режут огнем с близкого расстояния". Решение, вполне естественное для таких обстоятельств, пришло само собой. Василий просунул руку под маскировочный костюм, снял с поясного ремня две гранаты. Лег на бок и осторожно, при вспышке ракет, показал гранаты ближним разведчикам. Они пеняли командира, также достали лимонки и показали тем, кто лежал позади. Убедившись, что группа наготове, Ромашкин пополз к окопу -- с пятидесяти метров, да еще лежа, гранату не добросить. Разведчики двинулись за ним. Но не успели они преодолеть и несколько метров, как один из немцев оглянулся, Василий отчетливо увидел его белое при свете ракеты лицо. Потом немец заорал так, что спину Василия закололо, словно иголками. Таиться дальше было бессмысленно. Ромашкин вскочил, метнул гранату, целясь в орущего, и тут же лег. Рядом бросали гранаты и падали на землю Рогатин, Лузгин, Пролеткин. Сейчас брызнут осколки -- некоторые из гранат не долетели до траншеи. Никогда прежде три секунды, пока горит запал, не казались Ромашкину такими бесконечно долгими. Он даже подумал: "Может, гранаты неисправные? Тогда хана!" Взрывы заухали один за другим. Едва переждав их, Василий вскочил, скомандовал: "Вперед!" Оглянулся: все ли поднялись, несут ли флаг и Голощапова? Перепрыгивая через окоп, увидел на дне его темные фигуры, то ли убитые, то ли пригнулись от взрывов. Рванул кольцо гранаты, которая все еще была в руке, и на всякий случай швырнул ее туда. Затем выхватил ракетницу. Ракета круто взмыла в черное небо и брызнула красными огнями. Василий рассчитывал: пока долетят сюда наши снаряды, его разведгруппа успеет отбежать на безопасное расстояние. Но артиллеристы, видимо, стояли с натянутыми уже спусковыми шнурами. Ракета еще не погасла, как вдали бухнули орудия, и первые снаряды, едва не задев убегающих, разорвались неподалеку. Разведчики попадали. Снаряды на излете неслись так низко, что не было сил подняться. Позиции немцев зацвели частыми огненными цветами и тотчас скрылись за густой завесой вздыбленной земли и дыма. Выбиваясь из сил, разведчики ползли к своим траншеям. Голощапова тащили по очереди -- одна пара передавала его другой. Немецкие пулеметы продолжали бить по нейтральной зоне длинными злыми очередями. Трассирующие пули сверкали и щелкали тут и там. Однако Василий понял: никто из немцев толком не знает, куда стрелять. Заговорила и немецкая артиллерия. На середине нейтральной зоны, в узкой ложбинке, Василий остановил группу передохнуть. Сейчас тут было безопаснее, чем в своих траншеях. Артиллерийский обстрел разгорелся, как при хорошем наступлении. Ромашкин нашел в темноте Коноплева, напарника Голощапова, спросил: -- Что у вас произошло? Коноплев стал рассказывать: -- Когда вы кинулись на часового, мы видели. Хотели уже к флагу податься. А тут, глядим, смена идет. Их двое, наверное разводящий и караульный. Ну, думаю, сейчас застукают вас, поднимут хай! Поравнялись они с нами -- мы прыгнули на них. Втихую думали обтяпать. Я своего по башке прикладом, а Голощапов своего ножом хотел... Неожиданно Голощапов, не подававший до того признаков жизни, шевельнулся и сказал слабым, но ядовитым голосом: -- Хотел, хотел, да хотелка сдала. Ромашкин обрадовался: -- Жив? -- Да живой, что мен сделается! Сначала засмеялся один разведчик. Потом этот не очень уместный смех нерешительно как-то поддержали другие. А через минуту, уже не таясь, смехом разразилась вся группа. Василий тоже смеялся. Так сходило нервное напряжение, наступала разрядка. -- Угомонитесь, ребята! -- попросил Ромашкин. -- Дайте человеку высказаться до конца. Смех прекратился не сразу, кое-кто украдкой еще всхлипывал. -- Давай, Голощапов, рассказывай, -- обратился Василий к раненому. -- Че тут рассказывать! Не успел я ножом его пырнуть, вижу: он рот разевает и сей минут заголосит. С переполоху я нож бросил и вцепился ему в глотку. Давлю что есть силы, а он, подлюка, руками и ногами от меня отбивается, ну просто скребет по всей морде. Повалились мы на землю, и тут ему под руку ножик мой пришелся. Первый раз он глубоко мне засадил -- сила в нем еще была. Почуял я, как железо холодное промеж ребер прошло. А сам все держу фрица за горло, не выпускаю. Что было дальше, уже не помню, сомлел. Досказывал Коноплев: -- Задавил он гитлеровца насмерть. Аж пальцы заклинило, еле отодрал я их от фашистской шеи. -- В общем, срамота получилась: фриц моим же ножом чуть не заколол меня, - горько вздохнул Голощапов. -- Ты молодец, -- похвалил Василий, -- если бы твой фриц хоть пикнул, нам не уйти бы. Голощапов, верный своей привычке, засопел, видно, искал, кого бы ругнуть, но поскольку разговор шел о нем самом, ограничился самокритикой: -- Какой там молодец? Я сам чуть не завыл, когда он меня ножом полосовал. -- Перевязал его как следует? -- спросил Ромашкин Коноплева. -- Главную рану, которая в