дровне. Когда Алик был нормальный или почти нормальный, он в белых каль­сонах напоролся на нее в коридоре, и та, чтобы снять не­ловкость, сказала в шутку, что в таком виде он похож на мусульманина, они тоже ходят в белых штанах. Потом "узбек" фигурировал в заявлении, которое Глафира по­дала в милицию не только на Олю, но почему-то и на Александра Григорьевича. А в больнице Глафире сказали, что соседи не винова­ты, сын ее, по всей вероятности, болен давно и болезнь его, шизофрения, излечивается с большим трудом и в редких случаях. Кроме того, врач долго выяснял, не бы­ло ли в роду душевнобольных. Про род свой Глафира ни­чего плохого сказать не могла, про старшего сына, Коську, живущего отдельно, призналась, что пьет тот и бьет ее, если не дает денег на опохмелку. А на опохмелку ей дать нечего, потому что и зарплата уборщицы невелика, и пенсию за погибшего мужа ей перестали платить, как только Алику исполнилось восемнадцать лет. Еще врач сказал, что пьянство старшего сына прямого отношения к болезни младшего не имеет, и посоветовал в следующий раз, когда тот начнет хулиганить, обратиться в милицию. ----Мордой об мостовую! - поддержал Михаил Данилович, заслушавшийся рассказом по дороге в ванную. В коридоре что-то упало. - Да уберете вы наконец свой велосипед! - Это На­дя пришла с работы. Прямо в пальто, не дожидаясь, по­ка сойдет гнев, она подскочила к двери Ожогиной и за­барабанила в нее: - Последний раз предупреждаю: убе­рите велосипед! - Чего ты дверь ломаешь! Куда я его дену?! - ото­звалась с кухни Глафира. - Я чего говорю-то,- вступился Кирилл,- Глафи­ра Николаевна. Велосипед-то действительно. Вчера То-нюшка об него ногу впотьмах зашибла. - Выкини его к черту! - крикнула Глафира, отпи­хивая с дороги Надьку. Хлопнула дверь. Надя, спустив первый пар, расстегнула пальто и по­здоровалась со всеми. Кирилл почесал затылок. - Чулан, говорю, набит, полати доверху, с чердака сопрут. Подвесить его надо.- Он постучал в дверь Ожо­гиной:- Николавна, не возражаешь - на стену его по­дыму? Ага,- кивнул Кирилл, не дождавшись ответа.- Михал Данилыч! Сосед с радостью отозвался из уборной, где пережи­дал шум: - Тихо? - Вылазь, поможешь. Кирилл достал костыль, молоток и со стремянки за­бил костыль под высокий потолок коммуналки. Михаил Данилович подал велосипед. Кирилл принял его за зад­нее колесо и, пропустив костыль между спиц, повесил ве­лосипед на стену. А руль свернул, чтоб не топорщился. Надежда Ивановна тем временем переоделась и вы­шла на кухню готовить ужин. Надежда Ивановна, по­местному "Надька-рыжая", еще молода и красива. И зла, потому что несчастна. Надежда Ивановна читала романы и знает себе цену. Старшая ее сестра за полков­ником, а у нее муж Ваня, понимающий свое ничтожест­во. И трое детей, родившихся по недосмотру. Работает Рыжая в химической лаборатории; от химии у нее по ве­черам разламывается голова, унося красоту и молодость. И молоко за вредность ей не помогает и не поможет. - Опять эту заразу развесили по всей кухне! - Надька схватила бельевую палку и яростно стала сдви­гать в сторону развешанное над плитой белье. Надька знает, что Александр Григорьевич туберкулезный боль- ной, но раньше это обстоятельство как-то не вызывало у нее гнева, теперь же, после возвращения соседа, она не забывает о туберкулезе. - Это все дура глухая,- согласно закивала Дора.- Развесит где ни попадя. Маня! Маня!.. Маня, совсем старенькая, в косыночке, в очках на конце носа, высунулась из каморки, где она долгие годы проживала совместно с Дорой. Когда у Доры еще был жив муж, они жили втроем. Правда, Маня и тогда плохо слышала. Хозяйкой считается Дора, хотя и по возрасту, и по стажу прописки Маня ее превосходит. Маня вышла на крик Доры, но по дороге забыла, за чем шла, и, озабоченная своими думами, спросила, пред­варительно освободив из-под косынки одно ухо: - А куда Нехлюдов-то собрался? Собрался и уехал, а? Маня любит читать. Своих книг у нее одна разбитая Библия, читать она берет у соседей. Сейчас у нее Лев Николаевич Толстой, взятый у Оли. - Чего белье цыпинское над самой плитой повешала?! Маня, не разобрав ответа на свой вопрос, махнула рукой: - Орет, орет, а чего орет, сама не знает. Тот с ней! - Маня верующая и черное слово "черт" заменяет на "тот". - Так-так, все прекрасно...- бормочет Александр Григорьевич, вернувшийся за несостоявшимся чайником. Чайник давно погасили. Он снова зажег газ. - Здравствуйте, Александр Григорьевич,- с полу­поклоном обращается к нему Маня.