Сергей Каледин. Коридор Москва Известия 1991 повесть  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  1. СНАЧАЛА До турецкой войны Петр Аниси­мович был крестьянином. Под Плевной ему выбило глаз, и, когда он лежал в лазарете, ему предложили выучиться на фельдшера. В Павловский Посад Петр Анисимович вернулся че­ловеком уважаемым. Собственный его глаз был огромный, голубой, ничуть не потускневший из-за отсутствия вто­рого, потому что сам Петр Анисимович был человеком красивым, богатырского сложения и мягкого нрава. Петр Анисимович долго выбирал себе жену, но же-ниховался недолго. Даша для приличия закапризнича­ла- вроде не хотела за "кривого", но Петр Анисимович пригрозил, что уйдет в монастырь, и свадьба состоя­лась. Нехорошо он себя вел только в редкий перепой, что потом переживал и винился перед женой, женщиной под стать ему доброй и покладистой. Жену свою Петр Аниси­мович уважал и ценил. Советовался с ней. По утрам, ког­да дети еще спали, жена ставила самовар, и они пили чай вдвоем, неспешно обсуждая домашние дела. В этот час ребятишкам запрещалось пробегать по комнате даже по нужде. Работать Петр Анисимович поступил в психиатриче­ское отделение городской больницы, где кроме обычных фельдшерских знаний требовались сила, храбрость и, са­мое главное, умение не забывать, что здоровые с виду сумасшедшие на самом деле люди больные, большей ча­стью неизлечимые. Хотя денег в доме с нарождением детей становилось все меньше, прокорм, слава богу, был: вольнопрактику­ющий лекарь Павловского Посада Григорий Моисеевич, понимая, что Петр Анисимович человек казенный - на жалованье, посылал к фельдшеру своих несложных боль­ных. Егор родился у фельдшера последним, пятым, и пото­му помельче предыдущих. В Павлопосадском реальном училище Егор занимался прилежно, но недотянул отец обучение младшего сына. Сочувствуя бедности одноглазо­го фельдшера и принимая во внимание красивый почерк мальчика, директор училища помог Егору Петрову Сте­панову поступить на службу в Павлопосадское отделение Русско-французского акционерного общества хлопчато­бумажной мануфактуры учеником конторщика. Насмотревшись на запои отца, которые со временем участились, Егор, для благозвучия - Георгий, вина не употреблял вовсе и вскоре обзавелся шляпой канотье, бе­лым чесучовым костюмом, как у коллег, немецким вело­сипедом на красных шинах с гуттаперчевым мяукающим рожком и очками для солидности. Со своей будущей женой Липочкой Георгий познако­мился в шестнадцатом году в Москве, прибыв туда за­нять предложенную ему должность конторщика на ка­бельном заводе. Липа, или, как было написано в ее студенческом би­лете, "госпожа Бадрецова Олимпиада Михайловна", за­канчивала второй курс на математическом факультете Высших женских курсов Гирье. Липу в Москву на учение отец ее, ткацкий мастер Ми­хаил Семеныч, собирал собственноручно. Не доверяя же­не- Матрене Васильевне, Липиной мачехе,- перепрове­рял баулы, записывал, что есть, что надо будет. Комнату снял дочери в Москве по первому разряду на полном пан­сионе. Только учись. И хозяйке велел еженедельно отпи­сывать за отдельную плату наблюдения: как Липа учится. Училась Липа прилежно, первый раз жалоба пришла через год: курит. - Зачем же ты, Липа, куришь? - строго спросил Михаил Семеныч, срочно прибывший в Москву. Был он старовер и курение почитал большим грехом. - У нас, папаша, медички живут в квартире,- бой­ко затараторила дочь,- они на мертвых телах обучаются в анатомическом театре. От мертвых тел запах. От запаха мы и курим. Ответом дочери Михаил Семеныч удовлетворился и, УСПОКОИВШИСЬ, убыл домой в город Иваново. Второй раз Михаил Семеныч примчался в Москву, прослышав про Георгия, но, узнав, что жених Липы ве­роисповедания старообрядческого и должность занимает благопристойную, против свадьбы не возражал. На свадьбе он, выяснив предварительно, что Георгий глазами не страдает, снял с зятя мешающие серьезному разговору очки без диоптрий, сунул их ему в нагрудный кармашек, замяв внутрь жениховский платок, пригнул к себе напомаженную голову зятя, несколько оторопевше­го от такой вольности, и произнес, но не тихо, как того предполагала ситуация, а громко и размеренно, чтобы все хорошо слышали: - Я, Георгий, богат,- не скажу, но хуже других не жил и вам хуже себя жить не позволю. Главное: по-люд­ски живите, без трепыханья, без дерганья. Буду помо­гать.- Потом долго в упор, чуть морщась, разглядывал Георгия и закончил:-А усишки-то сброй... А то выпус­тил... Не к лицу. Эмансипированная тремя с половиной курсами Гирье Липа не захотела расстаться со своей девичьей фами­лией; покладистый же, в отца, Георгий во избежание склоки присоединил спереди к своей фамилии женину де­вичью. Получилось Бадрецов-Степанов. Но бухгалтер­скую документацию подписывал только второй полови­ной новой фамилии - своей собственной - "Степанов". ...