и некрещеные. Всякое дитя свято.
-- Значит, вы можете отказаться от своего прежнего мнения?
-- А как же? Очень даже могу. Человек, не кирпич.
-- Как я рада! Давайте поговорим по душам. Я давно хотела у вас
спросить: ну зачем вам этот отец Яков, эта секта?
Евдокия Лукинична обиделась:
-- У нас не секта, а дружба. Сектой зовут нас злые люди. Ты, Ася,
такого не повторяй.
-- Ну простите, сказала по глупости. Зачем вам эта дружба?
-- Всякому человеку дружба нужна. А то живут отдельно, как могилки на
кладбище: замок, оградка, скамеечка. Особенно кто на пенсии. Сварила щей
ковшичок, да кружечку каши, посла -- только и делов. А надо что-то и для
души. Без людей не проживешь. А кому мы, старые, нужны? Людочка меня на
лекцию водила, я со стыда чуть не сгорела. Все глаза на меня пялят: чего,
старая лопата, пришканды-бала? У них после лекции кино, танцы, я между них
одна, как селедка на блюде. В моленном доме мы все равны. Все старенькие,
все в платочках.
-- Это-то, и плохо, когда одни старенькие. Надо, чтобы и старенькие
были, и молодые, и дети. Вы говорите: не нужны. А разве нам с Матвейкой не
нужны? Подумайте, ну зачем вам торопиться? Пожили бы еще. Клавду Петровну я
уговорю.
-- Нет уж, пожила, и хватит. Я тебе по секрету скажу, Ася. Выдвинули
меня там на руководящую работу. На сбор какой-то посылают.
Ася пуще всего испугалась "сбора". Растерялась, начала доказывать
Евдокии Лукиничне, что бога нет, да как-то глупо, неубедительно. Мол,
гипотеза бога не нужна современной науке. А какое той дело до науки, да еще
современной? Сказать по правде, наличие бога Евдокию Лукиничну особенно и не
волновало: есть он там или нет. Важнее была для нее та форма жизни на людях,
которая ей открылась теперь, на старости лет.
Вернулась Люда, вызвала Асю в душевую:
-- Ну как?
-- Не получается, -- сконфуженно призналась Ася. -- Если бы она твердо
верила в бога, я бы может быть, смогла ее переубедить...
Вскоре Евдокия Лукинична собрала вещи, сделала закупки в магазинах,
простилась с Матвеем и уехала. На вокзале она стояла уже отчужденная --
богомолка в черном платочке. Жизнь без нее стала труднее, но в чем-то и
свободнее. Иногда Ася говорила Люде:
-- Есть конструктивное предложение: не стирать сегодня пеленки.
Оставить до завтра.
Люда с восторгом соглашалась.
Клавда Петровна опять зачастила к ним в гости. Опять начались вольные
разговоры:
-- Слушайте, девчата, мою жизненную мораль. Любовь -- это блесна.
Схватила -- и все, уже на крючке, а там на кукане. У меня от этой любви
несварение витаминов...
Трудно-трудно, а дотянули-таки семестр. И вдруг в январе (уже началась
сессия) Асе пришла телеграмма: "Мама скончалась, приезжай". Ее прямо
оглушило. Ничто не предвещало конца, напротив, последние письма были
веселые...
Распухшая, отупевшая от слез, бросив все дела (какая тут сессия!), Ася
рванулась, уехала первым попавшимся поездом. К похоронам успела...
После похорон стало ясно: старика нельзя оставлять одного. Он ронял
вещи, терял деньги, мог выйти на улицу раздетым... Один раз принялся жечь
бумаги, сжег свой паспорт, университетский диплом... Ася не сомневалась: ее
место здесь, рядом с отцом. Учеба? Можно перейти на заочный. Ведь с самого
начала планировала заочный, теперь сама судьба решила за нее. Вот только
Матвей... О Матвее ныло сердце.
Прожила две недели, уехала в Москву оформлять переход на заочный. В ее
отсутствие за Михаилом Матвеевичем взялась присматривать соседка.
