Вышли в мокрую тьму. Ветер словно влажной марлей зашлепал по лицу. Василий шел за женщиной и думал: "Как неосторожно мы болтали..." Поравнялся с ней, спросил: -- Вы все слышали? -- Спасибо вам, товарищ старший лейтенант. -- За что спасибо? -- Заступились за женщин. Ромашкин предполагал, что кассирша ведет его в гостиницу или в комнату отдыха для летного состава, где хочет устроить в порядке исключения. Но они вошли в подъезд с запахами домашней кухни. Не похоже, чтобы здесь размещалась гостиница. Вынув из сумочки ключ, женщина отперла дверь на втором этаже. В светлом коридоре было три двери. За двумя из них слышались голоса. Одна из дверей распахнулась. Выглянула полная молодая блондинка в байковом бордовом халатике. -- Верочка пришла, -- приветливо не то спросила, не то сообщила она тем, кто был за дверью, -- да еще с гостем! -- Глаза соседки засветились любопытством. Тут же отворилась другая дверь, из нее шагнула пожилая, с отекшими ногами, по-домашнему не причесанная, женщина. -- Гость у Веры? -- изумилась она и бесцеремонно стала рассматривать Василия. -- Старший лейтенант. Красивый, -- говорила она по мере осмотра. Глаза у нее были доброжелательные, тон шутливый, поэтому слова ее хоть и смущали, но не были неприятными. -- Раздевайтесь, -- сказала Вера и сняла пальто у вешалки. Ромашкин стянул шинель. Пожилая соседка воскликнула: -- Сколько наград! Однополчанин, Верочка? -- Да, вместе воевали. -- Вот как хорошо, очень рада за вас. -- Блондинка, не стесняясь, спросила: -- Есть чем угощать гостя-то? Если нет, возьмите у меня с белой головкой, не разливная. Петя вчера привез. Вера посмотрела на Василия, глазами спросила: "Взять?" Он смущенно ответил: -- Не надо. Вы же знаете, я уже... -- Ну проходите, не стесняйтесь, -- пригласила пожилая, будто звала в свою комнату. Соседки явно уважали Верочку. И гости, видно, у нее бывали не часто. То, что кассирша привела его не в гостиницу, а к себе, очень смутило Ромашкина, он чувствовал себя стесненно и рад был поскорей войти в комнату с глаз долой от соседок, хотя они и были приветливы. Комнатка Веры оказалась крошечной. Меньше чем прихожая. Здесь стояла одна солдатская железная кровать. В узком проходе между кроватью и стеной - тумбочка, на тумбочке зеркальце, пудра, флакончик духов. У самой двери стоял одинокий старинный стул. Его добротное, темное от времени дерево, желтая сеточка на спинке и тисненая ткань на сиденье очень не гармонировали с беленными известью стенами и больнично-казарменным убранством комнатки. -- Садитесь, -- Вера указала на стул. Ромашкин увидел по глазам: ей приятно, что у нее есть такой хороший стул и что гостю на нем будет удобно. Василий поставил чемодан к спинке кровати, сел и с любопытством стал разглядывать Веру. Она стояла напротив, улыбалась и терпеливо ждала, когда он закончит осмотр. Было ей лет двадцать, но выглядела она старше. Карие глаза хоть и улыбались, но за улыбкой стояла грусть. И видно было, грусть в глазах Веры какая-то не временная, а отстоявшаяся. Что-то не ладно в жизни этой девушки. -- Зачем вы привели меня к себе, вам одной тесно. -- Устроимся, товарищ старший лейтенант. Ромашкин взглянул на кровать. Спать больше негде. Значит, ляжем вместе? Ему очень не хотелось, чтобы у этой доброй и, видно, не очень-то счастливой женщины прибавились неприятности. -- А что скажут ваши соседки? Вера не переставала улыбаться: -- Пусть говорят что хотят... Да вы не думайте об этом, они хорошие. -- Я, собственно, не о себе, а о вас... -- Ладно, товарищ старший лейтенант, не сомневайтесь. Умываться будете? - она открыла тумбочку, подала чистое полотенце. -- Идите в кухню, правая полочка моя, там мыло. Василий медлил, не хотелось встречаться с женщинами. Вера подошла к нему, расстегнула пуговки на его гимнастерке. -- Поднимите руки. Он поднял. Вера потянула гимнастерку вверх, сняла ее и велела: -- Идите. Василий вышел в коридор, несмело шагнул в кухню. В ней никого не было. Зеленый рукомойник с висячим железным стерженьком -- один на всех жильцов. Ромашкин взял мыло с правой полочки, осторожно поднимал и опускал стерженек, старался не греметь, чтобы не вышли из своих комнат любопытные соседки. В комнатке Веры были готовы две постели. На кровати сияли ярко-белые простыни с крупными квадратами, как слежались они в сложенном виде. Другая постель на полу -- между кроватью и стеной. Ромашкин решил, что нижняя для него, и стал стягивать сапоги. -- Теперь пойду умываться я, -- сказала Вера. -- Ваше место на кровати. Пока я вернусь, укладывайтесь. "Только этого не хватало; хозяйка, женщина, будет спать на полу, а я, проезжий молодец, на ее кровати", -- подумал он, но возражать не стал, зная, что она будет настаивать и это затянется надолго. Как только хозяйка вышла, Василий тут же забрался под одеяло на полу. Приятная свежесть охватила его в чистой постели. Вспомнил