работник. Даже ждать на полигоне - и то любит. Постников подумал и сказал: - От женщины, которая таким делом занимается, может вытошнить. - Ну, зачем уж так. Хорошую женщину никакое дело не испортит. Я даже одну знал женщину - борца. И ничего, славная была женщина. - Пускай она лучше обо мне заботится, - горячо сказал Постников, сразу потеряв медлительность. - Моя вон тоже пошла в школу преподавать, а хозяйством ей некогда заниматься. Щи оставит - когда разогрею, а когда холодные кушаю, без аппетита. - Подумаешь, дело - разогреть! Были бы щи. Это Постникову не понравилось. Он опять замедлился и сказал: - Согласно инструкции идите в блиндаж, товарищ майор. Скворцов спустился в блиндаж. Под землей было как под водой - полутемно и прохладно. Всей кожей ощущая прекрасную эту прохладу, он полуощупью пробрался к стенке. В глазах плавали радужные круги. Пахло грибами. Когда круги исчезли, он увидел у самого своего лица свисшую с потолка гроздь тоненьких, полупрозрачных поганок. Они росли из щели между бревнами наката и, казалось, должны были висеть вниз головой, но нет: каждая поганка грациозно изгибала тоненькую свою ножку и подымала вверх серую колокольчатую шляпку. - Смотрите, какие поганочки, - сказала Лида. - Вижу. Ему захотелось еще от себя прибавить что-то глупое, вроде "всюду жизнь", но он удержался. Зазвонил полевой телефон. Скворцов взял трубку. - Товарищ майор, к подрыву готов, - доложил торжественный голос, совсем непохожий на голос Постникова. Все-таки подрыв - всегда событие. - Отлично. Давайте. Раздался сигнал тревоги - несколько колокольных ударов по рельсу, - и снаружи в блиндаж начали просовываться ноги в кирзовых сапогах. Солдаты стали на земляной лестнице, упираясь пилотками в перекрытие. Наступила тишина - особая тишина перед взрывом. Скворцов с Лидой стояли у смотрового окошка, глядя сквозь растрескавшееся бронестекло. Стена в отдалении рисовалась темным массивом. Вдруг на ее фоне сверкнул огонь, взметнулась кверху черная земля, и тут же пришел удар. Блиндаж колебнулся, с потолка посыпалась земля, гроздь поганок дрогнула и уронила один колокольчик. Сквозь окошко было видно, как поднятая взрывом земля медленно распускалась большим черным георгином и медленно опадала. - Все, - сказал Скворцов. - Можно выходить. Кирзовые сапоги двинулись вверх по лестнице и исчезли в сияющем голубом проеме. После подземной прохлады зной наверху был ошеломляющим. Казалось, видно было, как скручиваются и вконец погибают сушеные-пересушеные, но еще не до конца сожженные травки. У полуциркульной стены облаком стояла еще не осевшая пыль. Там, где только что поблескивал стальной цилиндр, ничего не было - ни треноги, ни троса, только горячая яма в пыльной земле. По всей поверхности броневой стены проворно расползлись солдаты в выбеленных солнцем гимнастерках, с зелеными сетками на головах - зеленоголовые муравьи. Цепляясь за веревки, переползая от опоры к опоре, они снимали координаты пробоин и метили их черной краской, передавая друг другу ведро и кисть. Постников мешковато суетился внизу, сипел на крик, командовал и наносил отметки на большой лист бумаги. Лист топорщился коробом у него в руках. - Придется подождать, пока обмерят. Впрочем, вы любите ждать. Давайте опять в этот самый тенечек. Короткая тень от будки стала, если возможно, еще короче. - Присядьте, - предложил Скворцов и расстелил на горячей земле газету. Края газеты немедленно загнулись кверху, как будто ее положили на плиту. Они сели - головы в тени, ноги на солнце. Лида о чем-то размышляла, теребя кисточки на краю своей сетки. - А знаете, Павел Сергеевич, я почти уверена, что осколки рикошетируют от грунта. - Не может быть. Есть противорикошетные валы... - И все-таки рикошеты не исключены. Она вынула из полевой сумки блокнот и карандаш: - Погодите, я сейчас прикину. Она написала несколько строк, прикусила карандаш, задумалась... - Я могу вам помочь? - Помолчите, а то собьюсь, - резковато сказала Лида. Скворцов замолчал и стал смотреть на ее ногу. Тонкая, до блеска отполированная солнцем, даже чуть кривоватая от худобы, чем-то похожая на саблю нога. Он смотрел и думал: "Люблю твою ногу. Люблю твою пыльную, исцарапанную ногу. Люблю все в тебе - красивое и некрасивое, хорошее и плохое, мягкое и резкое. Ничто не имеет отношения ни к чему". - Ну, так и есть, - сказала Лида. - Все, как я и предполагала. - Рикошеты? - Конечно. При этом профиле противорикошетных устройств должно наблюдаться восемь - десять процентов лишних пробоин во втором поясе. Смотрите. - Это что, формула Сабанеева? - спросил Скворцов. Он не очень-то был силен в теории, но некоторые фамилии помнил и при случае мог блеснуть. - Нет, не Сабанеева. - Ваша? - Право, не знаю. Эта формула всегда была. - Как всегда? - Это у нас так говорят. Когда стали очень уж приставать с приоритетом русских и советских ученых... - Понимаю. На