В коридор вышла Аня. Ранбольные смолкли. - Здравствуйте! - Аня гордо вскинула голову. Сей­час ей казалось, что с распущенными волосами она похо­жа на Елену Прекрасную.- Выздоравливайте. Всего хо­рошего.- И поплыла по коридору. - Ты где живешь? - крикнул Лешка. Аня обернулась: - В Москве. - Дай телефон! Я после войны на тебе поженюсь. - Я за тебя не пойду - ты на чучело похож!.. El-24-96. Аня вышла на улицу. Было холодно, откуда-то взялся ветер. 5. ЛИПА И ГЕОРГИЙ Из эвакуации Люся вернулась весной сорок четвер­того. Паровоз медленно втягивал состав в межперронный коридор. Липа металась по платформе, кидаясь к окнам вагонов, забитых не теми, чужими, лицами,- указать но­мер вагона в телеграмме забыли. Наконец паровоз уперся шипящим носом в тупичок, и перед Липой как по команде оказались за окном Люся, Лева и маленькая головастая девочка с двумя бантами, Таня. Первая вышла Люся, Липа кинулась к ней, обняла, заплакала. Посолидневший, с усами Лева подал теще набычившуюся внучку, потом вещи, потом спустился сам, Липа целовала Леву, а сама тем временем заглядывала ему через плечо... Но с подножки на московскую землю сыпался галдящий незнакомый люд. Только сейчас Липа отчетливо поняла, что Аня из ва­гона не появится. Ани больше нет и не будет никогда. - Георгий... Жоржик! Анечка-то не приедет... - Оша­рашенная своим неожиданным открытием, Липа ткнулась мокрым лицом в потертое драповое пальто мужа, черная косынка съехала ей на затылок. - Ты почему волосы перестала красить? - раздра­женно спросила Люся. - Волосы? Какие волосы?.. Все-таки... Люся, какая ты... Жестокосердная,- Липа с трудом подобрала нуж­ное слово. - Не ругай маму! - пробасила Таня, держась за Люсину юбку. Люся заставила себя улыбнуться. - Действительно! Вот внучку тебе привезли. В цело­сти и сохранности. Липа, вытерев слезы, присела возле девочки. - А как меня зовут, ты помнишь? - Баба Липа. - Ах ты, моя дорогая, умница ты моя!.. - Липа под­хватила внучку на руки и заплакала в голос. Поплакав, она озабоченно оглядела вещи. - Люся, ты места пересчитала? ...Пока Лева таскал вещи на четвертый этаж, Люся, оторопев, знакомилась с новой обстановкой квартиры, вернее, отсутствием обстановки, про пожар ей в Сверд­ловск не сообщали. Стены были шершаво выкрашены темно-синей масля­ной краской, в большой комнате стоял стол, незнакомый шкаф и две кровати из маленькой комнаты. На стене ви­села большая карта, проткнутая красными флажками на булавках по линии фронта, а возле шкафа, под узким транспарантом "Жертвы войны", вырезанным из газеты, в ряд фотографии: Михаила Семеныча, Георгиева брата Вани, Романа и Ани. - Что это?! - воскликнула Люся и потянулась сор­вать "Жертвы войны". - Люся! - строго одернула ее Липа.- У тебя есть своя комната, будь добра, ничего здесь не трогай... Ко­нечно, ты много перенесла, стала нервная, но... Георгий уже открывал бутылку с водкой, и Липа та­щила из кухни прикрытую полотенцем кастрюлю с пи­рогами, первыми с довоенных времен. - Ну, с приездом! - нетерпеливо сказал Георгий. •- ...Ходила в баню и, пока возвращалась, простуди­лась... Такая погода: то жарко, то холодно... Люся говорила, с трудом сдерживая раздражение. В свое время она подробно описала им все обстоятельст­ва смерти Ани, но Липа заставила рассказывать все сна­чала. Зачем это нужно? Она сама тогда три дня ревела не переставая, но ведь прошло два года. И столько вокруг смертей... - ...Лева пришел через два дня, она уже мертвая. Вскрытие показало: крупозное воспаление легких. Навер­ное, пришла домой, легла, думала, пройдет... Потом, ко­нечно, хозяйку звала, а та не слышала, а может, и не хо­тела слышать. Утверждает, что не слышала. Ты же зна­ешь, какое там отношение к эвакуированным... Вместо морковного чая с сахарином Люся предложи­ла пить кофе. Она купила его в Свердловске еще в сорок первом году целую наволочку, когда все магазины были завалены зеленым кофе. Кофе никто не брал, хотя дава­ли его без карточек, а может быть, именно потому. Скептически попыхивая папироской, Липа наблюда­ла, как дочь рассыпала зеленые зерна на противень и за­двинула его в духовку. Георгий в комнате, повеселевший, завел дребезжащим голосом свою любимую; "Высоко поднимем мы кубок веселья..." - Подымем, подымем... - пробормотала Липа, на­блюдая, как Люся вытянула из духовки противень и ме­шалкой для белья шуровала буреющие зерна, подернутые маслянистой испариной. Едкий, незнакомый, но приятный дух витал по квар­тире. Липа по-прежнему недоверчиво дымила в передней, на всякий случай морщась от кофейного аромата. Когда же наконец зерна поджарились, Люся растолкла их в ступе, отчего запах стал такой силы, что пришлось рас-,пахнуть дверь в коридор. Кофейный продел Люся отвари­ла в кастрюльке и понесла в комнату. Липа, брезгливо поджав губы, отхлебнула незнакомо­го питья и неожиданно осталась им