душный, прокуренный зал аэропорта. "Вот предстояла ночка, не дай бог! Конечно, после фронтовых блиндажей, в тепле, в сухом помещении проспал бы безбедно со всеми, но все же в чистой постели куда приятней. Повезло. Только как быть с Верой? Пригласила она из уважения, как фронтовика, зная цену наградам, или же привела как мужчину? Может быть, скучно жить одной, видит, мужик не из болтливых, вот и привела. А соседки? Почему их не стесняется? Разговоры ведь пойдут. Пойдут ли? Еще неизвестно, каковы сами соседки. Кто у них за дверями, мужья или такие же, как я, страннички?" -- О! Я же велела вам, товарищ старший лейтенант, на кровать ложиться, - сказала Вера, глядя сверху вниз. -- Меня зовут Василий, фамилия Ромашкин, хватит по званию обращаться. - Ему снизу хорошо были видны ее стройные полные ноги, он отвел глаза, чтобы она не заметила. Но она поняла это и отошла к стулу. -- Я потушу свет, а вы перейдите на кровать. -- Щелкнул выключатель, и на некоторое время сделалось очень темно. Потом стали вырисовываться слабые контуры окна. -- Что же вы не переходите? Сердце Ромашкина застучало быстро-быстро. Он сел. Нашел в темноте руку девушки. Осторожно потянул к себе. Сопротивление было, но не такое, чтобы сразу пресечь его попытку. Он осмелел и более настойчиво влек ее к себе. -- Не надо, товарищ старший лейтенант. -- Я же вам сказал, меня зовут Вася. Но она продолжала по-своему. -- Прошу вас, товарищ старший лейтенант. Она не вырвала решительно руку и строгим голосом не пресекла его вольность. Села рядом с ним на постель и тихо прошептала: -- Не надо... Василий обнял ее плечи и тут же почувствовал, как тело ее напряглось и руки, вдруг обретя силу, решительно уперлись в его грудь. Он понял, это пока все, что ему будет позволено. Во всяком случае сейчас... Он разомкнул руки. Но Вера не вскочила, не бросила ему зло: "За кого вы меня принимаете?" Нет, она опустила голову на подушку, вздохнула и, когда он лег рядом, погладила его теплой ладонью по щеке. Василий не понимал ее. Еще раз попытался обнять, но опять встретил ее решительные крепкие руки. Потом она тихо заговорила: -- Я служила в авиационном полку радисткой. Мне все фронтовики родня. Увидела вас сегодня днем и не могла выйти из кассы. Смотрела на вас в щелку. Вы очень похожи на наших ребят -- летчиков. -- Я пехота-матушка, разведчик. Но перед войной пытался поступить в авиационное училище. -- Ну вот, значит, я не ошиблась, есть в вас что-то летное. -- Она помолчала. -- Хорошее время было у меня на фронте, хорошее и страшное. Хорошее потому, что жили мы дружно, одной семьей. Чудили. Любили друг друга. А страшное потому, что иногда кто-то не возвращался после боевого вылета. Погиб Игорь Череда, красивый, ясноглазый старший лейтенант. Два дня печаль в полку стояла. И Клава, подруга моя, лежала как мертвая, глядела в потолок и не мигала. Она любила его. Потом сбили Ваню Глебова. Белобрысый, веснушчатый, его звали за это Подсолнухом. Василий понял причину грусти в глазах Веры -- сбили, значит, и ее любимого. Сделалось неловко за свою легкомысленность: у девушки горе, она увидела в нем близкого человека, ее душа потянулась к нему, искала утешения, понимания и помощи, а он полез к ней с дурацкими объятиями. Ромашкин повернулся лицом к Вере и тоже погладил ее по щеке. Она умолкла и в ответ погладила его руку, будто поблагодарила, что он наконец-то понял ее. -- Я тоже любила летчика. Он был отчаянный. Рыжий, здоровенный, даже немного страшный. Он был ас. Три ордена Красного Знамени носил на груди. Другие ордена и медали не надевал. А были и другие награды, и мы знали. Истребители любили его, он был хороший, бесхитростный товарищ! Егором звали. Девчонкам он очень нравился! Как взглянет своими зелеными глазищами, так душа делается маленькой, как у синички. Глаза у Егора были какие-то сумасшедшие, огонь в них горел, будто в голове зеленая лампа зажигалась... Млели девчонки. Я знала... А за мной он ухаживал. Проходил мимо -- мне жарко делалось. А глаза его были в эти мгновения не грозные, а какие-то теплые, с поволокой. Все знали, Егор меня бережет на жизнь после войны, не хочет он со мной так вот по-походному отухаживаться. И я знала. И девчонки знали. Завидовали мне. Кое-кто пытался даже залучить его сердце. -- Вера усмехнулась. -- Но он на них ноль внимания. Я в душе смеялась над неудачливыми соперницами. Гордилась своим рыжим великаном. Было мне как-то страшно и сладко оттого, что он меня не трогал. Мне он ничего не обещал на будущее. Щадил, наверное. Вдруг собьют, стану всю жизнь мучиться. Лучше, если не обещать: ничего не имела, значит, ничего и не потеряла. -- Вера помолчала, вздохнула и опять заговорила полушепотом: -- Однажды за мной хотел поухаживать новенький летчик. Молоденький, вроде того курсанта, что с вами сегодня сидел, румяный, чистенький. Подошел он ко мне вечером на