Старый фельдшер второй месяц уже спал в детской. После смерти жены он продал дом в Павловском Посаде, жил по детям, и теперь пришла очередь Георгия. Прислуга Глаша перетащила свое спанье в кладовку. Сегодня Аня, младшая внучка, проснувшись, изо всех сил старалась не заснуть снова - дождаться, пока де­душка встанет. Она ждала долго, даже пальчиками по­могала глазам не закрываться, но все равно задрема­ла... И вдруг пружины под дедушкой заскрипели, Анечка встрепенулась, тихонько повернулась в его сторону... Из разговора старших она слышала, что у дедушки как бы нет одного глаза, и услышанному очень удивля­лась, потому что у дедушки были оба глаза, правда не­много разные по цвету, и один почему-то не моргал в то время, когда моргал другой. Аня ночью, когда просыпа­лась на горшочек, подходила к Люсиному дивану, на ко­тором спал теперь дедушка, и каждый раз видела непо­нятное: на дедушке была косынка, повязанная через правый глаз. Сперва Аня думала, что дедушка от холода повязывает голову маминым платком, но платок каждую ночь сползал почему-то именно на правый дедушкин глаз, чего, конечно, просто так быть не могло. ...Дедушка сидел, спустив с дивана огромные ноги, и держал двумя пальцами голубой шарик. Глаз. Он об­тряс его, обдул, перехватил поудобнее и загнал на место. Потом поморгал другим глазом и взглянул в маленькое зеркальце. - А я все ви-и-ижу,- тихо пропела Анечка. - Ктой-то? - заерзал Петр Анисимович.- Ты поче­му не спишь? - Деда, а где твой глазик настоящий?.. - Лопнул от старости, Анечка. Мне ведь сто лет. - Ты, деда, врешь,- убежденно сказала внучка.- Сто лет не бывает. - Тогда спи,- сказал Петр Анисимович, и Аня по­слушно заснула. - ...Петр Анисимович!.. Вы где-е? Петр Анисимо­вич! - кричала Глаша, будто играла в прятки. Она во­шла в детскую.- Где дедушка-то? - спросила она про­снувшуюся Аню.- Э-эх, зла на вас не хватает, деда-то проспала всего! Ладно, одевайся быстрей завтрикать... Куда он подевался-то? И так уж одного глаза нет, а все ходит... Аня не стала надевать платье, в ночной рубашке она выбежала в пустой коридор, подергала закрытые сосед­ские двери и даже заглянула в черный низкий шкаф в пе­редней, где внизу стояла огромная черная с белым нут­ром гусятница, медная ступа с пестом и безмен для кар­тошки. Дедушки не было. - Де-да-а, где ты? - жалобно выкрикивала она.- Де-да-а!.. Она заглянула в уборную, вышла на лестницу. Потом побрела в кухню. По дороге она потеряла в темноте один тапок и до кухонной двери доскакала на одной ножке. - Де-да-а... Кухня молчала. Входить туда Аня боялась из-за та­раканов, но надо было обязательно найти дедушку, и она, зажмурив глаза, толкнула дверь. В кухне было пу­сто, только тараканы быстро ходили по стенам и потол­ку. Дверь на черный ход была распахнута. Оттуда надви­галось недовольное бормотанье Глаши: - ...Восемьдесят лет, а вино жрать - конь моло­дой...- Глаша закрыла за собой дверь и присела отды­шаться.- Чего стоишь, простынешь вся. Тапьки где? Ко­му сказала! На подоконнике ворчали голуби. Аня потянулась к ним: - Гули, гули... - Этих только здесь и не хватало! - Глаша сердито замахала на голубей.- Кыш! Кыш! Тесто тут, а они ходят... Аня уже поняла - с дедушкой случилось то, что иног­да случалось: дедушка ушел пить вино. Она оделась, по­завтракала и пошла во двор. Если дедушка ушел рано, он мог уже вернуться... Конец двора упирался в старый каретный сарай: но­чью там стояли пустые пролетки без лошадей. Днем под навесом было пусто, только одна сломанная коляска, накренившись, зарылась пустой осью в землю. Иногда дедушка, попив вина, забирался в нее поспать. Девочка заглянула внутрь пролетки: пусто. Она уперла руки в бока, как это делала Глаша, и сказала сварливым голосом: - И так одного глаза нет, а все ходит...- Сказала и задумалась: и почему Глаша, когда бранится, всегда го­ворит, что дедушка ходит куда-то, ведь он ходит не ку­да-то, ходит пить вино. Ее раздумья прервал звонкий шлепок по крыше са­рая, Аня вздрогнула: дедушка с Глашей выскочили из головы, потому что наверху проснулись бельчата. Она на цыпочках, крадучись, выглянула из-под навеса. По земле бегали крохотные рыженькие бельчата, задрав пу­шистые хвостики. Аня взглянула вверх: из скворечника, прибитого к палке над сараем, высунувшись наполовину, торчали два бельчонка, мешая друг другу выбраться. Они упрямо пыжились до тех пор, пока Аня не засмея­лась. Бельчата внизу в страхе замерли на мгновенье и, прошуршав россыпью по стене сарая, с разгона затолк­нули упрямую родню внутрь скворечника. И тут же за­стряли сами, беспомощно царапая скворечник и друг друга коготками длинных лапок. - ...Все гуляешь,- ровно ворчала Глаша, как будто не переставала ворчать все время, пока Аня гуляла. Руки у Глаши были в тесте.