о вшивые. -- Ты в газетах читал или сам видел? -- Даже вшей ихних кормил. Как поспишь в отбитом у фрицев блиндаже или в доме, где они стояли, обязательно этой дряни наловишься. -- Ну-ка, Школьник, растолкуй мне, где бы ты здесь за "языком" пошел? Василий стал пояснять: -- Сначала я бы вон в ту балочку спустился. Она хоть и дугой, не напрямую к немецкому переднему краю идет, но зато не простреливается. Потом из балки к траншее пополз. Разрезал бы проволоку. -- Чем? -- Ножницы есть специальные. -- А где их взять? -- В роте нет, они у саперов бывают. -- А без ножниц можно? Ромашкин улыбнулся: -- Можно и без ножниц: палку под нижнюю нить проволоки подставил и ползи, потом под другую тоже палку и опять вперед. -- А шарабан у тебя вариг! -- похвалил Петр Иванович, удаляясь и радуясь находчивости разведчика. Тут Ромашкин спохватился: -- Уж не собираетесь ли вы без меня идти? Смотрите, дело опасное, без опыта засыпетесь в два счета. -- Ты же не хочешь нам помочь, -- обиженно сказал Петр Иванович. -- Не могу. И вам не советую. Подошли Мясник и Вовка. -- Ух и воняет! Дайте закурить, -- сказал Никола. -- Вот и ты завтра будешь так же вонять, -- спокойно ответил Петр Иванович. Мясник злобно зыркнул на него исподлобья, но ничего не сказал. Ромашкин пошел по траншее, чтобы посмотреть на левый фланг, за ним, скучая, шагал Вовка. -- Безжалостный человек ваш Червонный, -- сказал Ромашкин, думая о его последних словах. -- У него все со смыслом -- учти. Он ни одного слова зря не говорит. Башковитый мужик. Вот, к примеру, ты его несколько дней знаешь. Ну-ка быстро вспомни, как его фамилия? Ромашкин стал припоминать, но фамилию назвать не смог. -- Вот видишь. Это он специально подобрал. Даже липовую фамилию его не сразу ухватишь! Профессор в нашем деле. Когда вернулись с фланга, Червонный все еще курил с Николой. -- Это у тебя ордена были? -- спросил Мясник, показывая на дырки в гимнастерке. -- Ордена. Красного Знамени, две Красных Звезды и еще медали. -- Силен. Иван Петрович прищурил глаз: -- А вот скажи, Школьник, почему тебе за мокрое дело орден давали, а Мяснику -- вышку? -- Не понял. -- Он спрашивает, -- перевел Вовка, -- почему тебе за убитых фрицев ордена, а Николе за убийство расстрел? Ромашкину не понравилось, что Червонный так настойчиво зовет его Школьником, понимал -- и в этом разговоре он хитрит, судя по вопросу, хочет столкнуть его с Мясником. Но зачем ему это, Василий уловить не мог. Все же не хотелось выглядеть в глазах Петра Ивановича и его друзей действительно школьником, и Василий ответил как полагалось взрослому человеку, да к тому же еще и офицеру: -- А ты сам неужели не понимаешь, какая разница? Червонный, несмотря на самоуверенность, все же на секунду отвел глаза от прямого взгляда Ромашкина, но тут же невозмутимо продолжал: -- Если спрашиваю, значит, не понимаю. Растолкуй, ты же офицер. "И это он неспроста, -- подумал Василий, -- что-то замышляет, старый волк". -- Я врагов убивал, тех, кто пришел грабить нашу землю. Я своей жизнью рисковал, защищая Родину. Народ дал мне особые знаки отличия, чтобы показать меня всем: вот, смотрите и уважайте этого человека, он отстоял вашу свободу и благополучие. А Никола... -- Ромашкин взглянул на хмурого Мясника, подумал: "Зачем я буду кривить душой, осторожничать и угодничать перед этими людьми, нечего мне их бояться", -- и высказал то, что считал правильным: -- А Никола убивал тех же советских людей, которых убивают фашисты. -- Стало быть, он фашистам помогал, те бьют с фронта, а Мясник в спину? - усмехаясь и пристально глядя на Николу, спросил Петр Иванович. -- Выходит, так, -- согласился Ромашкин, наблюдая, как недобрые огоньки замелькали в глазах Мясника. Вдруг Червонный сам прервал возникшую натянутость и свел все на шутку: -- Ну, Школьник, если бы ты прокурором был, век не видать нам свободы! Но, слава богу, ты штрафник, и, может быть, завтра, а то и раньше немцы прострелят твою умную голову. Шутка получилась зловещей, никто не смеялся. Молча разошлись в разные стороны. "Что это, угроза? Почему вдруг так резко изменилось отношение Червонного? Чем я обидел его? Отказался в поиск идти? Нет, что-то не то. Не хватало еще, чтоб завтра в атаке эти подонки мне пулю в затылок пустили..." Во время ужина Ромашкин не пошел в блиндаж, где находились штрафники, он сел в стрелковой ячейке, закусил всухомятку. С тоской вспомнил своих замечательных ребят. Наверное, сейчас готовятся на очередное задание. Поведет Рогатин. Саша Пролеткин, как всегда, подшучивает над ним. Голощапов обязательно чем-нибудь недоволен. Шовкопляс что-нибудь рассказывает на своей певучей украинской мове. А старшина Жмаченко, как сердобольная хозяйка, кормит разведчиков ужином и проверяет, у всех ли достаточно гранат и патронов к автоматам. Полк после трудного боевого дня готовится