дорожке появился Постников с бумажным листом. Скворцов и Лида встали. - Ну как? - Та же петрушка, - просипел Постников. - Ясно, в конструкции ошибка. - Это рикошеты, - сказала Лида. Постников глядел сквозь нее. - Сколько лишних? - Девять процентов во втором поясе. Лида вся вспыхнула, глаза и все. - Слышали, Павел Сергеевич? Так и по расчету получается: от восьми до десяти процентов! Значит, я права! "Как идет счастье человеку, - думал Скворцов. - Как она сейчас хороша". Для Постникова она по-прежнему не существовала. - А и в самом деле похоже на рикошеты, - сказал Скворцов. Постников был непробиваем. - Валы откапывали согласно инструкции. - Это сабанеевская инструкция, - светясь, возразила Лида. - Так она же для наших мест, для тяжелого, влажного грунта, а здесь у вас грунт мягкий, пылевой, совсем другая консистенция! Объясните ему, Павел Сергеевич, он меня не слушает. - Слушай конструктора, капитан. Постников неохотно оборотился. Лида горячо стала объяснять ему схему рикошета, тыча карандашом в блокнот. Скворцов не слушал, что она говорит, он просто следил, как менялось у Постникова выражение лица, переходя от презрительного к почтительному. - Сечешь, капитан? - спросил Скворцов. - Секу. - А валы придется перекопать, - заключила Лида. - Сделаете новые, по такому вот профилю. - Она вырвала листок из блокнота. - Есть перекопать, товарищ конструктор. Скворцов и Лида уходили к своей машине, а Постников смотрел им вслед. Они уезжали, а он оставался. Потом они улетят в Москву, всякие там свои диссертации писать, а он опять останется. В степи, в жаре, в мошке. Жара не жара - вкалывай. И всегда так. Приедут, поглядят, покритикуют - и снова к себе, на север. Дождь у них идет. Мостовые блестят, девушки в разноцветных плащах, как розы. Москвичи, сукины дети. Впрочем, она ничего баба. Раздражал его, собственно. Скворцов - болтун, пустопляс. Смеется, зуб стальной. И чего она в нем нашла? Машина была горячая, как сковорода. - Игорь, домой. Тюменцев включил двигатель. Газик затрясся. - Между прочим, Игорь, - заметил Скворцов, - вот что мне в голову пришло, пока я там сидел: почему ты не взял высокое напряжение прямо с трамблера на корпус? - Такой вариант я рассматривал, он для меня не годится. Этот вариант работает только при включенном моторе. Я тогда на случай не должен мотор выключать. А за пережог горючего тоже не похвалят. - Эх, - вздохнул Скворцов, - если бы меня так девушки любили, я бы их пугать не стал. Идите ко мне, милые, сказал бы я на твоем месте. Тюменцев нажал стартер. "ГАЗ-69" забормотал и тронулся в путь. Дорога уходила в степь. Скворцов сказал наконец вслух то, что думал про себя целый день: - Степь чем далее, тем становилась прекраснее. 17 Еще один день прошел, жаркий и необычайно тяжелый. К вечеру легче не стало. В небе, затянутом плотной дымкой, медленно опускалось тусклое красное солнце с резко обведенным круглым контуром. Воздух не шевелился, скованный неопределенным ожиданием. В каменной гостинице, раздевшись до трусов, лежали на кроватях Чехардин, Скворцов и Манин. Вернувшись с поля, они не пошли даже купаться, а сразу же полегли. В номере было сверхъестественно душно. Накалившиеся за день стены немилосердно излучали жар. Чехардин и Скворцов курили, дым неподвижно висел над каждой кроватью, не смешиваясь с окружающим воздухом. Мании был некурящий и обычно любил постращать своих сожителей раком, и не каким-нибудь, а нижней губы. Но сегодня он так истомился, что даже о раке забыл. - Хочу холодного пива, - сказал Чехардин, - чтобы в большой тяжелой кружке, чтобы вся запотела и капельки на боках... Вульгарная московская кружка пива. - Разговор о пиве в настоящих условиях приравнивается к идеологической диверсии, - отвечал Скворцов. - Айв самом деле, - невинно сказал Манин, - почему это здешняя торговая сеть не продает прохладительных напитков? - Эх, Ваня-Маня, святая простота. - А я и правда не вижу причин. - Их более чем достаточно, - сказал Чехардин. - Организовать продажу прохладительных напитков в здешних условиях - дело нелегкое. Нужна тара, бочки, емкости, лед, пятое-десятое, вода, наконец. А чего ради они будут стараться? Какие рычаги приведут в действие всю эту махину? - Забота о живом человеке, - ответил Манин и сам застеснялся. - Вот-вот, - усмехнулся Чехардин. - Очень типично. На словах - марксист, а чуть до дела дойдет - типичный идеалист. Сознание первично, материя вторична, так, что ли? - Я этого не говорил. - Простите, я только довел вашу мысль до логического завершения. Забота о живом человеке! Вещь, конечно, полезная, но утверждать, что таким рычагом вы сдвинете проблему снабжения, - значит быть идеалистом. Помимо заботы о живом человеке нужны другие, экономические рычаги. Нужно поставить торговую сеть в такие условия, чтобы ей было не только душеспасительно, но и выгодно заботиться о живом человеке. Как говорил