- Гуляй-гуляй, один вон уже с утра гуляет... Поди-ка глянь лучше, кто приехал! Тетя Маруся стояла перед трюмо и причесывалась. Длинные рыжеватые волосы закрывали всю спину. Через несколько минут, обцелованная теткой, Аня си­дела за столом и, урча, ела грушу. Груша была почти с ее голову; Аня с трудом удерживала ее двумя руками, Сок капал на платье, но тетя Маруся стояла спиной и безобразия не видела. - А дедушка где? - Вино пить ушел, наверное,- сказала Аня. Тетя Маруся резко повернулась, ошарашенная спо­койной интонацией племянницы. - Не говори глупости, Аня! Да ты все платье зака­пала!- Тетя Маруся достала из сумочки душистый но­совой платок и за косички небольно оторвала племян­ницу от груши.- Ну-ка встань. Господи!.. - Ничего... Я другое одену.- Аня положила недое­денную грушу на стол, облизалась. Тетя Маруся подошла к трюмо, взглянула в зеркало и снова обернулась: - Ну-ка. У тебя пальчики маленькие, выдерни-ка,- она дотронулась указательным пальцем до двух малень­ких родинок на губе и подбородке. На каждой родинке рос тоненький, еле заметный прозрачный волосок,- но­готками... В комнату вошла Глаша. - Нет, ты глянь! - всплеснула она руками.- Все платье изгваздала!..- Глаша подошла к шкафу, на двер­це которого деревянная цапля на одной ноге держала в длинном клюве виноградную гроздь с растрескавшимися ягодами, достала белое блюдо и, недовольная Аней, а еще больше беззаботностью Марьи Михайловны, под­жала губы. Тетя Маруся сделала строгое лицо, подтверждающее ее солидарность с домработницей, но как только Глаша вышла из комнаты, напомнила племяннице: - Ноготками и - сразу, а то больно, ну... Управившись с волосками, тетя Маруся взяла с под­зеркальника шпильки. Она туго зачесала волосы и вотк­нула в голову широкий гребень. Пучок получился огром­ный. Тронула стеклянной палочкой за ушами, провела по шее... - Зачем? - спросила Аня, снова въедаясь в грушу. - Ты почему не переодеваешься? - спросила тетя Маруся.- Это лаванда. - Как духи? Ответить тетя Маруся не успела, потому что в дверь позвонили. Так звонил только Михаил Семеныч: нажи­мал кнопку и держал, пока не откроют. Тетя Маруся тяжело вздохнула и пошла открывать. Аня с грушей -за ней. Михаил Семеныч Бадрецов переступил порог как обычно: руки за спину, картуз на бровях. - Здравствуйте, папаша,- почтительно сказала те­тя Маруся и поцеловала отца в щеку, для чего ей приш­лось немного вывернуть голову и пригнуться - мешал картуз, а подставляться под поцелуй поудобнее, упро­щать встречу Михаил Семеныч не желал. - Почему сама дверь отворяешь, где прислуга? - строго спросил он и только теперь снял картуз, подал дочери. К внучке он присел на корточки: целуя ее, ис­пачкался соком груши, но сердиться не стал, потянул из кармана брюк носовой платок, такой большой, что од­ним концом он вытирал лицо внучки, а другой еще глу­боко сидел в кармане.- Здравствуй, Марья,- только теперь сказал он, распрямившись. Дочь, опустив голову, приняла в сторону, уступая ему дорогу. Михаил Семеныч бросил сердитый взгляд в угол, как бы ища икону, хотя прекрасно знал, что здесь ее нет и быть не может. "Нарочно себя растравляет",- мысленно отметила Марья, вслед за отцом войдя в комнату. Михаил Семе­ныч перекрестился двумя пальцами по-староверски, до­стал из внутреннего кармана пиджака маленькую метал­лическую иконку, поцеловал ее и снова спрятал в карман. - Аграфена!-крикнул он.- Ты где? Аграфена! "Нарочно из комнаты орет, чтобы на кухне слышно не было",- подумала Марья и шепнула Ане: - Глашу позови. - Тощая-то чего какая, не ешь, что ли, ничего? Трид­цать лет бабе - и никак тела не нагуляешь! - Какая есть. Примчалась Глаша. Поздоровалась и молча встала на пороге. Михаил Семеныч дал ей выстояться перед ним в покорности и лишь тогда неспешно произнес: - С извозчиком рассчитайся, у меня мелочи нет. Поклажу сюда! - Чаю поставить, папаша? - смиренно спросила Марья. - Она поставит,- отец махнул головой вслед Гла-ше.- Пока кипятку дай холодного, жарко...- Он подо­шел к Ане, короткопалой широкой ладонью поводил по ее затылку, как бы очищая его для поцелуя, и еще раз поцеловал.- Подросла. А сестра твоя где? - Она в пионерлагерь уехала. - Мать с отцом слушаешься? Аня кивнула. - Я тебе конфет треугольником привез.- Михаил Семеныч полез в карман пиджака и достал несколько расплющенных трюфелей.- Жарко. Там еще в чемо­дане три фунта.- Он секунду посмотрел на внучку и пе­рекрестил ее.- Ну, и слава богу... - Хм, недовольно кашлянула Марья.- Может, вам кваску? - Не хмыкай,- буркнул отец, не оборачиваясь к до­чери.