-- Только ты скорей оборачивайся -- одна нога здесь, другая там. Хуже
малого ребенка твой старичок. Дюже переживает.
В институте шли зимние каникулы. Многие студенты разъехались -- кто на
лыжах, кто к родным. Люда, конечно, была на месте. Обрадовалась Асе без
памяти, огорчилась до слез, узнав о ее решении.
Матвей без Аси ходить научился. Бегал теперь по всему общежитию,
путешествовал даже по лестнице с этажа на этаж: подложит под себя ногу
калачиком, а другой отталкивается от ступенек. Получив свободу перемещения,
он вошел в азарт и совсем от рук отбился. Перестал проситься, впал в
нигилизм. Ходил весь в синяках и шишках, того и глади, свернет себе шею.
Один раз, рассказывала Люда, выбрался во двор и ел там снег; спасибо Клавда
Петровна поймала его и отшлепала. Соседки по общежитию жаловались: Матвей
забирается к ним и ест бумаги (одной девочке растерзал зубами конспект по
гидравлике). Общественность в лице одной аспирантки требовала, чтобы ребенка
отдали в ясли. Эта аспирантка была пожилая, лет тридцати, в очках, настоящая
кобра. Люда боялась ее как огня.
-- В круглосуточные! -- говорила она, увидев Люду с Матвеем. Услышав
это слово, Матвей ударялся в рев.
Сама Люда в сессию опять схватила две двойки -- вполне могли снять со
стипендии. Словом, было о чем подумать.
В деканате к Асе отнеслись сочувственно, оформили ей как отличнице
академический отпуск на год с правом защищать диплом вместе со всеми.
Разрешили сдать вне сроков зимнюю сессию. Сдала она ее тут же, без
подготовки. Преподаватели ее и не спрашивали -- прямо ставили пять. Асе было
это и приятно и стыдно.
Последний экзамен сдавала она Нине Игнатьевне. Та спрашивала
по-настоящему, без дураков. Все-таки пять, хотя и запуталась в одном пункте.
Потом Нина Игнатьевна стала расспрашивать Асю о ее делах (кое-что она о них
уже слышала). Расспрашивала не формально, а от души -- сразу видно. Асю
понесло, и она ей все рассказала: и про смерть матери, и про отца, и про
Люду, и про Матвея -- как он по этажам лазает и конспекты грызет.
-- Знаете что? -- сказала Нина Игнатьевна. -- Заберите его с собой,
целее будет.
-- Да? -- обрадовалась Ася. -- Я и сама так думала, но не была
уверена...
-- Видно, вы его очень любите.
-- Ужасно! Вы себе даже не можете представить. Как своего. Больше, чем
своего...
-- Отчего? Очень даже могу себе представить. Поговорили и о дипломе.
Нина Игнатьевна взялась быть руководителем, назвала тему, дала литературу.
Сказала:
--- В сущности, вы могли бы защищать ту свою работу, за которую
получили премию, но от вас я хочу большего. -- Набросала план, улыбнулась,
сказала: -- Старайтесь.
Подарила Асе свою книжку с надписью: "Дорогой Асе Уманской от автора в
надежде на ответный подарок". У Аси даже уши зажглись от смущения и радости.
Шла домой как на крыльях летела, торопилась поделиться с Людой, показать
книжку, но не успела: пропал Матвей.
Люда металась в страшной тревоге. Дежурная его не ви-дела; у Клавды
Петровны тоже Матвея не оказалось:
-- Был, выпил чаю и ушел.
Вместе с Клавдой Петровной обшарили весь двор, нашли чьи-то следы, по
размеру оказалось -- не его... Отыскали его наконец в самом неподходящем
месте -- у той самой аспирантки, очкастой кобры, которая требовала: "В
круглосуточные!" Матвей сидел у нее на столе и пил чай.
-- Ты что здесь делаешь? -- накинулись на него Ася и Люда.
-- Тай, -- невозмутимо отвечал Матвей и улыбнулся от уха до уха.
-- Простите, пожалуйста, он вам помешал заниматься, мы виноваты,
недосмотрели.