один мой приятель: "У всякого есть совесть, но надо создать такие условия, чтобы хочешь не хочешь, а она проявлялась". - Это не наша, это капиталистическая мораль, - искренне страдая, сказал Манин. - Так я и знал, что вы пустите в ход какой-нибудь жупел. Известный прием: подобрать подходящее к случаю бранное слово - и спор кончен. Нет, вы попробуйте подумать, ей-богу, неплохо иногда подумать. - Я и думаю, но не вразрез с основными принципами. А вы... ошибаетесь. - Вполне возможно. Думающий человек не застрахован от ошибок. Это знает каждый, кто когда-нибудь пробовал думать сам. - Я с вами согласен, - сказал Скворцов. - Рычаги нужны. Помните, я вам рассказывал про ту бабищу из "Лихрайпотребсоюза"? Ее бы каким-нибудь рычагом... Сидит, как царица, и на лице - глубочайшее презрение ко мне, живому человеку... - Естественное презрение владельца к неимущему. - Чем же она владеет? - Как чем? Информацией! Пока существуют дефицитные товары, существуют и владельцы информации. Информации о том, где, какой и в каком количестве появится товар. Эту информацию можно продать, купить, обменять (ты - мне, я - тебе). А власть! Возьмите хотя бы Ноя! Завези в Лихаревку вдоволь напитков - и лопнет ваш Ной как мыльный пузырь. - А я люблю Ноя, - вступился Скворцов. - Что-то есть в нем широкое. Этакая бескорыстная, я бы сказал, любовь к материальным благам. Он ведь не для себя - ему угощать надо. - Дефицит, - сказал Манин, - явление временное. Конечно, есть еще некоторые трудности, но это болезни роста. Когда мы добьемся подлинного изобилия, небывало высокого уровня производства на душу населения, дефицита не будет. Чехардин выслушал и сказал задумчиво: - У буддийских народов есть весьма остроумное устройство - молитвенное колесо. Когда верующему приходит в голову помолиться, ему даже не надо произносить слов, достаточно повертеть колесо. - А что, я что-нибудь не то сказал? - обеспокоился Манин. - Наоборот, даже слишком то. То, да не то. Наш дефицит в большинстве случаев обусловлен не бедностью. Мы достаточно богаты для того, чтобы выбрасывать на ветер, уничтожать, гноить огромные материальные ценности. Представьте себе все это в масштабе страны! Несобранные урожаи; зараженные сорняками, гибнущие поля; в огромных количествах производимый никому не нужный ширпотреб... Это все - чистые издержки. А ведь общие принципы разумного управления известны. Экономическая система, как и техническая, должна основываться на принципе обратной связи. В технике мы признаем обратную связь, а в экономике упорно ее отрицаем! Манин покраснел чуть не до слез и сказал дрожащим голосом: - Ну уж это... Это я не знаю что... Это какая-то кибернетика. - Еще один жупел. Сейчас вы обзовете меня апологетом буржуазной лженауки. Слово-то какое: "апологет"... - А есть еще хуже: "молодчик", - сказал Скворцов. - Одно другого стоит. На этом месте разговор прервался, потому что вошел Теткин, очень веселый, и заорал: - Ужинать, братцы! Скорей в портки и ужинать! Я по такой жаре ненормально жрать хочу! Он схватил со стола графин с водой, желтой, как чай, и горячей почти как чай, хлебнул из горлышка, сморщился, сплюнул, уронил пепельницу, захохотал и удалился, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка. - Это он всегда такой жизнерадостный? - осведомился Чехардин. - Всегда, - ответил Скворцов, натягивая брюки. - Вчера утром он потерял шляпу и по этому поводу хохотал до обеда. Потом нашел шляпу и хохотал уже до вечера. Манин оделся раньше других и вышел. - Напрасно вы при нем, - сказал Скворцов. - А что? Разве он... - Нет. Просто пай-мальчик, потому и может продать. И не потихоньку, а в открытую. Выступит на собрании и начнет в порядке самокритики со слезами на глазах поносить себя самого за то, что вас слушал... - А ну его к черту, пусть поносит, - рассердился Чехардин. - Чего в самом деле бояться? Двум смертям не бывать... - Это верно. Только боимся-то мы не смерти, а чего-то похуже. - Страшна не смерть, а унижение. - Страшна не смерть, а когда люди от тебя отвернутся. - Кому что. Между прочим. Скворцов, вы, кажется, думающий человек... - Не очень. - Все равно. Так вот, не скажете ли вы мне: чем мы, собственно говоря, живы? - Странный вопрос. Мы с вами или вообще? - Мы с вами. - Ну, работой. Скорее всего работой. Чехардин улыбнулся: - Я так и знал, что именно это скажете. - А вы что скажете? - Я с вами вполне согласен. - Работа плюс чувство юмора. Не так ли? - Плюс, а не минус. Мы, пожалуй, пришли к соглашению. - Ну, хватит философии - в самом деле пора ужинать. Внизу, у подъезда, стояли Теткин и Манин. Теткин кокетливо обмахивался найденной шляпой. Сплющенное, раздутое в боках огромное солнце сидело уже на самом горизонте. Духота становилась зловещей. - А может, не пойдем? - сказал Чехардин, светлыми своими, розовыми сейчас глазами глядя на солнце. - И есть-то не хочется. Ну его к