- Чайничек как по­спеет, принесу. - Будь добра,- кивает Александр Григорьевич, и что-то забыто барственное проскальзывает в его тоне. Знакомы они почти сорок лет. Когда Александра Ин­нокентьевна, родив Олю, неожиданно отправилась на Фронт, Александр Григорьевич чуть не сошел с ума. Тог-да-то родственники и подыскали ему Маню. Маня вырос­ла в сиротском приюте и там же выучилась на няньку за Грудными младенцами, о чем у нее была даже специаль­ная бумага. Прошло много лет. Оля и Лева выросли, жа­лованье Мане давно перестали платить, но она по старой памяти иногда стирает белье Александру Григорьевичу. Надежда Ивановна сама стирает белье. Она нервно зевнула: --Потолок надо мыть. - Потолок - это Оля. Поставила варить сгущенку н забыла. И вот второй год желтый потолок над плитой весь в коричневых струпьях. - Да-да,- отозвался Александр Григорьевич уже на выходе из кухни.- Желательно... - И кальсон своих я не вижу,- бесстрастным голо­сом произнесла Надька, задумчиво разглядывая корич­невые подтеки на потолке. - А - это - Геннадий Анатольевич,- с готовностью подсказала Глафира.- Я утром гляжу: берет, а вроде - ваши... В передней хлопнула дверь. - Всегда эта Олька дверь швыряет,- проворчала Дора. - Добрый вечер,-бойким голосом поздоровалась с присутствующими Ольга Александровна. Ольга Алек­сандровна, вернувшись с мужем из Монголии, на работу больше устраиваться не стала, с удовольствием сидит до­ма и потому всегда в хорошем настроении. Иногда, когда ей становится совсем уж скучно, она берет редактуру на дом.- Как у нас дела? Надька бросила на нее косой взгляд. - Что-то я кальсон своих не вижу, бежевые, китай­ские...- сказала она, перехватывая недоуменный взгляд Ольги Александровны и направляя его вверх - в верев­ки.- Нету кальсон. - Ой! Надежда Ивановна! - Ольга Александровна шлепнула себя ладонями по щекам.- Неужели? Вы знае­те, он мог! Он ушел - я спала. И в неглаженых ушел. На заседание кафедры. Извините, ради бога. Как при­дет, сразу же верну. - Сразу не надо,- простирните. - Ну, разумеется, разумеется... В коридоре зазвонил телефон. - Але,- сказала Ольга Александровна.- Папа, по­ложи трубку, я здесь взяла. Геночка? Да, да. Я только вошла. Ты знаешь, я так сегодня закопалась, ничего не успела купить. Может, пельмешек по дороге захватишь? Геночка, ты в каких кальсонах? Ну, как каких, бежевых? Посмотри-ка... Да нет, недоразумение. Дома объясню. Пока. Пельмешек не забудь.- Ольга Александровна хоть и вышла замуж, но привычки холостой жизни сохра­нила. - И чего к ней прижился? - пробормотала Дора, когда соседка на быстрых каблучках утопала в комна- ту - Такие бабы в одиночку кукуют! Это ж надо, бесто­лочь! И вида нет. Только что -задница. - Зато образованная!-язвительно заметила Надька. - Образо-ованная...- Дора небрежно махнула ру­кой.- Ни помыть, ни пошить, ни сготовить. Ни с чем пирог. Дора врет: Ольга Александровна прекрасно готовит, только долго. И всегда угощает соседей, если затевает что-нибудь интересное. - Ты же настойчиво хотел чаю, где же он? - рассе­янно произнесла Александра Иннокентьевна, не отрыва­ясь от бумаг. Александра Иннокентьевна пишет. Она на пенсии, но она возложила сама на себя общественную нагрузку по старому месту работы, где была старшим инспектором по борьбе с грызунами. Она ведет протоколы всех собра­ний. Пишет она быстро и неразборчиво, а потому дома долго расшифровывает записи. - Пи-и-ишешь?..- зловещим голосом вдруг спросил Александр Григорьевич, медленно приближаясь к жене. Он уперся руками в стол, навис над Александрой Инно­кентьевной.- А что пишешь, хотелось бы знать? Доклад? Выступление? Отчет?.. Как крыс душить? Новый яд ва­рить?! Александра Иннокентьевна сняла пенсне, устало от" кинулась на вертикальную спинку кресла. - Немедленно прекрати,- ровным утомленным голо­сом произнесла она и двумя пальцами дотронулась до переносицы, на которой краснели две впадинки от пен­сне. И снова окунула перо в чернильницу.- Разговор окончен. - Нет, не окончен! - заорал Александр Григорьевич и обеими руками в разные стороны разгреб писанину. Листы с тревожным шелестом посыпались на пол.- Не ввдо вам нового яда!.. Кошку вам надо! Киску! Нету лучшего средства! Мяу!.. И Александр Григорьевич, приставив к лысине два ных пальца, бросился на Александру Иннокентьевну, словно бык, намеревающийся забодать: -Мяу!.. Слава богу, зазвонил телефон. Александр Григорьевич тут же виновато сник, нагнулся за упавшими со стола листками и в том же поло­жении полунагиба двинулся к письменному столу. - Да, Цыпин,- кивал Александр Григорьевич.- Да, да, я слушаю вас.- Он вдруг побледнел, голос его за­дрожал:- Да-да, Григорьевич, по документам Гиршо-вич... Что все? Можно прийти?.. Значит, все?.. Он медленно положил трубку и повернулся. - Шура... Ты слышала? - заикаясь, спросил он, ты­кая пальцем в аппарат.- Ты слышала? - Я не хочу тебя слушать,- с отвращением выдави­ла Александра Иннокентьевна, приводя стол в порядок. - Шу-ра! - по складам пробормотал Александр Григорьевич, хватаясь за голову.