боку, перетянул, а на другие бинтов не хватило, -- ответил Коноплев. -- Почему не сказал? Пошли, ребята! Поторапливаться надо, как бы Голощапов кровью не истек. -- Она не текст, кровь-то. Сухой я, будто концентрат, -- невесело пошутил Голощапов... В траншее разведчиков встретили тревожно. -- Ну, как? Все живы? -- Раненых не оставили? -- Флаг приволокли?.. Растроганный Гарбуз обнял Ромашкина. Командир полка стоял рядом с комиссаром: ждал своей очереди. Когда первая волна радости улеглась, комиссар сказал командиру: -- Ну, Кирилл Алексеевич, теперь нужно ребятам пир устроить. Этим я сам займусь. -- И, повернувшись к разведчикам, добавил: -- Я с вами, чертяки, тоже суеверным стал -- не разрешил ничего для встречи готовить. Идите отдыхайте, а потом будем вас чевствовать. И еще одна задумка у меня есть, но это уже на потом, когда отдохнете... "Чествование" проходило уже на следующий день, в овраге, около кухни, в которой готовили пишу для штаба. Разведчиков посадили за настоящие столы, поставили перед ними давно не виданные ими белые тарелки, накормили борщом с копченой колбасой, гречневой кашей, политой мясным соусом. На столе стояли миски с головками очищенного лука и даже раздобытыми где-то солеными огурцами. В? апреле огурцы, хоть и мятые и пустые в середке, -- невидаль. Водкой угощали без стограммовой нормы: кто сколько захочет. Но ребята пили сдержанно -- стеснялись начальства. Все в тот день выглядело празднично. Апрельский снегогон катил вовсю. От теплой земли поднимался пар, в низинах все шире разливались лужи. По небу плыли пухленькие и белые, как подушки, облака. Из ближнего леса тянуло горьковатым запахом березовых почек, готовых лопнуть с минуты на минуту. Ромашкин чувствовал обновление не только в природе, что-то сегодня менялось и в людях. После угощения комиссар поднялся, сказал: -- Товарищи разведчики, еще раз спасибо вам. А сейчас пойдемте по батальонам, покажу вас всему полку. Пока что, товарищ Ромашкин, вами выполнена только первая, правда, самая трудная, половина задания. Впереди - уйма работы. Василий не сразу понял, о какой работе говорил комиссар. А тот принялся водить разведчиков по ротам и батареям. Траншеи заливала весенняя талая вода, ноги вязли в грязи до обреза голенищ. А комиссар все водил и водил их. И в каждом подразделении рассказывал: -- Вот, товарищи, это наши герои! Они сорвали фашистское знамя, которое вы видели вон на той высоте. Скоро мы, наверное, доберемся до самого Гитлера. Готовьтесь, товарищи, к наступлению. Если уж знамя свое фашисты укараулить не смогли, значит, погоним мы их в шею. Но для этого нужно... Тут комиссар переходил к конкретным полковыми делам. И в зависимости от того, с кем говорил -- артиллеристами, стрелками, саперами или связистами - разъяснял, что кому следует делать. Разведчики так устали от этих импровизированных митингов, что начали роптать: -- Лучше, товарищ комиссар, еще раз к немцам за флагом сходить, чем с вами по траншеям мотаться. Гарбуз наконец сжалился и отпустил разведчиков. Прежде чем идти в свою землянку, Ромашкин остановился на бугорке, посмотрел на высоту, где недавно развевался фашистский флаг. Теперь там не было и шеста. Широкая панорама холмов и голых перелесков раскинулась во все стороны от Василия. И всюду мокрая земля была перепахана минами и снарядами, опоясана колючей проволокой, повсюду зарылись в нее люди. Кажется, впервые Ромашкин ощутил, какая махина -- полк! В своей землянке он встретил медиков и с порога еще услыхал раздраженный голос Голощапова: -- Слетелись, понимаешь, как воронье! Не поеду я никуда, и точка! Пропади он пропадом, ваш госпиталь, из-за него и полк и товарищей потеряешь! Не поеду! x x x Ромашкина вызвал майор Караваев. Он сидел в одиночестве над развернутой картой, и Ромашкин увидел на ней зеленые массивы леса, ниточки дорог, голубые ленты речушек. А поверх всего этого в карту впились синие и красные скобы, упирались одна в другую такой же расцветки стрелы. "Вон там между ними я и ползаю по ночам уже четвертый месяц", -- подумал Василий, глядя на карту. Майор не очень приветливо кивнул ему и начал разговор, сразу настороживший разведчика: -- Я, Ромашкин, тебя не ругаю и не упрекаю, пойми правильно. Противника знаем, воюем не вслепую. Но бывают обстоятельства, когда знать надо больше. Василий согласно наклонил голову, а про себя решил: "Такое начало неспроста. Будет, наверно, лихое заданьице". -- Суди сам, -- продолжал Караваев, -- многое ли можно вызнать от фрица из первой траншеи? Он назовет номер своего полка, скажет, кто полком командует, когда сам прибыл сюда. А перспективы? Что немцы собираются делать? Где и какие у них резервы? Этого "язык" из первой траншеи не знает. Нам же сейчас требуются именно такие сведения. Ведь скоро, наверно, опять начнем наступать... В общем, нужен "язык" из