поспать. Колокольцев пьет чай из маленького самоварчика, Караваев думает над картой - как завтра с рассветом бить фашистов. А новый замполит, наверное, гоняет своего ординарца, чтоб отутюжил ему одежду, подшил свежий подворотничок, почистил сапоги. Очень большая чистюля этот новый замполит! Подошел командир взвода. -- Вот ты где. Послушай, старшой, -- он впервые намекнул так на звание Ромашкина, -- завтра, когда пойдем в атаку, помоги на левом фланге. Сам знаешь, народ необстрелянный, испугаются пулеметов, залягут, потом не поднять. Помоги, штрафники тебя в свою компанию приняли, ты с ними общий язык найдешь. Много ли нужно человеку в беде? Иногда не деньги, не какие-то блага, а сознание, что ты сам кому-то нужен. Вот не помог лейтенант ничем, а сам помощи попросил -- и светлее стало у Василия на душе, воспрянул духом. -- Не беспокойся, лейтенант, на левом фланге будет полный порядок! -- Ну, спасибо тебе, старшой. Он пошел по тесной траншее, а Ромашкин благодарно смотрел ему в спину. Вспомнив затаенную угрозу в словах Червонного, Василий подумал: "Надо было сказать взводному: что-то затевают дружки Червонного. Я его обнадежил, а они меня самого как бы не пристукнули". К Ромашкину подошел Нагорный. -- Я не хочу быть навязчивым, но все же скажу то, что думаю: вдруг тот человек не придет дежурить с вами? От таких, как он, можно всего ожидать. Заснет. Придется вам нести службу одному. А случись что-либо, по распределению командира я должен быть с вами. С меня спросят. Так что вы не обижайтесь. -- Его и правда нет. Не пришел. А по времени уже пора. -- Не жалейте, я охотно вам помогу, скажите, что я должен делать? -- Будем ходить от середины нашей позиции на фланги. Вы туда, я сюда. Сойдемся и опять разойдемся. Когда идете, прислушивайтесь, приглядывайтесь. Если что-то заметите, сообщайте мне. Вот так и будем ходить, чтоб не заснуть. -- Очень хорошо! Я все прекрасно понял -- ухожу на свой фланг. Нагорный неловко держал в руках винтовку, она мешала ему, он не знал, что с ней делать. Ромашкин усмехнулся: -- Подождите. -- Он взял ружье, отпустил ремень и подал Нагорному. - Теперь накиньте ее на плечо. Нагорный сделал, как советовал Ромашкин, радостно удивился: -- Действительно очень удобно, благодарю вас. Элементарно просто, а я не додумался! Правильно говорят -- дело мастера боится. Они стали прохаживаться, каждый размышляя о своем. Прошел час, а может быть, больше. Вдруг Нагорный подбежал к Ромашкину, взволнованно зашептал: -- Там от нашей траншеи поползли люди -- туда. -- Он махнул рукой в сторону немцев. Ромашкин растерялся -- что делать? Это наверняка дружки Червонного двинулись за "языком". Поднять тревогу, вернуть? Уж тогда-то не миновать от них пули в спину! Промолчать нельзя -- это может привести к самым тяжелым последствиям. -- Что же вы ничего не предпринимаете? -- вдруг строго спросил Нагорный. - Они к фашистам пошли, я случайно слышал их разговор. Червонный сказал: "рвем когти" -- это значит побег. -- Он так сказал? -- Уверяю вас. Ромашкин побежал к землянке взводного. -- Лейтенант, четверо ушли к немцам! Сиваков ошалело вытаращил глаза, зачем-то рванул пистолет из кобуры. -- Когда? -- Недавно. -- Почему не стрелял? -- Я их не видел. Нагорный заметил. -- За мной! -- Лейтенант побежал, двоим, случайно встреченным в траншее, крикнул: -- за мной! Спросил Нагорного: -- Куда они пошли? Тот показал направление. -- За мной! -- опять крикнул взводный, и все, кто был рядом с ним, полезли из траншеи. Сухая земля с шелестом посыпалась вниз, запахло пылью. Но как только выбрались из траншеи на поверхность, этот запах сразу сменился сырой прохладой, которая тянула из балки. Ромашкин вспомнил свой разговор с Червонным. -- Они наверняка пошли низиной, -- сказал Василий взводному. -- Будут идти осторожно, с опаской, а мы давай напрямик поверху, через поле. У проволоки встретим. -- Верно говоришь! -- Сиваков, пригибаясь, побежал вверх по косогору, все последовали за ним. Ромашкин думал: "А что, если ребята за "языком" пошли, а Нагорный из ненависти наклеветал на них?" Но, вспоминая разговоры с Петром Ивановичем, Василий убеждался -- тот исподволь выспрашивал, как безопаснее добраться до проволоки. И с Мясником сталкивал не случайно, об орденах рассуждал, чтоб ненависть разжечь у этого человека. И смертью Вовку пугал, и против Нагорного насторожил для маскировки своих планов. Крадучись, стараясь не шуметь, добрались до выхода из балки. Залегли в последних поднимающихся на взгорок кустах. Сиваков осмотрелся: кто же с ним здесь? Лейтенант пожалел о своей горячности и торопливости. Ромашкин был единственным, кто по-настоящему годился в этой засаде. Нагорный -- ни рыба ни мясо. Двое других неизвестно кто такие, лейтенант даже фамилий их не знал. "Стало быть, у тех четыре винтовки, у нас два автомата -- мой