- Все! Все кончилось!.. Завтра можно получить документы. Александра Иннокентьевна с повернутой по-прежне­му головой как бы оценивала услышанное на слух. По­том медленно вернула голову в исходное положение и внимательно посмотрела на мужа. Александр Григорье­вич вытирал глаза большими мосластыми кулаками на тонких запястьях. Александра Иннокентьевна встала - плед с ее плеч упал на пол,- протянула через стол руку: - Вот теперь я могу сказать тебе: "Здравствуй, Саша!" 8. РОМКА Ночью в Уланский позвонила Таня и сказала, что маму увезли: видимо преждевременные роды. Утром Ле­ва стал собираться на работу, и, если бы не Александра Иннокентьевна, он так бы преспокойно и ушел. - Лев! Неужели ты можешь в такой момент посту­пить как подлец?! Сейчас же поезжай в роддом. Ты слы­шишь меня?! Лева, добривая подбородок, заглянул в зеркало, от­ражающее стоящую за спиной мать, промолчал, но в знак внутреннего протеста резко выдохнул воздух через ноздри - с усов слетела мыльная пена. - А ты уверена, что это мой ребенок? Я лично - нет! - Как тебе не совестно, Лев! Постыдился бы взрос­лой дочери! Пока ты не разведен с Люсей - она твоя жена. Мать твоих, именно твоих детей! Немедленно в роддом! Будь мужчиной в конце-то концов. Хоть раз в жизни! Если ты сию же минуту не поедешь, ты мне не сын. После возвращения Александра Григорьевича Люся решила: пора - или сейчас, или так навсегда засесть в жэке с пьяными водопроводчиками. Она оделась получше, кое-что из экипировки одолжив у Оли, как-никак побывавшей за границей, и пошла ни много ни мало в Главмосстрой. Она показала начальни­ку отдела кадров сначала себя, к месту просвистев куп­лет неаполитанской песенки, потом диплом инженера-торфоустроителя, от которого тот слегка поморщился, но Люся добила его, заявив, во-первых, что она свободно владеет немецким языком, а во-вторых, в кратчайшее время освоит незнакомую специальность. Люся долго го­товилась к этому походу, консультируясь с бывшей ак­трисой оперетты, и начальник отдела кадров, молодой подполковник в отставке, предложил ей заполнить ан­кету. Ее взяли инженером, через полгода сделали старшим инженером, а еще через два года Люся уже курировала, то есть фактически командовала строительством целого комплекса в Черемушках. Правда, из библиотеки она не вылезала и на совещаниях слушала в десять ушей, запо­миная массу деловой информации. И в конечном счете: чем "обустройство торфоразработок" отличается от ино­го строительного объекта? Стройка она и есть стройка. Если ты, конечно, не законченный идиот. Люся выиграла. И конечно, немецкий язык ей креп­ко помог. Как тосковали мужики - ее начальники, не имея возможности разобраться в немецкой документа­ции. Люся была не просто переводчица и всегда под ру­кой, а профессионал строитель, женщина с жизненным опытом, с хваткой, умеющая держать в кулаке прорабов и одновременно быть милой и женственной без всякого перенапряжения. Люся завоевала свое место под солн­цем. А кроме того, по ходу работы, она без всяких уси­лий завоевала и сердце заместителя главного инженера, произведя фурор среди немецких строителей, прибывших на открытие высотного дома. Отношение ее к Леве стало однозначным - презри­тельным: она, баба, пошла и за два года выбилась в лю­ди, а он так и мотается в свое Кунцево - месит грязь са­погами. Туда-сюда, туда-сюда. Ни квартиры, ни зарпла­ты. А все вечная его трусость. Как и женился, струсив, так всю жизнь и трясется лишний шаг сделать. Ну и си­ди в своем Кунцеве. Однако забеременела. А перед тем как выгнать Леву из Басманного, чтоб лишний раз выразить ему свое пре­зрение, сообщила о своих отношениях с другим мужчи­ной, который ему, Левке, не чета. Имени мужчины она на всякий случай не упомянула (подразумевался заме­ститель главного инженера). ...В роддоме Лева занял очередь в справочное бюро. - ...Мальчик, рост 51 сантиметр, вес три восемьсот. Самочувствие удовлетворительное. Следующий. Фами­лия?.. Самой регистраторши видно не было, только толстый палец с коротко остриженным ногтем ползал по листу тетради, отыскивая нужную фамилию. Лева наклонился к окошку: - Бадрецова Людмила Георгиевна. Палец медленно поехал вниз, остановился. - Мертвая девочка, рост 41 сантиметр, вес три сто, самочувствие удовлетворительное. Следующий. Леву тут же оттеснила в сторону толстая тетка в плат­ке, перед ним было уже не окошко, а белая стена. - Подождите! - Лева свез локтем тетку в сторону, всунулся в окошко: - Как мертвая? Почему мертвая?.. Регистраторша подняла на него глаза: - Мертвенькая. Бывает, гражданин. Вы с врачом поговорите. С одиннадцати. - Что с одиннадцати?! - вдруг закричал Лева.- Где врач? Немедленно позовите врача!.. - Ох,- тяжело вздохнула регистраторша и набрала какой-то трехзначный номер.- Антонину Андреевну па­паша спрашивает. Ну, которая мертвенького родила... Да я ему говорю: с одиннадцати. Ладно, он...- Она пове­сила трубку.