глубины, -- офицер или, на худой конец, штабной писарь. Кто имеет дело с бумагами да телефонами, всегда знает больше. -- Караваев ткнул в карту карандашом. -- Вот! здесь, в деревне Симаки, штаб полка у них. Деревня в шести километрах от переднего края. За ночь можно сходить туда и вернуться обратно. Если не успеете, оставайтесь еще на сутки. Замаскируйтесь в лесочке, понаблюдайте, изучите расположение штаба и в следующую ночь действуйте наверняка. Главное, "язык" должен быть знающий. Уяснил? -- Так точно. -- Тогда действуй. Срок тебе -- три дня. Ромашкина такое задание даже чуть разочаровало: он ожидал большего. А что здесь? Обычное дело. Много раз уже выполнял похожие. Даже посложнее дела бывали. Хотя бы с флагом... Он отобрал в группу самых надежных ребят. Нашел место, где можно незаметно пробраться в тыл противника, наметил ориентиры, чтобы в темноте не сбиться с пути. В общем, все поначалу шло, как десятки раз до этого. Но ни в первую ночь, ни во вторую, ни в третью пересечь линию фронта не удавалось. Днем снег подтаивал, а к ночи подмораживало, и на снегу появлялось такое хрустящее, ломкое крошево, что немцы слышали приближение разведчиков за несколько сот метров и открывали огонь, не подпускали к своим позициям. "Что же делать?" -- мучительно размышлял Василий. С утра он ушел из своего блиндажа, бродил в одиночестве по перелеску и все думал, как же выполнить задание. Тропинка вывела его к замерзшей речке, уходившей на вражескую сторону. По льду этой речки разведчики уже пытались однажды проникнуть в тыл противника, но затея оказалась напрасной. У немцев на льду была огневая точка. Как в тире, они расстреливали каждого, кто появлялся между крутыми берегами. Ромашкин пошел вдоль речки в свой тыл. На некотором удалении от передовой попробовал перейти ее, но подтаявший лед сразу же треснул, и Василий провалился по колени в воду. Пришлось вернуться в блиндаж и развесить над печуркой мокрые портянки. Вдруг его осенило: раз лед не держит, значит, огневая точка теперь не действует. Он сунул босые нога в чьи-то валенки, накинул полушубок, побежал опять к речке. Вышел на лед раз. другой и дважды побывал в воде. Ромашкин лег на живот и сполз на лед, отталкиваясь руками. Держит! Пополз к середине речки, повернул вправо, влево, лед покачивался -- "дышал", но не проламывался. Что и требовалось доказать! Переобувшись в блиндаже в свои уже просохшие сапоги, Василий отправился в первую траншею -- в то место, где она уперлась в речку. Там дежурил пожилой солдат-пулеметчик. -- Не замечал, папаша, огневая точка у немцев, та, что на льду, стреляет ночью? -- Ночей пять уже молчит. -- А почему? -- Да небось фрицы не раз искупались, лед хлипкий стал. Бросили, надо полагать, эту позицию. -- А откуда знаешь, что лед ослаб? -- Видите лунки? Это я камни с обрыва кидал для проверки: могут фрицы подойти ночью сюда или нет? Ну, и получилось -- не могут. -- В рост пойдут, лед не выдержит. А ползком можно, я сейчас пробовал. Что делать будешь, если поползут? Солдат усмехнулся. -- Вот! -- Он показал на кучку гранат. -- Пусть сунутся, всех потоплю. А кто не утонет, из пулемета порежу. По льду не убегут, сами говорите: можно только ползком. Солдат был прав. Ромашкин не сомневался, что и нашим разведчикам уготована такая же судьба, если их обнаружат на льду. Наверняка ведь немцы расставили наблюдателей по берегам. И все-таки надо идти здесь -- это единственный сейчас путь. "Попробуем использовать случай, -- решил Василий, -- немцы думают, что по льду ходить невозможно, а мы пойдем". Каждому из разведчиков, отправляющихся с ним на это задание, приказал получить у старшины по два маскировочных костюма: белый -- ползти по льду и пятнистый -- под цвет оттаявшей местности. Прихватили запасные костюмы и для пленных: их ведь тоже придется маскировать. В сумерки вышли к речке. В группе было семь человек. "Зубров" только двое: Рогатин, как всегда молчаливый, и Саша Пролеткин, на этот раз тоже не очень разговорчивый -- сказались и на нем неудачи прошлых трех ночей. На берегу, как водится перед каждым трудным делом, посидели, покурили. Еще раз опробовали лед. К вечеру он стал вроде бы прочнее. -- Товарищ лейтенант, не следовало нам Рогатина брать на это задание, - привычно начал Пролеткин. -- Почему? -- Он как тумба железная, лед сразу проломит. Рогатин принял предложенную игру, огрызнулся: -- Ты, Пролеткин, все равно не потонешь: навоз всегда сверху плавает. -- Кончайте треп! -- строго сказал Ромашкин. -- Двигаться будем метрах в пяти друг от друга, ближе нельзя: провалимся. А для определения впотьмах заданных интервалов и чтобы чувствовать соседа -- вот шпагат с узлами через пять метров. Каждый должен держаться за узелок и подергиванием сигналить соседу -- ползти тому быстрее или остановиться... Тронулись. Между высокими берегами было куда