довольна. Георгий замотал головой, многозначительно поглядывая на не­оконченную бутылку. На запах кофе возникла Дуся-лифтерша поприветст­вовать вернувшихся соседей. Ей тоже дали попробовать зелья. Дусе не понравилось - горький, то ли дело ка­кавелла с американской сгущенкой. А к кофе Липа позднее пристрастилась и пила его в основном на ночь, уверяя, что способствует сну. Война с приездом дочери для Липы почти окончилась: отца давно уже не было в живых, брат погиб, Анечка умерла, Марья в совхозе - волноваться Липе теперь бы­ло не за кого. Теперь она не бросалась к репродуктору, когда передавали сводку Информбюро: она уже не бес­покоилась, как раньше, что немцы, не дай бог, прорвутся к Уралу. За окном по-прежнему, по-довоенному бубнил молком-бинат, галдел диспетчер, разгоняющий составы по трем вокзалам, субботними вечерами и по воскресным утрам пробивался колокольный звон со стороны Елоховского собора, куда Дуся теперь регулярно ходила для поддер­жания репутации верующей. Лева остался жить в Басманном, хотя прописан был в Уланском. Мысль о возвращении к матери даже не приходила ему в голову. Дело в том, что Лева после вто­рого ареста отца боялся Уланского и старался даже по­реже туда звонить, что, впрочем, встречало полное пони­мание Александры Иннокентьевны. Да и Люся, повидав мужа в роли главного инженера, была против раздельно­го проживания. Время от времени Александра Иннокентьевна инте­ресовалась для порядка: почему Лева так редко заходит? В ответ Лева бубнил про здоровье дочери, вернее, про не­здоровье, что было чистой правдой, потому что Таня, хо­дившая босиком по вонючим торфяным болотам, поеда­ющая пойманных Левой карасей не только в сыром, но иногда и в живом виде, здесь, в Москве, под Липиным руководством, стала сопливиться и температурить. От Александра Григорьевича вестей не было уже три года. В начале сорок пятого Лева защищал диплом. Диплом Лева защитил на "отлично" не только благодаря знани­ям. На государственную комиссию произвело неотрази­мое впечатление то, как диплом был оформлен. Набело диплом переписывал Георгий тем самым каллиграфиче­ским почерком, за который в свое время был принят кон­торщиком в Русско-французское акционерное общество. Запершись у себя в кабинете,- заместительница го­ворила всем, что он уехал в банк,- Георгий Петрович выводил непонятные слова по торфоразработкам на ме­лованной бумаге с водяными знаками, оставшейся с до­революционных времен, предварительно отстригая нож­ницами грифы, в оформление которых входил двуглавый царский орел. Когда Георгий переписывал просто слова, дело шло без задержки; если же слова попадались иностранные или формулы, он обычно звонил домой и шепотом, чтобы не услышали за дверью в бухгалтерии, просил Леву, а в его отсутствие Люсю, уточнить кое-что, в самых же слож­ных случаях оставлял пропуск. Александра Иннокентьевна по телефону поздравила сына с отличным окончанием института. Лева поблагодарил мать за поздравление, вяло попробовал объяснить ей, что он не с отличием закончил институт, а диплом защитил на "отлично",- что не одно и то же. Александра Иннокентьевна не дослушала сына, привычно не вникая в тонкости. Это было ее характерной чертой - не вникать по возможности в жизнь детей, не у. надоедать мелочной опекой. Она придерживалась этого правила и раньше, когда Лева еще учился в школе. На родительские собрания ходила Оля, а Александра Инно­кентьевна, встретив на лестнице сына, несущегося куда-то в шапке с оторванным ухом, удивленно замечала, что Ле­ва вырос, и для порядка спрашивала, выучил ли он уроки. Повышенный интерес к сыну возник у нее только од­нажды - когда она сломала ногу. Потеряв возможность двигаться, Александра Иннокентьевна решила тем не ме­нее болеть эффективно и организовала дома детский те­атр. Решено было поставить "Тома Сойера". В большой комнате Уланского устроили сцену, ста­ринное сюзане превратилось в занавес, платья шились вручную. Александра Иннокентьевна с загипсованной но­гой сидела в английском кресле и руководила артиста­ми- малолетними родственниками, призванными из Староконюшенного и с Пречистенки. Александру Григорьевичу было предложено больше времени проводить на службе, а лучше уехать в команди­ровку. "У меня же экзамен",- пробовала возражать Оля, оканчивающая в то время рабфак. "Заниматься лучше Всего в библиотеке,- не отрываясь от режиссуры, отве­чала ей Александра Иннокентьевна.- Так! - Она хло­пала в ладоши.