- Врач сейчас не может выйти, она шьет. Как кончит, сразу к вам выйдет. Бывает, гражданин... Что ж теперь поделаешь. Следующий! В учительской на чистой доске под расписанием уро­ков появилась черная, хорошо впитавшаяся в побелку надпись: "Клара - дура!" Написала справедливую гадость Лена Шарова. Дело в том, что Лена верила в бога. Вернее, в бога верили у нее дома и заставляли носить крестик. Из дома Лена выходила .в крестике, по дороге крестик снимала и в шко­лу входила без крестика, а после уроков снова вешала его на шею. Клара Антоновна, директор школы, каждое утро про­веряла Лену, объясняя при этом, что бога нет. Но од­нажды Лена забыла снять крестик, и Клара Антоновна перед всем классом сняла с нее галстук. Лена долго плакала, так долго, что Ромка чуть не за­плакал вместе с ней. После того как слезы кончились, решено было отомстить. Ромка предложил себя, но Лена хотела мстить собственноручно. Писала Лена пальцем, окуная его в жестяную коро­бочку из-под диафильма, специально прихваченную Ром­кой из дома. В пузырек с чернилами палец не влезал. Лена написала, еще раз обвела буквы и добавила вос­клицательный знак. Подвела Лену ее аккуратность. Если бы не крестик, Лена была бы первая ученица четвертого "А". У нее был такой прекрасный почерк, что классная руководительни­ца даже доверяла ей проставлять в дневниках отметки за четверть. Если бы Лена была, как многие другие де­вочки, неряха, то измазанный чернилами, не оттертый даже пемзой (тоже по совету Ромки) указательный па­лец не привлек внимания отличника Юры Жукевича. О своих соображениях Жукевич сообщил Кларе на следующий день, когда в школе началось расследование. Поскольку Лена еще верила в бога и врать не умела, она во всем призналась. Лену на неделю исключили из школы. Теперь нужно было мстить Жукевичу. Он был бит, а после битья Вовка Синяк, приятель Ромки, защепкой для белья защемил ему нос, чтобы с защепкой шел по улице до самого дома. Юра Жукевич в бога не верил, но тоже был правдив и потому, несмотря на запрет ябедничать, все по правде рассказал дома. ...Дед зашел в уборную, замкнулся изнутри и тихонь­ко потянул за цепочку. Вода с грохотом пролетела по ржавой, покрытой росой трубе, омыла опорошенное пеп­лом дно унитаза и кончилась. "Докурю сначала",- решил дед, ласково поглядывая вверх на заполнявшийся свежей проточной водой бачок. Он опустил рогатое сиденье и, как был, в брюках, опу­стился на него. Из тряпичного мешочка на стене он вытянул несколько одинаково нарванных газетных листочков, выбрал с законченной строкой и принялся за чтение. "...Министерство черной металлургии с прискорбием извещает... на семьдесят девятом году... Киршон Алек­сандр Ильич..." Дед приоткрыл дверь: - Липа! Киршон умер!.. - Чего? - донесся Липин голос из большой комна­ты.- Чего ты орешь?! - Киршон, говорю, умер.- Дед высунулся из убор­ной в переднюю зачитать некролог, но вспомнил, что хитрит,- спешно захлопнул дверь, но бумажку с траур­ной рамкой положил перед дверью. - Ну, пора...- сказала за дверью Липа, подымая с пола бумажку.- Сколько ему?.. Семьдесят девять. Куда больше. Тут вот не успел родиться... - Да ладно, Липа, не береди, чего уж теперь... Тем более и с Левкой у них все наперекосяк... Ты Софье Ла­заревне позвони,- сказал за дверью дед.- Соболезно­вание там... Что положено. Может, зайдет. - Телефон-то ее у меня где-то был... Дед докурил сигаретку, выковырнул в кошачий таз потухший окурок из мундштука, дунул в него, выгоняя застрявшую табачинку, и спрятал мундштук во внутрен­ний карман телогрейки. Предварительно задрав к трубе сиденье, он залез на унитаз, распрямился, стараясь не делать шума, выдохнул накопившийся от трудных дви­жений воздух, переждал несколько секунд. Затем сдви­нул чугунную крышку с бачка, запустил руку внутрь и бесшумно выудил за горлышко четвертинку с отклеившей­ся этикеткой. Снял с горлышка проволочный крючочек, которым четвертинка цеплялась за край бачка, пустой крючок повесил на прежнее место и задвинул крышку. С четвертинкой в руке дед слез с унитаза, обтер бу­тылочку газетой, потом насухо полой телогрейки. За хвостик сколупнул белую крышечку и тихонько положил ее на дно унитаза, чтобы не звякнуть. Потом взялся за цепочку, хитро взглянул на дверь, поднес горлышко ко рту и с силой дернул за цепочку... - Жоржик! - крикнула Липа.- Масло кончилось. И Ромку погляди во дворе. - Какая погода? - для солидности спросил дед, вы­глядывая в переднюю. - Плащ надень. Дед убедился, что Липа в большой комнате, тихонь­ко выбрался из уборной. Из внутреннего кармана тело­грейки он достал ополовиненную четвертинку, заткнутую газетным кляпом, и спрятал ее в Люсин валенок под ве-щалкой. - Де-е-евьки!..- раздалось в коридоре возле их квар­тиры, и соседка Ася Тихоновна задергала дверь, пытаясь сорвать ее с цепочки. Дверь в большой коридор была от­крыта- так Липа проветривала. От форточек - простуда. - Ну, чего ты хулиганишь? - Липа откинула цепоч­ку и впустила Асю в прихожую.