темнее, чем наверху. Ромашкин думал: "Это в нашу пользу. Надо только смотреть в оба -- фашисты не дураки: могли где-то продолбить лед, где-то поставить мины, могли натянуть сигнальные шнуры или просто набросать консервных банок, чтобы звенели". Впереди на льду показалось какое-то темное сооружение. Конечно, это та огневая точка. Василий остановился метрах в двадцати от дзота. Вслушался: не заговорит ли там кто, не стукнет ли что-нибудь внутри? Не слышно. Только наверху перекликались пулеметы, изредка прочесывали нейтральную зону. Вынул гранату и стал подкрадываться к дзоту. Правее полз Рогатин. Заметили издали: дверь открыта. Это уже говорило о том, что дзот пуст: о тепле никто не заботится. Подползли с двух сторон одновременно. Заглянули внутрь. На полу затоптанная солома, окурки, гильзы, словом, пусто. Можно двигаться дальше. Поглядев вверх, Василий вспомнил слова пулеметчика: "Пусть сунутся, всех потоплю". И немецкий часовой потопит, если обнаружит. Правда, капитан Люленков договорился с минометной батареей, она сейчас наготове и в критический момент поддержит огоньком. Но огонь откроют не раньше, чем услышат шум боя на реке и увидят красную ракету. Мины прилетят через несколько минут. Тяжелыми будут эти минуты! Когда вся группа отползла от брошенного немцами дзота метров на двести, Василий махнул рукой Рогатину, чтобы тот выбирался на берег в кусты. За ним повернул Пролеткин и остальные пятеро. Василий ждал, пока выйдет на берег последний. "Все-таки прошли! До деревни, где стоит немецкий штаб, осталось километра четыре, а там выбирай "языка". Хорошо бы взять офицера". Ромашкин на миг забыл осторожность, оперся локтем, и тут же хрустнуло, лед проломился. Холоднющая вода обожгла тело. Василий ухватился за край пролома. Лед опять треснул, и он окунулся с головой. Вынырнул, бросился на лед, и вновь лед сломался. Намокшая одежда тянула Василия на дно. Едва удалось ему схватиться за ремень, брошенный с берега Рогатиным. Кое-как выкарабкался. Кто-то скинул с себя нательную рубаху, другой -- гимнастерку, третий - портянки. Василий переоделся в сухое, но никак не мог согреться. Его колотил озноб. -- Спиртику бы вам, -- сказал Рогатин. -- Где же его взять? -- отозвался Пролеткин. -- Давай, хлопцы, погреем лейтенанта, без спиртика. Все подняли куртки масккостюмов, расстегнули телогрейки -- раскрылились и облепили Ромашкина теплыми телами. Неунывающий Пролеткин поздравил: -- С легким паром, товарищ лейтенант. Василию стыдно было перед разведчиками. "Так хорошо все началось! И вот на тебе -- сам как мокрая курица, автомат -- на дне речки". Василия охватила злость. -- Пустите, ребята! -- Он высвободился из их объятий. -- Не греть же меня так всю ночь! Идти надо. Надел два запасных маскировочных костюма. Подпоясался сигнальным шпагатом. -- Двигаем!.. Деревня Симаки чернела в низине, вытянувшись длинной улицей вдоль дороги. Разведчики зашли со стороны огородов. Подкрались к сарайчику, от него -- к плетню. Василий посмотрел поверх плетня, стараясь разобраться в обстановке. Нет ли поблизости часовых? Спят ли в соседних домах? Если ребята набросятся здесь на проходящего гитлеровца, с какой стороны может подоспеть помощь? В ближнем доме света в окнах не было. Но Василий на всякий случай приказал двум разведчикам подпереть дверь бревнышком, лежавшим у завалинки. На другой стороне улицы стояла хатенка под соломенной крышей. Едва ли там поселились немцы: хатенка уж больно убога. Место для засады как будто подходящее. Только бы появился на улице "чин" покрупнее. Решили ждать. Брать фрица из дома опасно -- такое дело без шума проходит редко. А шуметь ни в коем случае нельзя: по речке отход возможен только без преследования, спокойно. -- Если появится один, берем его я и Рогатин, -- зашептал Ромашкин разведчикам. -- Если группа -- пропустим. И стал примеряться, как прыгнуть через ограду. Но едва он дотронулся до плетня, тот затрещал так, что все испуганно присели. Как же тут внезапно нападать? Затрещит чертов плетень. Ромашкин встал на четвереньки. -- Ты, Рогатин, с моей спины перемахнешь через ограду, а я уж вслед за тобой. -- Может, мне первым, товарищ лейтенант? -- предложил Саша Пролеткин. - Если этот громила залезет вам на спину, из вас блин получится. А я легкий. -- Ты делай, что прикажут, -- рассердился Ромашкин. -- Сейчас не до шуток, понимать надо! Саша виновато замолчал. Ждали долго. Но вот послышались шаги. Мимо прошла смена караула: унтер и два солдата. Они протопали совсем рядом, их можно было достать рукой. С троими, однако, без шума не справиться. Немцы дошли до конца улицы, сменили там часового и возвратились обратно. Протопали мимо в другой раз. "Неужели вернемся с пустыми руками? -- терзался Василий. -- С таким трудом пробрались сюда и ничего не можем сделать! А скоро рассвет". -- Будем брать