а ныне уважаемый товарищ Алексей Николаевич Толстой". Жил барином, плевал на все авторитеты, больше всего любил дружеские застолья, розыгрыши, французские автоматические ручки и хорошую дорогую бумагу. Его называли циником. А он и был циником. Накатал в 37-м повесть о Сталине "Хлеб", сдал в Гослитиздат и даже гранки не стал читать. "Пусть Сталин читает!" Собственно, Михоэлс без труда мог предугадать совет, который Алексей Толстой дал бы ему: "Плюнь ты на все к чертовой матери! Ставят президентом - становись президентом. А там видно будет. То ли шах сдохнет, то ли ишак сдохнет, то ли ходжа сдохнет". Он не советом мог быть полезен, а тем, что азартно включился бы в обсуждение вариантов, самых фантастических. А среди них мог бы оказаться и верный. И материал "Падения Берлина" смотрел бы и во второй, и в третий, и в пятый раз. И сказал бы, объевшись: "Весь в белом, бля! Снисходящий с небес. Мессия х..в!" Был еще один человек, с которым Михоэлс рискнул бы поговорить. Илья Эренбург. Он мотался по заграницам, боролся за мир, в Москве бывал только наездами. Однажды пришел на "Фрейлехс". После спектакля поздравил. Зашли в "Националь". Эренбург только что вернулся из Франции, рассказывал о Пикассо, Луи Арагоне, Эльзе Триоле. Много курил, много говорил, необычно для него много пил. Через неделю ему было лететь в Испанию, на очередной конгресс сторонников мира. На замечание Михоэлса о том, что борьба за мир принимает устрашающие размеры, внимательно и трезво на него посмотрел. Поинтересовался с кривоватой усмешкой: - Ты еще не научился читать газеты? А пора. Если начинается битва за урожай - значит, с урожаем не все в порядке. Битва за повышение производительности труда - соответственно. То же - с борьбой за мир. - Нам есть чего бояться? - спросил Михоэлс. - А как ты думаешь? У них есть атомная бомба, а у нас пока нет. - Может быть, и у нас есть? - предположил Михоэлс. - Только мы об этом не знаем! - Мы узнаем об этом. Можешь не сомневаться, - ответил Эренбург и снова заговорил о французских импрессионистах. Михоэлс понял: не хочет говорить ни о чем серьезном. Что ж, не хочет - значит, не хочет. Даже с самым близким другом, Вениамином Зускиным, Михоэлс не мог поделиться своими тревогами. Зускин был больше, чем другом. Он был частью Михоэлса. Божья флейта. Еврейская скрипочка, звучащая от самого легкого дыхания ветерка. Божьей милостью комедиант с открытым, обнаженным сердцем. Михоэлс и полслова ему не сказал, а он уже был переполнен тревогой. И сам не знал, откуда эта тревога. Поэтому нервничал, злился, потерял сон. Однажды, закончив в своем кабинете в театре прием посетителей, Михоэлс прошел на сцену. Не хотелось никого видеть, вникать в мелкие театральные неурядицы, каких всегда пруд пруди. Утренняя репетиция давно закончилась, до спектакля было еще три часа. Зрительный зал был темный, на сцене горел дежурный свет, даже монтировщики еще не появились. Михоэлс поднялся на колосники, остановился посреди помоста, облокотился на железные перильца. Это была высшая точка сцены. Надзвездье. Здесь и нашел его Вениамин Зускин. - Ты зачем сюда залез? - закричал он. - Тебя ищут по всему театру! - Тсс! - остановил его Михоэлс. - Тише. Здесь нельзя говорить громко. - Почему? - Встань сюда. А теперь посмотри вниз. Кем ты себя чувствуешь? Зускин сразу все понял. - Богом. - Да, Богом. А в Божьих имениях не кричат. Отсюда можно только провозглашать. Желательно благие вести. Ты принес мне благую весть? - Звонил Лозовский. Просил тебя позвонить. Это благая весть? - Не думаю, - ответил Михоэлс. - Нет, не думаю... Как ты думаешь, Сталин антисемит? - Говорят, да... Почему