- Тебе чего! - А ничего! - Ася оттерла ее локтем в сторону.- Ты мне и не нужна. Мне Жоржик, можно сказать, нужен. Георгий! - Она вломилась в большую комнату, где пе­ред гардеробом стоял дед, надевающий плащ. - Куда-а?! Никуда не пойдешь! - Ася за воротник стянула с него плащ, чуть не завалив самого деда.- Сре­да, девьки!.. Липа! Скатерть. Я именинница!.. - Ась, ты совсем рехнулась, вторник сегодня.- Ли­па, не очень уверенная в своих словах, подошла к гар­деробу, на дверце которого с внутренней стороны висел календарь.- Ну, конечно: сегодня вторник, среда завтра. . - Так я чего...- опешила Ася,- не именинница, вы­ходит?.. Так дело не пойдет. Раз решили - все. Скатерть! Жоржи-ик! - Ася, не шуми,- проворчала Липа.- Как-никак не­приятности в доме, а тебе все гулять подавай... Ворчала Липа больше для вида. Беременность Люси она считала большой ошибкой и особого горя сейчас не ощущала, чего и стыдилась. Жалела она почему-то больше Леву, чего стыдилась тоже. - Ася, не шуми! - цыкнула Липа еще раз, хотя Ася, кроме гама, никакой опасности не представляла. Если она и принесла вино, то, во-первых, зная Липины прин­ципы, немного; а во-вторых, завтра все равно Георгию покупать четвертинку, уж пускай сегодня выпьет, а зав­тра не будет. - Врач рекомендовал Липе давать Георгию для аппе­тита пятьдесят граммов перед обедом. Липе было хлопот­но следить за точным соблюдением дозы, и для Георгия эти пятьдесят граммов были одной только нервотрепкой. Решили: один раз в неделю по четвертинке. По средам. : . Приход Аси к тому же и экономия, потому что Ася пустой по гостям не ходит. А кроме того, Ася сплетница и может рассказать подробно, что творится последнее время в доме, какие новости. Липа же компрометировать и Георгия прошлое не может вульгарным любопыт-: она работала с министрами, Георгий - главным бухгалтером, а Люсеньку иногда подвозит с работы на персональной машине заместитель главного инженера. - А кто же в магазин пойдет? - для острастки стро­го спросила Липа, забыв, что уже стелет на стол чистую скатерть. - А тебе чего там надо? Говори! - заорала Ася, плюхаясь на диван. - Кота задавишь!- взвизгнула Липа. Потревожен­ный кот, пятый или шестой по счету на этой квартире и, как все предшественники, без имени, выполз из-за бес­конечной спины Аси и, мяукнув, спрыгнул на пол.- Мас­ло кончилось. Постное. - Дам! - заорала Ася.- Еще чего говори, чтоб не два раза ходить. Ну? На кой черт тебе масло сдалось, рюмки давай!.. Ася была всю жизнь домашней хозяйкой и, несмотря на полдень, была в утреннем: в халате, без белых ровных зубов, вернее, с одним желтым передним зубом, но на­пудрена, как всегда, и в папильотках. - Не ори ты, ради бога,- Липа суетливо притяну­ла дверь.- Сказали же тебе - потише! Лучше б чего-нибудь рассказала... Сидит, понимаешь, без толку!.. Ася встрепенулась, почувствовав справедливость Ли-пиной претензии. - Лип, ты знаешь, Дуська-то опять шерсть загово­ренную под дверями набросала. Вчера Вере Марковне подкинула. Это она все Нинку ихнюю сгубить жаждет. Ефим Зиновьевич уж кричал на нее: в милицию подам. А Дуська свое: чтобы Нинку на балкон не пускали гу­лять. - А где же ей гулять, интересное дело! - возмути­лась Липа, присев на диван.- Чего Дуська им нервы треплет! Заявить на нее... - Она еще творог с молочной кухни таскает целы­ми бидонами. Где прибирается. Я у нее всегда беру, све­женький, детский... - Ася! Как тебе не стыдно. - А чего! Я и говорю: подать на нее, заразу, кол­дунья, воровка чертова!.. И главное дело - богомолкой прикидывается. Творог ворует, кефир тащит, а рубашки все Колькины после смерти в церковь таскает, нищим раздает... А еще говорит, ребенок у Люси не от мужа. Нет, ты подумай!.. - Какая подлая ложь! - с выражением произнесла Липа, подымаясь с дивана. - Угу,- согласилась Ася.- А Нинка, мол, белье ма­рает, ходит по балкону и трется об него... Ася, не любившая Липиных соседей за большую от­дельную квартиру в две комнаты (сама Ася с мужем жила в комнатенке в конце коридора, которая по проек­ту должна быть ванной), из-за еще большей нелюбви к Дусе-лифтерше, успевающей получать зарплату, пенсию да еще прибирать, подворовывая в молочной кухне, всег­да нападала на Дусю. Впрочем, хоть Ася и жила в ду­шевой, деньги у нее были. "С фарфором работала",- говорила она иногда в благодушии. Но так как в другие разы она хвалилась, что никогда не работала, жила за мужем, понять ее было трудно. Во дворе ребята играли в отмерного. Липа надела очки и, приближаясь к игре, выискивала среди скачу­щих друг через друга ребят внука. Впрочем, скакали ре­бята не друг через друга, а все через одного, согнувше­гося в три погибели. - Вова! - крикнула Липа Синяку.