трусах, запивая холодным жидким чаем огромный мягкий батон за двадцать восемь копеек. Перед ним всегда стояла кни­га. И сам он был огромный, как батон за двадцать восемь: не то чтобы мускулистый или, наоборот, жирноватый, как Ромка; он был какой-то весь белый, литой, с длинными толстыми ровными руками и ногами, без выпуклостей, и очень тяжелый, чуть ли не сто килограммов. ...Пока ободранный о крыжовник Ромка добрел в по­зоре до Вовкиного подвала, его стошнило еще раз и он очухался. Вовка, не отрываясь от книги, без энтузиазма выслу­шал печаль друга. Юлю он, в отличие от Ромки, не лю­бил, так как она его обидела. Когда Юля впервые появилась, в конце восьмого клас­са, Вовка кивнул другу: "Такие люди - и без охраны!" - и выставил подальше ногу, чтобы Юля споткнулась. Юля не споткнулась, перешагнула через его копыто в драном тапке и с сожалением поглядела на Вовку, взглядом объясняя ему, какой он идиот. Вовка от удивления скло­нил башку набок. Юля тем временем дочитала стихотво­рение "Есть женщины в русских селеньях" красивым, чуть-чуть, правда, гнусавым голосом и выжидательно стояла у стола, изящно облокотившись на него обеими руками, пока Клара выводила ей в дневнике пятерку. Прозвенел звонок. Вовка сорвался с места и мимоходом, как бы нехотя прихватил в свою грязную лапищу малень­кую аккуратную грудку новенькой, треугольничком вы­глядывающую из-под руки. Юля, не поворачивая головы и не меняя позы, звонко шлепнула Вовку по морде, так что у того лязгнули зубы. - Так тебе и надо, козел,- сказал Ромка в уборной, где они курили. - Пощупать, что ль, нельзя? - пожал плечами Вов­ка.- Было бы чего: доска, два соска.- И прогнусил, скорчив морду: - "Есть женщины в русских селеньях..."! А ты чего, Жирный, гулять с ней хочешь? Гуляй, кто тебе мешает, добра-то. Насчет "доска, два соска" Вовка врал от неудачи. На уроке физкультуры это стало очевидным -у Вовки от изумления вытянулась морда. У Юли кроме фигуры, ока­зывается, был еще первый разряд по художественной гимнастике. Правда, Вовка не хотел сдаваться без боя и уверял, что у нее разряд получен в Чехословакии, а значит, нашему первому не соответствует... ...Вовка оторвался наконец от книги, морщась повер­нулся к несчастному другу: - Ну и чего? Может, у нее кто-нибудь еще кроме тебя есть- он сказал это таким обыденным голосом, что Ромки от тоски заныли внутренности. Он вдруг вспомнил, что - есть: Юля сама рассказывала ему про Сашу Травникова, десятиборца из одиннадцатого класса со­седней школы. - Есть,- кивнул он, неожиданно осознав весь ужас.- Но она говорила, что я тоже ей нравлюсь. Она просто не знает, кого из нас выбрать. Она будет решать, она еще не решила... - А чего решать-то, кильки будешь? - Вовка сосре­доточенно ел каспийскую кильку, обдирая с нее кожу.- Сто вторая, пункт "Д": с садизмом,- бормотал он, выу­живая из кильки нежный скелет.- Травников?.. Ромка молча кивнул. Сейчас он лихорадочно вспоми­нал, что в таких случаях делают герои Ремарка, но мысли путались. Сейчас он думал, как будет жить дальше, если Юля все-таки предпочтет Травникова. Юля была краса­вица. У нее никогда не сбивались швы на чулках - всегда строго по центру длинных стройных ножек с играющими при ходьбе тренированными икрами; у нее красивый го­лос, прозрачная перепонка между передними зубами, ко­торую Вовка по злобе называл "переносицей во рту", ма­ленькие сильные руки, усеянные от кисти до локтя неж­ными девичьими цыпками. Даже когда она потела, очень приятно пахла. Уступить такую красавицу Травникову? - Вован, чего делать-то? - проблеял Ромка. - Дыню отбить - и дело с концом. Чтоб больше к ней не лез. Только ты слышь, Жирный, ты сам к нему на­дерись первый, а то я надираться не умею совсем. Слышь! А ты Пимену напиши за меня, у него день рождения, поздравить надо, а чего писать - не знаю... Напишешь? Только ты первый надерись, ага? - А он при чем? - мучаясь от собственной совестли­вости, пробубнил Ромка.- Он-то при чем? Ты дурак, что ль! - Ему помочь хочешь, а он корячится еще!..- оби­делся Вовка, утыкаясь в книгу.- Пимену напишешь? Вовка хотел работать в уголовном розыске. Большей частью он хотел сам ловить бандитов, но иногда планы его вдруг менялись - и он, с завистью вспоминая сидя­щего в колонии усиленного режима Пимена, решал идти по его пути и ускользать от уголовного розыска. Пока Вовка читал книги и выбирал будущее. За несколько дней до отъезда на Кавказ Ромка шел к Синяку в подвал обговаривать детали. В последнее вре­мя Юля была к Ромке благосклонна. В разговорах ее часто проскальзывала фамилия Травникова, но произно­сила она ее без удовольствия. Ромка, хоть и изнывал от желания узнать, какие у нее в настоящее время отноше­ния со вторым ухажером, по-мужски пересиливал себя, молчал. Время от времени Юля разрешала себя целовать, только недолго и аккуратно, чтобы не помять высокую прическу. Но все время чувствовалось, что думает она о чем-то постороннем, о другом. Ромка уже окончательно решил настичь ее на Кавказе, но Юле об этом не говорил. ...