ты об этом спросил? - А я думаю - нет. Антисемит - это человек, который ненавидит евреев. Ненавидят равных. Я, Сталин, считаю евреев равными мне? - По-твоему, и Гитлер не был антисемитом? - Может быть. Он использовал евреев. Для объединения нации. Хотел бы я знать, как намерен использовать евреев Сталин. - Слушай, что ты несешь? Куда тебя заносит? Что происходит? Я ничего не понимаю! И мне все время страшно. Я все время чего-то боюсь! Михоэлс вновь поднес палец к губам. - Тсс!.. Странная все-таки вещь театр... Вон пришел монтировщик дядя Гриша. По-моему, снова пьяный... Публика считает людей театра богемой, разгильдяями. А между тем театр - механизм высочайшей организации. Шестьдесят человек обеспечивают выход спектакля. Один-единственный не придет или напьется - и спектакля не будет. Мог бы в таких условиях работать хоть один завод? - Любого можно заменить, - возразил Зускин. - Если успеешь. И не любого. Исполнителя главной роли не заменишь, если нет второго состава... Как ты поступаешь, если тебе предлагают роль в пьесе, которая тебе не нравится? - Странные вопросы ты задаешь. Отказываюсь от роли. - А если нет другого актера на эту роль? - Значит, спектакля не будет. - Значит, спектакля не будет, - повторил Михоэлс. - Значит, не будет... Ладно, давай спустимся на грешную землю. Скажи помрежу, чтобы отправили дядю Гришу спать. И пусть вызовут замену. А я пойду позвоню Лозовскому. Михоэлс вернулся в свой кабинет, посидел над телефоном, но звонить не стал. Он догадывался, о чем ему скажет Лозовский. И не знал, что ему сказать в ответ. Он вышел из театра, чтобы ехать на "Мосфильм". И вдруг понял, что ему вовсе не нужно сидеть в монтажной, чтобы увидеть финальную сцену "Падения Берлина". Он сел на скамейку и прикрыл глаза. И спустилась с небес огромная стальная птица. И появился генералиссимус Сталин в белоснежном мундире. Великий Сталин. Недоучившийся семинарист. Михоэлс стиснул рукоять трости. Он нашел ответ. Ну конечно же! Как он сразу не понял? Снизошедший с небес. В белоснежных ризах. Мессия. "Не мир я вам принес, но меч!.." Михоэлс не помнил, сколько времени просидел на стылом осеннем ветру. Встал, поднял воротник макинтоша. Похромал к дому, сунув руку в карман. Пальцы нащупали какую-то бумагу. Остановился, вынул, посмотрел с удивлением. Это был конверт. Заклеенный, но без адреса. Вскрыл. В конверте была записка: "Жидовская образина, ты больно далеко взлетел, как бы головка не слетела". На другой день Лозовский позвонил снова. Но по телефону говорить ничего не стал. Лишь сказал: - Буду через десять минут. Выйди. Ровно через десять минут возле театра остановился черный правительственный "ЗиС". Лозовский выбрался из машины, пожал Михоэлсу руку. Кивнул: - Пойдем погуляем. Пошли по Малой Бронной, пустынной в это рабочее время дня. Ветерок гнал по асфальту красные кленовые листья. - Вчера я был у Молотова, - проговорил Лозовский. - Он просил передать тебе, что ждет ответа. Дал понять, что ответ нужен срочно. - В чем срочность? - спросил Михоэлс. - Я полагал, что это мне объяснишь ты. И что за ответ. - В какой стадии находятся переговоры по плану Маршалла? - Почему тебя это интересует? - удивился Лозовский. - Для расширения кругозора. - В промежуточной. Ожидаем приезда американской делегации. Для детального обсуждения. - В Москву? - Да, в Москву. - Когда? - Точный срок еще не установлен. После Нового года. Где-то в конце января. - Делегацию возглавляет Гарриман? Лозовский остановился и внимательно, сверху вниз, посмотрел на Михоэлса: - Ты и это знаешь? - Предполагаю. - Да, Гарриман. Для нас это хорошо. У него репутация "голубя". Михоэлс