танцах. Потанцевали. Пригласил погулять по улице. Я пошла. Что тут особенного? В дверях нас остановил Дима Зорин, тоже летчик из нашего полка. Позвал моего ухажера на минуточку в сторону. Вернулся он с удивленными глазами. Таращил их на меня, будто я знаменитость какая. Отвел назад к танцующим. Ушел курить и больше не подходил. Только издали смотрел всегда то на меня, то на Егора. Мы с Егором всегда были врозь. И на танцах, и в столовой, и на улице. -- Вера замолчала. Ромашкин понимал, она подошла к самому трудному месту и в рассказе и в жизни. "Что же случилось с ее возлюбленным? Сбили его? Или завлекла в сети какая-нибудь красавица?" Вера молчала. Василий хотел подбодрить ее, поддержать в трудный момент лаской, протянул руку к щеке и сразу почувствовал влагу. "Значит, сбили..." Он подтянул кончик простыни и вытер Вере глаза. -- Пойду, вы, наверное, спать хотите, -- сказала Вера влажными губами. -- Лежи, -- почему-то на "ты" остановил Ромашкин. Она осталась. Он обнял ее осторожно, как ребенка. Привлек к себе и поцеловал в щеку. Вера не отстранялась. Лежала горячая и обмякшая. Она все еще плакала. -- Ну, не надо... перестань, -- попросил Василий, -- не вернешь ведь... -- Спасибо вам, товарищ старший лейтенант, -- поблагодарила вдруг девушка. -- Опять ты с этим званием, -- он попытался изобразить в голосе обиду. -- Привыкла, я же "рядовой и сержантский состав", с летчиками только по званиям. -- А за что же спасибо? -- Поняли меня. Вы будто из нашего полка. Ни один наш летчик меня не тронул бы, даже если б мы вот так в постели очутились. Очень любили и уважали все Егора. Ну, спите. Хватит. Завтра рано вставать. Колдуны хорошую погоду обещали, -- она отодвинулась от него, но не ушла на кровать. Ромашкин думал о ней. Вспоминал свою фронтовую жизнь, боевых друзей, девчат и женщин своего полка. Были и у них увлечения и серьезная любовь, все знали об этом. Но сам Василий романов не заводил, считал -- какие к черту на войне свадьбы и мечты о будущем, тем более у него: каждую ночь на смерть ходишь. Но вот теперь, лежа рядом с Верой, он вдруг почувствовал тоску и тягу к фронтовым девчатам, с которыми был просто знаком там, в полку. Как бы хорошо всегда быть с той, которая рядом была под бомбежкой, ждала тебя с задания, знала всех друзей, живых и мертвых. Однако не было у Васи такой женщины. Не состоялась на фронте большая, сильная любовь, как вот у Веры. "Может быть, я был слишком молодой и легкомысленный и внешность моя не привлекла внимания стоящей девушки?" У Василия даже мелькнула мысль: "А не жениться ли на Верочке? Вот она рядом, своя, фронтовая, все знает, понимает, чистая и скромная девушка. - Он улыбнулся. -- Интересно, как мы будем вспоминать наше знакомство? Я бы шутил: "Пригласила хлопчика на ночку, а он обманул -- на всю жизнь остался!" Смешно: час назад не были знакомы -- и вот уже в постели и я даже жениться собираюсь!" Василий не заметил, когда мысли перешли от яви в сон. Заснул тихо, даже не лег поудобнее, как лежал на спине, так и уснул. Снилась ему красивая девушка. Они гуляли по роще. Девушка, склоняясь к нему, что-то шептала, и он ощущал ее теплое дыхание на своей щеке. Проснулся Василий так же тихо и мягко, как и уснул. Сначала ему показалось, что он вовсе и не проснулся, приятный сон продолжается, теплое дыхание действительно овевало его лицо. Василий чуть приоткрыл веки. Все в комнате, как во сне, было подернуто бледно-синим маревом, только на стуле поблескивали лимонного цвета блики луны. Тучи, видно, рассеялись. Над Васей склонилась Вера. Она опиралась на локоть, а другой рукой водила по его волосам, почти не касаясь их. Она гладила его голову. Это едва ощутимое прикосновение делало все происходящее совсем похожим на сон. Глаза Веры были затуманены. Она была сейчас очень далеко, наверное, в своем полку и ласкала, конечно, не Ромашкина, а своего зеленоглазого красавца. Василий прикрыл веки и старался не выдать, что не спит. Вера несколько раз склонялась к нему, целовала его в щеки, почти не касаясь, одним горячим дыханием. Потом она опустилась на подушку и затихла. Вскоре Василий опять заснул. А когда пробудился, было уже бледно-голубое утро. Вера все еще лежала радом. Она глядела на него и улыбалась. Нежный румянец красил ее отдохнувшее свежее лицо. Ромашкин вспоминал ночные видения. "Может, все это был сон? И мне только показалось, что я просыпался?" -- Ну что же, пора, товарищ старший лейтенант, скоро объявят посадку. - Вера накинула халатик и пошла умываться. Ромашкин поднялся и некоторое время стоял, глядя на нетронутую кровать, на ровные крупные квадраты на простыне. На душе у него было светло и радостно, как бывает летом рано утром в поле: шелестит в ушах от тишины и голубизна окружает со всех сторон. На аэродроме пассажиры, бледные, с помятыми лицами, прогуливались около мокрого здания аэропорта. Только