часового, -- сказал он решительно, -- иного выбора нет. Пойдем в конец улицы, разыщем пост и на месте все прикинем окончательно. Осторожно, опасаясь собак, пошли огородом вдоль забора. Неожиданно чуть впереди в одном из домов, скрипнув, распахнулась дверь. Полоса желтого света упала на землю и сразу исчезла -- дверь притворили. Одинокий силуэт отделился от дома: какой-то фриц двинулся по улице прямо на разведчиков. Василий огляделся -- других прохожих не было. Встал на четвереньки, жестом приказал Рогатину прыгать. Иван, почти не коснувшись его спины, перелетел через забор и свалился на проходившего. Они упали, покатились по земле, Ромашкин тоже перемахнул через ограду и подскочил к боровшимся. Рогатин крепко держал фашиста за горло, не давая ему кричать. Василий быстро затолкал схваченному рукавицу в рот, подобрал два каких-то ящика и фуражку с серебристым шнурком. "Ого, офицер!" Пленного перевалили через плетень. Связали руки брючным ремнем. Наблюдая за этими сноровистыми действиями разведчиков, Ромашкин думал: "Вот окаянные! Ни бог, ни дьявол им не страшен, но до чего ж суеверны! Ни один, уходя за "языком", не возьмет веревку или кляп. Вот и сейчас во рту у немецкого офицера моя рукавица, а связан он поясными ремнями. И когда я провалился под лед, мне тоже бросили брючный ремень. А как нужна была веревка! Ведь я приказывал взять ее". Спросил Сашу Пролеткина: -- Где веревка? Тот посмотрел на командира безгрешными глазами и, не моргнув, ответил: -- Забыл я ее, товарищ лейтенант. Да обойдемся, вы не беспокойтесь! Было бы кого вязать... Ромашкин осмотрел снаружи подобранные ящички, Они были из полированного дерева, чем-то напоминали этюдники. Откинул крючки, поднял крышку. Ожидал увидеть все, что угодно, только не это. "Мать родная! Вот так удача! Неужели и во втором ящике такое же?" Он открыл другую крышку, а там еще лучше. Нет, не штабные документы и не карты! В изящных футлярах, обтянутых изнутри бархатом, лежали коллекционные вина. Каждая бутылка особой формы и пристегнута лакированными ремешками. "Наверное, фриц шел на гулянку, вовремя мы его зацапали, а то, проклятый, вылакал бы все без нас!" -- усмехнулся про себя Ромашкин. Разведчики оттащили пленного подальше от деревенской улицы, рассмотрели повнимательнее: все в порядке, обер-лейтенант. Теперь только бы уйти тихо. Но "язык" сел на землю и -- ни с места. Рот у него заткнут, руки связаны, а двигать ногами не желает. Его поднимали, подталкивали в спину, он не сделал ни шагу. Попробовали нести -- тяжел, к тому же начал брыкаться. Терпение разведчиков иссякло. Рогатин поставил фашиста на ноги и влепил ему такую затрещину, что тот грохнулся наземь, как неживой. Все подбежали и остолбенели -- обер лежал пластом. Убил! -- Ты что, очумел! -- накинулся Василий на Рогатина. -- Я в четверть силы. С воспитательной целью, товарищ лейтенант, - оправдывался Иван. Разведчики опять подняли немца, и он "ожил". С опаской поглядел на Рогатина. А когда тот подошел поближе и слегка замахнулся, фашист побежал так прытко, что за ним едва поспевали. Вышли к речке. "Как же теперь? -- задумался Ромашкин. -- пленный сам не поползет, а лежать с ним рядом нельзя: начнет брыкаться, утопит и себя и других?. -- Дайте обера мне, -- попросил Пролеткин. -- Я из него саночки сделают. -- Какие саночки? -- А вот увидите... Пролеткин выломал в кустарнике две длинные палки и скомандовал: -- Снимай, хлопцы, ремни! Ему подали ремни. Саша заставил пленного надеть белый костюм и в этом наряде уложил его на палки, привязал к ним ремнями. Теперь немецкий офицер не мог сделать ни единого движения. Все по одному сползли на лед. Пленного поручили Саше. Из бинтов ему сделали длинную лямку, и Пролеткин тянул немца за собой. Вскоре окликнул знакомый пулеметчик: -- Вы, товарищ лейтенант? -- Мы. -- Ну, как лед? Держит? -- Держит. -- Скажи пожалуйста! А я совсем не наблюдал за речкой. Теперь буду поглядывать. Приволокли, что ли? -- Приволокли. Было около шести часов утра. В штабе все еще спали. Но приятной вестью начальство можно побеспокоить. Ромашкин повел обер-лейтенанта к Колокольцеву. Ящички с вином решил пока не сдавать, это не документы, никакого влияния на решение командования они не окажут. Возвратясь из штаба, подозвал к столу разведчиков и с заговорщицким видом открыл один футляр. -- Вот это да! -- восхищенно оценили все. Фиолетовый бархат отсвечивал матово. Бутылки -- одна пузатая с длинным горлом, другая с длинным телом и короткой шеей, третья гнутая в талии, четвертая каким-то кубом -- искрились. Их украшали этикетки с замысловатыми золотыми вензелями. Разведчики развязали "сидора", полезли за кружками. -- Только по сто граммов, -- предупредил Василий. -- Да больше, чем по сто, на весь взвод и не придется, -- с деланным безразличием сказал Саша, хотя ему явно не терпелось отведать