черту, этот ужин. - Не демобилизовывайте масс! - крикнул Теткин. - Пойдем стройными рядами на трехразовое питание. Его поддержал Скворцов: - Придется пойти, в порядке дисциплины. Пошли. Теткин воинственно шагал впереди. В свете заката его лысина блестела, как помидор. - Товарищи, вы видите перед собой победителя, - сказал Скворцов. - Не далее как вчера наш доблестный Теткин ходил в пойму с прекрасной незнакомкой, имя которой начинается с буквы "Э". - Откуда ты знаешь? - Ха! Вы имеете дело со Скворцовым. Моя агентура не дремлет. Я знаю не только о самом факте прогулки, но и о той роковой роли, которую сыграли в ней комары... - Замолчи ты, пошляк. - Если бы не комары, - невозмутимо продолжал Скворцов, - напавшие на него и его даму в наиболее ответственный момент, наш Теткин, как честный человек, должен был бы жениться... Он старался говорить как всегда, но что-то не говорилось ему сегодня, не острилось. Должно быть, духота. Из столовой пахло застарелым борщом. У входа стояли и бранились толстый повар в колпаке и заведующая товарищ Щукина. - Бандит ты, а не баба, - говорил повар. - А я тебя проработаю, - отвечала Щукина. В офицерском зале никого не было. Пришедшие сели за столик, горячие руки сразу прилипли к клеенке. Скворцов с ужасом обнаружил, что ему не хочется есть. Небывалый случай! Это уже последнее дело. Но тут он услышал женский голос, негромкий, с легким переломом на каждом слове, - и понял, что пришла Лида Ромнич. Он не ждал ее сегодня - их группа работала на дальних площадках, у сухого озера. Лида вошла, поздоровалась, и он сразу полез на седьмое небо, даже есть захотелось. Она села за стол, переставила солонку с места на место, налила себе воды. Все, что она делала, казалось ему необычайно значительным, он следил за ней со вниманием и восторгом, доходящими в своей совокупности даже до какой-то досады. Что-то от него требовалось, но он не знал что. "Ну, посмотри на меня, ну, улыбнись же, ну же", - думал он. Она посмотрела и улыбнулась. Он понес какую-то несусветную чушь, только чтобы она засмеялась. Она засмеялась, но от него все еще что-то требовалось. Вошел повар, утираясь колпаком. - Ужинать будем? - Очень даже будем, - ответил Скворцов. - Сознательные офицеры в такую погоду не ужинают. Вредно. Мы и то не готовили. Один лапшевник, с обеда не покушали. - Ну, давайте лапшевник. Пф, духота. - Не иначе как тридцаточка идет, - сказал повар. - Что за тридцаточка? - спросил Чехардин. - Суховей, - пояснил Скворцов. - Молчи, - перебил его повар. - Никакой не суховея. Это в России суховей, а здесь тридцаточка. - А почему так называется? - спросила Лида. - Примета такая. Дует он и дует, и три дня, и три ночи, а как подует три дня и три ночи, то будет надвое: или перестанет, или будет дуть еще месяц, а в месяце тридцать дней, вот и называют тридцаточка. Очень от нее люди томятся. Вредная очень. А вы ужинать выдумали. - Ничего не поделаешь, - сказал Скворцов. - Мужчина должен быть свиреп. Подали лапшевник - он был несъедобен: остывший, склеившийся монолит. Ели только Теткин и Скворцов, Теткин даже две порции. После ужина вышли на улицу - там было не свежее, чем в офицерском зале. По горизонту, вспыхивая и переползая с места на место, бродили огни. Это горела степь. Она горела уже несколько дней: где-то на стрельбах подожгли траву, и теперь пожары кочевали по всей округе, их никто не тушил - горела ведь только трава, это никого не беспокоило, кроме змей и тушканчиков. - Слышите, пахнет дымом? - спросил Теткин. Пахло не дымом, а чем-то гораздо похуже. Вскоре они вступили в зону нестерпимого зловония: оказалось, что посреди площади лежит дохлая собака. - Какое амбре! - восхитился Скворцов. - Эту собачку еще третьего дня машиной задавило, - радостно сообщил Теткин. Лида Ромнич вдруг рассердилась, даже ноздри задрожали: - Что за безобразие! Здесь же люди живут! Почему не уберут собаку? Теткин захохотал: - Наша общественница развоевалась. У нее это бывает. - Можете жаловаться, - в нос протянул Чехардин. - И пожалуюсь. - Генералу Гиндину, - подсказал Скворцов. - Ему как раз сегодня нечего делать. - Именно генералу Гиндину! - вскинулась Лида. - Когда же вы к нему пойдете? - Сейчас. - А не поздно? - усомнился Манин. - Что ты, поздно! - ответил Теткин. - У него, как в министерстве, до поздней ночи работают. - Пойти мне с вами? - спросил Скворцов. - Нет, я одна, - сердито ответила Лида. 18 В кабинете генерала Гиндина горела лампа с зеленым абажуром, резко выделившая на столе освещенный круг. Углы комнаты тонули в подводной тени. Со стены пристально глядел большой Сталин с тяжелыми усами, в тяжелой раме, критически поджав полумесяцами нижние веки. Генерал в расстегнутом кителе на голое тело сидел за столом и работал. Тикали часы, вентилятор шевелил листки настольного календаря, и жирные черные цифры все время сменяли друг друга, вызывая ощущение