- Молча будь!.. А квас сама пей. На квас у меня живот чуткий. Помнить должна. Все позабывала со своей партией?.. Чем кончилось?.. Обжаловала? Технический руководитель Ивановской ткацкой фаб­рики, бывшей Саввы Морозова, Михаил Семеныч Бадре­цов был похож на ровно набитый плотный мешок без выпуклостей, углов и вмятин - ровный, гладкий с плеч донизу. Да и большая круглая голова в картузе на тол­стой короткой шее тоже подчеркивала общую плотную ровность его туловища. Он был в черной тройке, несмот­ря на жару, в картузе и сапогах с калошами. Моду эту он выбрал себе лет тридцать назад и с тех пор от нее не отступал. Правда, когда появились рубашки под гал­стук, он с удовольствием предал косоворотку - ему пон­равилось чувствовать под горлом солидную тугую блямбу узла. Марья Михайловна рылась в сумочке. Руки ее чуть заметно дрожали. На пол упала помада, фотография... - Вот,- протянула она отцу бумажку. - Сама читай,- оттолкнул ее руку Михаил Семе­ныч.- Мне света мало. - "Выписка из протокола заседания Партколлегии МКК по рассмотрению обжалования по проверке ячейки губотдела Союза совработников..." - Дальше! - рявкнул Михаил Семеныч. - Ну что дальше? - Марья положила бумагу на-стол.- В поведении невыдержанна, с младшими служа­щими обращается по-чиновничьи... - Тут они в точку! Зазналась... Марья с досадой махнула рукой: - Да не это главное. Главное - дочь служащего, в Красной Армии не служила, непонятны причины вступ­ления в партию. Одним словом, идейно чуждый элемент. - В суд подала?! - Зачем? Все же выяснилось. Московская контрольная комиссия проверяла, проверила парторганизацию. Восстановили. Михаил Семеныч стукнул кулаком по столу. - В суд я велел!.. Кто выгонял? Фамилия? Я что вам, так, кататься приехал? Филькины грамоты слу­шать?! Меня замнаркома вызвал. Через него в суд на твоих подадим. Затоптать!.. Я им дам "дочь служащего", я им дам "непонятны причины"!-Михаил Семеныч тряс в воздухе кулаками, побивая обидчиков старшей дочери.- А ты им сказала, дуракам, что из-за их партии мужа лишилась?! Что тебя самою на вилы мужики под Самарой сажали?! Что нерожахой теперь до конца дней плестись будешь, как скотина пустобрюхая!.. - Дедушка, не кричи на тетю Марусю,- захныкала Аня, не выпуская грушу из рук. - Ладно, не плачь! Георгий когда придет? - бурк­нул Михаил Семеныч, от волнения наливая холодную воду в блюдце. - Холодная, папаша,- сказала Марья, стоя за его спиной. - Без тебя знаю! - отрезал Михаил Семеныч и, не уступая логике, поднял блюдце на широкую короткую растопыренную пятерню.- Георгий, говорю, когда будет? Сзади не стой, сядь. Что я, как Дурень, буду вертеться?- В данном случае Михаил Семеныч даже и в уме не имел сравнивать себя хоть на мгновенье с неумным челове­ком: Дурень - был у него дома в Иванове попугай. - Папа в три часа приходит,- в связи с прожевы-ванием груши не сразу ответила Аня. - А Липа опять на бирже сшивается? - Мама работу ищет,- кивнула Аня. - А развелись на кой черт?! Прости мою душу греш­ную!- Михаил Семеныч перекрестился.- Все молчком! От отца скрыли. Марья достала из буфета чашки, расставила на сто­ле. Чашки показались ей недостаточно чистыми, она ста­ла перемывать их в полоскательнице. - Зачем сама? Прислуге дай. Аграфена!.. - Да не кричите вы, ради бога,- не выдержала Ма­рья.- Специально вам Липа не сообщила, чтобы не вол­новать. Найдет работу, время получше станет - снова зарегистрируются. Ведь вы же знаете: ситуация в стране сейчас с работой временно сложная... Если один из суп­ругов работает... - Ты меня не учи. Сам знаю. Ситуа-ация... Господь бог семьей командует, а не ситуация. Ясно? Молчи. Михаил Семеныч отставил блюдце, встал и медленно прошелся по комнате. Марья сделала ошибку, что наве­ла его на мысль о недостаточной чистоте посуды. Он по­дошел к мраморной доске камина, провел по нему паль­цем; поднес палец к окну и морщась стал его разгляды­вать. Потом показал Марье. Подошел к трюмо и провел пальцем по зеркалу. Вошла Глаша. Плюхнула на пол два чемодана в чех­лах из суровья. - Куда их? Михаил Семеныч задержался у зеркала, стоя к дом­работнице спиной, потом отошел в сторону, жестом приг­лашая Марью и Глашу посмотреть. А сам вытянул тем временем платок, вытер палец, которым вывел на запы­ленном зеркале крупные буквы: "Срамъ!" Глаша подхватила фартук, намереваясь протереть зеркало, но Михаил Семеныч осадил ее: - Оставь, пусть до хозяев! Этот - Липе.- Он ткнул в правый чемодан: - Тот - Роману. Купил зимнее... В техникуме была? - Он поднял на Марью недовольный взгляд.- У начальства? - За ним следить не нужно - своя голова на пле­чах!- резко ответила Марья.- Активный комсомолец!.. - Акти-и-ивный... А к отцу никакого уважения! Все ты пример подаешь. Пишешь письма - почему Алек­сандре поклон не передаешь?! - Это я ей кланяться буду?! - Будешь! Будешь кланяться! Она мне жена вен­чанная!.. Марья опустилась на .стул, медленно переложила с места на место полотенце. - Неужто расписался?.. - Венчались. - Ну, помяни мое слово,- по складам сказала Ма­рья, постукивая коротким, как и у отца, пальцем по столу.