- Внимание, повторяем сцену!.." Лева срочно понадобился матери в связи с ветрянкой У исполнительницы главной роли. Он был пойман на Су­харевке и обряжен в юбочку и кружевные панталоны Бек-ки Тэтчер. Заодно Александра Иннокентьевна проверила, как он учится, и обнаружила, что сын остался в пятом классе на второй год. -Распределили Леву на торфяник Дедово Поле, в Двухстах километрах от Москвы. Главным инженером. Липа записывала, чего надо купить, собрать, лекарства.., Дуся советовала везти на периферию соль и синьку - менять на харчи. "Там баб много работает, стираются, синька пойдет за милую душу". Теперь Лева часто приезжал в командировки в Моск­ву. Приезжал, как правило, на крытой брезентом трех­тонке с грузчиками, экспедитором и другими нужными работниками. Обе комнаты в Басманном до отказа наби­вались приезжими, а невместившиеся спали в машине, снабженные тюфяками, подушками и одеялами. Липа отдавала сотрудникам зятя свое спанье, а сама с Георги­ем в дни нашествий перебивалась под своей старой шу­бой и драповым пальто мужа. Иногда машина прибывала в Басманный без Левы - главный инженер разрешал сотрудникам остановиться "у него на квартире". Дверь не запиралась, по квартире бродили небритые мужики в кирзовых сапогах, бросали в раковину окурки, забывали спустить за собой в убор­ной, громко кричали, названивая в различные снабы, ма­терились ("Извини, конечно, хозяйка"), просили поста­вить чайничек и спали на полу, не раздеваясь,- когда они прибывали без Левы, Липа в виде робкого протеста не давала им спальных принадлежностей. Приезжающие с Дедова Поля неизменно привозили с собой гостинцы: куски соленой свинины, покрытые длин­ной щетиной, в основном холодцовые части - уши, ноги... Студень из них варился в огромных количествах, щетину выплевывали. Помимо Левиных командировочных приезжали и ос­тавались ночевать родственники и знакомые родственни­ков. Иногда это были женщины с детьми, в том числе и грудными. Липа не всегда точно определяла, кто есть кто. У нее, поздно вечером возвращавшейся с работы, не хва­тало на это времени, но все равно принимала всех с не­изменным наследственным радушием. Иногда начинал роптать Георгий, в этих случаях Липа хмурилась, и он замолкал. Впрочем, Георгия торфяные довольно быстро нейтра­лизовали самогоном, привозимым с Дедова Поля, как и соленая свинина, в огромных количествах. Георгий до войны всерьез не пил. Он только неизмен^ но напивался в гостях по слабости здоровья. Всегда его чуть живого волокли на трамвай. И Липа поэтому не осо" бенно любила ходить по гостям: пусть лучше к ним хо­дят. Георгий, конечно, напивался и дома, при гостях, но потери при этом были минимальные. Он просто засыпал, Цпредварительно промаявшись минут десять в уборной. Выбредал из уборной он чуть живой, бледный, хватаясь за стены, тащился на кровать, бормоча по дороге; "Это сапожник нажрется и дрыхнет... А интеллигентный человек... Она ж отрава..." Георгий всегда говорил, что водка отрава, и всегда хотел бросить пить - "с понедельника". Но не дай бог, чтоб ему предложили бросить вот сейчас и вот эту, стоящую перед ним, четвертинку. Трезвый, разговоры о пьянстве он называл "мещанством", а до осуждения водки снисходил, только когда был в духе, то есть когда перед ним стояла "водочка", а он ее только-только начал и еще не был пьян. - Олимпиада Михайловна, ты хоть знаешь, кто у те­бя в квартире обретается? - как-то раз спросила Дуся, когда поздно вечером Липа возвращалась с работы. Вы­ключив лифт, Дуся запирала ящик с рубильником. - Коллеги Льва Александровича,- с достоинством ответила Липа.- Дусенька, включи, пожалуйста, устала, как собака, не подымусь на четвертый этаж. Дуся стала распаковывать металлический ящик. - Они баб с вокзала к тебе водят, а ты говоришь - коллеги! Я Маруську давно знаю, мне ее милиция пока­зывала. А ты: коллеги! Беги, повыгоняй к чертовой ма­тери! - Господи,- прошептала Липа, возносясь на лифте. Действительно, иногда, особенно в последнее время, Липа встречала в своей квартире странных женщин. У них был вызывающий вид, и от них несло перегаром. С Липой они не здоровались. Липа выскочила из лифта, устремляясь к своей квар­тире. - Первым делом документ проверь,- научила ее Ду­ся.- Если что, сразу в отделение. Я - понятая. Липа открыла наконец дверь своим ключом, включи­ла свет в большой комнате. Постель была разобрана, но Георгия в ней не было. - Вот так,- с удовлетворением кивнула Дуся, сле­дующая за Липой по пятам.- Раньше надо было... Липа метнулась в маленькую комнату. Дверь была заперта, но за дверью раздался хриплый смех, не муж­ской, Липа переглянулась с Дусей, а на фоне смеха вы-Делился голос мужика из приезжих и - Георгия. - Стучись,- прошептала Дуся. Липа постучала. - Чего? - Моссовет запретил!.. - вскричала Липа.- Как от­ветственный квартиросъемщик... - Паспорта проверь,- шептала Дуся. Липа отчаянней заколотила в дверь. Смех смолк. - Гони ее,- взвизгнул женский незнакомый голос. По цолу забухал кирзовый шаг. Дверь распахнулась. - Тебе чего, мамаш? - спросил Липу осоловелый грузчик, который бывал в Басманном чаще других. Липа старалась разглядеть за его огромным туловом, что творится в комнате. - Ты чего, ты спать иди,- посоветовал грузчик.