неустойчивости времени. Часы тоже тикали неравномерно: то торопились ужасно, то вдруг замедляли ход и становились почти неслышными. Гиндину было нехорошо. Он уже принял нитроглицерин, но стеснение в груди не проходило, и железная скованность в левом плече - тоже. Он с жалостью посмотрел на свою жирную седую грудь, заметно вздрагивавшую от толчков сердца, но тут же осадил себя: "Спокойно, Семен, все будет хорошо. Только не распускаться". Пожалуй, разумнее всего было бы пойти домой и лечь, но дома у него, собственно, не было, а мысль о своем номере с люстрой и картиной "Три богатыря" была ему противна. Он продолжал работать, просматривая документы и останавливаясь на местах, отчеркнутых по полю синим карандашом. Эти привычные "боковички" (сигналы опасности!) сегодня тоже казались неприятными, хмурились синими бровями. Он обрадовался, когда вошел ординарец. - Товарищ генерал, к вам какая-то гражданка добивается. - Пусть войдет. Гиндин встал и застегнул китель. Вошла Лида Ромнич. Генерал удивился: - Вы? Как приятно! Чем обязан? Лида прямо взглянула ему в глаза и сказала: - На площади лежит собака. - Что это, стихи? - спросил Гиндин. - Нет. На площади действительно лежит мертвая собака и... пахнет. Лежит уже третий день, и никто ее не убирает. Я решила обратиться прямо к вам. - И правильно сделали. Садитесь, пожалуйста. Подождите минуточку, сейчас я приму меры. Лида опустилась в глубокое кожаное кресло, мгновенной прохладой коснувшееся ее локтей. Генерал сел за стол и позвонил. Появился ординарец. Гиндин повертел в руках карандаш и спросил: - А где у нас может быть сейчас начальник КЭЧ? - Майор только что прошел к себе, товарищ генерал. - А ну-ка пригласи его сюда. - Слушаюсь, товарищ генерал. Ординарец вышел. Гиндин любезно, наклонив голову, глядел на свою посетительницу. - Вы не поверите, как я счастлив, что вы зашли ко мне. - Я зашла... из-за собаки. - Тогда я счастлив, что умерла эта собака. Иначе я не имел бы удовольствия видеть вас у себя... Но раз уж вы пришли, давайте побеседуем. Может быть, вы в чем-нибудь испытываете нужду? Питание? Помещение? Говорите, я к вашим услугам. - Нет, спасибо, мне ничего не надо. - Может быть, хотите переехать в "люкс"? Отдельный номер с видом на пойму. А? - Нет, спасибо. - Скажите, а какое вино вы любите? - Плодоягодное. - Не шутите, я говорю серьезно. - В такую погоду - никакое. - А в прохладную погоду? - Право, не помню. Это было давно. - А вы все-таки вспомните. - Какой вы смешной! Ну, цимлянское. - Завтра же пошлю самолет за цимлянским. - Ради бога, не надо. - Там, в Москве, была одна женщина, - задумчиво сказал генерал, - я ее любил, а она меня нет, вы представьте себе, она меня не любила. Однажды она обмолвилась - просто так, в разговоре, - что обожает розы. Я послал в Крым один из своих самолетов... На следующий день у ее ног были две корзины роз... И знаете, это был единственный случай, когда я увидел в ее глазах искру нежности... Отчего вы улыбаетесь? - Слишком много. - Чего? - Ног и корзин. - О, да вы умница. С вами на стандарте не проедешь. Виноват - привычка. - А где она сейчас, эта женщина? - В Москве. Мы с нею уже давно не встречались. В прошлом году она вышла на пенсию... Понимаете? Моя любовь - пенсионерка. Это смешно? В дверь постучали. - Войдите! - крикнул Гиндин. Вошел офицер с испуганными глазами. - Товарищ генерал, майор Пряхин по вашему приказанию явился. - Являются привидения, товарищ майор. - Виноват. Товарищ генерал, майор Пряхин по вашему приказанию прибыл. - Так-то лучше. Я хочу познакомить вас с представителем Москвы. Майор Пряхин, начальник КЭЧ. Лидия... Кондратьевна, если не ошибаюсь. Лида кивнула. - Здравия желаю, - растерянно сказал Пряхин. - А ну-ка доложите, товарищ майор, обстановку в гарнизоне по вашему ведомству. - Все в порядке, товарищ генерал, - настороженно ответил Пряхин. - А вот представитель Москвы придерживается другого мнения. Пряхин покосился на Лиду Ромнич и промолчал. - Известно ли вам, товарищ Пряхин, - продолжал генерал, - что на главной площади нашего населенного пункта третий день лежит дохлая собака? - Лежит, товарищ генерал. - Так вот, завтра в этом гарнизоне останется кто-нибудь один из вас: вы или эта собака. - Понял, товарищ генерал. Разрешите исполнять? - Действуйте, Пряхин. Начальник КЭЧ вышел. Лида поднялась со своего кресла и стала прощаться. Генерал Гиндин удержал ее за руку: - О, подождите совсем немного, побудьте здесь, я так рад, что вы пришли. Неужели нельзя подарить старому человеку немного радости? Ваше присутствие - как свежий утренний ветер... Впрочем, кажется, это опять "ноги и корзины"... - Меня ждут, - сказала Лида, потихоньку вытягивая руку из большой руки генерала. - Вас ждут, - повторил Гиндин. - Вас ждут такие же, как вы, молодые, сильные, не боящиеся жары. Какое вам дело до старика с его двумя инфарктами? Слава богу, он еще годен, чтобы убрать с площади собаку... Генерал улыбался, но глаза были грустные, больные. - Вам плохо? - спросила Лида. - Может быть, вызвать врача? - Нет, я пошутил. Идите к ним, к молодым, идите, прелестная женщина. Идите же... - Спасибо. Будьте здоровы. - Не за что. Это вам спасибо. И помните, что бы вам ни понадобилось, какая бы собака ни легла на вашем пути, - обращайтесь прямо ко мне. Лида вышла на крыльцо. Ожидающие зашевелились. - Что-то слишком долго, - засмеялся Теткин. - Впрочем, старик. - Теткин, не говорите пошлостей. ...