и старшого, эти трое с винтовками не в счет", -- быстро прикидывал Сиваков. Ромашкину он сказал: -- Выпустим их на ровное место и здесь окликнем. Если не остановятся, стреляй. -- Я все думаю, не за "языком" ли они? Был с ними такой разговор. Позволь, я проверю? -- Как ты это сделаешь? Ромашкин объяснил. -- Хорошо. Действуй, -- согласился лейтенант. Ждать пришлось недолго. Неподалеку хрустнула сухая ветка под ногой, зашлепали листья по одежде идущих. "А еще за "языком" собрались! -- подумал Ромашкин. -- За версту дураков слышно!" Из темных кустов, опасливо озираясь, вышли четверо. Втягивая головы в плечи, крадучись пошли вверх по склону. У Мясника в плечи втягивать-то нечего было, Ромашкин сразу узнал его квадратную, словно комод, фигуру. Когда группа приблизилась метров на двадцать и кусты, в которые она могла шмыгнуть, остались позади, Ромашкин, не показываясь из кустов, властным голосом скомандовал: -- Хальт! Хенде хох! Беглецы испуганно присели и замерли. Ромашкин, картавя под немца, пояснил, чтобы его поняли: -- Руки вверх! Оружие на земля! Четверо быстро исполнили команду. -- Мы в плен! Сдаемся! -- просительно сказал Червонный. Василий ни разу не слышал, чтобы он говорил таким жалким голосом. -- Цюрук! Кругом! Спина ко мне! -- грозно, но негромко, чтоб не услыхали немцы, продолжал приказывать Ромашкин. -- Кто ты есть? -- спросил он. -- Мы политические заключенные, нас привезли из лагеря. Мы против Советской власти. Хотим в плен, к вам. Хайль Гитлер! -- блеял Червонный. -- Отшень карашо! -- одобрил Ромашкин и шепнул Сивакову: -- Берем оружие. - Они осторожно подошли к задравшим руки предателям. Держа автоматы наготове, взяли у них из-под ног винтовки, положенные на траву. Подошли Нагорный и те двое, фамилии которых не знал Сиваков, они тоже держали свое оружие наготове. -- Ну, а теперь пошли назад! -- спокойно сказал лейтенант. Петр Иванович, не веря своим ушам, все еще держа руки вверх, опасливо оглянулся. Мясник быстро опустил короткие лапы, повернулся всем квадратным телом и, увидев Ромашкина, злобно и спокойно сказал Червонному: -- Я же тебе говорил, сука твой Школьник. Надо было его давно пришить. Эх ты, голова два уха, и себя и нас завалил. -- Мяснику было приятно хоть раз в жизни неотразимо ужалить атамана, которому он в душе не только завидовал, но и ненавидел его. -- Где Вовка-Штымп? -- спросил Ромашкин. -- А он другой дорогой пошел, -- вызывающе ответил Червонный. -- Какой дорогой? -- спросил Сиваков и щелкнул затвором. -- Говори, или сейчас я тебя, гада, прикончу при попытке к бегству. Червонный упал на колени, быстро и жалко стал просить: -- Не надо. Я никуда не бегу. Вот все видят -- не бегу. Они будут свидетелями. -- Куда пошел Голубой? -- Я пошутил. Он там, в траншее, остался. Откололся от нас. -- То-то! Шутник! Ну, пошли, вы вперед -- мы за вами. И предупреждаю - побежит один, всех прибью. Держите друг друга за руки. На рассвете из каждого взвода вызвали по десять человек, привели на опушку, построили. Сиваков умышленно поставил предателей рядом с валявшимися здесь трупами немцев. Лейтенант прочитал короткий приговор трибунала. Треснули очереди из автоматов. Четверо упали, подняв пыль в пересохшей траве. Их трупы не стали закапывать, оставили среди убитых врагов. Когда совсем рассвело, началась артиллерийская подготовка, черная пыль и дым окутали позиции гитлеровцев, снаряды и мины долго долбили их расположение. Наконец Ромашкин увидел зеленые ракеты, услышал, как ротный доложил последний раз по телефону: -- "Шурочка" пошла вперед! Капитан Телегин, взводные и Ромашкин выпрыгнули на бруствер первыми и, увлекая за собой остальных, побежали вперед, крича: -- За Родину! Вперед! Рядом с Василием бежал Нагорный, он истово провозглашал эти же слова: -- За Родину! За нашу Родину! А с другого бока бежал Вовка-Штымп, он перепрыгивал через воронки и старые трупы немцев, не обращая внимания на грохот боя, совершенно не замечая взрывов немецких снарядов и свиста пуль, все старался объяснить Ромашкину: -- Ты пойми, Школьник, я с самого начала не хотел с ними уходить. Я русский. Что мне делать у немцев? Я Червонному просто так поддакивал, боялся его. Он мужик строгий. У него власть большая была! А когда они к немцам двинули, я в другом взводе спрятался. Ромашкин с гулко бьющимся сердцем бежал вперед, невольно ждал знакомого уже не раз, тяжелого удара пули или осколка. Слушая объяснения Вовки, улавливал их смысл лишь наполовину, но все же отмечал в подсознании: "Какой смелый, черт, разговаривает, будто за чаем. Жаль, если его убьют, взял бы в разведку! О чем я думаю! Его убьют! Самого ведь сейчас свалить может!" Ромашкин помнил и просьбу взводного, наблюдал за левым флангом, покрикивал: -- Вперед! Вперед, ребята! Заметив, как несколько человек залегли от близкого взрыва, метнулся