- По утряку потише шастай - ребята отдыхать будут,- он ткнул мясистым кулаком за плечо в сторону невидимых Липе "ребят". - Мне показалось... женский голос?..- виновато про­бормотала Липа. - Ну,- кивнул мужик,- Маруся. Экспедитор. С со­седнего торфяника. Чего ты всполошилась? Спать иди.- И захлопнул дверь. Липа обернулась к Дусе: - Экспедитор. С соседнего участка. А ты: с вокзала. При чем здесь?.. А Жоржик-то? - Она снова постучала в дверь: - Не откажите в любезности, а мужа моего, Ге­оргия Петровича?.. - Опять шумим,- недовольно приоткрыл дверь му­жик.- Здесь он сидит. По бухгалтерии разбираемся. Лев Александрович просил. Спать иди, придет он, придет. - Георгий! - строгим голосом негромко прокричала Липа в закрытую дверь. - А-а,- отозвался тот. - Не засиживайся, уже поздно. - А-а... - Ну, ладно... - пробормотала Липа, подходя к зер­калу, "Завтра политзанятие, Потсдамская конферен­ция...- Она достала с полки расческу, вытащила из пуч­ка шпильку.- Потсдамская конференция. Завтра не ус­пею, надо сейчас..." - Она решительно ткнула расческу в полуразвалившийся узел волос, подсела к столу и до­стала из сумки толстую тетрадь по политзанятиям в ко­ричневом дерматиновом переплете. Забытая расческа по­висла вдоль уха. 6. ДЕДОВО ПОЛЕ Парикмахер торфяника Дедово Поле пленный немец Ханс Дитер Берг на вопрос Люси, что ей выбрать для отдыха: санаторий в Трускавце или Рижское взморье, молча, с виноватой улыбкой развел руками, как бы удив­ляясь нелепости вопроса. Какое может быть у фрау со­мнение: конечно - Балтика. Море, дюны... Если только фрау не показаны целебные воды предгорья Карпат. Вы увидите наш ландшафт, почти Северная Германия. Люся, памятуя опасение Липы насчет послевоенного национализма, заикнулась: не опасно ли ей там, русской? Ханс Дитер смутился. О готт... Молодая красивая фрау везде и есть только молодая красивая фрау; при чем здесь политика? Опасности нет. Если, конечно, фрау, он просит прощения за повторение, не нуждается в целебных водах. Люся замотала головой, одна папильотка отскочила и упала на глиняный пол. Немец нагнулся за ней. Сквозь синий халат проступили его лопатки, как тогда, при пер­вом знакомстве. ...Немцы размывали монитором торфяную залежь. Люся искала Леву - Танька затемпературила, надо по­сылать за врачом. Пучок у нее развалился, и волосы мо­тало по плечам влажным от болотных испарений ветром. - Главного инженера не видели? - по-немецки крик­нула Люся ближайшему немцу. Тот вытянулся перед ней-, испуганно пожал плечами. Ветер кинул прядь волос Люсе на лицо, она раздра­женно откинула их за спину, выудила из оставшегося пучка две шпильки, одну в рот, а второй стала суетливо, не туда, зашпиливать мешающие волосы. - ...на этом болоте чертовом,- бормотала она.- Все волосы... Пропади ты пропадом... - Вам нужна прическа, фрау,- тихо сказал немец и в подтверждение своих слов протер единственное стек­лышко очков от торфяной грязи. Он дотер стеклышко и снова вытянул руки по швам.- Ханс Дитер Берг. К ва­шим услугам... Дамский салон "Лорелея"... Вечером в барак к пленным зашел десятник: - Парикмахер кто? К начальнику! - Переведи ему,- не отрываясь от ужина, буркнул лева,- пусть горбыль берет на узловой и пристраивается к конторе сзади, чтобы не видно было. Пусть напишет, что надо: ножницы, бритвы... И очки пусть. А то циклоп какой-то: один - пусто. Бегом в барак! Люся перевела. Все, кроме последней фразы. Парик­махер вытянулся, щелкнул каблуками и вышел. Люся поглядела на мужа с брезгливым недоумением; - Ты как с человеком говоришь?! Жрешь сидишь, свинья розовая... - Во-первых, я не свинья, а розовый - пигментация слабая. - Мозги у тебя слабые! - Не кричи на папу,- выговорила Таня, уставившись в тарелку.- Он не свинья. Лева погладил дочь по голове. - Все же я главный инженер. - Дурак ты главный, а не инженер! Дочери бы по­стеснялся. Спать! - крикнула Люся Тане и для убеди­тельности замахнулась. Девочка привычно втянула голову в плечи, молча выбралась из-за стола: - Спокойной ночи. - И ко мне больше не лезь! - орала уже по инерции Люся.- В барак! К лепухам своим! Главный!.. Дочь по головке он гладит! А ребенок вместо школы козу пасет? Главный!.. ...