Ромка шел к Синяку. И метрах в десяти от подвала Синяка он обомлел: навстречу ему шел Травников с това­рищем, таким же высоким и здоровым, как и сам Трав­ников. А между ними шла... не Юля, а совсем другая де­вушка, очень красивая. Это значит, что Травников изме­нял Юле, и поэтому Юля была последнее время такой грустной. У Ромки от жалости к Юле сжалось сердце, он не мог оторвать глаз от двигающейся на него измены. Трое про­шли мимо, ушли вниз по Басманному, потом останови­лись. Девушка так и осталась стоять, а Травников с то­варищем, не торопясь, подошли к остолбеневшему Ромке, и Травников, а затем и второй по разу ударили его по физиономии: с одной стороны и с другой. Ударили лениво, как бы нехотя, без слов и возбуждения, даже немножко с улыбкой, и медленно пошли вниз к девушке. Ромка щу­пал физиономию, удерживая трясучку в ногах. И тут из подвала вылетело огромное усатое существо в просторном халате Татьяны Ивановны. Халат распах­нулся: Вовка был в длинных синих трусах. Он летел, шар­кая по мокрому асфальту спадающими тапочками. Вовка подбежал к Ромке, похлопал его по плечу и побежал дальше вниз. Один тапок по дороге слетел, и к Травникову он подбежал уже наполовину босой, на ходу прихватив халат поясом, чтоб не мешал. - Этот? - весело крикнул он Ромйе, положив бревно-подобную руку на плечо Травникова. - Ага! - визгливым голосом откликнулся Ромка. Травников упал. - Следующий, кричит заведующий! - заорал весело Вовка, придерживая второго парня.- Этого мочить? Пока Ромка кивал и кричал, что "да", перекрикивая верещанье девушки, второй парень красиво ударил Вов­ку под дых. Вовка опешил, немного накренился вперед, парень так же красиво вторым ударом по зубам, как в кино, выпрямил его в исходное положение. Вовка затряс башкой, продыхнул задержавшийся от удара воздух, разбрызгивая кровавые сопли, еще дыхнул, поймал парня за ускользающие уши двумя руками и, при­держивая, чтобы не дрыгался, боднул его патлатой баш­кой в окаменевшее от ужаса лицо. Затем громко высмор­кался, нагнулся к чистой луже в выбоине мостовой и по­мыл физиономию. Травников, поддерживаемый девушкой, спотыкаясь, брел по Басманному, второй помыкивал на тротуаре. Вовка озирался по сторонам - искал потерянный тапок. Ромка поднял тапок, запрудивший возле бордюра ручеек от недавнего дождя, подал другу. Вовка вбил ногу в тапок, на секунду задумался, все ли в порядке. - Бубен выпишу! Бабаху отоварю!..- запоздало за­орал он вслед недобитому Травникову.- Макитру раз­долблю!.. - Да хватит тебе,- с завистью вздохнул Ромка. Накануне отъезда Ромка, превозмогая стыд, пошел на улицу Горького в косметический кабинет, где ему сдела­ли чистку лица, то есть, распарив физиономию в трубе с горячим паром, выдавили все угри, мешающие свиданию. В конце процедуры очищенное лицо намазали белым за­стывающим месивом, которое через двадцать минут кос­метичка соскребла специальным скребком. "Ну что ж, сегодня у нас значительно лучше",- сказала косметичка, хотя Ромка был здесь впервые. В последнюю ночь Ромка спал с сеточкой на голове, чтобы волосы завтра загиба­лись назад, как у недавно погибшего польского киноак­тера Збигнева Цибульского в фильме "Поезд", который Ромка недавно смотрел вместе с Юлей. Цибульский очень нравился Юле, хотя и был немного полноват, что успока­ивало Ромку. Темные очки, как у Цибульского, Ромка купил в табачном ларьке, рубашку с погонами и карма­нами на груди, как у Цибульского, недавно прислала с Сахалина мать. В темных очках, в рубашке, в белых кедах, с сумкой через плечо, без билета,- все как у Цибульского, Ромка примчался на Курский вокзал, чтобы, как Цибульский, ехать в одном поезде с любимой, но проводница без би­лета его не пустила. Поезд уехал в ночь, увозя в третьем вагоне Юлю. Ромка снял темные очки, в которых плохо было видно даже днем, и пошел в кассу покупать билет до Адлера. Билет он купил с трудом, с рук, на боковое место. До ут­ра, когда отходил поезд, он прокантовался на Курском вокзале, а севши в поезд, тут же заснул на своей боковой полке, не дождавшись постельного белья. ...