- Она тебе еще устроит! Венчанная... Помяни мое слово... Михаил Семеныч слушал старшую дочь, не переби­вая: он знал, что Марья грубости по-отношению к нему не позволит и, если уж она съехала на "ты" в разговоре с отцом, да еще отца жизни научает, значит, надо при­слушаться. Марья человек с авторитетом: три состава она была членом Моссовета, работала управляющим де­лами правления ГУМа, была секретарем партбюро ГУМа. Короче, Михаил Семеныч слушал дочь, не перебивая, и, мало того, когда она кончила говорить, немного помол­чал- вдруг у старшей есть что добавить. Но Марья от сообщения отца сникла и еще более оробела оттого, что так резко с ним говорила. - Все сказала? - пробурчал наконец Михаил Семе­ныч.- На стол собери, есть хочу... Шестьдесят лет - в самой поре мужик... Варенья подай... Без бабы жить дол­жен? Сама знаешь: не развожусь - бог прибирает... Сливового... - Тебе шестьдесят три,- уточнила Марья и вышла из комнаты. - А ты чего мне привез кроме конфет? - спросила Аня. - Валеночки,- размягченно ответил Михаил Семе­ныч, но тут же опять насупился, как бы продолжая раз­говор с Марьей: - А кто за мной под старость ходить будет? - А куда с тобой ходить надо? - поинтересовалась Аня.- Я пойду. - Да эт.. ладно, во-от... Чего еще тебе привез?.. Носочки козьи привез... Их тебе связала тетя Шу... В комнату с самоваром в руках вошла Марья, и Ми­хаил Семеныч на имени новой жены поперхнулся. - Тебя же сватали,- продолжила Марья тоном ни­же.- Елена Федосеевна - чем не жена? И хозяйка, и... - Пятьдесят лет?! Что она мне - на дрова?! - У тебя теперь новая жена будет? - спросила Аня. Михаил Семеныч открыл рот, намереваясь загово­рить, но в комнату вошла Глаша с горой пирогов на блю­де, и он закрыл рот. - Каждая божья тварь, Анечка, должна жить се­мьей,- сказал Михаил Семеныч, когда Глаша вышла, и погладил внучку по голове. - Именно что тварь...- пробормотала Марья. - Что-что? - нахмурился Михаил Семеныч. Слава богу, что он был глуховат, как все ткачи, и тихих под­робностей не схватывал, а переспрашивать считал для себя зазорным. Кроме того, он начал есть пироги и перебивать аппе­тит спорами не считал нужным. - Вы же завтра собирались приехать,- сказала Ма­рья, возвращаясь на "вы".- Что-нибудь случилось? - Ничего не случилось, захотел - приехал. На бал­кон пойду, подышу. Аграфене скажи: пирогами доволен... - Зачем вам на балкон? - забеспокоилась Марья.- Зы лучше полежите... Но Михаил Семеныч не послушался, вытянул бронзо-Бый шпингалет у балконной двери и вышел. Но ненадол­го, как и предполагала Марья. Каждый раз Михаил Семеныч, когда наезжал к млад­шей дочери, покушав, шел подышать на балкон и каж­дый раз, обнаружив там голую каменную женщину, отп­левываясь, возвращался в комнату. - Тьфу! Пропади ты пропадом!.. Марья подлила ему чаю, чтобы не разошелся снова. Отец сел к столу. - Вот, вызвали...- уже другим тоном заговорил он.- Хотят, чтобы я Вигоневый трест взял. - А вы? - А я его брать не буду. В Москве жить не желаю... Анкета у них есть, биографию велели записать. - Так если вы не хотите, зачем биографию? - пожа­ла плечами Марья. - Пусть знают,- буркнул Михаил Семеныч.- Сей­час и напишем. Садись к свету. Бумагу бери, карандаш... Я- рассказывать, ты - писать. Потом Георгий перепи­шет чернилами. Пиши... Марья положила перед, собой лист бумаги. - Говорите... - "Моя биография..." - Не так,- поморщилась Марья.- Автобиография. - Я сказал: "Моя биография". Пиши... "Я, Михаил Семеныч Бадрецов, родился в 1865 году. В сентябре. Сын крестьянина. Мать моя со мной трехлетним остави­ла дом моего отца и переехала на фабрику Саввы Моро­зова в Иваново..." "Все врет,- подумала Марья,- не было у тебя ни­какого отца", но спорить не стала. - "...Во время нашей казарменной жизни при фаб­рике я рос шустрым мальчиком, отчего и получил клич­ку "Бодрец", которая и по настоящее время составляет мое фамилие. Семи лет мать определила меня на ватера в съемщики..." Марья замотала головой, не успевая за ним, и вопро­сительно подняла голову. - Чего смотришь? - рявкнул Михаил Семеныч.- Шпули мотал, очесы сгребал... Пиши. Чего смотришь? Марья, промолчав, склонилась над бумагой. - "...Мать по слабости здоровья перешла кухаркой скобы. Казарма так называется, где и умерла вскорости от чахотки. Я работал, как малолеток, восемь часов в сутки в две смены. Переведен был на должность пода­вальщика проборного отдела. В 1881 году по назначе­нию правления фабрики окончил Ткацкую ремесленную школу, после чего получил профессию ткач и должность подмастерья..." Михаил Семеныч заглянул через плечо дочери и уви­денным остался недоволен: - Почему "ткач" с малой буквы? Переправляй. "...До 1913 года работал Ткацким Мастером на фабриках Ива­новской губернии. Потом заведующим ткацких фабрик в тех же губерниях. После революции работал по размо-розке законсервированных текстильных предприятий по многим губерниям как специалист..." В квартиру позвонили два раза. Михаил Семеныч достал из жилета часы; - Кто еще? Рано. - Мань!.. Ты здесь?..