усмехнулся: - Никогда не любил голубей. Выходит - не зря. - Ты так и не объяснишь мне, в чем дело? - Извини, Соломон Абрамович. Нет. - Почему? - Почему?.. Когда-то мы пили у меня дома польскую водку "Выборову", ты запретил мне выносить на обсуждение президиума ЕАК наше письмо о Крыме. Ты сказал: "Давай их побережем". Помнишь? Лозовский кивнул: - Помню. - Поэтому я ничего и не расскажу. И когда тебя спросят: "Гражданин Лозовский, о чем вы вели переговоры с гражданином Михоэлсом 26 октября 1947 года в 14 часов, прогуливаясь по улице Малая Бронная?" - ты ответишь: "Гражданин следователь, в указанный вами день я не вел никаких переговоров с гражданином Михоэлсом. Я лишь передал ему слова товарища Молотова о том, что товарищ Молотов ждет ответа. О каком ответе шла речь, я не знаю. Гражданин Михоэлс мне ничего не сказал". Вот так ты ответишь. С чистой партийной совестью. - Я мог бы тебе помочь, - заметил Лозовский. Михоэлс покачал головой: - Нет, Соломон Абрамович. Ты очень большой начальник. Но ты не Господь Бог. - Что мне передать Молотову? - Скажи, что я дам ответ. - Понятно. Вернулись к машине. Михоэлс спросил: - Тебе не трудно будет подбросить меня на Кропоткинскую? Лозовский кивнул: - Садись. Возле метро "Кропоткинская" Михоэлс попросил остановить машину. Лозовский посмотрел, как он пересекает бульвар, и бросил водителю: - На Старую площадь!.. Аллеи Гоголевского бульвара были завалены желтыми, оранжевыми и багровыми листьями. Сквозь голые кроны тополей и лип сквозило чистое, без единого облачка, небо. Стояло холодное, ясное, голубое предзимье. Москва была до тоски прекрасна. До тоски и сердечной боли была прекрасна жизнь. Михоэлс вошел в ЕАК. IV "Совершенно секретно Спецдонесение Доктор Браун - Павлу Сегодня, в 14 часов 20 минут, в мой служебный кабинет в помещении Еврейского антифашистского комитета СССР по адресу ул. Кропоткинская, дом 10 пришел председатель президиума ЕАК С. М. Михоэлс и сказал, что он очень хотел бы, если я ничего не имею против, посоветоваться со мной по очень трудному и очень важному для него вопросу. Я ответил, что буду рад быть ему полезен всем, чем смогу, предложил раздеться и сесть, что С. М. Михоэлс и сделал. Как Вам известно, в середине сего 1947 года по указанию заместителя министра начальника 1-го Главного управления МГБ СССР тов. Федотова П. В. я был направлен на работу в ЕАК СССР и через Отдел внешней политики ЦК ВКП(б) оформлен секретарем ЕАК по зарубежным связям. При моем поступлении в ЕАК С. М. Михоэлс сказал, что он очень рад, что секретариат комитета пополнился сотрудником, имеющим большой опыт зарубежной работы и владеющим четырьмя иностранными языками. Он знал о моей работе в США в должности вице-консула, так как в 1943 году я осуществлял оперативное сопровождение его пропагандистской поездки по США и имел на связи его спутника поэта И. Фефера, негласного сотрудника НКВД по кличке Зорин. Об истинном характере моей деятельности С. М. Михоэлс не был осведомлен, так как контакты с Зориным проводились в режиме максимальной конспиративности. Нижеследующий отчет максимально детализирован, так как, не владея общей оперативной обстановкой, я не имел возможности выделить главные информационные узлы и акцентировать на них внимание. С первых минут М. произвел на меня впечатление человека, чем-то сильно встревоженного и угнетенного. Он спросил, нет ли у меня водки или еще лучше - коньяка. Я ответил, что нет, но это можно устроить. М. сказал: "Устройте, голубчик, сделайте одолжение". Он дал мне деньги, я передал их водителю и приказал съездить за коньяком и легкой закуской. Пока он ездил, М. расспрашивал