- Где Рома? - Вон он! - Вовка показал на согнувшегося в три погибели Ромку, через которого прыгал весь двор.- Он козел сейчас. - Господи!-всплеснула руками Липа. Ромка ее не видел, так как был обращен к бабушке Задом. Над родной спиной внука пролетали один за дру­гим здоровенные великовозрастные дворовые хулиганы, громко шлепая его на лету по заду. По всей видимости, очень больно. - Рома!-трагическим голосом крикнула Липа. Ромка, одернутый ее криком, распрямился и тут же был сбит с ног разогнавшимся дылдой шестнадцати лет. Дылда был Пимен. Пимен недавно возвратился из ко­лонии. Жил он в том же подвале, где и Вовка Синяк, и по-соседски опекал его, а также - Ромку. И учил нехо­рошему, в частности вместо "дам по морде" говорить "нос откушу". Липа бросилась спасать, внука, но Пимен уже под­нял Ромку и в знак того, что не обижен, отряхнул и по­дал укатившуюся фуражку. - Вован, постой за меня,- попросил Ромка Синяка. - Так и стоишь все время? - с укоризной спросила Липа, уводя Ромку за руку домой. - Я толстый,- грустно вздохнул Ромка. - Не толстый, а упитанный,- обиделась Липа.- И здоровье у тебя слабое. Что за игры такие! Обед сты­нет, а через тебя здесь прыгают. По-моему, ты похудел. Вот заболеешь... Мало маме горя... - Ничего я не похудел,- еще раз вздохнул тол­стенький белозубый Ромка.- Если бы похудел, не стоял бы все время. - ...Это ты, Липа? - заорала сквозь дверь Ася и, не дождавшись, пока Липа откликнется, понесла даль­ше:- Я Дуське говорю: ты, мол, чем шерсть людям ки­дать, за лифтом лучше наблюдай, а то он у тебя вчера целый день с чужой рыготиной ездил... - Ася! Аккуратней! Такие слова при ребенке. - Да ты погоди,- отмахнулась от Липы Ася.- Да мало того, в одиннадцать уже лифт отключила - спать пошла. Говорит: Моссовет, а я говорю: врешь ты все, воровка, а ты, Лип, как считаешь?.. Здравствуй, Ромоч-ка... Сиротинушка ты моя, бедная..,- заворковала Ася, притягивая к себе Ромку. - Ася, не говори глупостей. У ребенка есть отец и мать. Подвинься лучше, ребенок покушает. - Здрасьте, тетя Ася,- весело сказал Ромка.- Се­годня среда? Сегодня вторник - у нас пение было. Де­дуль, ты чего из простой рюмки пьешь? Она же некра­сивая! Ромка подставил стул к буфету и достал оттуда две серебряные стопочки, последние из шести, подаренных деду, когда его провожали на пенсию. - А где остальные-то? - как всегда, спросила Ли­па и, как всегда, моментально забывая окончательно выяснить, куда же подевались четыре стопочки. - Вот ты их всех приваживаешь, они у тебя и тащат почем зря,- сказала Ася.- Нищий-то твой все к тебе шастает? - Ася, как тебе не стыдно! - возмутилась Липа.- Выпила лишнего - глупостей не говори. Тарас Игнато­вич... Да как ты можешь! Такие вещи... Вполне благо­пристойный старичок. У него внучка на два года нашей Танюшки старше в первом медицинском учится. Просто он плохо материально обеспечен, без пенсии... Дед покашлял в кулак, перелил водку из стеклянной рюмки в стопочку и ничего не сказал, хотя сказать мог, потому что видел, как Тарас Игнатович вместе с руб­лем, который Липа регулярно выдавала нищему по вос- кресным утрам, прихватил с собой и серебряную сто­почку, выудив ее на кухне из грязной посуды. - Дедуль, водка вкусная? - Ишь ты, любознательный какой,- усмехнулся дед.- Ты учись лучше. Ась, не поверишь, учебников при­волок- гору, не соврать. Десять штук. - Шесть,- сказал Ромка. - Чего шесть? - Шесть учебников, а не десять. - Вот и учи, раз шесть. А ты разве учишься? Одни слезы, а не учение. Ты вот знаешь, почему тебя Романом назвали? - В честь дяди Ромы, бабулиного брата. У него бы­ла броня. И очки плюс шесть. А он пошел в ополчение, погиб под Истрой. - Бронь, а не броня,- сердито поправил дед. - Бабуль, правда, "броня"? - Броня, деточка, броня. Жоржик, ну, что ты при­стал к ребенку! Выпил - так молчи. - Опять глупости говорит,- заплетающимся язы­ком пожаловался дед Асе.- Лоб у тебя, Лип, здоровый, как у Сократа, а головка слабенькая... Я, Ась, до войны, можно сказать, и не пил. Ну, что там, по праздникам... А потом Липа с ребятами в Свердловск уехала, а меня завод взрывать оставили, если что. А на заводе спирт. Здесь рубильник под током, а тут вот - спирт. Завод-то, слава богу, не взорвали - сибиряки подоспели,- а это дело полюбил,- дед щелкнул себя по шее,- полюби-ил, врать не стану. Не то чтобы, но и... А тут, видишь, еще у Люськи беда...- Он сделал винтообразное движение головой и смолк, отдыхая от длинной фразы и одновре­менно подыскивая новую тему для разговора. Но не по­дыскал.