к ним: -- Встать! Вперед! На него смотрели снизу глаза, полные ужаса, бойцы вжимались в землю, не в силах оторваться от нее. Ромашкин знал: ни уговоры, ни просьбы сейчас не помогут, против животного страха может подействовать лишь еще более сильная встряска, одолеть боязнь смерти поможет лишь еще более близкая реальность смерти. -- Пристрелю, гады! Встать! Вперед! -- грозно крикнул Ромашкин, наводя автомат на лежащих. Они вскинулись и побежали вперед, глядя уже не на ту смерть, которая летела издали, а на ту, что была рядом, в руках Ромашкина. Не успели добежать до траншеи врага, как с низкого серого неба хлынул дождь, он обливал разгоряченное тело, прибавил сил. Запах гари взрывов на некоторое время сменил аромат теплой травы. -- Ура! -- кричали штрафники и неслись на торчащие из земли мокрые каски. Фашисты торопливо стреляли. Ромашкин видел их расширенные от ужаса глаза, дрожащие руки. Штрафники прыгали сверху прямо на головы врагов. Рукопашная схватка была короткой -- торопливые выстрелы в упор, крик раненых, ругань штрафников, несколько глухих взрывов гранат, брошенных в блиндаж. -- Вперед! -- кричал Ромашкин. -- Не задерживайся в первой траншее! Справа командиры тоже выгоняли штрафников из блиндажей: кое-кто полез потрошить ранцы убитых гитлеровцев, снимать часы. -- Вперед, буду стрелять за мародерство! -- неистовал капитан Телегин. Волна атакующих покатилась дальше, ко второй траншее. А в первой, на дне ее, остались лежать, втоптанные в грязь, в зеленых мундирчиках те, кто несколько минут назад стрелял из пулеметов и автоматов. Вроде бы из первой траншеи никто из гитлеровцев не убежал, но из следующей опять стреляли пулеметы и автоматы, мелькали зеленые, блестящие под дождем каски. Вдруг вскрикнул и зашатался Нагорный. -- Зацепило? -- сочувственно спросил Ромашкин. -- Кажется, да. Но я пойду вперед. Я могу. -- Нагорный держался за грудь рукой, под пальцами на мокрой гимнастерке расплывалось красное пятно. Он побежал вместе со всеми, но постепенно стал отставать. Несколько раз падал, спотыкаясь на ровном месте, но поднимался и шел вперед. "Вот так, наверное, и папа, -- подумал Василий. -- Он тоже был скромным, тихим, но в бою от других не отставал". Ромашкин, оглядываясь, видел Нагорного, очень хотел помочь ему, однако железный закон атаки -- все идут только вперед -- не позволял это сделать. Те, кто ранен, помогут друг другу, к ним подоспеют санитары. Живые должны продолжать свой бег навстречу врагу и поскорее убить его, иначе он сразит тебя. Нагорный все же дошел до второй траншеи. Здесь на роту обрушился сильный артиллерийский налет. Все бросились на мокрое, скользкое дно, лежали некоторое время, не поднимая головы. Снаряды рвали землю совсем рядом. Кислый запах разопревшей от дождя и пота одежды заполнил траншею, набитую людьми. Когда обстрел прекратился, Ромашкин хотел перевязать Нагорного -- тот лежал рядом. -- Не надо. Бесполезно. -- Он смотрел на Василия добрыми усталыми глазами. -- Это даже к лучшему. Если бы вы знали, как я устал! Я очень боялся, что умру без пули. Без крови. Не сниму с себя обвинения. И вот слава богу, я убит. Очень прошу сообщить домой, в Ленинград. Пусть знают -- я никогда врагом не был. Вот окончательно доказал это. Теперь жене, дочери... легче жить будет... -- Нагорный обмяк, рука упала с груди, открыв густо-красное пятно на потемневшей от дождя гимнастерке. "С простреленным сердцем шел человек в атаку, -- подумал Ромашкин, - очень дорожил он своим добрым именем, сделал все, чтобы восстановить его". Дождь обмывал лицо Нагорного, оно было спокойным и строгим, лишь одна обиженная морщинка пересекала его высокий лоб. Эта морщинка была единственным упреком за несправедливые подозрения и кару соотечественников. Из-за поворота траншеи вдруг выбежал немец в орденах, с серебряным шитьем на воротнике и рукавах мундира. Василий схватился за автомат, но "фриц", весело улыбаясь, закричал: -- Это я, Школьник! Ромашкин узнал Вовку-Штымпа. -- Ты зачем в эту дрянь нарядился? -- Мои шмутки промокли под дождем, а это сухое. Смотри, сукно -- первый сорт! Я в блиндаже чемодан раскурочил. Там еще барахло есть, может, и ты в сухое переоденешься? -- Неужели не понимаешь, это же подло! -- Почему? -- искренне удивился Вовка. -- Это одежда врага, фашиста. Смотри, кресты на ней. Он их получил за то, что нашего брата убивал. -- Василий вспомнил слова Нагорного о том, что от Червонного и его компании можно ожидать любой подлости. Вовка вчера не подтвердил этого своим поведением -- не пошел с дружками к фашистам, а вот сегодня надел на себя немецкую форму и не видит в этом ничего плохого. Подошел Сиваков. -- Пленный? -- спросил он Ромашкина. -- По старой привычке живьем берешь? Ромашкин, не зная, что сказать, молча отвернулся. Лейтенант узнал Голубого, разозлился. -- Чучело