-- Ох, что вы! -- сказала кобра. -- Такой обаятельный мальчик!
Взяли обаятельного мальчика (не хотел уходить), унесли домой. Кой-как
успокоились после пережитых тревог. Ася сказала:
-- Ну знаешь что, я его заберу с собой. Он тут у тебя сопьется.
Люда в слезы:
-- Ты думаешь, что я никуда не годная мать.
-- Ничего я не думаю. Я только знаю, что год тебе предстоит тяжелый.
-- А если в ясли? -- спросила Люда.
-- В круглосуточные?
Матвей немедленно заревел.
-- Вот видишь, как он хочет в круглосуточные ясли. Нет, не миновать ему
ехать со мной. Матвей перестал реветь.
-- А ты-то как справишься и с Матвеем, и с отцом, и с учебой?
-- А мне как раз Матвей-то и нужен. Папа в плохом состоянии, влияние
Матвея будет ему очень полезно. Его надо привязать к жизни, понимаешь?
Люда подумала, поняла, поплакала и согласилась.
Уехали Ася с Матвеем. Хорошо, что пришлось на каникулы (студентам
половинная скидка). И то разориться можно на эти поездки туда-сюда...
Дома отец так к ним и кинулся. Плакал, целуя ребенка, восхищался его
кудрями, уменьем ходить, говорить (на самом деле Матвей толком умел говорить
только два слова: "атя" и "тай"). До чая он был великий охотник. Михаил
Матвеевич ставил для него самовар, раздувал сапогом (процедура, сказочно
интересная для Матвея), и они вдвоем подолгу сиживали за столом. Дед пил из
стакана в серебряном подстаканнике, внук из чашки с тремя медведями (детская
Асина). Мальчик научился различать и показывать пальцем, кто Михаила
Иванович, кто Настасья Петровна, а кто Мишутка. Старик смастерил для него
высокий стул: Матвей сидел на нем, возвышенный как на троне.
Ася не напрасно надеялась на влияние Матвея. Старалась больше нагружать
старика поручениями, все по линии Матвея. Он сперва робко, пугливо, а потом
все увереннее их исполнял. Вначале случались с ним приступы отчаяния,
дрожали руки, плакал над каждой разбитой чашкой, порывался куда-то уйти. Но
Матвей -- пышный, ясноглазый, приветливый -- делал понемногу свое нехитрое
дело. Влиял. Вот уже иногда краешком губ улыбался старик, глядя на мальчика.
Жили они очень скромно на отцовскую пенсию, экономя каждый грош.
Сбережений у Михаила Матвеевича не было. Все, что было, потратил во время
болезни жены, потом на похороны, а потом на гранитный памятник,
установленный, как только сошел снег. Ася нашла кое-какие уроки -- готовила
по математике в вузы. Учила вдумчиво, толково, терпеливо, с милой улыбкой на
маленьких красных губах (опыт работы в физматшколе очень ей тут пригодился).
Не бог весть сколько, но какой-то приработок это давало. В общем, сводили
концы с концами. Всего труднее было одевать и обувать Матвея; мальчик рос
как на дрожжах, был непоседлив, обуви и штанов не напасешься. Ася говорила,
что он рвет штаны изнутри, "пышностью зада". Добыв выкройку, она научилась
шить штаны сама довольно сносно из старых брюк и пиджаков Михаила
Матвеевича. Однажды он принес Асе шерстяную, почти новую юбку Софьи
Савельевны и с дрожащими губами сказал:
-- Сшей из этого что-нибудь для Матюши, она была бы рада.
С этого пустячного эпизода началась для него уже твердое вхождение в
жизнь. О матери они с Асей почти не говорили, оба грустили и помнили, но
жизнь до краев была полна заботами и Матвеем...
Наступила ранняя, солнечная южная весна. Снег стаял быстро, да его и не
было много. Скворцы неистовствовали на деревьях; розовые черви выползли на
дорожки сада. Ася купила Матвею первые в жизни резиновые сапоги, сверкающую
пару красных красавцев. Он их бурно полюбил, прижимал к груди, пытался
целовать и очень неохотно надевал на ноги. Правда, надев, топал в них с
разгромной силой, поднимая фонтанчики грязи.