диковинных напитков. -- Французское, -- определил Жук, разглядывая этикетку. -- Давайте один ящик командиру полка подарим. У него начальство бывает, пусть пофорсит, -- предложил находчивый старшина. -- Я розумию так, що нам же слава буде, -- поддержал Шовкопляс и представил Караваева, который угощает начальство. -- Чи не покуштуете, товарищ генерал, вина хранцузского, мои славни разведчики просто закидали меня разними трохфеями. -- Решено, дарим один ящик командиру полка! -- согласился Ромашкин. Вино в одной бутылке оказалось густо-красным, в другой -- черное, как тушь, в третьей -- апельсиново-оранжевое, в четвертой -- зеленое, будто весенняя травка. Разведчики опрокидывали кружки в рот, морщились. -- Очень сладкое, -- сплюнул Голощапов. -- И градусов мало, -- сожалеючи произнес Рогатин. Жук разъяснил: -- Кто же так пьет коллекционные вина? В каждом из них свой букет. Пить надо не торопясь, вдыхать аромат, смаковать вкус. Шовкопляс ухмыльнулся: -- Щось меня цей букет не забирае. Добавлю-ка я нашенского букету. -- Он отвинтил крышечку фляги, налил в кружку водки. Выпил. Крякнул, утирая рот рукавом, и блаженно улыбнулся: -- О не букет! О це по-нашему! Аж пятки свербит! Разведчики посмеялись и тоже залили "французское баловство" ста граммами. Днем Ромашкин отнес второй ящичек Караваеву. Командир полка поблагодарил за подарок, полюбовался бутылками, но откупоривать не захотел, отдал Гулиеву. -- Спрячь и сбереги. Нагрянут какие-нибудь высокие гости -- поднесем. - Потом испытующе взглянул на Ромашкина. -- А может, сохраним до победы? Может, тогда вместе с тобой разопьем? -- Для такого случая мы и получше достанем, -- уверенно пообещал Василий. x x x Василий сидел на берегу тихой речки, смотрел на юрких мальков в воде, слушал щебет лесных пичужек и на миг позавидовал им -- даже не знают, что идет война. От рощи тянуло чистой прохладой, она отгоняла запах пригорелой каши, который шел от кухонь, врытых в берега лощины. Василий ушел сюда, чтобы выписать из "Словаря военного переводчика" незнакомые фразы и заучить их. Словарь дал ему капитан Люленков. Он владел немецким свободно. Ромашкин часто жалел, что в школе относился к немецкому легкомысленно. "Если бы запомнил слова, которые мы тогда учили, теперь понимал бы, о чем говорят немцы в своих траншеях, и мог поговорить с пленными". Ромашкин упорно занимался. Кроме словаря он читал подобранные немецкие газеты, пытался делать переводы. Подошел капитан Морейко, начальник связи полка, стройный, гибкий, с аккуратным носиком и томным взором. Василию казалось, что Морейко стесняется своей красивой внешности и хочет выглядеть мужественным воякой. Поэтому он говорил развязно, часто матерился, но это выглядело так же неестественно, как выглядела бы вежливость у Куржакова. -- Привет разведка! -- Салют связистам! -- Зубришь? -- Приходится. -- И не жалко? -- Чего? -- Времени! Убьют -- все труды насмарку. Пошел бы лучше во второй эшелон - там, говорят, у начфина такая казначейша появилась, закачаешься! Ромашкина неприятно кольнули слова о смерти, произнесенный с такой оскорбительной легкостью. Захотелось осадить этого лопуха в звании капитана, но Василий сдержался. -- Значит, не желаешь заняться женским полом? -- жужжал Морейко. -- Что же, учтем, займемся сами! А тебя начальник штаба вызывает. Говорить с Морейко не хотелось, но, чтобы не молчать, спросил: -- Ты опять дежуришь? -- Судьба такая: начхим, начинж да я грешный -- вечные дежурные по штабу. Слыхал, как я начхима Гоглидзе разыграл? -- И, не дожидаясь ответа, продолжал: -- Говорю ему вчера: Арсен, тебе заместителя ввели по штату. Бедный Гоглидзе даже растерялся. "Зачем? -- говорит. -- Мне самому делать по специальности нечего!" Вот поэтому, говорю, и ввели. Будет тебя с боку на бок переворачивать, чтобы пролежней не было. Видел бы ты, как он раскипятился, чуть в драку не полез. Теперь со мной не разговаривает. Умора, одним словом. Ну идем, разведка, Колокольцев ждет. Начальник штаба пил чай -- это было его любимым занятием в свободное время. Небольшой потемневший самовар, тяжелый серебряный подстаканник с витыми узорами, позолоченная чайная ложка, украшенная монограммой, были известны в штабе всем старожилам. Но никто не знал, какие воспоминания посещают Виктора Ильича Колокольцева, когда он так вот чаевничает. Кроме дорогих сердцу майора самовара и подстаканника вечной спутницей его по фронтовым землянкам была никелированная машинка, с помощью которой он любил на досуге собственноручно набивать "Охотничьим" табаком гильзы. Папиросы получались плотными, как фабричные. Колокольцев был из тех военных, которые в двадцатые и тридцатые годы стыдливо замалчивали свое офицерское прошлое, а в сороковые стали гордиться этим прошлым и той школой, которую они прошли в старой армии. Виктор Ильич стал офицером в начале первой