Несколько дней после разговора с парикмахером Люся еще сомневалась, ехать или нет в Прибалтику, а потом махнула рукой: черт с ним, поеду - путевка бес­платная. Правда, Липа кричала по телефону, что как она может бросить ребенка, не выведя ему до конца солите­ра, бросить мужа, который, судя по Люсиным же истери­кам, завел себе женщину. И вообще: если Люся всерьез решила рожать второго, то о каком пансионате может идти речь - надо спокойно вынашивать ребенка в при­вычных условиях. Может быть, Люся и отказалась бы от путевки, если бы Липа так не квохтала. Дело в том, что Люся уже давно привыкла перечить матери - только чтобы не по­ходить на нее. Она не хотела восклицать: "Вы предста­вить себе не можете!" - и всплескивать при этом руками, не хотела носить байковые штаны, не хотела всю жизнь иметь один и тот же берет и одну сумочку, которая заме­нялась, лишь когда протиралась насквозь и из нее выпа­дало содержимое. Не хотела ходить, как мать, быстро-быстро перебирая ногами. Стискивая зубы, она не раз упрашивала Липу: "Почему ты так ходишь, мама? Ведь ты рослая женщина". На что Липа неизменно отвечала: "Hac в гимназии так учили: вы не солдаты, а барышни". Отчаянно ненавидела Люся "жезлонг", "санаторию", "жизофрению", "жирафу" и "таберкулез" - именно так произносила Липа эти слова. И походку Люся выработала себе непохожую на материну: плавную, неторопливую, легкую. Когда праздновали День Победы, главный врач областной больницы, высокий мужчина со старомодной бородкой, за столом все время говорил ей компли­менты. "Такая стать!.. Сознайтесь, Людмила Георгиевна, вы из порфироносной семьи!.." А мечтой "порфироносной" Людмилы Георгиевны было кресло. Кресло и стопка кра­сивых носовых платков и чулок хоть несколько пар, но главное - кресло. В Басманном для сидения, до того как отец спалил квартиру, употреблялись только венские стулья, потом их заменили табуретки - от которых и у Люси, и у Ани даже в ранней молодости начинала бо­леть спина. Кресло... Как в кино или у Василевской. На Рижском взморье Люсю поселили в коттедже, до­щатом промерзшем домике без обогрева, объяснив, что в мае уже тепло. Вторых одеял не давали, зато разрешили накрываться тюфяками из пустующих комнат. Тюфяки были под стать домику, промороженные насквозь, и со­гревалась под ними Люся к утру, когда надо было вста­вать. Но все равно ей здесь нравилось. Она много играла в волейбол, забыв про нараставшую беременность, и вспомнила, что когда-то умела красиво свистеть. Когда она выбила себе мячом палец, врач пансионата, молодой латыш, очень внимательно и почти безболезненно вста­вил его на место, сопровождая починку пальца красивым мужественным молчанием. О такой манере мужского по­ведения Люся за годы, прожитые с Левой, успела совсем забыть и теперь, к своему удивлению, чувствовала, что этот незнакомый латыш, про которого она знает лишь, что его зовут Янис, очень ей нравится. Что делать с этим Новым для нее ощущением, Люся не знала и тоже помал­кивала. Когда палец был готов, Люся сказала, что прий­ти на перевязку сможет послезавтра, врач кивнул и ска­зал "я", что по-латышски значит "да". Люся сказала, что и по немецки "да" звучит так же, и Янис улыбнулся. Накануне отъезда Люся с Янисом стояли в очереди в и какой-то полупьяный полковник привычно лез без очереди. - Убирайтесь прочь, полковник! - громко сказала Люся неожиданно для себя не матом, а на аристократи­ческий манер. И добавила на современном языке: - Бу­дем говорить с вами на партгруппе!.. Полковник, удивленный первой половиной Люсиной тирады и полностью ошалевший от второй, мгновенно испарился, а Янис смотрел на Люсю своими большими серыми глазами викинга, молча поглаживая ее руку в шелковой, перчатке; перчатки эти подарил ей он. Янис дождался отправления поезда, сделал несколько шагов за удаляющимся вагоном, помахал ей и скрылся из вида. Люся крепко зажмурила глаза, потом с силой их распахнула. Так. Все. Домой. У Таньки солитер. Лев­ка блудит с нормировщицей. Ей через четыре месяца в декрет. Люся взяла с пола чемодан и переложила его наверх, чтобы не разбить ногами подарки. Себе сервиз, Липе сервиз, свекрови - креп-марокеновое платье, пускай зат­кнутся! Георгий просил на него не тратиться. Таньке - забыла, а Левка наказан. Пока пена размягчала шероховатость кожи - резуль­тат вчерашнего перепоя,- Лева Цыпин думал о жизни, перебирая все "за" и "против", крутил свою биографию назад. "Против" было, как ни крути, больше. Лева мед­ленно ворочал похмельными мозгами под уютный вжик опасной бритвы, которую Ханс Дитер Берг правил на офицерском ремне справа от Левы. Лева перебрал в памяти свою женитьбу, всю, с самого начала: от сеновала под Калинином до сегодняшнего дня. - Да-а-а,- Лева тяжело вздохнул. - Вас? - спросил немец, чуть наклонившись к нему. - Брей,- выдавил Лева, не открывая глаз. Чудные люди, думал он о пленных. Хоть речку взять... На изгибе, где она ближе всего к баракам подходит, раз­били пленные ее на части: в одном месте воду брать, ни­же - мыться, потом - стирать, и все с табличками. И ин­тересно, теперь вон даже наши местные их правил при­держиваются. - Герр оберет, делайте ваше гезыхт... Лева открыл глаза. Перед ним стоял пожилой немец в очках и учтивым жестом предлагал приподнять подбородок. Лева задрал голову. Не только одно похмелье мешало Леве вернуться в хорошее настроение. Было еще обстоятельство. Норми­ровщица Нина, с которой у Левы сложились отношения, заявила, что вроде беременна. Как по команде, главное: с одной стороны - Люська, с другой - Нина. А к бабке, обслуживающей Дедово Поле,- наотрез: или, говорит, рожать буду, или вези в Москву к нормальному врачу. Вот ведь чего надумала!.. Еще догадается Люське трепануть, как вернется... - Эх, Ханс, Ханс... - вздохнул Лева. - Битте? - замер парикмахер. - Да это я так, брей,- Лева усмехнулся.