сапер Соломатин был краснощекий, он, видно, уже приложился к своей фляге. Издали капитан приветливо замахал рукой, улыбался, он был в отличном настроении, не здороваясь, сказал: -- А я всю ночь не спал. Зашел в их конторку, -- он только теперь кивком поздоровался с Верой, -- там никого нет. Я и давай крутить телефон. Все же дозвонился до Пскова. Всю ночь крутил, но дозвонился! Поговорил с жилкой - во! -- Он провел рукой выше бровей. -- Наверное, час говорил! Сегодня увидимся. Состояние капитана было понятно Василию, наскучался человек о семье за время войны, теперь эта тоска еще долго будет приносить ему ощущение счастья. А вот курсант Юра поразил и огорчил. Он встретил Ромашкина и Веру совершенно не подходящим его юношеской внешности взором бывалого пошляка. "Неужели я вчера не разглядел его? Он мне показался скромным мальчиком". Сегодня перед Ромашкиным стоял совсем другой человек. Когда он поглядел на Василия и на Веру, нижняя губа его слегка, но весьма красноречиво, покривилась, глаза просто переполнились нехорошей для его лет осведомленностью. В его ироническом взгляде на Веру было не осуждение, а сочувствие, он вроде бы говорил: "Я вас понимаю, перед героическим фронтовиком устоять нельзя! Но не думайте, что это поднимает вас в наших глазах; не будь этого парня, вы переспали бы с кем-то из нас!" Ромашкин чувствовал себя отвратительно. Было очень неприятно, что этот юноша плохо думает о Вере, а он -- Василий -- никак не может изменить его мнение. "Я-то ладно, черт со мной! Но она, такая чистая и несчастная, выглядит в его глазах мелкой потаскушкой. Что сделать? Как ему объяснить? Поговорить бы надо". Но дежурный по аэропорту уже звал пассажиров его рейса на посадку. Ромашкин успел сказать курсанту: -- Юра, пойми, пожалуйста, между мной и этой женщиной ничего не было. Верь мне, это важно не для меня, а для тебя. Ромашкин видел, курсант не поверил, пытался на словах показать некоторое смущение, а сам был убежден, что помогает Василию, как мужчина мужчине, сгладить неловкость. -- Что вы, товарищ старший лейтенант, я ничего не подумал. На Василия глядели наглые голубые глаза. Он даже немного обижался, что от него, как от маленького, пытаются что-то скрыть, а он и не такое знает! "Да, многое, видно, постиг этот молодой кобелишка в тылу, пока мы воевали". Ромашкин не выдержал его взгляда, опустил глаза. Подошел к Вере, взял за руку. Ее тепло сразу передалось ему. Опять подумал: "Может быть, не надо улетать? Остаться на несколько дней? Может быть, здесь судьба свела меня с той, которая всю жизнь будет рядом?" Ромашкин смотрел Вере в глаза и ждал. Глаза ее были светлы и радостны, только где-то в глубине таилась грусть. Грусть не потому, что он улетает, а та прежняя грусть, которую Василий увидел при первой встрече. Если бы Вера хоть раз назвала его Васей, он бы, наверное, остался, не боясь этой грусти в ее глазах. Но Вера настойчиво повторяла свое отчуждающее "товарищ старший лейтенант". -- Что же, до свидания, товарищ старший лейтенант, -- сказала она с тихим вздохом. -- Будете пролетать, не забывайте. -- Не забуду, -- ответил он ей тоже тихо. -- Так ты и не назвала меня ни разу по имени. -- Не получилось, товарищ старший лейтенант, -- она виновато опустила глаза. В небе Ромашкин мысленно послал румяного оболтуса Юрика к черту и вспоминал минувшую ночь, теплое дыхание Веры, синий полумрак, золотистые блики луны на стуле, нетронутые простыни с крупными квадратами складок, чистые, не помятые, ярко-белые. Он хотел поправить настроение, убеждал себя: все хорошо, он в отпуске, надо радоваться тыловому покою. Но не смог. Набегала озабоченность, ощущение вины перед кем-то, а перед кем, он не мог понять... В это утро Василий впервые обнаружил: не будет после войны безоблачного розового счастья, в котором фронтовики надеялись жить в мирные дни, уже сейчас жизнь катила навстречу какие-то новые непонятные и, видно, нелегкие загадки. В тылу стояли у станков изможденные женщины с серыми солдатскими лицами, бродили исхудавшие до скелета Шурики, залечивали раны Соломатины, Верочки, рожали Тани, но здесь же, оказывается, благоденствовали Матильды Николаевны, Леваны Георгиевичи, ловили женихов Зиночки, развлекались Ланские, подросли непонятные циничные Юрочки. Жить после войны придется всем вместе. "Как же мы будем жить -- такие разные? А может быть, всегда так было - и до войны, и в более далекие времена? Просто я никогда не задумывался об этом". x x x В столице Ромашкин стал очевидцем исключительного за всю войну события. Случайно узнал о нем от носильщика, который подошел попросить у офицера папироску. -- Слыхали? Сегодня немцев поведут через Москву. -- Каких немцев? -- Живых, каких же! Пленных. По радио говорили, вот в газете почитайте, - носильщик показал на витрину с газетами. Василий осмотрел все полосы и наконец увидел на последней странице в верхнем углу: "Извещение от начальника милиции гор. Москвы. Управление милиции г. Москвы доводит до сведения граждан, что 17 июля через Москву будет проконвоирована направляемая в лагеря для военнопленных часть немецких военнопленных рядового и офицерского состава в количестве 57 600 человек из числа захваченных за последнее время войсками Красной Армии Первого, Второго и Третьего Белорусских фронтов. В связи с этим 17 июля с И часов утра движение транспорта и пешеходов по маршрутам следования колонн военнопленных: Ленинградское шоссе, ул. Горького, площадь Маяковского, Садовое кольцо, по улицам: Первой Мещанской, Каланчевской, Б.