Письма от Люды приходили не часто, но регулярно, с неизменными
приветами дорогому сыночку и Михаилу Матвеевичу. У нее все было
благополучно, с учебой подтягивалась.
У Аси дела академические тоже продвигались (занималась по вечерам,
уложив Матвея), но шли не блестяще. Там, в Москве, учиться помогали стены
института, толпы студентов, их шуточки, хитрости, общая трудная, но веселая
жизнь. Та же Люда помогала своим непониманием: объясняешь ей, смотришь -- и
сама поймешь. Здесь, наедине с книгой, и объяснить-то некому.
И еще обстоятельство все время ее тревожило: ложность ее положения как
матери Матвея. С этим пора было кончать. Летом обещала приехать Люда -- как
быть с нею? Втягивать и ее в "тайны мадридского двора"? Нет уж! А что будет
с папой, когда он узнает?
И так прикидывала Ася и так и наконец решилась: надо сказать правду --
и будь что будет. Однажды вечером (Матвей уже спал, умаявшись за день) она
сказала как можно отчетливее:
-- Знаешь, папа, я перед тобой виновата. Мне давно было нужно это
сделать, но я не решалась. Это касается Матвея...
Отец побледнел и ответил спокойно:
-- Что он не твой сын? Это я уже знаю.
-- Откуда?!
-- Я тоже перед тобой виноват, скрыл от тебя это письмо. Его прислали
без тебя, я его положил на рояль, а Матюша, ты его знаешь, очень любит
грызть бумагу. Пришел, вижу -- сидит на ковре и терзает. Один угол совсем
отъел, а остальное я собрал по кусочкам и подклеил. И при этом невольно
прочел. Письмо от Люды. Узнал, что Матвей ее сын, а не твой. Конечно, это
меня ударило. Но ничего. Долго раздумывал -- обманула ты нас или нет? Решил
-- нет. Ты же ни разу не говорила, что он твой сын, просто позволяла нам так
думать...
-- Значит, ты знаешь? И не сердишься?
-- Нет, конечно. И не беспокойся -- меньше любить я его не буду. Любишь
не родного, а человека. Если бы вдруг выяснилось, что ты не моя дочь,
честное слово, я бы любил тебя не меньше...
Обнялись, поплакали.
-- А письмо-то? -- вспомнила Ася.
-- Несу, несу.
В начале июля приехала Люда -- хорошенькая, веселая, чуть-чуть
пополневшая. Матвей сначала ее не узнал, но очень быстро освоился.
-- Скажи "мама", -- учила его Люда.
-- Атя, -- упрямо говорил Матвей.
-- Ну что тебе стоит? Скажи "ма-ма".
Ни в какую. Такое простенькое слово не хотел сказать, хотя умел
говорить куда более сложные: "мыло", "малина"... Этак врастяжку: "ма-ли-на".
Говорить это слово он научился после прискорбного случая, когда, пробравшись
один в сад, объелся малины и заболел довольно серьезно. С тех пор, видя
роковые кусты, он каждый раз сам себе грозил пальцем и назидательно говорил:
"Ма-ли-на!"
Люду Матвей воспринял скорее как сверстницу и подругу по играм, чем как
взрослую. Бегали они наперегонки по саду -- она длинноногая, стройная,
красивая, он коротконогий, круглый, красивый.
Спали Ася с Людой в одной комнате, а дед с Матвеем в другой Мужская
половина и женская. В мужской по вечерам бывало тихо, а в женской болтовня,
смех, шутки.
В первую же ночь, как только легли, Люда сказала:
-- Знаешь, Аська, у меня огромная новость. Я, кажется, влюбилась.
-- Что ты! В кого?
-- Нет, пока говорить не буду, чтобы не сглазить. Это такой человек,
такой... Ну, всесторонне образованный, просто необыкновенный! Он в тысячу
раз выше меня по всем параметрам. Даже жутко, до чего выше.
-- Я его знаю?