В Адлере Юли не было. Ромка прослонялся весь день по душному городу среди жирных распаренных пальм и, поужинав в столовой, заснул на топчане прямо возле моря под убаюкивающий шум прибоя. Через два дня в Адлер прибыл Вовка, как они догова­ривались и о чем Ромка старался не думать, так как это противоречило сюжету "Поезда": в фильме Цибульский был одинок. Юли по-прежнему не было, вычищенная в косметиче­ском кабинете физиономия снова зашершавилась. Они пошли искать жилье. Вовка прорвался на море тоже сквозь запрет, поэто­му денег ему Татьяна Ивановна, разумеется, не дала, но Вовка и не просил. Он упорно сидел вечерами с мужи­ками во дворе за доминошным дощатым столом, сража­ясь в "буру". Вовка зарабатывал им двоим "на Кавказ". За тем самым столом, возле которого в детстве прыгал с прочими через Ромку во время "отмерного", с теми же мужиками, только постаревшими, которые не принимали его раньше по малолетству играть даже в домино. "Бу­рой" Вовка под руководством Пимена овладел в совер­шенстве, в своей ремеслухе он был первый; для беспро­игрышной игры у него имелось даже несколько особых колод. Юли не было. На один паспорт сдать две койки им никто не хотел, а паспорт был только у Вовки, потому что когда-то Вовка остался на второй год. Наконец одна русская бабка, сторожиха автобазы, согласилась сдать одну койку в курятнике, переселив кур в другое помеще­ние. За незаконность сделки она взяла с них за сутки не по рублю, как обычно, а - по полтора. Но зато койка была широкая и удобная, если спать валетом. Пляж был завален разноцветными телами. Они за­лезли в море, Вовка уплыл за буйки "в Турцию", а Ром­ка срочно решил загорать (в косметическом кабинете ему обещали полное освобождение от угрей на лице и стыд­ных прыщей на груди под воздействием ультрафиолето­вых лучей солнца). У Вовки, вернувшегося из "Турции", прыщей не было, он накинул на плечи прихваченное чужое полотенце, су­шившееся на веревке возле курятника, и достал книжку. Он еще несколько раз плавал и когда последний раз вер­нулся, то, глядя на друга, доходящего под полезным для чистоты кожи кавказским солнцем, ошалело ахнул: Ром­ка сгорел. Напрочь. За ночь его спина и ноги набухли мокрым пузырем. Утром Ромка лежал на животе без движений, раскинув руки крестом. Вовка ушел на море. В курятник зашла бабка, поинтересоваться насчет по­лотенца, и, увидев постояльца, ахнула. Потом принесла с огорода толстые перезревшие огурцы и, матерясь и при­читая, стала обкладывать обгоревшего кругами. Ромка прогорел чуть не до костей, две недели Вовка перед пляжем резал скисшие огурцы и подтекающими вонючими колечками обкладывал друга. Через час Вовка прибегал сменить огурцы, если он запаздывал, Ромка жа­лобно, как в бреду, звал его: - Вова-ан... поменяй... Если огурцы присыхали к телу, а Вовка задерживался, Ромка, позабыв про стыд, вызывал с огорода бабку: - Бабуш-ка-а!.. Вовка с каждым днем становился все чернее и, когда его загар достиг предела, стал больше времени проводить в курятнике. Тем более что бабка назначила новое лече­ние- простоквашей. Спал Вовка теперь на полу, бабка выделила дополнительный тюфяк, из жалости не повысив таксу. Вовка сидел возле открытой двери курятника на солн­це и читал, иногда он читал вслух, когда Ромка уж сов­сем доходил от бесполезного лежания. Единственно, чему он радовался,- отощал: пил Ромка только томатный сок, который Вовка приносил из шоферского буфета в трех­литровых банках, в одну банку наливали сок, а во вто­рую- куриную лапшу из потрохов необыкновенного вку­са и цены - девять копеек за порцию. Хлеб в буфете шо­ферам давали бесплатно. Тело уже отболело, но двигаться Ромка все равно еще не мог - мешала короста, панцирем облепившая спину, и от малейшего движения отрывающаяся от живого мяса. Вовка кормил друга с ложки и посмеивался: - Жрать повело,- значит, выживешь. Однажды, поев куриной лапши, Ромка попросил: - Почитай стихи. - Чего? - В сумке возьми. Синяя такая. Марина Цветаева. - Чего-о? - Вовка недоуменно пожал шоколадными плечами, но в сумку полез.- А зачем она? - Купил. Юльке хотел подарить, Вовка повернул книгу задом: - Два рубля, чего дарить-то? - Дурак, она на толчке тридцатку стоит. За ней вся Москва ломится. Вовка вертел книгу, не веря своим ушам. Книга как книга. Нестарая. - Слышь, Жирный!.. - Я не жирный,- строго поправил его Ромка. - Ну, ладно, слышь: давай ее грузинам толкнем. Ес­ли тридцатка. Они по-русски умеют. - Да ее, во-первых, здесь никто не купит,- засомне­вался Ромка, но не очень активно, так как за время бо­лезни несколько позабыл о существовании Юли.- А мо­жет, и купят... - Не купят! Купя-ат! Дураков-то!.. Пойду, пока пляж полный. У меня книжка была на пергаменте... Петра Первого. Пошел да продал на Разгуляй. - Чего ты врешь всю дорогу! - Спорнем на пару рваных! - Вовка протянул свою лапищу. Ромка хотел было поспорить, но, двинувшись, застонал и убрал руку. Вовка понял по-своему: - Боишься, очко работает, значит, уважаешь. Пошел торговать. Сколько, говоришь: тридцатка? За сорок уйдет. Гадом быть. Ну, лежи спокойно, я тебе вкусненького приволоку. - А за сколько ты ту, на пергаменте, продал? - Какую? Про Петра? - Вовка удивленно пожал плечами.