огородное! Снять немедленно! Штымп убежал в блиндаж. Сиваков сказал Ромашкину: -- Спасибо тебе, старшой, вовремя ты поднял левый фланг, а то бы не дошли мы сюда. Уж как один фланг заляжет, и другой далеко не уйдет. Ну что ж, будем закрепляться здесь. -- Дальше разве не пойдем? -- Не с кем -- немного в роте людей осталось. Соседи на первой позиции застряли. Только наша "Шурочка" вперед вырвалась. Ромашкин оглянулся -- на поле лежали под дождем те, кто еще утром составлял штрафную роту. Большинство головой вперед, как срезала на бегу пуля. Ромашкин во время атаки не видел, когда падали все эти люди. В атаке он следил только за тем, чтоб все бежали вперед, и сам смотрел туда, откуда должна прилететь смерть; кажется, на минуту ослабишь внимание -- и она тебя сразит, а когда пристально глядишь ей в глаза -- не тронет, минует. x x x Когда штрафная рота шла в общем наступлении, в "полк Караваева приехал член Военного совета армии генерал Бойков. Сначала он намеревался побывать на НП командира дивизии Доброхотова. Но, услыхав о натянутых отношениях нового замполита Линтварева и подполковника Караваева, решил побывать в полку, разобраться. Генерал прибыл в полк, когда наступление было остановлено контратакой фашистов. На НП полка не было ни командира, ни замполита -- они оба ушли в батальоны, которые дрогнули под сильным ударом танков. Линтварев был в первом батальоне, у капитана Куржакова. Григорий уже командовал батальоном, заменив погибшего на Днепре Журавлева. Куржаков знал о размолвках замполита и командира полка, знал и подробности отправки Ромашкина в штрафную роту -- за все это невзлюбил Линтварева. Когда тот прибежал в батальон и с ходу закричал: "Почему не продвигаетесь?" - Куржаков, еле сдерживая себя, ответил: -- Может, вы покажете, как это сделать? К удивлению капитана, Линтварев не смалодушничал, сухо и официально бросил: -- Покажу, если вы разучились. -- Он вышел в первые ряды залегших рот и сказал Куржакову. -- Попросите артиллеристов дать налет. Куржаков позвонил по телефону, надорванным голосом передал координаты и команду. Вскоре послышались выстрелы пушек, и темные султаны намокшей под дождем земли вскинулись впереди на бугре, где засели немцы. -- Встать! За мной! За Родину! -- закричал Линтварев и первым побежал вперед, размахивая пистолетом. "Не трус", -- подумал Куржаков, поспевая за ним. Пулеметы встретили атакующих дружным огнем, и тут же заклевали землю мины. Бойцы залегли. Лег и Линтварев. Куржаков решил показать замполиту, что он все же храбрее его. Подошел к нему, распростертому на земле, и, спокойно скручивая цигарку, буднично спросил, стоя под свистящими пулями: -- Ну, что дальше будем делать? Линтварев удивленно уставился на него снизу вверх, взял себя в руки: -- Прекратите этот глупый форс! Ложитесь! Я вам приказываю! Куржаков опустился на землю, лег не на живот, а на спину, словно, загулявшись по этим полям, устал и теперь, отдыхая, пускал дым в небо. У гитлеровцев заработали моторы танков, замелькали, задвигались каски в траншее. -- Сейчас пойдут в контратаку, -- сказал сдержанно Линтварев. -- На ровном месте они нас раздавят. Надо отойти, встречать танки в траншее. -- Вы же говорили: только вперед! -- невозмутимо напомнил Куржаков. Линтварев вдруг обложил его трехэтажным матом. Куржаков засмеялся: -- Оказывается, вы умеете и по-человечески разговаривать! Разрешите отвести батальон? -- Отводите. Потом они вместе отбивали контратаку, и Куржаков еще раз убедился - замполит не из трусливых! Когда бой стих, с НП полка сообщили: Бойков вызывает к себе Линтварева. Генерал успел побеседовать с Караваевым и несколькими офицерами-коммунистами, все говорили не в пользу замполита, да Бойков и сам видел по фактам -- не сумел Линтварев на новом месте войти в коллектив. Член Военного совета хорошо знал подполковника по работе в политотделе армии, там его педантичность, исполнительность с бумагами была очень полезна и уместна, а вот здесь в общении с людьми Линтварев, опираясь на служебную требовательность, боролся не за общее дело, а за свой личный авторитет. Бойков собирался отругать Линтварева, но, посмотрев на усталое его лицо, на испачканную одежду, подумал: "Неуютно ему здесь. Одиноко, наверное, себя чувствует среди новых людей. Хоть и сам виноват в этом, надо его поддержать". -- Лихо ты, Алексей Кондратьевич, в атаки ходишь! -- улыбаясь, сказал Бойков. -- Видел я в стереотрубу. -- Приходится, -- коротко ответил Линтварев, еще не отдышавшись после быстрой ходьбы. -- Ну, как ты на новом месте? Как народ? -- непринужденно, будто ничего не знает и ведет обычный разговор, спросил генерал. -- Народ хороший, -- ответил подполковник, сдерживаясь, чтоб не посмотреть на Караваева -- оценит ли тот его благородство. -- Значит, все нормально? -- В основном. -- За исключением пустяка, как