-- Нет, его никто не знает. Черный ящик.
-- А хороший?
-- Ужасно! Просто не верится, чтобы такой человек мог меня полюбить. Он
мне еще ничего не говорил, но чувствую -- любит, и все! Аська, до чего же я
счастливая! Гляжу на себя -- руки-ноги мои, а все вместе не я.
-- Смотри не обманись снова, как тогда с Олегом.
-- Что ты! Ничего похожего. Олег и он -- это небо и земля.
-- Так кто же он все-таки? Тайна мадридского двора?
-- Не скажу -- значит не скажу. Пока он мне всеми словами не уточнит
свою любовь. Тогда скажу, честное слово. Ты не бойся, Аська, я теперь
осторожная.
-- А про Матвея он знает?
-- Он все знает, ему даже говорить не надо, он по определению все
знает.
-- Ну это уж ты хватила. Ни один человек, даже гениальный, не может все
знать по определению.
-- А он может. Ой, Аська, какая же я счастливая!
Люда прыгнула на постель к Асе, начала ее тормошить.
-- Глупая, я же щекотки боюсь! -- отбивалась Ася.
-- Надо же мне себя проявить. Сил нет терпеть, до чего счастливая!
Еле угомонилась, заснула Люда. А Ася еще долго не спала, размышляла.
Судьба Матвея ее тревожила. С кем, в конце концов, будет Матвей? Тут любовь
и там любовь, но тут законного права нет, а там право. Если Люда выйдет
замуж, как ее муж отнесется к Матвею? Большой вопрос.
И еще одно: какая-то заноза сидела в сердце. Прислушавшись к себе,
поняла Ася, что завидует, да, завидует Людиному счастью. И сын и любовь...
Люда уехала одна, без Матвея. Прощаясь, шепнула Асе:
-- Потом видно будет что к чему.
Ася была грустна, озабочена. Кто был счастлив, так это дед.
РАЗНЫЕ РАЗНОСТИ
В моей жизни за последнее время произошли разные изменения.
Прежде всего заболел Валентин. Никогда ничего с сердцем не было и вдруг
-- инфаркт. Правда, несколько месяцев перед тем он вел отчаянный образ
жизни. Ездил, кутил, снимал сразу две картины, любил сразу двух женщин --
одну красавицу, другую умницу. А главное, пил, пил...
Я его почти не видела. Забегал ко мне наспех между двумя пароксизмами
деятельности, спал на моей тахте, целовал мне руки, говорил, что любит меня,
уходил. Насчет любви было вранье, ничуть он меня не любил. Просто привык,
боялся в своей сумасшедшей гонке остаться без тихой пристани, где ничего от
него не требуют, ничем не попрекают. Чем-чем, а попреками он был сыт по
горло.
Любила я его как одержимая, мучилась отчаянно. До сих пор Валентин мне
не врал. Теперь он сбивался, путался. О красавице и умнице рассказал мне
сам, пошленько подхихикивая. Это был не он. Дело было не в так называемых
изменах. Он изменил самому себе. Верная своему зароку, я и тут его не
попрекала. Все это перекипало у меня внутри, как дьявольское зелье, где и
змеиный ад, и лягушачья косточка, и корень мандрагоры. Шло это у меня как-то
странно, полосами. То ужасно (жить нельзя!), а то словно бы ничего. Помню, в
самый разгар моих терзаний ясным осенним вечером (солнце светило, листья
падали), обходя лужу по кирпичам, я вдруг почувствовала, что счастлива. Но
чаще было другое, боль нестерпимая, как будто внутри что-то рвется
(вероятно, сердце). Но инфаркт случился не у меня, у него. Когда мне об этом
сообщили, у меня буквально запрыгали руки. Но мне надо было идти на лекции,
и я собралась. Проклятое и благословенное наше ремесло -- что бы ни
случились, иди читай.
Несколько дней он был в опасности, но в конце концов выкарабкался,
выжил. Чего мне стоили эти несколько дней! Я металась, как собака без
хозяина, только что не подвывала.