- Высокие двери распахнулись, и в ком-нату влетел запыханный Роман, с разбега не уви­дел сидящего отца.- Нэп скоро накроется! Ты в курсе?.. Марья молча покосилась на сидящего сбоку отца. - Здравствуйте, папаша! - осекся Роман.- Как до­ехали? - Ори дальше,- спокойно сказал Михаил Семеныч, наливая себе чая из самовара.- Точку поставила? Еще варенья.- Посмотрел на сына: - Балабон!.. Марья послушно положила ему в розетку варенья и, защищая брата, напористо заговорила: - И правильно. Хватит отступать перед мелкобур­жуазным элементом. Рома, садись за стол. - Элеме-е-ентом!..- передразнил ее отец.- От ду­раки! Жрать чего будете?! Элеме-е-ентом!.. Роман смиренно сидел напротив отца, он был лад­ный, но лицом некрасив, с таким же, как у отца, разла­пистым носом, что было Михаил Семенычу приятно. У девок-то носы в мать, земля ей пухом, уточкой. Ниче­го парень, отметил про себя Михаил Семеныч, хоть и дурак. Роман достался ему дороже всех, поэтому и лю­бил его больше всех. Ну, не больше, конечно,- Михаил Семеныч даже заерзал от этой мысли - он всех детей любил одинаково, но все-таки, те - девки, а парень - другое дело. В десять лет Ромка с приятелями поджег сарай соседа, в двенадцать из поджиги чуть не убил товарища, За сарай Михаил Семеныч заплатил сто рублей и ото­драл сына карчеткой, какой чистят трепальные станки. За пробитую голову дал уже двести и драл сына, пока не устал. В пятнадцать Роман отчубучил похлестче: вступил в комсомол. Михаил Семеныч привычно взялся за карчетку, но Ромка, набычившись, пригрозил, что уйдет из до­ма, а в комсомоле все равно останется. Михаил Семеныч поглядел на него и увидел, что перед ним уже не шелу­дивый пацаненок, а высокий костлявый парень с пры­щавым подбородком, и опустил руки. Потом, когда гнев его сошел, подумал, что ведь и сам не против Советской власти, еще при царе ссыльным одежонку на этап посы­лал. Вспомнил, что, когда в семнадцатом году его де­сять тысяч в банке стали достоянием свободного проле­тариата, как говорила Марья, утрату переживал недол­го. Да он бы и в партию вошел, если бы коммунисты - не против бога. - А волосы-то на виске так и не растут? - спросил он, покачав головой. - Не растут. В прошлом году Роман проходил практику на Кожу­ховской подстанции, и там произошла авария с транс­форматором. Роман отличился при тушении пожара, но обгорел крепко. Примчался Михаил Семеныч и месяц не давал житья врачам, чтоб лечили лучше. Врачи взмо­лились, чтобы Липа с Марьей забрали отца, но Липа сказала, что на отца, конечно, постарается повлиять, хо­тя трудно, и добавила, чтобы лечили все-таки получше. А в назидание рассказала, как сорок лет назад, когда умер от скарлатины первенец Михаила Семеныча Ко­ленька, отец пришел с фабрики, перекрестился, добыл где-то револьвер и пошел убивать доктора, заставивше­го его положить мальчика в больницу. И гонял его до ночи по всему Иванову, пока не пришел к выводу, что врач неповинен. - Зусмана сегодня встретила,- сказала Марья, от­водя предыдущий разговор подальше.- В Англию едет. Хотел зайти перед отъездом. Михаил Семеныч поморщился. - Жидов-то зачем привечаете?.. Служба - одно, а Домой к чему? - Да он же тебе понравился в тот раз,- от отцов­ской несправедливости Марья даже покраснела.- Сам говорил; умница! Кудрявый такой, высокий... - А-а... Этот? Ну пускай тогда. Видный мужчина. Михаил Семеныч, будучи сам роста небольшого, тер­петь не мог мелких женщин, а мужчин и подавно. А ес­ли человек роста удовлетворительного, так не все ли равно, какой нации. Тем более что много инженеров - старых и новых товарищей Михаила Семеныча - были из евреев. А насчет "жидов" - это он так, подразнить начальственную Марью. - Да, он красивый...- вздохнула Марья.- На Петю даже чем-то похож. - Самая-то замуж собираешься? - спросил Михаил Семеныч, исподлобья взглянув на дочь.- Или так и бу­дешь вдоветь до морковкина заговения? Марья молча вышла из-за стола, достала из сумочки платок и еще что-то, повернулась спиной к столу. Муж Марьи Петя-прапорщик, георгиевский кавалер, после войны вернувшись домой, обнаружил, что его мо­лодая жена Машенька уже не просто Машенька, а член укома Марья Михайловна. Он же как был калькулято­ром на фабрике до войны, так им и остался. Машенька приходила поздно, куда-то все ездила по партийным де­лам. Петя ревновал. Потом добрые люди навели его на мысль, что ездит она не только по партийным делам. Петя достал цианистый калий и умер. ...Михаил Семеныч почувствовал неудобство: что это - дочь спиной встала к отцу и стоит. Он тихо подо­шел к ней, заглянул через плечо, встав на цыпочки: Ма­рья, смахивая носовым платком редкие слезы, смотрела на фотографию, где Петя лежал в гробу. - Тьфу ты, господи! - расстроился Михаил Семе­ныч.