в песенке про маркизу? Ну-ка, давай пройдемся. Устал я целый день в машине скрюченным сидеть. Они спустились в лощину, где можно было ходить в рост. И вот здесь Бойков перешел на серьезный тон. Генерал спрашивал со своих политработников гораздо строже, чем со строевых офицеров. Объяснял это не особым расположением к строевикам, не тем, что у них работа сложнее и ответственности больше, -- политработник в глазах члена Военного совета был, да и на самом деле являлся, человеком, для которого моральная непогрешимость - самое необходимое качество его профессии. -- Почему вас не принял коллектив? Почему вы не сошлись с людьми? - строго спрашивал Бойков. -- Здесь был не коллектив, а семейственность. Старшие покрывали младших. Сор не выносили из избы. А я на это не пошел. -- Факты, -- коротко спросил Бойков. -- Старший лейтенант Ромашкин избил капитана Морейко, дежурного по штабу. Это хотели замазать, а я не позволил. Поставил вопрос принципиально. Тем более у Ромашкина были антисоветские высказывания. Генерал все это уже слышал от других; обвинение в политической неблагонадежности, по мнению Бойкова, было наиболее серьезным пунктом в деле Ромашкина. Поэтому до прихода Линтварева генерал побеседовал с уполномоченным особого отдела Штыревым, который сказал, что никогда у разведчика таких высказываний не наблюдалось, хороший, смелый парень, а обвинение это Линтварев привез с собой, якобы где-то в госпитале слышал крамольные слова от Ромашкина. Свою информацию Штырев завершил таким мнением: -- Я разбирался -- ничего серьезного нет. Случайно оброненная фраза, да и то без политического смысла. Зря подполковник на хорошего разведчика бочки катит. Узнав все это, Бойков хотел выяснить, в чем же причина такого обвинения со стороны Линтварева. Поняв в конце концов, что Алексей Кондратьевич при самозащите просто "закусил удила", Бойков строго отчитал его: -- Вы не поняли ни людей, ни обстановки. Здесь не семейственность, а хорошая боевая семья! И очень плохо, что вас не приняли в эту семью. Вы здесь чужой. Вы противопоставили себя коллективу. Вас надо убирать из полка. Я не делаю этого лишь потому, что затронута честь политработников вообще. Уронили ее вы. Я еще не встречал в своей практике такого, чтобы политработник не нашел общего языка со здоровым коллективом. Подчеркиваю - со здоровым! Потому что полк всегда прекрасно справлялся со всеми боевыми задачами. -- Генерал искренне переживал оплошность своего подчиненного, такое действительно редко случалось. -- Я вас оставляю здесь для того, чтобы вы восстановили не только свое имя, но и доброе отношение к званию политработника. Обещаю вам приехать через месяц. Если вы не справитесь с этой задачей, нам придется расстаться. Генерал умышленно не напоминал Линтвареву грехи, за которые его убрали из штаба армии, считал это слишком примитивным воспитательным приемом, умолчать было более благородно и действенно. -- Желаю вам найти в себе силы и необходимые качества для того, чтобы поправить положение. Линтварев все время ждал -- вот-вот Бойков бросит ему в лицо обидную фразу о прошлой провинности. И то, что генерал не вспомнил об этом, еще больше обостряло сознание собственной вины. Из полка Караваева генерал поехал на то направление, где наступала дивизия с приданной ей штрафной ротой. По дороге Бойков спросил шофера: -- Помнишь, Степаныч, разведчик с нами однажды ехал, по спидометру километраж засекал и точно указывал место на карте? -- Как же, помню, товарищ генерал, его сон сваливал, вот он и хитрил. -- Так вот этот парень угодил в штрафники. -- Что натворил? -- За мальчишескую несдержанность пострадал. Шофер удивленно поглядел на начальника: -- Это как же понимать? -- Один субъект нехорошо говорил о женщинах, а Ромашкин дал ему за это по физиономии. -- И все? -- Все. -- Надо помочь парню, товарищ генерал. -- Вот едем помогать. Жаль, если убит или ранен, -- хороший разведчик. Шофер невольно прибавил скорость, будто это могло решить судьбу то=C7о хорошего лейтенанта. Усталый, удрученный большими потерями, командир штрафной роты доложил генералу, что Ромашкин отличился -- помог задержать предателей-перебежчиков, а в наступлении вел за собой атакующих на левом фланге. Говорил Телегин как-то неопределенно, в прошедшем времени. Генералу еще в штабе дивизии сказали -- от роты остались единицы, и он боялся спрашивать о Ромашкине. Капитан тоже не говорил о том, что особенно интересовало члена Военного совета. Наконец Бойков спросил: -Жив? -- Утром был жив. Сейчас не знаю. -- Позвоните. Телегин стал вызывать по телефону "Шурочку", долго искал ее через коммутаторы, наконец радостно закричал: -- "Шурочка"? Сиваков -- ты? Слушай, где у тебя разведчик, ну тот, Ромашкин? Живой? -- И, обращаясь к Бойкову, доложил: -- Жив, товарищ генерал. -- Прикажите направить его