Калужской, Смоленской, Каляевской, Новослободской и в районе площади Колхозной, Красных ворот, Курского вокзала, Крымской, Смоленской и Кудринской -- будет ограничено. Граждане обязаны соблюдать установленный милицией порядок и не допускать каких-либо выходок по отношению к военнопленным". "В одиннадцать часов. Сейчас девять. Успею!" -- Ромашкин подошел к носильщику: -- Как быстрее добраться в город? -- Автобус ходит. А лучше всего бери левака. Вон там они крутятся. Втроем в складчину берите, дешевше будет. Как увидишь первое метро, так выходи и дуй на станцию "Маяковскую" или "Красные ворота" -- в объявлении указано, как раз там поведут. На метро успеешь, не сомневайся. Василий так и сделал. Когда эскалатор вынес его из-под земли на станции "Маяковской", площадь и улица Горького уже были окаймлены плотной толпой. Вдали по пустой широкой улице приближался серо-зеленоватый поток, заполняя все пространство между домами. Ромашкин отыскал место, откуда будет видней. И вскоре мимо поплыл не строй, а какая-то зеленая, похожая на подвижную свалку, масса людей, оборванных, грязных, обдающих тошнотворным специфически фрицевским запахом. Впереди спокойно, неторопливо, не в ногу шли генералы. Некоторые в очках, в пенсне. Горбоносые. Сухие. Поджарые. Оплывшие от жира. Золотые вензеля блестели на красных петлицах. Витые, крученые погоны, выпуклые, словно крем на пирожных. Ордена и разноцветные ленты сверкали на груди. Генералы не смотрели по сторонам, шли, тихо переговариваясь. Один коротышка отирал платком седой щетинистый бобрик на продолговатой, как дыня, голове. Другой, здоровенный, плечистый, равнодушно смотрел на лица москвичей, будто это не люди, а кусты вдоль дороги. За генералами шли более ровными, но все же гнущимися рядами офицеры. Эти явно старались показать, что плен не сломил их. Один, рослый, хорошо выбритый, с горящими злыми глазами, встретив взгляд Ромашкина, быстро окинул его награды, показал большой крепкий кулак. Ромашкин тут же ответил ему: покрутил пальцем вокруг шеи и ткнул им в небо. "А мы, мол, тебя повесим". Фашист несколько раз оглянулся и все показывал кулак, щерил желтые, прокуренные зубы, видно, ругался. "Какая гадина, -- думал Ромашкин, -- жаль, не прибили тебя на фронте". За офицерами двигались унтеры и солдаты. Их было очень много, они шли сплошной лавиной по двадцать в ряд -- во всю ширину улицы Горького. Пленных сопровождал конвой -- кавалеристы с обнаженными шашками и между ними пешие с винтовками наперевес. Москвичи стояли на тротуарах. Люди молча, мрачно смотрела на врагов. Было непривычно тихо на заполненной от стены до стены улице. Слышалось только шарканье тысяч ног. Шли убийцы. Шли тысячи убийц. Каждый из них кого-то убил -- отца, сына, мать, сестру, ребенка, брата тех людей, которые стояли на тротуаре и молча глядели на этих пойманных убийц. Им сохранили погоны и награды. Кресты, медали на мундирах, квадратики, галуны на погонах теперь из знаков отличия превратились в обличительные знаки -- они свидетельствовали, кто больше причинил зла, уничтожил людей, сжег деревень, разрушил городов, осквернил полей. -- Смотри, Олег, смотри, Надюша, это они повесили нашу бабушку, -- тихо шептала женщина, обнимая прильнувших к ней ребят. Услыхав этот шепот, Василий еще раз поразился тишине на улице, заполненной сотнями тысяч людей. Вспомнил слова из объявления в газете: "Граждане обязаны соблюдать порядок и не допускать каких-либо выходок по отношению к военнопленным". Ромашкин поглядел на мрачные лица москвичей: окаменевшие, скорбные, у многих слезы на глазах. Какую надо иметь выдержку, какой благородный разум, чтобы сдержать себя, не кинуться и не растерзать этих бандитов. Любой из присутствующих имеет на это право. Каждый вспоминает о погибшем дорогом и близком человеке -- и убил его один из этих вот подлецов. "И тебя, папа, убил один из них. Может, вон тот белобрысый в ботинках без шнурков или этот боров в расстегнутом кителе с ленточками за две зимы в России". Василий думал и о том, что он мог встретиться, а может быть, и встречался с кем-то из этих пленных, когда шел в Витебск, все эти солдаты и офицеры находились около своих пулеметов, орудий, сидели в штабах. Никто из