- Я разве не говорил? За сотню. Ромка врать не умел. Кроме того, что вранье не нра­вилось ему по существу, у него была вдобавок плохая па­мять и, когда он пытался соврать, через два-три дня за­бывал, что врал, и чувствовал себя от этого совсем дура­ком. Дома врали много и часто, врал отец, врала тетя Оля, Танька врала, мать тоже врала с Сахалина, и, когда их вранье вылезало, Ромке становилось за них стыдно. Синяк врал мастерски. Сколько лет они были знако­мы, столько и врал. Сначала врал про отца, погибшего под Сталинградом, и даже когда был разоблачен Ром­кой, каким-то образом отвертелся. Потом врал, как пла­вает на самодельной подводной лодке по деревенской речке. Ромка недоверчиво морщился, но тут Вовка вдруг доставал из чулана кислородный аппарат, натягивал рези­новую маску на морду и показывал, как он это делает "под водой. Позднее он врал, что старший брат его рабо­тает генеральным конструктором, но, что самое интересное, однажды Ромка собственными глазами видел, как к подвалу Синяков подкатила черная "Волга" и немолодой мужчина, очень похожий на Вовку, почтительно цело­вал Татьяну Ивановну, называя ее мамой. Под Сталин­градом, оказывается, погиб его отец, а не Вовкин, Вовке он был как бы отчим наоборот. Врал Вовка, что в Сева­стополе на Малаховом кургане, куда он каждый год ез­дит тайком от матери, он находит гранаты, пистолеты и мины. - Не ври! - бесился Ромка. - Спорим на два рваных,- Вовка спокойно тянул к нему белую лапищу. Двух "рваных", то есть двух рублей, как обычно, не было, и Ромке приходилось глушить недоверие и слушать дальше. А Вовка, чтобы до конца добить друга, вдруг вел его на задний двор, где поджигал "севастопольскую" ды­мовую шашку. Лет через десять только Ромка узнал про­исхождение этой шашки. Они продавались в магазине "Природа", чтобы дымом обогревать сады во время за­морозков. Редко, но продавались. Поймать Вовку было практически невозможно, и Ромка перестал замечать не­правдоподобие его рассказов и просто с увлечением их слушал, как раньше слушал тетю Олю. Поступление после восьмого класса в ПТУ, где он должен был учиться на сантехника, Вовка объяснял бес­хитростно: задание уголовного розыска. Даже спустя годы, начиная довирать какую-то давным-давно начатую ложную линию, Вовка, не путаясь, продолжал именно с того места, где остановился тогда. И давние его сюжеты не сталкивались, не налезали друг на друга, они аккурат­но пересекались в удобном его повествованию месте. ...За Цветаеву Вовка выручил сорок рублей. Сказал, что дали пятьдесят, но червонец прострелял в тире. Не­брежно добавил, что книгу купил у него лауреат грузин­ской Ленинской премии по литературе Константин Гам­сахурдиа. Он сочиняет здесь, в Адлере, роман "Десница великого мастера". Про историю. - Чего ты врешь опять? - стонал Ромка.- У ме­ня книжка такая в детстве была. Ты ее у меня видел! Что ты все врешь?.. - Не хочешь - не верь. На два рваных? Пойдем, по­знакомлю. Он здесь в горах живет. На шашлык меня звал. Я специально из-за тебя не пошел. Думаю - го­лодный. ,..3а курение в курятнике бабка-сторожиха их выгна­ла. Спина зажила. От Юли остались легкие нетревожные воспоминания. Пролежавший две недели в раскаленном вонючем ку­рятнике исхудавший Ромка выбрался на белый свет, из­нывающий только от одного - невинности. На пляже было почти пусто. Повыше, у кустов, появи­лась желтая палатка, которой еще вчера, Вовка говорил, не было. Из палатки одна за другой вышли три крупных девушки и, переговариваясь, ойкая от камней под нога­ми, гуськом потянулись к морю. Вовка толкнул друга: - Э! Кадры. Не туда смотришь. Доброе утро! - Лаб дьен! - крикнула самая крупная.- Почему вы не идете плавать? Вы не умеете? - Купнемся, Жирный,- моргнул Вовка, отжимаясь от пляжа. - Сам ты жирный! Девушки приехали из Риги: Лайма, Дайна и Хельга. Фотограф, инженер, а Хельга в этом году кончила школу. Девушки были очень крупные. Синяк выбрал себе фотографа. Через полчаса она уже фотографировала его. Вовка предупредил ее, что ему двадцать лет, работает в уголовном розыске. Лайма смеялась, он так молод, ей значительно больше. Но, судя по всему, Вовка ей понра­вился; он показывал девушкам фокусы с картами, научил играть в "буру", утаскивал на руках огромную Лайму в море без всякого напруга. А чтобы уж совсем поразить латышек, утащил в море сразу двух под мышками. Вечером Вовка с Лаймой пошли по темному пляжу в одну сторону, а Ромка с недавней школьницей - в дру­гую. Стеречь палатку осталась некрасивый инженер Дай­на. Ромка шел и чувствовал, что то, что он делает, назы­вается измена. Хельга о его переживаниях не догадыва­лась и напряженно ждала действий. Промолчав полтора часа, Ромка стал рассказывать Хельге о своей любви к Юле, что он ее здесь уж полмесяца ищет, но не может найти. Потом предложил посидеть, поглядеть на лунную дорожку... Хельга глядела на дорожку, внимательно слу­шала, удерживая зевоту крупной ладонью, потом встала и предложила вернуться к палатке. На обратном пути Ромка, досказывая про любовь, вслух вспомнил, как бабка утром их выгнала и деваться им некуда. - Если вы хотите, вы можете у нас жить в палатке,- очень просто сказала Хельга, всунулась в душную па­латку и объяснила ситуацию на своем языке разбужен­ной Дайне.