На площади какие-то люди уже грузили на тачку собачий труп. - Вот оперативность! - восхитился Манин. - Ты еще не знаешь Гиндина! - хвастливо сказал Скворцов. - И все-таки Гиндин тоже не тот рычаг, - как бы про себя заметил Чехардин. У каменной гостиницы стали прощаться. - Можно я вас провожу? - спросил Скворцов. Лида как будто была недовольна, и это его мучило. - Я же не одна, я с Теткиным. - А я вам, братцы, мешать не буду, - заявил Теткин. - Тем более у меня свидание назначено, я и забыл. - С Эльвирой? - Ага. На восемь часов. - А сейчас уже девять. Кто же так поступает с дамой? - Ничего, подождет. Не маленькая. Теткин побежал вперед, а Скворцов с Лидой медленно пошли по улице, обсаженной тощими деревцами. Скворцов рассказывал: - С тех пор как посажены эти деревья, здесь сильно упала воспитательная работа. Посудите сами. Раньше деревьев не было, но под них были выкопаны ямы, довольно глубокие. Весной и осенью в них набирается вода. Теперь представьте себе - возвращается человек ночью в состоянии алкогольного опьянения, попадает в яму, а выбраться уже не может. Так и сидит до утра в воде - перевоспитывается... Лида слушала довольно рассеянно. Она думала про генерала Гиндина: "Какая бы собака ни легла на вашем пути..." Собаки уже нет. А генерал болен, серьезно болен, надо было позвать врача... Вдруг в мертвой тишине зашевелились, забормотали листья и ударом налетел ветер, горячий, как из духовки. Лида ухватилась за юбку, зажала ее коленями. Волосы у нее взвились и встали дыбом. - Что это? - задохнулась она. - Тридцаточка. Повар как в воду глядел. Горячий ветер дул стремительно, с неистовой силой. Слышалось какое-то потрескивание: это сворачивались от жара опаленные ветром листья. Загрохотал и побежал по асфальту сорванный с крыши лист железа. - Что ж, идемте, не стоять же здесь до утра, - сказала Лида. Идти было трудно. Ветер гнал, тащил, выталкивал. Сохли и трескались губы. По земле с шорохом бежали сухие листья, сломанные ветки. Неподалеку сорвало с места двустворчатую будку и прибило к забору. - Держитесь за меня, - предложил Скворцов. - Хотите, я вас понесу? - Нет, не хочу. Рядом с деревянной гостиницей лежал с корнем вывороченный столб с оборванными проводами. - Вот вы и дома. Значит, завтра в восемь ноль-ноль я за вами заеду. Испытывать будем сиверсовские игрушки. Предупреждаю, в поле будет тяжело, если ветер останется на том же уровне. - А при таком ветре испытания не отменяются? - Здесь они не отменяются ни при какой погоде. Может быть, посидите дома? Это же не ваши изделия. - Нет, поеду. - Смотрите. Итак, до завтра. - До завтра. Он держал ее за руку. Между ними свистал горячий ветер. - До завтра. - До завтра. Она вошла в свой номер - там было темно, - щелкнула выключателем, свет не зажегся. Лора заворочалась на кровати, вздохнула и стала пить воду громкими глотками. Томка подняла лохматую голову: - Поздно, Лидочка, поздно. Опять с майором загулялась? Лида не отвечала. - Ну как, объяснился? - Вечно глупости. Слушать тошно. Над крышей свистело. Дом покряхтывал под гнетом ветра. Лида молча разделась и легла. Простыня была тяжелая, она отбросила ее и лежала, прислушиваясь к торопливому стуку сердца. Какая-то тревога была во всем, и ей казалось, что майор Скворцов все еще держит ее за руку. Она подула на пальцы, но ощущение не проходило. "До завтра, - повторила она, - до завтра". А что такое "завтра"? Бред. - Ой, девочки, - жалобно сказала Томка, - я больше совсем не могу этот климат переносить, бог с ними, с командировочными, жили без телевизора и еще поживем Правда? - И я хочу домой, - ответила Лора. - Так мне здесь все надоело, глаза бы не смотрели... По ребятам соскучилась. Бабушка у нас не так, чтобы очень любящая. Тем более Теткин... Пока я надеялась на личную жизнь... Лора заплакала. - Не психуй, - прикрикнула Томка, - и так жара, а тут еще твои переживания, совсем сбесишься. - Тридцаточка, - сказала Лида. В комнату кто-то вошел. Томка взвизгнула: - Ай, девчата, кто-то сюда прется! - Не пугайтесь, девушки, это я, - сказал вошедший голосом Теткина. - Батюшки, а я без ничего, - закричала Томка. - А я на вас и не смотрю. Чего я тут не видал? - Что вам нужно? - строго спросила Лида, натягивая простыню. - Пожрать, пожрать, - забормотал Теткин и открыл шкаф. - Я помню, здесь у вас что-то было. Не могу жару