них тогда не догадывался, что он, Василий, крадется в их стане, несет снимки обороны. Да и сам Ромашкин разве мог подумать, что армада в десятки тысяч человек, которая тогда засела в темных лесах, бункерах, траншеях, будет окружена, выволочена из убежищ и пройдет перед ним строем, да не где-нибудь, а по Москве! Пожилой, интеллигентный мужчина в светлой шляпе сказал: -- Гитлер обещал им отдать Москву на разграбление. Представьте, что бы творили здесь эти вандалы. -- Мою сестру в Орше изнасиловали, отрезали ей груди и выгнали голую на мороз, -- не глядя на мужчину, сказала его соседка. -- Парад уже назначили на Красной площади в сорок первом! -- глубоко затягиваясь папироской, зло проговорил милиционер. -- Вот и получили парад! Продемонстрировали свои мощи! А женщина все шептала детям: -- И дядю Матвея они расстреляли. И дом наш спалили. И папку нашего... - голос ее пресекся, она приложила платок к губам. Внимание Василия привлекла старушка с темным, морщинистым лицом. Она быстро семенила за усатым пожилым конвоиром, опасливо сторонясь от крупа впереди идущего коня. Бабка плакала и о чем-то горячо просила. Ромашкин хотел вмешаться, помочь старушке: "Что ей не позволяет усатый страж? Мог бы и уважить ее старость". Василий пошел за бабушкой, задевая стоящих на обочине людей, подошел поближе к солдату и услышал, о чем просит его старушка. -- Миленький, ты пожилой человек, понимать должон, потому и прошу тебя. -- Нельзя, мамаша, никак нельзя. -- Почему нельзя? Они моих сыновей -- Ивана, Михаила -- побили. Невестку и внучат сничтожили. -- Спросится за это где надо, -- отвечал солдат, не глядя на старушку, а наблюдая за ближними пленными. -- Ничего с них не спросится. Дозволь, я одного своими руками задушу. Ну дозволь, Христом-богом тебя молю! -- Нет, мамаша, никак нельзя, пленные они теперь. Русские лежачего и в драке не бьют. -- Так они же внучат моих безвинных, детенышей безответных, казнили, это хуже, чем лежачего бить. -- Они фашисты, мамаша, нелюди, одним словом... Ромашкин остановился, шагнул на тротуар. Старушка ушла за усатым солдатом. Три часа шаркала ногами непрерывная, молчаливая колонна пленных. Странное двойственное чувство порождало это небывалое зрелище: вроде бы хорошо -- идут поверженные враги, обезвреженные грабители, которые не смогут уж больше творить зло, но, с другой стороны, вид этих пойманных врагов напомнил столько бед и страданий, что в душе людей горький осадок не проходил. Словно предвидя этот неприятный осадок, какой-то остроумный начальник приказал пустить вслед за пленными моечные машины -- помыть улицы после фашистской нечести! Автомобили с цистернами тоже шли строем, они стелили по асфальту упругие веера шипящей воды, смывали окурки, бумажки, следы только что позорно прошедшей армии пленников. Москвичи смотрели на освежающие струи воды, на глянцевитый чистый асфальт и, повеселев, стали расходиться по домам. Побродив остаток дня по Москве, Василий в тот же вечер выехал на фронт. Пассажирские поезда уже ходили до Витебска. -- Скоро в Минск возить будем, -- гордо сказала пожилая проводница. -- Это надо же такое придумать: фашисты огромный плуг за паровоз цепляют, режут шпалы пополам, а каждую рельсу толом перебивают на две половинки. Ни вам, ни нам! И что это за люди такие ехидные! В стороне от насыпи лежали те самые искореженные рельсы и шпалы, о которых она говорила. Полотно приходилось делать заново. И все же дорожники почти не отставали от наступающих. Сколько ехал потом Ромашкин на машинах, всюду видел вдоль железнодорожной насыпи копошащихся, как муравьи, строителей. На них налетали вражеские самолеты, били, корежили только что восстановленный путь, а дорожники опять стекались к полотну, засыпали, трамбовали воронки -- некогда ждать, пока земля осядет, -- и опять тянули, волокли тяжеленные рельсы, укладывали на разложенные шпалы. Ромашкин не знал, где искать свою дивизию, за время отпуска произошли большие перемены, только во время Белорусской операции продвинулись на несколько сот километров. Решил заехать в штаб фронта к генералу Алехину: наверное, не забыл еще, как посылал в Витебск, поможет найти свой полк. Но когда Василий стал выяснять, где штаб фронта, оказалось, что он уже проехал мимо него. Назад возвращаться не хотелось, стал искать штаб армии. Даже в своем тылу надо было это делать осторожно, здесь по номеру дивизию не спросишь и штабом армии не поинтересуешься -- за такое любопытство быстро заметут в особый отдел и насидишься там до выяснения личности. "Если бы такое случилось, Караваев обязательно за мной Початкина прислал бы. Ох, и куражился бы надо мной Женька!.. Жив ли? Может, уже сложил, непоседа, свою веселую голову? Как там Петрович, Куржаков, как мои хлопчики?" Ромашкину хотелось лететь к друзьям, он теперь и тряских дорог не замечал, только бы побыстрее в полк. Штаб армии стоял