- Пожалуйста,- она отогнула полог.- Мес­та хватит. Ромка заснул сразу. Ночью его растолкал Вовка, за­шептал на ухо: - Слышь, Жирный. У меня - порядок. - Врешь. - На два рваных... Точняк, говорю. Что я тебе врать буду! Неинтересно, гадом быть. Ей тоже не понравилось... На дамской половине палатки зашевелились потрево­женные девушки, и Вовка стих. На следующий день они ушли на рынок покупать на оставшиеся деньги баранины, чтобы вечером устроить торжество. Купили дешевого белого вина "Саэро". Вечером, когда шашлык был съеден и вино выпито, девушки стали беспокоиться, поглядывать по сторонам вдоль темнеющего пляжа, переговариваться. Ромка с тревогой думал, как быть с Хельгой. Вдруг послышался гортанный говор. Из кустов прямо к палатке вышли три парня в белых рубашках. Вовка потянулся к ножу, которым резал мясо. Но девушки неожиданно заулыбались парням, как старым знакомым. Хельга шутливо постучала пальцем по ци­ферблату часов, а инженер Дайна сказала, простирая руку над "квартирантами": - Эти мальчики - наши друзья, Вахтанг: Вова и Рома. Они из Москвы, им негде жить. Я тебе рассказы­вала. - Тенгиз, Гамлет,- мрачно сказал Вахтанг, пред­ставляя своих друзей. - Ну, мальчики, мы ушли,- ласково сказала Хель­га, посылая москвичам воздушный поцелуй.- Нас не ждите, ложитесь спать. Через неделю, когда Вовка пошел получать по свое­му паспорту деньги от Липы, невыспавшаяся, дежурная сегодня, Лайма варила курицу. Хельга и Дайна посапы­вали в палатке. Теперь они купались и загорали мало, те­перь они днем подолгу спали. - Слышь, Жирный,- неожиданно для себя робким голосом произнес Вовка.- У тебя это... Ты только не бойся... У тебя дед помер. 12. ИСПОЛНЯЮЩИЙ ОБЯЗАННОСТИ УЧЕНИКА ЧЕРТЕЖНИКА ...Ромка выскочил из лифта и чуть не выбил из рук Аси Тихоновны щербатое блюдо с холодцом. - Как дам, сволочь, студнем по башке!.. Ой!.. Рома. Ро-о-омочка,- старуха привалилась к нему тучным ко­лышущимся телом. Ромка, учуяв, что поминать деда Ася начала уже дав­но, на всякий случай перехватил тяжелое блюдо. Дверь в квартиру была открыта. Так было всегда, когда в коридоре кто-нибудь умирал, любой мог зайти помянуть. Из дальнего конца коридора навстречу, скосо­бочившись, стремительно шла седая, состарившаяся Ни­на-дурочка. У Нины была болезнь Дауна, хотя ее мать Вера Марковна упорно уверяла коридор, что Нина "не­развита" в результате тяжелых родов. По привычке Ромка поздоровался с ней, хотя знал, что Нина не понимает. Здоровался он с ней автоматиче­ски, как в детстве говорил "спасибо", узнавая по телефо­ну время. В квартире стоял ровный застольный гуд. - Липа! - слезливым голосом позвала Ася.- Ты погляди, кто приехал!.. Липа выскочила из кухни, бросилась целовать внука: - Нету больше нашего дедушки... Нету, Ромочка... Люсенька! Рома приехал... Опоздал наш мальчик!.. В переднюю вышел Лева в черном костюме - раньше у него такого не было,- подождал, пока бывшая теща отпустит внука. - Что ж ты раньше-то?.. - С билетами напряженка...- пробормотал Ром­ка,- не успел... Из комнаты выскользнул кот, потерся о ногу Ромки. - Котяра... Комната была заставлена столами. Зеркало над ко­модом рядом с портретом Марьи Михайловны было за­вешено темным платком, и зеркальная дверка шкафа - тоже. Окна были открыты настежь, за окном тарахтел молкомбинат. К фотографиям родственников над теле­визором прибавилась еще одна - дедова, молодая, в оч­ках без диоптрий и булавкой, протыкающей воротничок сорочки у кадыка. Поминки шли давно - гости были не свежие: мужчи­ны без пиджаков, женщины обмахивались кто чем. - Мой сын! Сын приехал! - Голос у мамы был звон­кий, веселый. Она пробралась к нему между стульями, обняла, привстав на цыпочки.- Какой огромный! Как загорел! Да ты же красавец! Нет, ну он же красавец, то­варищи! Ален Делон! Ну, правда, Левик? - она обер­нулась за поддержкой к бывшему мужу.- Как тебе нра­вится наш сын... - Ну, ладно, мам...- промямлил Ромка.- Здрав­ствуйте. - Отпустили ребенка одного...- забубнила Липа, усаживая внука рядом с собой.- Кушай, Ромочка. Ты руки вымыл? Мама вроде не постарела. Только покрашена была как-то странно: вся голова темно-коричневая, а спереди большой седой клок. "Красиво",- отметил Ромка. - ...Лева должен был взять отпуск и поехать с ре­бенком,- объясняла кому-то Липа.- Раз берешь на себя ответственность...