- В гробу-то он тебе на кой хрен теперь нужен?! Спрячь, сказал!..- Он даже топнул ногой от раздраже­ния и мешающей ему жалости к дочери и, резко раство­рив дверь на балкон, опять вышел на воздух. - Да не ходи ты туда, ради бога! - всхлипывая, крикнула Марья, памятуя про нелюбовь отца к голой женщине. - Орет ктой-то,- обернувшись, громко сказал с бал­кона Михаил Семеныч.- Аграфена! Глянь. Глаша, прибиравшая со стола, с чайником в руках вышла на балкон. Кричал дворник Рашид. - Э-эй! Папашу бери!..- доносилось снизу.- Папа­ша ваша!.. Глаша перегнулась через перила: - Чего крик поднял? Рашид тыкал пальцем в пролетку под балконом: _ Папаша... папаша... совсем больная... Глаша сразу поняла, в чем дело. _- Петра Анисимовича привезли. Выпивши. _ У-у-у! - зарычал Михаил Семеныч, задом убира­ясь в комнату.- С черного хода пусть подают. Срам-то!.. - Во двор вези! - перевела дворнику его слова Глаша. - Ты подумай,- улыбнулся Роман.- Опять напился с утра пораньше. - Ладно! - ударил Михаил Семеныч кулаком по столу.- Сопляк! С его поживи! Ступай, принять помо­ги!- Он полез в карман, достал деньги.- Аграфена! На. Дай татарину. "А говорил - мелочи нет",- механически отметила Марья. - Я тоже пойду за дедушкой,- сказала Аня.- Мо­жно, дедушка? - Ну, сходи,- пробурчал Михаил Семеныч.- Деду­шка старенький - заболел... - Нет,- замотала головой Аня.- Он вино выпил. Несмотря на соседство с кабельным заводом, кото­рый сам по себе был вонюч, двор пах мокрым лесом. Мо­щные, тесно посаженные деревья не пропускали к земле солнечное тепло, и мокрая от росы трава, от которой шел густой запах, просыхала только к вечеру, к началу вечерней росы. Под кленами стояли влажные, черные, от старости уже даже не гниющие скамейки. Посреди двора увядала не обогретая солнцем клумба. Рашид спрыгнул с подножки пролетки, показывая, куда сгружать Петра Анисимовича. Рядом с дедушкиной большой сонной рукой лежал сплющенный фунтик вино­града, несколько ягод выкатилось. - А вы дедушку разбудить хотите? - спросила Аня.- Пусть он лучше поспит, он старенький. Он всегда так спит. Вон там! - она показала на каретный сарай. Роман обернулся к сестре: - Может, правда туда? А то на четвертый этаж... - Нет,- решительно сказала Марья и поставила ногу на ступеньку пролетки. Пролетка заскрипела и накренилась. Петр Анисимо­вич тихонько что-то пробормотал. - Аня! Не ешь виноград - грязный,- раздраженно спросила Марья. А вон мама идет! - крикнула Аня.- И папа! Марья сняла ногу со ступеньки - пролетка выпрями­лась: Петр Анисимович опять что-то сказал. Марья по­шла навстречу родственникам. Роман следом. Аня подо­брала с пола пролетки виноградины и быстро засунула их в рот. 2. ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ В тридцатом году в квартиру Бадрецовых-Степано-вых пришел комендант и сказал, что так дело не пойдет: шестьдесят семь метров на четверых (Глаша не в счет) - по нынешним временам слишком жирно. Пожел­тевшее удостоверение Георгия в том, что он, "...выпол­няя ответственную работу на дому, имеет право на до­полнительную площадь в размере 20 квадратных ар­шин", не произвело на коменданта впечатления. Липа кинулась искать обмен, пока не уплотнили. Переехали утром, после ухода соседей на службу, без лишних глаз и еле успели. Когда взопревший комендант прибежал останавливать самоуправство, было уже позд-, но: последний ломовик, груженный скарбом и Глашей, успокаивающей на коленях кота, зашитого в наволочку, выезжал из Пестовского. Новый дом в Басманном был задуман как студенчес­кое общежитие: шесть этажей - шесть длинных коридо­ров- один над другим. По обе стороны коридора ма­ленькие квартирки, в каждой уборная и безоконная трех­метровая кухня. В конце и в начале коридора - огром­ные балконы, планируемые для коллективного отдыха и используемые для сушки белья. Задуман дом был в на­чале нэпа, выстроен - в конце и заселен не студентами, а обыкновенными семьями. На двухкомнатную квартирку в двадцать пять мет­ров на четвертом этаже этого дома Липа и выменяла две царские комнаты в Пестовском с мраморным ками­ном и каменной женщиной на балконе. Из всей родни Липа теперь единственная имела отдельную квартиру с телефоном, чем очень гордилась. Поскольку осуществить Липину мечту - отдать Лю­сю в немецкую школу - не удалось: принимали только детей рабочих,- Люся училась в обыкновенной школе, а немецким занималась у фрау Циммер на улице Карла Маркса. А в клубе железнодорожников на Ново-Рязан­ской она училась художественному свисту. Никаких напастей не было до тех пор, пока Аня не заболела дифтеритом. Дифтерит осложнился параличом, и ополоумевшей от ужаса Липе сказали, что, раз девочка умирает, пусть умрет дома. Аню протерли спиртом и вы­писали из больницы. Три месяца Липа моталась в поверхностной