- Брей даль­ше. Родинку не смахни.- Лева ткнул пальцем в малень­кую нашлепку над верхней губой. Парикмахер намылил ему лицо, двумя пальцами неж­но взял главного инженера за нос. Вдруг Лева открыл глаза и медленно отодрал его пальцы от своего носа. - Слушай,- подался вперед Лева из старого зубо­врачебного кресла, добытого для парикмахерской в об­ластной больнице.- Слушай-ка... А может, мне вообще отсюда... В Москву перебраться, а? Сколько можно на болоте сидеть? Людмила в положении... Ханс Дитер что-то залопотал, пожимая плечами, но Лева уже прозрел окончательно. Запело радио. Абрек, постанывая, заворочался в пе­редней на сундуке, прихваченном с Дедова Поля. Терпеть дольше шести ему было трудно. Люся заорала из маленькой комнаты, чтобы сделали радио потише; орала она так почти каждое утро, но сде­лать потише было никак нельзя. Репродуктор висел в уг­лу, а угол загораживал шифоньер. Радио как включили в тридцать третьем году, так и не выключали. Даже когда маляры в сорок втором после пожара, учиненного Геор­гием, красили стены, радио работало. И громкость у него была одна - максимальная: включил, выключил - и все. Раньше звук никому в квартире не мешал. Липа считала: хочешь спать - уснешь. Теперь, после окончательного возвращения с Дедова Поля, радио стало беспокоить Лю­сю. Липа говорила: "У Люси нервы". Абрек ворочался на своем сундуке осторожно, но Ли-J*3" разбуженная гимном, уже отозвалась псу, и тот стих, пока она одевалась. ...Пять лет назад Люся с мужем и двумя детьми насовсем перебралась в Москву. Перед этим она то и дело звонила матери и плакала в трубку, что дальше так жить нельзя. Левка пьет, Танька не учится ни черта, двухлет­ний Ромка разговаривает только матом. Да еще у Левки, по слухам, ребенок растет на соседнем участке... Перебравшись в Москву и не обнаружив перемен к лучшему, Люся остервенела. Она была недовольна всем. Шумом молкомбината, напоминающим унылый беско­нечный дождь, визгливыми круглосуточными выкриками диспетчеров на Казанском вокзале - этими вечными шу­мами Басманного, проникающими в квартиру сквозь двойные рамы, переложенные от сквозняков старой жел­той ватой. Воротило ее и от стен, неаккуратно выкрашен­ных темно-синей краской. А, больше всего почему-то раз­дражали Люсю Липины картинки: портрет молодой Ма­рьи, фотографии деда, Ани и Романа возле шифоньера. Слава богу, хоть идиотский Липин транспарант "Жертвы войны" отвалился со временем. Злилась Люся и на мать, которая, вместо того чтобы честить Левку за пьянство и блуд на торфянике, с умиле­нием вспоминает, в каком количестве он ел пироги до войны. Первое время Липа все дожидалась удобного момен­та, чтобы спросить дочь, почему та привезла в Басман­ный огромную собаку без ее разрешения или хотя бы уве­домления, ведь неизвестно, как кот отнесся бы к псу, но все откладывала, чтобы не наткнуться лишний раз на Люсину истерику. Привычно чувствуя какую-то несомнен­ную и одновременно неизвестную ей вину перед дочерью, памятуя, что "у Люси нервы", в пререкания с ней Липа не вступила, молча застелила сундук чистым половичком и выделила Абреку две миски для еды и питья. Потом же, когда узнала историю Абрека, прониклась к псу нежно­стью и чувствовала свою вину за то, что не сразу распо­ложилась к собаке. Лева подобрал Абрека сдуру на подъезде к торфяни­ку. Пес валялся на дороге с распущенным брюхом, отку­шенным ухом и вывернутым веком. Но еще шевелился. Лева велел грузчикам закинуть его в кузов грузовика. Вспомнил о нем только наутро, заглянул в кузов, уверен­ный, что пес околел, но тот все еще шевелился. Ветери­нара в поселке не было, Лева попросил Ханса Дитера уз­нать, нет ли среди пленных специалиста. Специалист отыскался, весь день возился с собакой и починил ее. Пес выжил, получил кличку Абрек и зимой возил Таньку на санках в школу. Только не любил, когда смотрят ему в больной глаз и гладят по голове, касаясь обгрызенного уха. Одно плохо: после переезда в Москву выяснилось, что Абрек долго не может терпеть - максимум восемь часов. Утреннюю прогулку без лишних слов взяла на себя Липа, в середине дня с Абреком выходила во двор Таня, опутав его пораненную свирепую башку самодельным намордником, а вот последняя прогулка перед сном ока­залась самая скандальная. Дети спали, Георгий пса не касался вообще, Липа свое отгуляла утром, а Лева с Лю­сей неизменно устраивали по этому поводу скандалы. Ча­ще всего, наскандалившись вволю, демонстрируя друг другу характер, они просто ложились спать, оставляя Абрека, страдающего от стыдной нетерпимости, маяться на сундуке в