сюда. Через час Ромашкин стоял перед членом Военного совета. -- Здравствуй, орел! Рад, что ты жив! Ну как, не ранило тебя? -- Цел, товарищ генерал! -- улыбаясь, говорил Василий, счастливый и гордый тем, что его помнят, о нем беспокоятся. -- Ты знаешь, для освобождения из штрафной роты нужно быть раненым. Просто для формальности нужна хотя бы небольшая царапина. Ромашкин виновато переступил с ноги на ногу: -- Нет, не зацепило на этот раз. -- Ты, может, не почувствовал? Бывает, в горячке боя не замечаешь. Иди вон в кусты, разденься: может, где-то под одеждой задело? Ромашкин ушел в кусты, раздеваться не стал -- уверен, нет ранения, - постоял, покурил, вернулся: -- Нет, товарищ генерал, никаких царапин. Бесхитростная простота разведчика вызвала досаду у члена Военного совета -- не мог найти какую-нибудь старую царапину, ну хоть прыщик какой-нибудь расковырял бы! Но ничего не поделаешь. Придется идти более длинным путем соблюдения всех формальностей, неизбежных при освобождении штрафника без ранения. Должен заседать трибунал и, всесторонне рассмотрев дело, вынести решение об освобождении Ромашкина из штрафной роты за проявленное мужество. Того, что совершил Ромашкин, было вполне достаточно для решения трибунала. И все же у Бойкова испортилось настроение. Эта длинная формалистика была нужна теперь не ему, не Ромашкину, а соблюдалась из-за Линтварева. Генерал хорошо знал людей, которые, не задумываясь, бросаются политическими обвинениями, как это сделал Линтварев. Такого человека побаиваются не только окружающие, но и начальники. Вот и он, Бойков, вынужден все оформлять строго документально, чтобы Линтварев при случае не бросил тяжелую фразу и по его адресу: освободил своей властью политически неблагонадежного! "Ну, если соблюдать все тонкости, надо трибуналу заняться не одним только Ромашкиным", -- подумал Бойков и спросил командира роты: -- Кто еще отличился в наступлении? Капитан задумчиво сказал: -- Все шли в атаку смело. Ромашкин помог ему: -- Рядовой Нагорный продолжал идти вперед с простреленным сердцем, товарищ генерал. Я сам это видел. Нельзя ли его наградить за мужество? -- Даже нужно! -- поддержал Бойков. -- Представьте материал, товарищ капитан. Ну, а еще кто? -- Есть один шустрый парень, правда, из уголовников, но из него может выйти хороший разведчик, -- сказал Ромашкин. -- К себе во взвод намечаешь? -- спросил генерал. -- Возьму, если разрешите. -- Представляйте и этого человека на рассмотрение трибунала. Как его фамилия? -- Голубой, -- подсказал Василий. Бойков усмехнулся: -- Смотри, чтобы он у тебя красным стал. -- Будет, парень смышленый. В этот же вечер дивизионный трибунал, рассмотрев дела двух штрафников, отличившихся в боях, вынес решение освободить Ромашкина и Голубого из штрафной роты досрочно, о чем и выдал обоим соответствующие бумаги. И снова Ромашкин, забыв все обиды, ехал в родной полк на попутных машинах, а Вовка-Штымл, еще более повеселевший от крутого поворота в жизни, расспрашивал Ромашкина: -- А разведчики, они кто, специально подготовленные или как? -- Разведчики, Вова, это особые, самые смелые и находчивые бойцы, самые верные и самые преданные Родине люди. x x x Уже был подготовлен проход в колючей проволоке, осталось в него пролезть по одному, потом перепрыгнуть траншею и уползти в тыл гитлеровцев, как вдруг произошла смена. Часовой, который стоял до этого на посту, прохаживался в траншее, удаляясь влево от пулемета и от группы разведчиков. Разминая ноги, греясь, он уходил далеко в сторону, поэтому и решили делать проход именно здесь. Новый часовой стал ходить вправо от пулемета и мимо готового прохода. Ромашкин с досадой глядел на темную голову и плечи немца, тот, как "грудная" мишень на стрельбище, проплывал над снежным обрезом траншеи. Проще всего было проползти под проволокой, спуститься в окоп, и фашист сам придет в руки. Но на этот раз перед разведчиками стояла иная задача. Василий хорошо помнил разговор с полковником Караваевым. -- Вот отсюда "язык" нужен. -- Караваев показал на карте синий флажок, обозначавший немецкий штаб, посмотрел на Ромашкина пристальным испытывающим взглядом. -- Сможешь? -- Попробуем. -- Это нужно не только мне, объект указан штабом армии. -- Постараемся. И вот лежат у проволоки Василий и с ним еще пятеро: Пролеткин, Рогатин, Голубой, Голощапов и радист Жук. Все так хорошо началось: тихо добрались к заграждению, обнаружили наблюдателя, сделали проход... И надо же этому фрицу ходить именно в их сторону! Снять его нельзя: обнаружат следы группы, ведущие в тыл, начнут гонять с собаками, не уйдешь. Другой проход делать? Трата времени, да и риск немалый: надо отползти бесшумно в новое место, найти там часового. И еще неизвестно, как тот будет ходить. Лучше дождаться здесь смены. Может, следующий часовой будет ходить влево. Ромашкин