мировой войны. Из Томского университета он ушел в школу прапорщиков, заслужил на Западном фронте два "Георгия" и чин поручика, а после революции вступил в Красную Армию. Но во время гражданской войны особого старания не проявил, это нашло отражение в аттестациях, и служба, как говорится, не заладилась. Пришлось уволиться в запас, стать преподавателем математики в техникуме. О военной карьере он уже и не думал, огорчился даже, когда его вновь призвали в армию и назначили начальником штаба батальона. Было это в тридцать девятом году, перед финской кампанией. За участие в прорыве линии Маннергейма получил Виктор Ильич орден Красной Звезды и звание майора. С тех пор и отдался всецело службе, будто хотел наверстать упущенное. Майор Колокольцев обладал спокойной деловитостью человека, знающего себе цену. Неутомимо учил он своих помощников, заставлял их на первых порах по нескольку раз переделывать штабные бумаги, заново отрабатывать карту. А потом спокойно попивал чаек и, почти не глядя, подписывал документы. Знал: помощники не подведут, в сводках и донесениях все будет в порядке. Помощников Виктора Ильича иногда убивало, иногда их выдвигали с повышением. Он воспринимал это как неизбежность -- в первом случае горестную, во втором -- приятную -- и тут же принимался учить новых. Учил Колокольцев и Ромашкина. И не только по долгу службы, а и по душевному влечению, потому что видел в нем свою молодость -- сам был таким же на германском фронте: юным, бесхитростным, безотказным. Наедине называл Василия голубчиком и величал непременно по имени-отчеству. -- Садитесь, Василий Петрович, чаю желаете? -- Спасибо, товарищ майор, я уже поел. -- Чай не еда, голубчик... Ромашкин смотрел на массивный подстаканник, и ему хотелось завести такой же или похожий и так же пить чай, не торопясь, с торжественностью. -- Давно собираюсь спросить: батюшка ваш служил в старой армии? -- Нет, -- ответил Ромашкин и в свою очередь поинтересовался: -- А почему, товарищ майор, у вас возник такой вопрос? -- Есть в вас что-то офицерское. Врожденная, что ли, интеллигентность. Вы, конечно, из интеллигентной семьи? Колокольцеву, видимо, очень нравилось слово "интеллигентность", он произносил его как-то замедленно, чуть растягивая звук "е". -- Мой отец был инженером-строителем. Погиб под Москвой в сорок первом. -- Помню, голубчик, мне рассказывали... Ну что ж, приступим к делу. Я пригласил вас для того, чтобы осуществить суворовский завет: "Каждый солдат должен знать свой маневр". Поверьте, Василий Петрович, сотни раз я слышал эти слова, когда был еще поручиком, но истинный смысл их открылся мне относительно недавно -- на финском фронте. Оказывается, главное совсем не в том, чтобы солдат понимал какой-то тактический маневр -- обиход там, охват или нечто подобное. Это, разумеется, тоже не исключается. Но, мне кажется, Суворов мыслил шире: солдат лучше, добросовестнее, с большим энтузиазмом будет делать любое дело, если смысл и необходимость этого дела ему разъяснили и оно дошло и до его ума и до его сердца. Вот, голубчик, что означают слова великого Суворова. В нашей армии эту работу хорошо делают комиссары. Именно они прежде всего помогают солдату, и не только солдату, а каждому из нас, понять свой маневр. Василий любил такие беседы с начальником штаба. Приятны были его доверительность и подчеркнутое уважение к собеседнику. Но он-то знал, что за преамбулой обязательно последует деловая часть, в которой не всегда и не все приятно. -- Вы читали нынче "Правду"? -- неожиданно спросил Колокольцев. -- Не успел еще, спал после задания... -- Не оправдывайтесь, голубчик, отлично вас понимаю. Вот газета, пожалуйста, прочтите здесь. -- Он указал на сообщение Совинформбюро о летней кампании сорок второго года. Ромашкин углубился в чтение. "К началу лета германское командование сосредоточило на южных участках фронта большое количество войск, тысячи танков и самолетов. Оно очистило под метелку многие гарнизоны во Франции, Бельгии, Голландии. Только за последние два месяца оттуда было переброшено на советско-германский фронт 22 дивизии. В вассальных странах -- Италии, Румынии, Венгрии, Словакии -- Гитлер мобилизовал до 70 дивизий и бригад, не считая финских войск на севере, и бросил их на советско-германский фронт". Невольно вспомнилось, что на протяжении этого лета в газетах появлялись и вскоре пропадали бесследно ворошиловградское, новочеркасское, ростовское, краснодарское направления. Потом в сводках Совинформбюро грянуло слово "Сталинград". Из сегодняшнего сообщения следовало, что имен=CEо там сейчас наибольшее напряжение. Может быть, такое же, как в сорок первом под Москвой. Вывод этот подтвердил и Колокольцев. -- Прочли? Очень хорошо. Битва за Москву -- это уже история. Фашисты поняли: лобовым ударом Москву им не взять. Они решили выйти к Волге, чтобы