коридоре. По-щенячьи подвывая, пес впол­зал в большую комнату и молча тыкался холодным но­сом в Липу. Липа просыпалась, очумелой рукой шарила по жесткой собачьей морде и начинала одеваться. Лева устроился прорабом на стройке в Кунцеве, черт знает где, а с Люсей не вытанцовывалось. Она все еще числилась студенткой пятого курса и с большим трудом смогла устроиться техником-смотрителем в жилой дом на Ново-Рязанской. Вошедший было на Дедовом Поле в вольную жизнь, в Москве Лева о водке и прочем, сопутствующем выпив­ке, скоро позабыл; работал тяжело, возвращался домой поздно, усталый, небритый, в перепачканных глиной са­погах, через всю Москву, а утром к семи - снова на объ­ект. Особенно не разгуляешься. А если он иногда и вы­пивал, то первый в квартире знал об этом Абрек. Как и большинство сильных собак, он не выносил пьяных и пьяный разговор, потому, заслышав в коридоре неуверен­ные шаги хозяина, недовольно сползал с сундука, тяже­лой лапой открывал дверь в большую комнату и с подав­ленным рыком заползал под кровать Липы и Георгия, распихивая чемоданы. Люсю усталость мужа не заботила: злоба за его раз­гульную жизнь на торфянике еще булькала в ней. Рабо­тает и работает, все устают. Сама же Люся в жэке прижилась... Что ни говори, "Людмила Георгиевна без пяти минут дипломированный Инженер, возраст ее - тридцать с небольшим, самый обольстительный, если верить Бальзаку (так произноси­ла Люся фамилию любимого в настоящее время писателя), да плюс ко всему деловые качества, исполнитель­ность, хватка. Уж чего-чего... И стало быть, главный ин­женер жэка, а следом и начальник ремжилконторы были довольны своим новым сотрудником и старались при ней выглядеть не мордатыми сипатыми мужиками, каковыми они являлись, а элегантными обходительными кавалера­ми. С монтерами, плотниками и сантехниками Люся, ис­пользуя расположение начальства, обращалась строго. По ходу жизни Люся выяснила, что в ее подопечном огромном-многокорпусном доме на Ново-Рязанской оби­тает самый разнообразный народ. И врачи, и директора магазинов, бывшая опереточная актриса и сравнительно молодой, правда, маленького роста, поэт-песенник. Бывшая опереточная актриса Ирина Викторовна учила Люсю красоте. Однажды Люся, обследовав по вызову артистки засорившийся унитаз, нашла, что унитаз дейст­вительно засорен, и засорен без вины Ирины Викторовны, просто от времени, а следовательно, подлежит ремонту без дополнительной оплаты, на которой настаивали сан­техники. Неделю шли переговоры, обрекшие бывшую ар­тистку на страдания и обращение за помощью к недру­желюбным соседям. Люся прислала к Ирине Викторовне трезвого сантехника, объявив ему предварительно на "торфяном" языке о возможных последствиях его недоб­росовестности, и обязала сменить старый кран на кухне. И пошла лично проверить исполнение. Ирина Викторов­на после всех положенных слов велела ей записать те­лефон и, пожалуйста, звонить без стеснений, если потре­буются билеты на любой спектакль. Люся скромно по­благодарила ее, тихо сказала: - Ирина Викторовна, а я вам могу еще помочь... - В чем, Люсенька?-артистически улыбнулась Ири­на Викторовна. - У меня есть знакомый врач, очень хороший ревма­толог. Еще когда Таня болела... Я с удовольствием вас с ним познакомлю. - Это, Люсенька, прекрасно, но на какой предмет? У меня, тьфу-тьфу, лошадиное здоровье. Мигрени, прав­да, а в остальном бог миловал, как говорится. Люся замялась. - Я думала... у вас так тепло в квартире, а...- Люся не знала, как поделикатней сказать о своем удивлении по поводу того, что ноги Ирины Викторовны были обуты в валенки. - Ах, вот оно что? - догадалась артистка.- Валенки вас сбили с толка! К здоровью моему они никакого от­ношения не имеют. Это для красоты. Я вам, Люсенька, открою один маленький дамский секрет. Я, как вы знае­те, артистка, артистка оперетты. А у меня - тайну откры­ваю,- у меня волосатые ноги. И нравится, вернее, нра­вилась эта особенность далеко не всем. Конечно, сущест­вует много различных средств. Попросту говоря, можно ноги и брить, но... Валенки самое испытанное и безболез­ненное, нехлопотное средство. Главное, просто, как и все гениальное. Пожалуйста... С этими словами Ирина Викторовна красивым балет­ным жестом достала ногу из черного валенка и подала Люсе как для рукопожатия. Нога действительно была безукоризненной, гладкой, в черных, едва заметных то­чечках. - И чем грубее войлок, тем лучше,- закончила по­каз ног Ирина Викторовна. Дома Люся достала с полатей старые валенки Геор­гия, выбила из них пыль и с этого дня с валенками не рас­ставалась. Ирина Викторовна открыла Люсе и другие секреты сохранения красоты. Она запретила ей употреб­лять дома бюстгальтер для предотвращения продольных морщин на груди, показала, как надо загибать ресницы на тупом ноже (несколько раз после визита точильщика в Басманный, не проверив нож, Люся