переносить - просто до ужаса аппетит развивается. - Теткин, - сказала Лида, - берите на верхней полке хлеб, огурцы и убирайтесь! - А соль? - Обойдетесь без соли. Теткин повздыхал, поскребся, взял что-то из шкафа и ушел. - А я-то, дура, вся обмерла, как он вошел, - сказала Лора. 19 Ночью генерала Сиверса разбудил женский плач. Плакали внизу; это походило на ссору, на разрыв. Женщина негодовала, попрекала, жаловалась. Возможно, она была не права, но все же этот плач доходил до сердца. Потом началась ходьба. Кто-то топал, отворял и затворял двери, двигал вещи. Нечего сказать, нашли время! Сиверс в досаде закутал голову простыней, но тут же ее скинул - было очень жарко. По улице проехала машина, лежачие дымящиеся столбы света ударили в окна и скользнули мимо. Машина остановилась у подъезда, кто-то в нее как будто садился, наружная дверь несколько раз хлопнула. Очень это было долго. В конце концов машина уехала, ходьба прекратилась. Сиверс перевернул подушку сухой стороной кверху, лег на другой бок и попытался заснуть. Как бы не так! Гостиница воевала со сном множеством звуков. На разные голоса свистал ветер. Оконные рамы вздрагивали и дребезжали. Крыша громыхала железом. Казалось, что весь "люкс" со своими багетами и фикусами не стоит на месте, а мчится с ветром в тартарары. Он повернул выключатель - света не было, зажег спичку и посмотрел на градусник. Тридцать шесть. Попробуй засни. А главным образом, мешали спать мысли. Во-первых, взрыватель. С этим взрывателем (второй вариант) явно было что-то не так. Пожалуй, стоило все-таки оставить по-старому. Был и еще один возможный вариант, но его надо было обдумывать днем, на свежую голову. Сиверс хорошо знал эти ночи, битком набитые техникой. Ничего путного из них никогда не получалось. А кроме того, лезли в голову еще и другие, совсем уже праздные мысли, но он им не давал ходу, попросту давил их в себе: о будущем. О своей судьбе, если неизбежность приключится. Я-то что, а дети, дети... Ну, что поделаешь... Чтобы не думать, он стал развлекаться со своей памятью. Удобная игрушка - всегда под рукой. У генерала Сиверса была необыкновенная память, не память, а анекдот. Все это знали. Он и сам понимал, что чем-то непохож на других людей - чем-то наделен и чем-то обделен. Наделен - ясно чем. А чем обделен? Вот это не совсем ясно. Возможно, простотой, легкостью. Как они, другие, это умели: забывать и идти вперед! А он не мог. Иногда он ощущал свою память как камень на шее. Но в часы бессонницы она была незаменима: ее можно было включить по произволу и показывать самому себе разные картинки. Вот и сегодня он решил вспомнить день за днем июль двадцать девятого года. Да, именно тот июль. Нелегкая задача, но выполнимая, если не отвлекаться. Первое июля. Приехал Борис. Были с ним в главной геофизической. Смотрели шаро-пилотные данные. Обедали дома. Марфа Ивановна подала, кажется, гуся. Да, именно гуся, потому что Борис сказал: "Гусь - глупая птица; на одного - много, на двух - мало". Усидели гуся вдвоем. После обеда Борис ушел. Позвонил Лиле. "Александ-Евгеньевич, как хорошо!" Протяжный, изумленный голос особенно прелестный полным отсутствием буквы "р": "Как ха-а-шо!" Вечером долго считал, был счастлив. Лег спать поздно, под утренний птичий гвалт. Второе июля. Поездка с Лилей на острова. Солнце, влажная зелень. Лилино белое платье с зелеными бликами. Голубые глаза в черной оправе. В этот день, кажется, впервые отчетливо подумал: "Жениться". Не то чтобы хотелось жениться, нет, хотелось чего-то большего, неизмеримо другого, но выразить это почему-то можно было только женитьбой. Да, именно грусть была тогда и смиренная мысль: "Ничего не поделаешь, надо жениться". Ей об этом ничего не сказал. Третье июля. На полигоне. Стреляли. Любимый запах пороха. Кучность ничего. Придумал новый и простой способ вводить поправку на ветер. Сказал Борису. Тот сначала поднял на смех, потом стал прислушиваться. Решили делать планшет. Тот самый планшет - любимое детище молодости. Вернулся поздно. Позвонить - не позвонить? Спит уже. Не позвонил: завтра. Назавтра позвонил с утра. "Что-нибудь случилось?" - "Ничего, просто захотел услышать ваш голос". - "Ну, как я-ада". Разговор недолгий. Кончил говорить - поцеловал трубку, дурак. Двенадцатое июля. Сделал предложение. Помог случай. Лиля впервые пригласила к себе - пошел. "Мама, знакомься: Александ-Евгеньевич Сивс-с, мой д-уг". Друг! Чуть не сбежал. Ничего, обошлось. И мама оказалась хорошая: седая, полная, но стройная, благородная, с Лилиными глазами. Пили чай. Смотрел но сторонам: бедно живут. Чувствовал себя виноватым. От смущения острил, долго прощался. Лиля вышла провожать в переднюю. Сказал ей: "Все боялся на вас жениться, пока не увидел Нину Викторовну, а теперь уже не боюсь. Старейте, пожалуйста..." Лиля заплакала. После двенадцатого июля отвлекся, сбился со счета, осталась