дреме на табуретке возле кроватки дочери, специально на табу­ретке, потому что со стула можно и не упасть, если за­снешь. Днем же Липа работала старшим экономистом на Метрострое. Подключить Георгия к ночным дежурст­вам ей даже не приходило в голову, впрочем, и ему - тоже. По вечерам он учился на Высших счетно-экономи­ческих курсах и работал уже бухгалтером. Аня выздоровела. Но Липа, похудев на восемнадцать килограммов, сама заболела чем-то непонятным. В кон­це концов выяснилось, что в голове у нее образовалась опухоль, врач говорил: от переутомления. Липа сначала полечилась, потом бросила это бес­смысленное занятие и начала сосредоточенно готовиться к смерти. В семье последнее время никто не умирал, ес­ли не считать Петра Анисимовича, тихо скончавшегося в Рязани у старшей дочери, и поэтому Липа, оказавшись первой кандидаткой на тот свет, старалась подготовить­ся как можно обстоятельней. Главное - дети. Дочери. Аня завещалась Марье, потому что младшую пле­мянницу Марья любила, а Люсю недолюбливала. Была и вторая причина: Марья, мобилизованная в счет "ты­сячи", окончила сельскохозяйственный институт и рабо­тала в Курской области директором совхоза, а деревен­ский образ жизни полезнее для восстановления здоровья Анечки, нежели городской. Люся оставалась у Георгия, хотя спокойнее Липе было бы знать, что старшая дочь перейдет на воспита­ние к брату Роману. Хоронить Липа велела себя в голубой шелковой коф­точке, под цвет глаз, и обязательно не забыть хрусталь­ную брошь. Похороны чтобы были скромные - в долги не влезать. В старой, рассыпающейся записной книжке - по ней Липа прощалась с людьми, помогавшими ей в жизни,- она углядела почти стершийся карандашный телефон профессора Кисельмана, у которого лечилась, будучи курсисткой, и решила позвонить, просто так - отвести Душу. Кисельман был жив, говорил бодро и пригласил Липу показаться ему. "Сколько мне осталось жить?" - спокойно спросила Липа профессора после осмотра. Ки-сельман отвечать на глупые вопросы не стал, а назна­чил ей своей властью огромную дозу рентгена и велел никому об этом не говорить. Рентген так рентген. Липа махнула рукой и пошла облучаться. На четвертом сеансе она почувствовала себя лучше, а еще через две недели стала прибавлять в весе. Скоро она забыла, что собиралась умирать. Кисельман денег не взял, объяснив, что расплатиться за спасение жизни никаких денег у нее не хватит. От смертельного рентге­на у Липы на короткое время вылезли волосы на затыл­ке, потом отросли, но очень жидкие, и было смешно смотреть, как она по привычке поводит запрокинутой назад головой, распуская по спине несуществующую те­перь волосяную тяжесть. Хрустальную брошь стала надевать Люся на занятия художественным свистом. Ночью из Иванова позвонил Михаил Семеныч и, пла­ча, сообщил, что совсем болен, Шурка его бьет... Липа сразу же, ночью, понеслась на вокзал. ...Отец лежал один, грязный, не в себе. Дом был пус­той, даже кадки с пальмой, куда Роман в детстве выли­вал из озорства горшок, и той не было. Липа не стала ничего выяснять, собрала в чемодан что осталось и на следующий день вдвоем с извозчиком на стуле принесла отца на четвертый этаж - лифт в Басманном, как всег­да, не работал. В Москве отец захулиганил. Во-первых, запретил на­зывать последнюю свою жену, теперь уже бывшую, "Шуркой". - Она мне - не так себе!.. Она мне жена венчан­ная!.. Александра Васильевна! И все тут! - Он стукнул слабой рукой по постели, выбив из одеяла легкую прозрачную пыль.- Глаше велеть вытрясти. Липа послушно кивнула и в конце кивка уперлась взглядом в отцову руку. Ладонь была широкая, корот­копалая с тупыми ногтями. Липа смотрела на свою руку: такая же, одна порода. Отец полежал несколько секунд без слов, отдохнул от гнева и снова зашевелился. - Икону - туда,- он вяло ткнул пальцем в угол, где висела подвенечная фотография Липы с мужем.- Тех снять! - Это ж мы с Георгием, свадьба... - Тогда перевесить... - В комнате икону держать не буду! - заупрямилась Липа.- Люся - комсомолка, Аня - пионерка, Роман - член партии! Хочешь - на кухню? Отец, насупившись, промолчал - согласился. - "Устав" сюда! - пробурчал он. - Ты же не видишь ничего,- тихо огрызнулась Липа. - Не твое дело. И кури меньше, пахнет мне. "Ус­тав"!.. Липа полезла под кровать за чемоданом. Достала старинную книгу в кожаном тисненом переплете и с бронзовыми застежками. - И образцы,- пробурчал отец. - Раскомандовался!..- Липа опять заковырялась в чемодане. Она положила на постель толстенный альбом с об­разцами - кусочками ткани,- рисунки и выделку кото­рых отец сочинял почти всю жизнь. Старик установил альбом с образцами у себя на гру­ди, раскрыл его наугад и сквозь лупу посмотрел на яр­кие тряпочки. Подвигал лупой от себя, к себе, вправо, влево и закрыл альбом: - Не вижу ни хрена! Спрячь. Липа уложила образцы