Когда ему стало лучше, я навестила его в больнице. Как больной тяжелый
и привилегированный, он лежал в отдельной палате. У изголовья стоял
кислородный баллон. Кислород, символ жизни, всегда стоит радом со смертью
(ничего нет страшнее кислородных подушек, темно-защитных, туго надутых, с
черными трубками и нагубниками). В палате было много цветов, вероятно от его
женщин. Я смотрела на длинный костистый череп Валентина, глубоко ушедший в
подушку, и мне было страшно: точно так он будет выглядеть на смертном одре.
Он был не похож на себя главным образом своей отделенностью от всего. Этот
чужой человек разлепил спекшиеся губы и сказал:
-- Родная моя. Хорошо, что пришла. Я тут без тебя стосковался.
Какой-то словарь -- не его. Я положила лицо на его руку, неподвижно
лежавшую ладонью вверх на одеяле. Он чуть-чуть сжал пальцы, и мое лицо
оказалось в его горсти. Его сильная продолговатая рука была теперь влажна и
слаба. Я поцеловала его ладонь.
-- Молодец, что не умер.
-- Старался для тебя.
Счастье, что он не умер. Мне кажется, его смерти я бы не вынесла. Хотя
человек выносит многое.
Постепенно он начал поправляться, месяца через два выписался из
больницы. Бросил курить, бросил пить, полысел. Волосы его, всегда редкие,
теперь отступили, словно отодвинутые на задний план.
Побывав на краю смерти, Валентин сделался другим человеком. Когда стал
выходить на улицу, в первый же день пришел ко мне и остался ночевать. Это
была первая ночь, которую он провел со мной.
-- Наша первая брачная ночь, -- сказал он. Сколько раз за все эти годы
я мечтала о такой ночи! И вот он был со мной целую ночь, и все это было не
то, не так. Как бы это выразить? Он был со мной рядом, но не вместе. Он был
рядом, но я ничего не чувствовала. Он? Он. Ну и что? Это меня даже испугало.
"Опомнись, это же он", -- говорила я себе. Он заметил.
-- Нина, ты здесь?
-- Да, я здесь.
-- Мне показалось, что тебя нет.
-- Тебе показалось.
Наутро он ушел. Я не покормила его завтраком (боялась Сайкина). В тот
же день он уехал в санаторий. Вернулся загоревший, пополневший, даже с
каким-то намеком на брюшко (всегда был худ и жилист). Начал работать, но без
прежнего летящего одушевления. Стал уравновешен, осторожен, оглядчив. Совсем
не пил. О красавице и умнице что-то не было слышно. Часто (раза два-три в
неделю) приходил ко мне ночевать, к великой досаде Сайкина, который вел себя
пристойно, но неприязни не скрывал.
Димка и Иван -- те, напротив, были без ума от дяди Вали. Какие-то он им
складывал бумажные кораблики, из-за которых они потом люто дрались,
подсчитывая, у кого сколько и каких именно. Вот дурачье! Большие мальчики,
школьники, они пока не подают признаков вхождения в разум.
Однажды утром Валентин, надевая носки, сказал неожиданно:
-- Нина, послушай, а тебе не кажется, что нам пора собирать детей?
Сердце у меня замерло. Собирать детей? Это могло значить только одно:
жить вместе. Может быть, пожениться? Не важно. Жить вместе. Собрать детей --
моих двоих, и его одну и еще одного -- общего...
Я медлила с ответом. Как-то это было неожиданно и болезненно. И он
медлил с ответом, поставив голую ступню на ковер. Его ступню -- белую,
сухую, сильную я, кажется, видела впервые и глядела на нее с какой-то
неприязнью. Что-то хозяйское было в этом властном постанове...
Я представила себе его дочку Ирину -- теперь уже почти взрослую, с
крупными, капризными, пушком обметанными губами. Мысленно поставила ее рядом
с Сайкиным, мальчишками... Нет. Ничего не получалось. И дело даже не в
детях. Я не могла представить себе самого Валентина -- рядом, всегда...
-- Я не тороплю тебя. -- Он натянул второй носок. Что