Лиля. Сначала далеко, потом ближе, потом совсем близко. Восхищенные, нерассуждающие глаза. Лиля беременная. Лиля кормящая, Лиля отяжелевшая, Лиля седая. Нет, он хорошо сделал, что женился. Ему вынулся счастливый билет: женщина-джентльмен. А главное, никогда не просила его помолчать, воздержаться. Все просили, а она - нет. Счастливый билет. Он мысленно поклонился судьбе за этот билет. Потом все запуталось. Они с Лилей оказались уже не на островах, а на заливе, в яхте, и с ними - все трое сыновей, молодец к молодцу. Лиля была их ровесница, и он тоже - почти их ровесник, но все же это были их сыновья - его и ее. Яхта шла, лавируя против ветра, ежеминутно меняя галс, и на каждом развороте Володя-рулевой кричал: "Головы!" Все пригибались, и над головами, скрипя, перекидывалось с одного борта на другой тяжелое бревно, несущее парус. Яхта ложилась набок и черпала бортом воду. Вода почему-то была горячая. Это и еще тягостное ощущение ежеминутно проносящегося над головой бревна сообщало сну напряженный, неблагополучный смысл. Сиверс отлично знал, что спит, но, как это бывает, не мог проснуться. К счастью, ему позвонили с работы. Телефон висел тут же, на мачте. Он встал. Бревно ударило его в висок, он умер и проснулся. И точно, звонил телефон. Сердце все еще неприятно билось. Сиверс взял трубку: - Слушаю. - Товарищ генерал, докладывает майор Скворцов. Прошу извинения за беспокойство. Я с десятой площадки. Тут у нас все готово. Прикажете начинать или сами подъедете? - Ах ты черт, проспал. Начинайте без меня. Только второго образца не трогайте. Сам приеду. - Есть, товарищ генерал! Трубка звякнула. Сиверс оделся и подошел к окну. У подъезда ждала машина. Воздух был мутен от несущейся пыли. Высаженные вдоль улицы тонкие деревья, низко наклоненные друг за другом, сучили голыми, обглоданными ветками. Одно дерево лежало с вывернутыми корнями. Откуда-то примчался газетный лист, прильнул на мгновение к подошве дерева и побежал дальше, разорванный надвое. Какая-то крупная птица, махая крыльями, тщетно силилась лететь против ветра, но двигалась в обратную сторону, хвостом вперед. Сиверс взял со стола фуражку. Под ней оказалась телеграмма. Он распечатал ее и прочел: "Положение не угрожающее подробности письмом". Что за чертовщина? Он внимательно исследовал телеграмму: из Ленинграда, отправлена вчера, в 10:00. Конечно, Лилька. Кто же еще способен на такую глупость? Чтобы не поддаваться страху, он рассердился. Вот бестолковая баба! "Подробности письмом"! Как была смолоду дурехой - так и осталась. Придется съездить на почту, позвонить. Он еще раз перечел телеграмму, сунул ее в карман и спустился по лестнице. Отвратительно скрипучие ступени. Внизу стояла дежурная Зина. Увидев его, она сразу в голос заплакала, как это делают в театре: "явление пятое". - Что такое? - спросил Сиверс. - С Семеном Миронычем инфаркт. Ночью в госпиталь увезли. - Час от часу не легче! - Я и говорю. Все от ветра от этого. Хулиганство: дует как из печки. Я молодая, здоровая, и все равно томно. А Семен Мироныч - сами знаете какой: тучный да слабый... Зина вновь зарыдала с театральными эффектами. - Извиняюсь, товарищ генерал. У меня натура впечатлительная и переживающая. - А где Мирон Ильич? - нетерпеливо спросил Сиверс. - Там, в больнице. До чего же он сына любит, просто роман. Нет, он Семена Мироныча не переживет. Прямо за ним в могилу. - Да что вы Семена Мироновича заживо хороните? Он же еще не умер. - Помрет, как дважды два. С третьего инфаркта еще никто не жил. Вот у меня собственный дядя... Сиверс не дослушал. Зина продолжала рассказывать, обращаясь в пространство: - Врачей четыре комиссии... Дверь в номер Гиндина стояла открытая. Он заглянул туда. Ада Трофимовна, гладко причесанная, убирала комнату, сухо стукая щеткой. Сиверс поклонился ей - она отвернулась. Он вышел. Дверь подъезда вырвалась у него из рук и замоталась, ударяя ручкой в стену. Ветер был все такой же горячий. В машине спал шофер, положив голову на баранку. Сиверс открыл дверцу, шофер проснулся и поднял лицо - щетинистое и умученное, со вмятиной на подбородке. - Извиняюсь, товарищ генерал. На десятую? - Сперва в госпиталь, потом в Лихаревку, на почту, потом на десятую. Гарнизонный госпиталь размещался на окраине городка в нескольких деревянных бараках с толевыми крышами; на некоторых крыши уже подались, вздулись и похлопывали на ветру. Офицерский барак был на вид неприглядней других, опрятно покрашенный розовой краской. На крыше у него визжал и мучился флюгер. Сиверс вошел. Потный врач в коротком бабьем халате и синих военных брюках вытянулся, руки по швам: - Здравия желаю, товарищ генерал. - Как Семен Миронович? - Некротический участок передней стенки миокарда... - начал врач. - Жив? - грубовато перебил Сиверс. - Так точно. Сейчас непосредственной опасности нет. Ввели кардиамин, камфору, строфантин с глюкозой внутривенно...