- И осеклась. Липа забыла, что Лева ей не зять, а бывший зять, и Ромка уже не ребенок; что у Левы своя жизнь, а у ее до­чери Люси - своя. Кроме того, Липа забыла, что внук исключен из школы с оставлением на второй год и ни о каком отдыхе на море не должно быть и речи, что внук убежал на море своевольно, без родительского благосло­вения. Но не забыла Липа главного: что Лева недавно пе­решел работать в Моссовет и в скором времени должен получить двухкомнатную квартиру на себя и на Ромку, о чем она, разумеется, хотела поставить в известность дочь на Сахалине. А тут как раз умер дед, и Липа заказала разговор с Люсей. Люся сказала, что страшно пережи­вает смерть папы, и все равно - получить отпуск на по­хороны невозможно. Но Липа знала свою дочь. В конце телефонного раз­говора она, как бы невзначай, сообщила Люсе об изме­нениях в Левиной жизни. Люся сказала, что это ее со­вершенно не интересует, и вылетела в тот же день. Ромка высматривал, кто пришел1 покивал бабушке Шуре, дедушке Саше, тете Оле. Дуся-лифтерша сидела зажатая по иронии судьбы с двух сторон своими врага­ми - Верой Марковной и Ефимом Зиновьевичем. Время от времени Вера Марковна выходила в коридор прове­рить Нину. Были племянники деда с женами, один из них зам-министра чего-то не очень главного, куда входят бани, прачечные, металлоремонт... Был дедов двоюродный брат, полуглухой клепальщик из Тейкова, впервые за многие годы выбравшийся в Москву. Рядом с бабушкой Шурой сидела гордая тем, что ее позвали, Грыжа. Она последние годы зачастила к Липе раскладывать пасьянс и смотреть телевизор. У себя Гры­жа телевизор не смотрела, экономя глаза и электро­энергию, и вечером вообще старалась света не включать. Грыжа консультировалась с Липой по всем вопросам, требующим образованности: куда написать, чтобы поста­вили ванну, где получить пропуск на ближайшее рожде­ство в Елоховский собор, потому что к своей соседке по квартире Дуське-колдунье обращаться за религиозной помощью не желала и даже написала в Елоховский собор анонимку, обвиняя Дуську в том, что она в бога не ве­рит, потому что ворует творог на молочной кухне у детей и продает его жильцам дома. Липа звала Грыжу "Ната­ша", а та ее уважительно "Липа Михайловна", хотя бы­ла старше Липы на восемь лет. Грыжа очень интересно говорила, как бы немножко подвывала, и Ромка часто не мог разобрать, плачет Грыжа, когда говорит, или смеет­ся. Тем более что в том и другом случае Грыжа вытирала глаза концом косынки. А грыжей своей, за которую по­лучила прозвище, очень гордилась, обращала на нее при случае внимание слушателей и расстаться с ней не хо­тела. - О-ой,- причитала она, поглаживая жующего Ром­ку по спине,- о-ой, какой приехал-то... Весь черный и с тела спал, один нос остался... Что делается-то, что дела­ется... Встал двоюродный брат деда дядя Володя. - Товарищи! - выкрикнул он.- Сегодня мы прос­тились с Георгием Петровичем Бадрецовым-Степановым! Георгий Петрович был замечательным человеком, передо­вым производственником, активным общественником, прекрасным семьянином... Таня сдавленно вздохнула и закатила глаза. - ...Прошу выпить за светлую его память и почтить его минутой молчания. Сперва выпить. Спи спокойно, Горенька. Земля тебе пухом. Ровный гуд застолья смолк, в тишине отчетливо про­резался громкий от возбуждения Люсин голос: - ...Актриса! Лицедейка она, ваша Борисова!.. ...Люди подходили. С каждым новым гостем Липа за­ново принималась плакать. Пришел Вовка Синяк. Он был такой огромный, такой усатый, что Липа, поколебав­шись, налила ему водки. Ромка особо не переживал, он еще не мог привык­нуть к мысли, что деда больше совсем нет: как будто в баню ушел или на уголок за хлебом... Да и обстановка не способствовала грусти. Только в конце поминок он вдруг понял, что деда больше никогда не увидит, и вспомнил, как дед спокойно обсуждал свою будущую смерть: "Главное, чтобы в больнице помереть. Там у них это все налажено. А помереть чего... Ничего особенного. Станиславский помер, Горький помер, Немирович-Дан­ченко помер,- вон какие люди, а я-то, господи..." И ма­хал при этом рукой... - ...Конечно, не успела бы! - Люсин голос опять вырвался из общего негромкого гула.- Савельев позво­нил в обком, и они задержали рейс на десять минут... - Люсенька, позволь мне пару слов.- В дальнем углу встал Митя Малышев, небольшой сморщенный ста­ричок, старинный дедов друг.- Вот мы ведь с Егоруш­кой-то из мещан происходим. Из самых обыкновенных слободских мещан. Посадский люд, как говорили в ста­рину... И были мы оба конторщиками - соломенные шля­пы и штиблеты со скрипом. Не очень серьезно, если го­ворить правду, начиналась наша жизнь... - Что ты такое говоришь, Дмитрий? - всполошилась Липа.- Георгий был главным бухгалтером Московского электролампового завода, крупнейшего в стране... - Да я, Липочка, не об этом,- застучал себя в грудь маленьким кулачком Митя Малышев.- Я сказать хо­тел: какой добрый человек был Егор. Простой человек. И некапризный. Ты зря, Лип, обижаешься. Дай-ка я тебя поцелую... - Ромочка, собери, милый, посуду. Корыто сними и в него все. Я утром вымою. Налей мне чайку...- Липа тяжело опустилась на табуреточку в передней и закури­ла.