оттянул рукав маскхалата, показал разведчикам циферблат часов, покрутил над ними пальцем и ткнул в сторону отошедшего часового. Все поняли: будем ждать смену. Василий опустил лицо на рукавицу, закрыл глаза. Хорошо бы заснуть на мягком снегу. Он действительно мог бы заснуть вблизи немцев, такое уже бывало, когда долгими часами приходилось выслеживать гитлеровцев, пережидать опасность в нейтралке или в тылу врага. Ко всему привыкает человек, даже к опасности. Василий вспомнил, как громко билось сердце, когда Казаков вывел его впервые из своих траншей. Гитлеровцы находились неведомо где, очень далеко, а Ромашкину за каждым кустом мерещился фашист. И вот враг реальный, настоящий -- в нескольких метрах, ему достаточно нажать на крючок пулемета - и все будет кончено, а Василию хочется спать, он абсолютно спокоен, потому что десятки раз бывал в переделках посложнее. Ромашкин уверен, если фашист обнаружит группу, он не успеет выстрелить из пулемета, его опередит автоматная очередь или взрыв гранаты. Когда-то за эту науку отдал жизнь Костя Королевич, но зато после его подвига разведчики знали -- они не беспомощны вблизи врага, могут оставаться хозяевами положения, главное, не терять ни секунды, действовать смело и уверенно огнем, гранатами и только после этого отходить. Смена произошла через час. Гитлеровцы недолго поговорили. Один из них засмеялся и ушел по ходу сообщения. Новый наблюдатель встал около пулемета, пустил вверх ракету, осмотрел перед собой нейтралку, дал очередь просто так, видно, хотел опробовать свой "машиненгевер". Ромашкин следил за ним, не поднимая лица, и мысленно подгонял: "Ну, давай гуляй. Куда ты, гад, будешь ходить?" Немец потоптался и двинулся... в сторону группы. "Ах, чтоб тебя! - ругнулся Ромашкин. -- Столько ждали, время потратили, а ты сюда же зашагал! Ну, тем хуже для тебя. Того пощадил, тебя, гада, проучу". Василий по-настоящему разозлился на незадачливого часового, который, ничего не подозревая, нарушал планы разведчиков. Рядом с Ромашкиным лежал Вовка Голубой, он вообще не отходил от командира ни на шаг. Сейчас пытливо и вопросительно поблескивал озорными глазами. Часовой, будто уловив нависшую опасность, прошел мимо пулемета и удалился влево. Теперь он стал ходить и вправо и влево от пулемета. Ромашкин сразу почувствовал облегчение, оживился. Как только гитлеровец ушел на самое дальнее от группы расстояние, командир махнул Пролеткину, тот мигом юркнул под проволоку, пролетел над окопом и скрылся в заснеженных кустах. Так по одному прошмыгнули все. Ромашкин полз последним. Когда еще была видна спина удаляющегося наблюдателя, Василий пролез под проволоку, снял подпорки: проход был сделан тем самым способом, о котором Ромашкин говорил Червонному, -- это нужно было, чтобы немцы не обнаружили проход с рассветом. Сняв палки и убедившись, что проволока опустилась на прежнее место, Василий быстро перемахнул через темную пасть траншеи, которая дохнула на него специфическим "фрицевским" запахом. Шли долго. От куста к кусту, от канавы к ямке, от дерева к дереву. К рассвету все же успели добраться до намеченного места. Замаскировались в небольшой рощице. Перекусили, напились воды и залегли спать. Только Ромашкин остался наблюдать первым. В течение дня все по очереди должны были наблюдать и изучать объект. Штабные блиндажи были врыты в скаты оврага. Натоптанные в снегу тропинки сбегали со скатов на центральную дорожку на дне. Гитлеровцы с утра умывались, некоторые офицеры, оголяясь до пояса, делали зарядку. Промелькнуло в бинокле несколько женщин в форме, в пилотках, в сапожках. Ромашкин оживился: "Вот бы поймать одну из них. Такого "языка" у меня еще не было". Он стал следить, в какие блиндажи заходят немки, удобны ли их жилища для нападения ночью. Главное, чтобы все произошло бесшумно, -- разведчиков только шестеро, если начнут ловить, ноги не унесешь, до передовой километра четыре. Немочки заходили в большие блиндажи в центре расположения штаба, туда идти опасно. Но кто знает, может быть, там рабочие землянки, а спать они пойдут куда-нибудь вот в эти крайние, небольшие блиндажишки. Передавая бинокль сменившему его Саше Пролеткину, командир рассказал о женщинах. Саша насупился и брезгливо сказал: -- Не дай бог на одну из них напороться в блиндаже. Василий рассмеялся. -- Ну ладно, не будем связываться с женщинами. Следи вот за вторым от края блиндажом, туда два офицера зашли. Сейчас они там. Посмотри, посчитай, сколько к концу дня их там останется. Когда стало вечереть и приблизилось время для захвата "языка", Ромашкин забеспокоился -- не выявлена очень важная деталь. Определили, куда идти, знают, что в намеченном блиндаже не больше трех человек, двое из них офицеры. Но где охрана? Это пока выяснить не удалось. А штаб не может быть без охраны. Она где-то есть, только разведчик