- А черт с ней! - Он, слегка колеблясь, встал из-за стола. - Ты чего? - удивилась Липа. - Принесу,- как будто с кем-то споря, категориче­ски махнул рукой дед и вышел из комнаты. Через не­сколько секунд он вошел, держа в руке ополовиненную четвертинку. Липа укоризненно пожала плечами, но промолчала, чтобы не портить Асе "именины". - Наливай,- приказал дед, внимательно проследив, как Ася наполнила стопки. Ася налила, выровняла уро­вень, подлив туда-сюда, и дед продолжил начатую тему, тыкая пальцем внуку в стриженую голову:-Мать доводит. Дово-о-одит. Не учится ни хрена. Иной раз при­шиб бы... Ромка, поняв, что речь снова о нем, стал жевать ти­ше, чтобы не пропустить интересного. - ...Люська не велит. А то как бы хорошо: тюк мо­лоточком по темечку - и все! Люська бы три дня попла­кала, а зато потом какая бы жизнь. А то - один нос у бабенки остался!.. Нет, Ась, ты скажи, можно?! Можно? А мне все равно где помирать, что здесь, что в тюрьме... Вон сейчас мать в больнице... Каково это женщине?.. - Георгий! - запоздало, потому что тоже с интере­сом слушала мужа, взметнулась Липа. - Пускай, бабуль. Дедуля ведь в шутку. Да, де­дуль? А мама не в больнице, она в родильном доме бо­леет. У нее ребеночек умер маленький. - Береги мать-то, Ромочка,- всхлипнула Ася.- Мать-то у тебя золото, не то что отец... - Ася! - одернула Липа соседку.- Такие слова!.. Лева очень хороший отец. Просто он живет у родителей в связи... с у-у-у... - Ты знаешь, какой ты должен быть человек?.. Ведь ты ж не на мать, не на отца, ты же на Анечку похож! Лип! Поди-ка с этого бока посмотри. - Ох, Георгий, Георгий,- покачала головой Липа, но пошла поглядеть на внука, откуда велел дед. - Вылитая Анечка,- умиленно произнес дед.- И глазки, и носик, и реснички... Липа поглядела на внука, на фотографию Ани, опять на внука, опять на Аню... - Действительно. Ты, Жоржик, только Люсе не говори. Люсе это может и не понравиться. - Лип, а ты знаешь, чего может статься? Вот он вырастет - и характером тоже на нее будет похож, а? Может, тогда и пришибать не надо. Да не-е-ет.- Дед вдруг разом помрачнел и обреченно махнул рукой: - Аня с первого класса отличница была... Не-е, наверняка сволочной характер будет, как у Люськи! А-а! И у Тань­ки весь норов Люськин, и этот вырастет - туда же!.. Вот у Ани были бы детки!.. - Бабуль, я пойду погуляю, а? - А немецкий? Ася, уходи, ребенку надо учить уроки. - Сидите, тетя Ася!-закричал Ромка.- Бабуль, я все выучил. - Иди, Ась, иди,- строго повторила Липа, убирая стол для уроков. Ася ушла. Дед лег на кровать, положив под ноги га­зету, чтобы не развязывать шнурков. Шнурки он при­шивал к заднику тапочек и завязывал их на щиколотке. - Дедуль, ты, если спать хочешь, ложись совсем, я тебе шнурки развяжу. - Рома, не отвлекайся. Где твой портфель? Липа нацепила очки, проверила домашнее задание. Домашнее задание было выполнено без единой ошибки. Ромка, скромно потупив глаза, сидел рядом, мусоля па­лец во рту. - Не грызи ногти,- не глядя на внука, сказала Липа.- Странно. Ни одной ошибки. Странно. Ромка вздохнул, великодушно прощая бабушке ее недоверчивость. Он и без нее знал, что домашнее зада­ние выполнено без единой ошибки, потому что он очень аккуратно и внимательно списал его у Лены Шаровой. - Теперь слова,- сказала Липа. - Ну, бабу-уль,- заканючил Ромка.- Меня уже Таня проверяла... - Когда? - насторожилась Липа. - Вчера...- с безнадежностью в голосе промямлил Ромка. - Ой, врешь! Доставай. Ромка достал мятый словарик, сделанный из тет­радки. - Там в конце. - Ди швестер? - прочитала Липа и подняла на внука глаза в очках. - Сестра,- наобум ляпнул Ромка. - Правильно,- кивнула Липа.- Молодец. Дер шранк? - Брат,- не задумываясь, гаркнул Ромка, уверен­ный, что счастье улыбнется ему и второй раз. - При чем здесь "брат"? Шкаф, а не брат. Ну-ка, ну-ка... Ромка понял, что вляпался. Целый час он долбил слова под мерный храп деда. Радио пикало два раза, потом три. Ромка даже вспотел от напряжения. Наконец Липа проверила его и осталась Довольна. - Знать язык - очень полезно,- наставляла она внука, пока тот стремительно убирал учебники и тетради в портфель.- Нас, студентов, после февральской революции... - Октябрьской. - После февральской,- с нажимом на "февраль­ской" сказала Липа.- Ты разве не знаешь, что в семна­дцатом году было две революции: сначала февральская, а потом уж - Октябрьская. - Зачем две? - Так было нужно. Сначала царя сместили, а по­том- диктатура пролетариата. Не перебивай, а то я собьюсь с мысли... Ну, вот уже сбилась. О чем я гово­рила? - Вас, студентов, после февральской революции... - Да-да, нас посылали объяснить неграмотным лю­дям, что такое, например, демократия. Мне очень помог­ло, что я кончила гимназию и знала латынь. Я объясня­ла; демос - народ, крафт - сила. Советская власть. По­няла? Понял? - Поняла, бабуль, понял,- уже на бегу крикнул Ромка. - Чулки не забудь получить, квитанция у тебя в нагрудном кармане. Отмерной во дворе давно кончился, шла игра в до­мино. Вовки не было. Подвальное окно Синяков лишь до пояса вылезало из земли, но даже сквозь замызганную его половину было видно и слышно, что