- Ася-то все сидит? Вот ведь баба какая неугомонная, все уже разошлись, а эту не выскребешь. Ася! Ася! До­мой иди! С кем она там, с Володей допивает?.. - А мама где? - спросил Ромка. - Леву укладывает. Позови ее, может, чайку жела­ет. Она ведь тоже - такой перелет... Вот сейчас Ромке действительно стало страшно: он боялся увидеть пустую дедову кровать. Но кровать была не пуста. На ней тяжело храпел отец, а рядом, красиво рассыпав по подушке густые волосы и выпростав голые руки, лежала мать. Ромка ти­хонько прикрыл пискнувшую дверь и невольно взглянул на Липу. - Чего ты? - Липа тяжело поднялась с табуретки, заглянула в комнату...- Ну и слава богу,- она умилен­но вздохнула.- Помирились над дедушкиным гробом. Ночевать Ромка пошел к Синяку, дома места не бы­ло- остался ночевать дедов двоюродный брат. У Синяков не спали: Татьяна Ивановна лениво ругала сына за самовольную поездку на Кавказ и водочный дух. Вовка читал за столом, зажав уши огромными своими ла­пами. - Тетя Тань, у нас дедушка умер, я у вас перено­чую,- сказал Ромка. - Знаю,- Татьяна Ивановна напоследок трахнула сына по башке сверху и перевела дух.- Ночуй. - Есть хочешь, Жирный? - как ни в чем не бывало спросил Вовка.- Мам, у нас есть чего? - Не хочу, спасибо. - Поролон ему постели, белье достань,- командова­ла Татьяна Ивановна. - Мож, не надо? - сморщился Вовка, потому что не хотел лезть в диван за бельем. - Поспорь еще со мной! - прикрикнула Татьяна Ивановна.- Что же он, на так будет спать, как парчуш-ка последняя? Постели как положено. Чего это, Ром, у тебя дед вдруг помереть-то собрался? - Да... сердце. - Сердце - это хорошо. Паралик, не дай бог,- пи-ч ши пропало: заваляется.., - У нас сразу. - Тогда ничего. Старый был дед? Ромка пожал плечами. - Семьдесят пять вроде. - Семьдесят шесть,- подсказал Вовка.- Липа говорила. - Липа! Какая она тебе Липа? Олимпиада Михайловна! - Татьяна Ивановна подушкой замахнулась на сына.- Чем кормили? - Утка была, отец рыбы принес красной... - На углу утку-то брали? - Мам, мы же только приехали, откуда он знает, где 1 чего брали. - А ты не суйся, борона пустая! Не жалеете вы мате­рей-то своих, вот помрут, тогда узнаете!.,- Татьяна Ивановна, похоже, всхлипнула.- Мать-то с отцом будет жить? Ромка снова пожал плечами. Но Татьяна Ивановна и не нуждалась в ответах. - Я всегда говорила: Людмила с ним жить не будет. У него и голос бабий, и задница как у женщины... Не бу­дет Людмила с ним жить. Я прямо говорю.- Она повер­нулась к сыну: - Вот деньги кладу - завтра штрафовку придут продлять, смотри - дождись, Прогуляешь деньги... - Да ладно тебе,- отмахнулся Вовка. - Я тебе дам ладно! - выкрикнула Татьяна Ива­новна, укладываясь на высокую постель. Пружины под ней скрипели.- Я тебе дам ладно. Свет туши... Не жест­ко, Роман? А то еще матрац дам. - Угомонись, мамаша,- посоветовал Вовка, выклю­чая свет. - Ром,- уже полусонным голосом позвала Татьяна Ивановна.- Ты ночью-то не обмочишься? А то смотри, селедочки кусочек скушай для прочности. Поролон-то по­том не... куда его? У меня племянник на той неделе пья­ный ночевал - потом неделю сушила-сушила, не высу­шила. - Да я трезвый,- пробормотал Ромка. - Ну, ты, мать, даешь!-заржал Вовка. - Сплю,- сказала Татьяна Ивановна. - Липу-то береги, Липа - золото,- сказал дядя Во­лодя на Курском вокзале. Ромка нес чемоданы, набитые отданной дедовой одеждой.- На вот тебе на мороже­ное,- дядя Володя сунул Ромке мелочь.- Липу береги. Слова дяди Володи "на мороженое" почему-то напом­нили Ромке, что он второгодник, Юля на Кавказе, а мать завтра улетит на Сахалин. И Липа совсем старая. Тоже может умереть, как дед. Ромке вдруг стало так жалко себя, что он заплакал. Прямо в метро. Хорошо еще - под черными очками не видно. - Ну, сынок, что будем делать? - спросил Лева, ког. да Ромка приплелся домой. Матери дома не было, побежала по магазинам. - Знаешь, Лева,- вступила в разговор Липа,- я счи­таю, ты как отец должен заняться ребенком. Ты должен... - Олимпиада Михайловна, телефон,- сказал Лева. - Чего же он так тихо звонит? - Липа бросилась в переднюю.- Але?.. Здравствуйте, Софья Лазаревна, до- рогая. Да как, все по-старому, потихонечку... Вот Жоржика похоронили... Лева деликатно прикрыл дверь, чтобы не мешать Ли­пе разговаривать. - Ну, что же мы с тобой будем делать, сынок? - Не знаю, пап. - В вечернюю школу? Ромка вздохнул: - Там три года: девятый, десятый и одиннадцатый... Не хочу. - А в техникум? Ромка сморщился: - Один год бы - еще можно, чтоб аттестат получить. А может, еще какие школы есть - быстрые? Ты ж теперь в Моссовете... - Моссовету больше делать нечего, второгодниками заниматься!., Экстернат номер один помещался возле метро "Авто­заводской". Днем здесь была обычная школа, вечером - экстернат. Ромка приехал вместе с отцом. - Паспорт, военный билет,-буркнула девушка, ответ­ственная за прием, не глядя протягивая руку к вошедшим. - Вы понимаете...