разрезать нас пополам. Если противник овладеет Сталинградом... Впрочем, этого допустить нельзя. -- Он строго посмотрел на Ромашкина. -- И потому вам, голубчик, опять придется много поработать. Мы, как и другие части, все время должны знать, кто держит фронт против нашего полка, и не позволять, чтобы немцы снимали свои силы отсюда и перебрасывали их на юг. Надо будет, Василий Петрович, ежедневно, а вернее, еженощно подтверждать группировку противника. Поймите необходимость этого. На волге решается судьба Отечества. -- Виктор Ильич произнес это торжественно, выпрямясь и приподняв голову, как офицеры старой армии, которых Ромашкин видел только в кино. И, безотчетно подражая киногероям, Василий тоже энергично встал, расправил грудь, опустил в поклоне голову, чего никогда не делал прежде, и ответил в тон майору: -- Я сделаю все, что в моих силах. -- Прекрасно! -- оценил Колокольцев и пожал ему руку. Но, выбравшись из сумрака блиндажа и увидав перед собой зеленеющие под солнцем склоны холмов, Ромашкин тотчас почувствовал себя как бы сошедшим с киноэкрана в реальную жизнь. А у своей землянки, уже совсем освобождаясь от наваждения, навеянного Колокольцевым, подумал о майоре жестко и трезво: "Блажит старик. Преувеличивает. Если даже фашисты форсируют Волгу, мы все равно их раздолбаем. Но как бы то ни было, обстановка неприятная, особенно для нашего брата. Все будут сидеть в обороне, а разведчиков теперь загоняют". На другой день и ночь Василий еще раз обследовал оборону противника, дал задание своим наблюдателям и стал готовить сразу три объекта для нападения. В этом ему помог Иван Петрович Казаков. Командуя стрелковой ротой, он по-прежнему проявлял интерес к захвату "языков". -- Смотри, что я придумал, -- сказал Казаков и повел Ромашкина в отросток траншеи, выдвинутый вперед. -- Вот, гляди. Василий увидел толстую палку, вбитую в землю, к ней был привязан конец синего немецкого телефонного кабеля, который уходил в нейтральную зону и терялся в кустах. -- Видал? Немцев приучаю. -- Не понял. К чему приучаешь? -- К шуму. Другой конец мы ночью привязали к проволочному заграждению. У них там банки консервные навешаны, чтобы тебя подловить, когда проволоку резать будешь. Вот я и дрессирую фрицев. Приходи вечерком, покажу. Василий пообещал прийти и направился в роту Куржакова -- проверить своих наблюдателей. -- Ну, чем порадуете, что у вас нового? -- спросил он Сашу Пролеткина. -- Все нормально, товарищ лейтенант, -- бодро ответил Саша. -- Против нас прежняя дивизия стоит. -- Какие доказательства? -- Точные, как в аптеке, -- уверенно продолжал Саша. -- Против нас прежняя дивизия стоит. -- Какие доказательства? -- Точные, как в аптеке, -- уверенно продолжал Саша. -- Посмотрите в бинокль, вон в той балочке -- километра два за их передним краем -- серая кобылка пасется. Видите? Ромашкин подкрутил окуляры бинокля и отчетливо увидел вдали серую лошадь, она щипала траву. -- Эта кобыла, товарищ лейтенант, ночью в первую траншею харчи подвозит. Если бы дивизия ушла, кобылку не бросили бы, увели б с собой. Так? -- Предположим. -- Значит, если она здесь, дивизия тоже здесь. Пока Пролеткин рассказывал, Рогатин ядовито ухмылялся. -- А что скажешь ты, Иван? -- Балаболка он, -- вздохнул Рогатин. -- Ты давай про фрицев! -- огрызнулся Пролеткин. -- Все рассмотрел! -- покачал головой Рогатин. -- Даже, что кобыла, а не мерин, определил. Вон какой глазастый! Пролеткин вспыхнул, набрал было воздуха, чтобы отпарировать, но не нашелся, шумно выдохнул вхолостую, промолчал. -- А может, фрицы, -- не унимался Рогатин, -- того конягу специально оставили, чтобы нас обмануть? Подумали: "Мы уйдем, а у русских есть хитрый разведчик Саша Пролеткин, нехай он любуется на эту лошадку и свое командование в заблуждение вводит". Саша собрался наконец с мыслями: -- Разведчик должен по разным признакам судить об обстановке. А ты все только на силу свою надеешься -- хватай фрица за шкирку да волоки к себе в траншеи, вот и вся твоя разведка. Надо ж и мозгами шевелить. -- Согласен, -- невозмутимо ответил Иван. -- Соображать же надо! -- торжествовал Саша. -- А где же твое соображение? -- спросил вдруг Рогатин. -- Ты сам чего сейчас говорил? -- Чего? -- Вспомни-ка! Ладно, я подскажу: "По разным признакам судить!.." А где у тебя разные признаки? Всего одна кобылка, да и та, наверное, жеребец. -- Ну, ладно, -- примирительно сказал Ромашкин. -- Наблюдайте, ребята. После обеда пришлю вам смену. По ходу сообщения он направился в тыл. У спуска в лощину встретил Куржакова. -- Привет! -- сказал дружелюбно ротный. -- Куда путь держишь? -- Домой. -- Идем ко мне обедать. Куржаков был под хмельком, и поэтому Василию не хотелось идти к нему. На отказ Ромашкина Куржаков обиделся. Даже обругал по привычке бывшего своего взводного. "Ничего, в другой раз навешу, отойдет",