в небольшом городке. Отделы работали в домах, правда, дома словно люди после драки -- стены побиты осколками, окна без стекол. Но все же это уже была не та война, что год назад. Можно было в землю не закапываться, наши летчики были хозяевами в воздухе. Гитлеровцы, конечно, прорывались, бомбили, но теперь пилоты у них были не те, прилетят, наспех побросают бомбы -- и деру назад. В разведотделе Ромашкина обступили офицеры, чертежники, машинистки. -- Вот ты какой, известный разведчик Ромашкин! -- весело сказал седой, кудрявый начальник информационного отделения майор Кирко. Он поправил золоченые очки, разглядывая гостя. -- Ну-ка, дай мы на тебя посмотрим! Ты у нас все по бумагам да по документам проходишь. Ромашкин там отличился... Пленный, приведенный Ромашкиным... то-то показал. А живого, настоящего, мы тебя не видели. Вот, девочки, любуйтесь -- тот самый Ромашкин! Василий готов был сквозь землю провалиться, у него горели уши, он не знал, куда деть глаза, отовсюду на него смотрели улыбчивые разведотдельцы. -- Ну кто бы мог подумать, что этот стеснительный юноша заткнул глотку полсотне фрицев и приволок их к нам! -- Товарищ майор, -- взмолился Ромашкин. -- Да разве же я один их приволок, это все ребята мои. -- Скромность всегда украшала человека, но... -- майор не успел договорить. -- Что за шум, а драки нет? -- спросил громким сочным голосом вышедший из своей комнаты начальник разведки армии полковник Полосин -- крепкий, черноволосый, черноглазый, настоящий цыган, только в военной форме. У него и глаза горели горячим лихим цыганским блеском. -- О, Ромашкин прибыл! Здравствуй, заходи, -- полковник пригласил его в свой кабинет. Майор Кирко шутливо бросил: -- Все лучшее всегда начальству. -- Садись. Ну, как отдыхал? Как мать? Все в порядке, ну и хорошо. Полосин был полной противоположностью начальнику разведки фронта генералу Алехину. Тот -- маленький, толстенький, говорил тихим голосом, неторопливо, старался казаться простачком, а сам был хитер, как бестия. Полосин не мог усидеть на месте, от избытка энергии ходил по комнате, жестикулировал, говорил громко, увлеченно, будто с трибуны. -- Мы тут без тебя таких дел наворочали, такую операцию провели, дух захватывает! Представляешь, на триста километров вперед продвинулись. Больше пятидесяти гитлеровских дивизий раздолбали! На Западе -- во Франции, Бельгии и Голландии -- столько же стоит. -- Полосин поискал на столе бумагу, помахал ею перед лицом Ромашкина. -- Вот последние сведения из Генштаба - восемнадцать дивизий и четыре бригады сняли гитлеровцы с Западной Европы и гонят к нам сюда, чтобы затыкать фронт. Это, милый мой, в те дни, когда союзники наконец отважились переплыть Ла-Манш. Это просто курам на смех! -- Я видел фашистов, которых вы под Минском окружили, их по Москве провели. Полосин с досадой отмахнулся: -- Меня не интересуют гитлеровцы под конвоем! Наши с тобой враги, Ромашкин, там -- живые, с оружием в руках! Надо, чтобы эти остервеневшие волки как можно меньше губили наших людей. Война ими проиграна, сейчас они хотят только подороже взять за свои подлые жизни. А мы им должны показать - вот это, -- Полосин показал тугой узластый кукиш. -- Будем добивать их грамотно, последовательно и методично. Слава богу, научились это делать. Как там Москва, сильно разрушена? -- вдруг без всякого перехода спросил полковник. -- Я не видел никаких разрушений. -- Это хорошо. Между прочим, и немцам тоже показали столицу не случайно. Геббельс и Геринг кричали, что их авиация там камня на камне не оставила. Вот им и показали. Это лучше любой пропаганды и агитации действует! -- Один фриц мне кулак показал. -- Ну, таких много будет и после войны. Но их сами немцы выведут. И у них есть порядочные люди, к нам вот приехали из комитета "Свободная Германия" те самые немцы, которые против нас воевали. Хорошо помогают теперь, каждый день по радио выступают, листовки пишут, прочищают мозги своим соотечественникам. Зазуммерил телефон. -- Слушаю... товарищ генерал, пока твердо сказать не могу, не нашел я эту танковую дивизию. Ищу. Понимаю, время не ждет. Я вызвал к себе летчиков и командира разведывательной эскадрильи. Сам поставлю задачу, проверю все еще раз. Полосин положил трубку, минуту подумал и пояснил Ромашкину: -- Начальник штаба разработал очень хорошую частную операцию, командующий фронтом утвердил ее. А начать не можем. Потеряли целую танковую дивизию. Представляешь, мы пойдем вперед, а она нам где-то сбоку двинет! За дверью послышался топот и говор. -- Заходите! -- крикнул Полосин, не выглядывая в коридор. Вошли летчики, молодые, гибкие, с крылышками на фуражках и на петлицах. -- Здравствуйте, орлы! Я пригласил вас вот зачем. Если найдете эту чертову танковую дивизию, то надо будет делать перегруппировку, менять план операции, на это уйдет много времени. А если не найдете, но она окажется