делается внутри. Внутри Вовкина мать Татьяна Ивановна, душно ше­велясь от тяжелого жира, гоняла сына по комнате ши­роким офицерским ремнем Вовкиного отца, который, как клялся Вовка, погиб на фронте в сорок первом в Сталин­граде. Татьяна Ивановна работала сегодня во вторую смену и воспитывала сына перед работой на всякий слу­чай, на завтрашний учебный день, потому что завтра до вечера сына не увидит. Вовка метался по комнате с ре­вом, превосходящим количество ударов, приходящихся на него. Татьяна Ивановна медленно загоняла его в угол. На столе Ромка заметил раскрытый дневник, кото­рый Вовка неосмотрительно не спрятал перед отмер-ным. Внизу страницы была красная надпись. Ромка знал, чго это за надпись, потому что в его дневнике бы­ла точно такая же: родителей срочно вызывали в школу. Значит, Татьяна Ивановна не впрок лупила сына, как де­лала это время от времени, а за дело. Ромка свой днев­ник пока "потерял": мама в больнице, зачем ее волно­вать? А Вовка не догадался или не успел. Чтобы не видеть расправы над другом, Ромка отлип от окна и побрел в издательство, где раньше работала^ тетя Оля, а теперь почему-то иногда брала работу на дом. Дядя Юра сидел в персональной клетушке, отвоеван­ной у соседней редакции с помощью своего военного ра­нения, и размашисто черкал рукопись. - Здрасьте, дядя Юр! - Привет,- редактор ковырнул карандашом строч­ку и потянулся за сигаретами. Курить в клетушке ему разрешалось тоже. - Дядя Юр, разок курнуть, а? Невзатяжку? - Травись,- дядя Юра из своих пальцев дал Ромке подымить.- Не обсопливь, деятель. Олька узнает - мне башку оторвет. - Не узнает.- Ромка заглотнул невкусный дым и закашлялся. - Ну вот, теперь умрешь - с меня спросят. В дверь постучали. Дядя Юра развел руками: - Вот так. Автор. Иди на третьем этаже стенгазету посмотри, поищи родных и близких... Проходите, пожа­луйста... Потом зайди. Мимо Ромки прошел недовольный чем-то толстый человек в черном костюме, в тюбетейке, с красивым значком-флажком на лацкане пиджака. Кого-то "автор" Ромке очень напоминал. Ромка спустился на третий этаж, где перед входом в зал висела стенгазета издательства. Ромка стал ее разглядывать. Стенгазета была веселая. - Тетя Оля! - взвизгнул он. Действительно это была Ольга Александровна. Вер­нее, маленькое, вырезанное из какой-то пожелтевшей молодой фотографии, ее лицо, остальное - тело, руки, ноги были подрисованы от руки красками. Тетю Олю на­рисовали в виде французской булочки за семь копеек. Она везла детскую коляску, в коляске вместо ребенка - толстая книга с нерусской фамилией автора на облож­ке. Обложке художник придал вид детского личика, в середину которого была воткнута пустышка. - А кто это был у вас, со значком? - спросил Ром­ка дядю Юру через полчаса. - Писатель,- раздраженно ответил дядя Юра.- Татарин один. И тут Ромка вспомнил, кого ему напомнил толстый человек в тюбетейке. Брата Уляляма. Старьевщика. Он тоже всегда в тюбетейке и не снимает ее даже, когда в жару сидит в своей будке "Утильсырье". - А разве татары писателями бывают? - Еще как,- вздохнул дядя Юра.- Ты, ладно. Ты чего хотел, только быстро, ко мне еще один должен сей­час прийти.- Он взглянул на часы. - Тоже татарин? Дядя Юра засмеялся: - Роман, не тяни кота за эти самые. Чего хотел? Быстро! - Дядя Юра, а я не дурак? Редактор задумчиво посмотрел на него. - Как тебе сказать. Пока вроде нет, а там кто зна­ет. Как дело пойдет. Все проблемы?-Дядя Юра при­поднялся и поправил под собой разноцветную лоскут­ную подушечку, которую ему подарила на День Победы тетя Оля. - А зачем вам подушка? - Ты дурака не валяй. Чего надо? Ромка опустил голову: - Мы с Вовкой Синяком Жукевичу нос защемили... Дядя Юра пожал плечами: - Делов-то... - И побили... - Это уже нечто, а то - нос. Причина? - Он Лену Шарову предал. - Ясно,- сказал дядя Юра.- Итоги? - С родителями вызывают,- пробурчал Ромка.- Вовку уже мать бьет. - Почему не отец? - живо поинтересовался дядя Юра. - У него отец на фронте погиб. Под Сталинградом. В сорок первом. - Ах, вот как!-дядя Юра улыбнулся.- Вовке-то сколько лет? - Одиннадцать, он на второй год оставался. - А на дворе у нас какой год сейчас? - Шестидесятый,- Ромка пожал плечами, удивля­ясь дядя Юре, про которого тетя Оля всегда говорила, что "Юрка - гений". Дядя Юра остался доволен Ромкиным ответом, он долго смеялся, по-женски тряся плечами. - Сходите в школу вместо мамы. Дядя Юра перестал смеяться: - Не понял? - Таня один раз уже ходила. Она в девятом кл-аеее, но Клара велела, чтоб родители. Мамы нет, она завтра из родильного дома выписывается. У нее там ребеночек, девочка, умер. Сорок один сантиметр, вес три сто. - Вон оно что!..- Дядя Юра взлохматил седые во­лосы.- Да, брат... А может, отец? - Он приходил к бабушке, плачет весь... - Тоже понятно,- кивнул дядя Юра и прикурил от зажигалки