- начал Лева. Девушка утомленно подняла глаза: - Условия приема висят на двери. С той стороны. На двери говорилось, что в экстернат зачисляются ли­ца мужского и женского пола не моложе девятнадцати лет, имеющие свидетельство об окончании восьми клас­сов, мужчины - после службы в рядах Советской Армии. Ромка понурил голову. А Лева наоборот - завелся.., ...Вяло тянулось лето. Ромка был не у дел. Вовка жил в деревне, приезжал редко, рассказывал, как один гоняет всех деревенских. Давал щупать сломанное хрустящее ребро и задирал губы, хвастаясь боевой потерей зубов. И опять скрывался в деревню. Ромка два раза звонил Юле. Юля позевывала в труб­ку, выслушивая, как он ездил за ней на Кавказ, но об­горел, лежал, его мазали протухшими огурцами и просто­квашей. Она вяло что-то отвечала и сворачивала раз­говор. Но так как Ромка все равно лез с любовью, она разрешила ему получить для нее в школе учебники для десятого класса, сама она уезжает на днях в молодежный лагерь. Лева приходил поздно. Жил он теперь, после примирения с Люсей, в Басманном под Липиным присмотром, та с удовольствием следила за его нравственностью. А Лева с каждым днем все больше и больше недоумевал: зачем он помирился с бывшей женой? Вечерами они вдвоем с Липой смотрели телевизор, переделанный на увеличен­ный экран из старого "КВНа". Зарубежные новости Ли­па всегда слушала с повышенным интересом и даже кури­ла в это время в комнате. Телевизионную информацию она сверяла с огромной политической картой мира, по­вешенной над диваном. С папиросой во рту Липа забира­лась коленями на диван и водила по карте толстыми ко­роткими пальцами, между которыми потухала папироса. - Та-а-ак, Вьетнам?.. Вьетнам у нас будет здесь... А где же тогда Аргентина?.. К телефону Лева самостоятельно не подходил (по всей видимости, это было особо оговорено условиями примирения). Подходила Липа. Сухо на всякий случай говорила: "Але. Вас слушают" - и дальше - по ситуации. Часто после "Але. Вас слушают" вешала трубку. Тогда Лева мрачнел и уходил переживать в маленькую комна­ту. Это звонила женщина, на которой Лева обещал и хо­тел жениться до смерти деда. Когда Липа видела, что Лева сатанеет в Басманном, она звала соседа Ефима Зиновьевича. "У вас могут быть общие интересы",- говорила при этом Липа. Ефим Зиновьевич работал переплетчиком, а его жена Вера Марковна стучала дома на машинке. Чтобы справиться с тяжелой жизнью, Ефим Зиновье­вич спекулировал экспортными записными книжечками на молнии с металлическим карандашиком внутри. В дан­ном случае Липа эту спекуляцию прощала, сочувствуя многолетней болезни Нины. Для поддержки соседей она и сама иногда делала подарки родным этими книжечками. Лева играл с Ефимом Зиновьевичем в шахматы, Липа читала газету. Иногда в дверь скреблась Нина, седая, старенькая. Ефим Зиновьевич шел открывать ей дверь, а Лева шипел и махал руками, чтобы Липа не пускала ее в квартиру. Липа оставляла недовольного Леву в комнате, по­плотнее закрывала дверь, выходила в переднюю, беседо­вала с Ниной, давала ей какой-нибудь гостинчик. Потом шахматы продолжались. В девять-десять часов вечера Ефим Зиновьевич загонял Нину из коридора в свою квартиру, закрывал обе двери, вторая была дополнительная, окованная кровель­ным железом, Лева шел читать в маленькую комнату. Че­рез полчаса Липа заходила туда, убирала газету, лежав­шую на недовольном лице спящего бывшего зятя, и тушила свет. Утром за Левой заезжала черная "Волга". Персональ­ная, хотя и не совсем: "Волга" была на троих с Левиным начальником и первым его заместителем. Лева был тре­тий. Липа напоминала Леве проверить, все ли на месте - очки, ключи, документы, и провожала его. И каждое утро находила что-нибудь забытое впопыхах и громко кричала об этом с балкона Леве, садящемуся в черную персональную машину, а бабки, с утра забившие свои места у подъезда, одобрительно кивали головами. Ромка бездельничал. Узнав, что в "Повторке" идет фильм Марлена Хуциева "Мне двадцать лет", который снимался под названием "Застава Ильича", он понесся в "Повторку". Действительно - тот самый фильм. Ромка даже вспомнил толпу демонстрантов, узнал женщину, у которой режиссер отобрал шар, чтобы подарить Серене Круглову. Но Серени на велосипеде в фильме не было. Наверное, вырезали. После фильма Ромка помчался в Уланский: наркомат был тот же; бетонная тетка, похожая на молодую тетю Олю, прыгала в неработающий фонтан с редкими кусти­ками на сухом дне. А вот шахтеров - мужчин и жен­щин,- с отбойными молотками на плечах, в нишах фа­сада Министерства авиации не было. Ниши были пустые. - Ну, пойдем устраиваться на работу,- важным го­лосом сказал Ромке отец однажды утром. - А почему? - вытянул шею Ромка. - А потому что в экстернат принимают только ра­ботающих. Все ясно? Конструкторское бюро "Асбошифер" помещалось в подвальном помещении с желтыми разводами по низкому потолку и щелястыми скр