в нашей полосе, то таких дров нам наломает, что даже вам в небе жарко будет. Докладывайте только то, что вы видели. -- Вот Ирканов нашел танки, -- подсказал командир эскадрильи. Полковник подошел к карте: -- Показывайте где? Летчик, старший лейтенант, показал пальцем: -- Вот здесь и здесь. -- Да это не дивизия, обычные танки усиления пехоты, -- возразил молоденький лейтенант. -- Ты, Левушкин, молчи, не нашел танки -- и помалкивай, -- придержал его комэск. -- Нет, братцы летчики, так не пойдет, -- остановил их полковник, -- вы мне натяжек не делайте: надо дивизию -- пожалуйста, не надо -- нет ее! Вы мне скажите правду и только правду. Что вы видели? А выводы я сам буду делать. Летчики колебались. -- Танки мы ьидели, но кто их знает, те это, которые вам нужны, или другие? -- Вы же не новички, дивизию-то, наверное разглядите? -- Может быть, она рассредоточена? -- Все может быть. Для того чтобы проверить, у кого из вас какой глаз, чьи данные более точны, поступим так. Задание вам теперь будет каждому свое, и приказываю, в интересах дела, до выполнения друг другу ничего не говорить. Вы двое, пожалуйста, выйдите. -- Когда пилоты вышли, Полосин сказал оставшемуся: -- Вы будете вести разведку вот в этой полосе, попутно, до подхода к линии фронта посчитайте наши танки вдоль дороги -- докладывайте по радио прямо с борта, сколько увидите танков справа и слева от шоссе. Отправляйтесь немедленно. Двух других летчиков Полосин послал на то же направление, но каждому сказал: -- А вы полетите вот сюда. -- И тоже велел считать свои танки до пересечения переднего края. Ромашкин не совсем понимал, зачем это нужно. Когда авиаторы ушли, спросил: -- А почему аэрофотоснимки не сделать -- будет объективно и точно. -- Мы, конечно, их сделаем, но на это нужно время, а меня за горло берут сейчас -- сведения выложи немедленно. Летчики быстрее посмотрят, а потом их данные со снимками сопоставим. Полосин позвонил начальнику бронетанковых войск армии: -- Павел Иванович, сколько у тебя танков вдоль шоссейной дороги в полосе шириной в двадцать километров? Подсчитай и позвони, пожалуйста. -- И тут же опять без перехода и паузы: -- Послали мы, Ромашкин, группу в тыл в этот район, но она не выходит на связь. То ли провал, то ли рация отказала. Ромашкин понял это по-своему: -- Может быть, я, -- он встал. -- Нет, брат, не успеешь, мне эти сведения сегодня до конца дня нужны. Сейчас бои стали очень подвижные, скоротечные. Полковник звонил в соседние армии, в штаб фронта, на передовую в дивизии, гонял радистов-перехватчиков, направленцев из своего отдела, а когда ему звонил нетерпеливый начальник штаба, спокойно докладывал: -- Ищем, товарищ генерал. Нет, пока нет. -- Вдруг, как и раньше, без перехода, позвал: -- Идем обедать, я тебя поэтому и не отпускал, хотел накормить на дорогу. Но Ромашкину показалось, что держал его около себя начальник разведки еще и для того, чтобы Василий не считал их штабную жизнь очень уж спокойной: вот посмотри -- за "языками" мы не ходим, но тоже в постоянном нервном напряжении. В небольшой комнатке, здесь же в отделе, на столе, накрытом клеенкой, стояли алюминиевые миски, лежал хлеб, головки лука, несколько огурцов. Когда подошел Полосин, офицеры встали. Он кивнул, сел на свое место во главе стола и тут же взялся за телефон, который, зная нрав и особенности работы начальника, подвели и в столовую. -- Если меня будут спрашивать, я здесь, -- сказал Полосин телефонисту. Пока обедали, ему несколько раз звонили. Офицеры держали себя за столом свободно, о работе не говорили, много шутили, Полосин позволял подтрунивать над собой и не оставался в долгу. Кирко с серьезным видом сообщил: -- Слыхали новость? В Германии теперь по-другому будут приветствовать друг друга. -- Как же? -- Раньше поднимали одну руку вверх, теперь будут поднимать обе. -- Старо. Информаторы, как всегда, опаздывают со сведениями, -- сказал Полосин. -- Это приветствие они хорошо усвоили еще после Сталинграда. А вот слыхали вы, какую телеграмму Гитлер богу послал? Полосин не успел рассказать -- запищал сигнал в аппарате, полковник долго слушал и задумчиво ответил: -- Да, это неприятно. Приходи, может, что-нибудь вместе придумаем... - Закончив разговор, сообщил своим работникам: -- Начальник особого отдела Модестов фашистского лазутчика с радиостанцией в районе штаба поймал. У него задача -- найти наш штаб и навести на него бомбардировщики. Ух, сейчас взовьется начальник штаба! Мы танковую дивизию выявить не можем, а тут еще место дислокации штаба придется срочно менять! Позвонили из разведэскадрильи, сообщили: пилоты насчитали в расположении своих войск количество танков с очень небольшим расхождением - сто пятьдесят, сто сорок и сто тридцать пять. Начальник бронетанковых войск подтвердил -- цифры почти точные. -- Значит, и в полосе противника не ошибаются,- резюмировал Пол