под корень отхваты­вала себе ресницы), и в заключение Ирина Викторовна научила Люсю пользоваться разнообразными кремами, перед сном и после, вклепывая крем в лицо при помощи массажа. Теперь вечерами с липким от крема "перед сном" ли­цом, проверяя у Таньки уроки и выравнивая по прописям палочки у первоклассника Ромки, Люся наставляла детей голосом, дребезжащим от одновременно производимого массажа: - Е-сли за-автра кто дво-о-ойку принесе-ет, измордую... На короткое время Липа по настоянию Люси завела домработницу, но та оказалась "озорницей", а попро­сту- сплетницей. Липа застигла ее во дворе; та с сочув­ствием рассказывала, как тяжело, внатяг живут Бадрецовы, хотя все начальники; Олимпиада Михайловна в ми­нистерстве, а Георгий Петрович - главный бухгалтер. У Георгия Петровича одна пара нижнего белья, и, когда в стирке, Георгий Петрович спит голый, а чай пить выходит в халате Олимпиады Михайловны. Больше дом­работниц Липа не заводила. В эти годы у Люси случился "грех", да и не то чтоб "грех" - сознательно совершенное отвлечение от семей­ного счастья, первое после Прибалтики. На этот раз с по­этом-песенником Игорем Макаровичем, проживающим в Люсином по работе доме на Ново-Рязанской в кварти­ре 48. Игорь Макарович недоумевал, почему такая красивая эффектная женщина, с таким тонким вкусом, музыкаль­ная, владеющая в совершенстве иностранными языками, как такая бесподобная женщина работает техником-смотрителем в окружении грубых, в основном пьяных, мужиков. Иногда в нетрезвом виде Игорь Макарович предлагал Люсе выйти за него замуж. И в трезвом виде он иногда подтверждал свое нетрезвое предложение, но пойти за­муж за поэта-песенника Люсе мешало многое, в том чис­ле: малый рост Игоря Макаровича, внешняя схожесть с Чарли Чаплином, при полном отсутствии чувства юмора, и дети. Иногда Игорь Макарович звонил в Басманный, напарывался на Липу, и если был не очень трезв, то все слова, которые хотел сказать Люсе, говорил Олимпиаде Михайловне для передачи их дочери, когда та вернется из жэка. Липа, как ни странно, к супружеской измене дочери относилась спокойно, как к житейскому делу, на­стаивая только, чтобы Люся ни в коем случае не забере­менела, о чем неоднократно с полной ответственностью заявляла поэту-песеннику. Снисходительность Липы бы­ла совершенно не характерной, потому что применитель­но к другим лицам Липа была в таких случаях беспощад­на. По-прежнему благожелательно относясь к Леве, Липа рекомендовала дочери повнимательнее прислушаться к предложениям Игоря Макаровича в части супружества. Игорь Макарович ей вообще импонировал как раз тем, чем не нравился Люсе: отсутствием чувства юмора, кото­рое она называла серьезностью, и невзрачной внешно­стью, гарантирующей спокойствие в браке. Но при всем своем доброжелательном отношении к Игорю Макаровичу Липа не всегда была согласна с его действиями. Как-то она заметила на шее дочери неболь­шой синячок, которому не придала значения. Потом ее вдруг осенило, она нервно закурила и, поджав губы, про­изнесла: - В шею целуют только проституток. Есть женщины- матери, есть женщины-самки. В кого ты, Людмила, такая страстная? Я вроде порядочная женщина. Однажды Люся в очередной раз поздно пришла "от подруги". Пришла она задумчивая, с пустыми глазами и рассеянными движениями. - Где ты была? - как всегда в таких случаях пони­жая голос до мужского, спросил Лева. Люся брякнула про подругу, потом взглянула на ча­сы - полвторого, потом на мужа и устало сказала: - - Пошел ты к черту... С собакой гулял? Лева оскорбленно отвернулся к стене. Люся вышла в переднюю. Абрек лежал на сундуке, виновато поджав уши. Возле сундука стояла лужа. - У, сволочь! - Люся ударила пса лакированной су­мочкой по морде. - Кто там, что там? - заверещал сонный Липин го­лос из большой комнаты. - Спи. Я... Весь пол загадил... Вывести не могли. Завтра отвезу его к Чупахиным в Одинцово. - Что, что такое? - в испуге залепетала Липа, вы­скакивая в ночной рубашке в коридор. - Какое Одинцо­во? Зачем! Сейчас все вытрем. Какое Одинцово? Лева так и не придумал, как отомстить жене. Он про­сто собрал манатки и перебрался в Уланский, благо жи­лищные условия там улучшились: Оля с недавно обре­тенным мужем находилась в Монголии - и вторая ком­ната пустовала. Люся насторожилась. С уходом мужа ушла его зар­плата. Но главное - она опасалась, что Лева выпишет­ся из Басманного, где он был прописан после Дедова По­ля, и тогда обещанная квартира, из-за которой он пошел работать прорабом в Кунцево, накроется. Но время шло, Лева на развод не подавал, из квартиры не выписывался. Игорь Макарович, узнав о разрыве Люси с мужем, больше своей руки не предлагал ни в пьяном, ни в трезвом виде. Детей Люся против отца не настраивала, не зная еще, Как все обернется. Таня ходила в восьмой класс, у нее были свои проблемы, в частности - как сделать боль