меня о моей работе после США, вспоминал о своей поездке по Америке. Когда водитель привез коньяк "КВВК", сыр и конфеты, М. попросил меня запереть дверь кабинета и разлил коньяк в принесенные мной из буфета граненые стаканы, в каждый больше половины. Я сказал, что для меня это слишком много, на что М. заявил, что хорошего коньяка не может быть слишком много, что он, как деньги, которые бывают только в двух состояниях: либо их нет, либо их не хватает. После чего М. чокнулся со мной и выпил свой стакан до дна, потом налил еще и снова выпил, не закусывая. Затем закурил папиросу "Казбек" и предупредил меня, что он не будет называть никаких фамилий и что, если я догадаюсь, о ком идет речь, я не должен спрашивать у него подтверждения своих догадок. Мои реплики в процессе дальнейшего разговора носили поддерживающий и нейтральный характер. М. сказал, что трудное положение, в котором он сегодня оказался, имеет начало в его американском турне, во время которого, как я знаю, он вел приватные переговоры о планах создания в Крыму еврейской республики. На мое замечание о том, что я не знаю ни о каких его переговорах, М. попросил не морочить ему голову, так как он сам является большим специалистом по морочинью голов, что я могу не подтверждать его слов, но не стоит и отрицать очевидного и естественного. Из его дальнейшего рассказа следовало, что сейчас неким весьма высокопоставленным лицом делаются попытки реанимировать проект создания в Крыму еврейской республики с практическими открытыми границами, что от М. требуют поддержать этот проект, с чем сам М. категорически не согласен, так как заселение Крыма советскими и западными евреями поставит под угрозу базу Черноморского флота и в конечном итоге выйдет боком самим евреям. Я сказал, что не понимаю, какое отношение к этому проекту имеет он, на что М. ответил, что такое уж это еврейское счастье вляпываться во все, во что можно вляпаться. Я заметил, что, если он совершенно убежден в своей правоте, ему следует написать товарищу Сталину и подробно изложить свои доводы. М. ответил, что изложил все свои доводы в личном разговоре с тем самым высокопоставленным лицом, но оно их отвергло, не приводя никаких убедительных аргументов. Из чего М. заключил, что сверхзадачей этого плана является не жизнеустройство евреев, а совсем другие цели, о которых М. догадался, но не хочет сейчас об этом говорить. Если этот план поддерживает сам товарищ Сталин, то нет никакого смысла писать. А если попытки осуществить этот план делаются помимо него, в чем М. очень сомневается, то тем более писать бесполезно и даже опасно, потому что его письмо не дойдет до товарища Сталина. Я выразил сомнение в том, что письмо на такую важную тему и от такого авторитетного человека может быть не передано товарищу Сталину. М. раздраженно ответил, что лицо, о котором он говорил, это товарищ Молотов и теперь я сам могу судить, дойдет через него письмо до товарища Сталина или не дойдет. Имея целью провести зондаж образа мыслей и практических намерений М., я предположил, что при всей убежденности в своих доводах он, возможно, все-таки не прав и у сторонников плана создания Крымской еврейской республики есть какие-то более глубокие соображения высшего государственного порядка. С тем же раздражением М. ответил, что как раз об этом он мне и говорил, что этот спектакль был уже сыгран как минимум два раза в истории человечества, один раз в двенадцатом веке до новой эры, а второй раз в фашистской Германии, а сейчас его намереваются поставить в Советском Союзе. И что только недоумки, которые изучают не историю, а историю партии по "Краткому курсу", могут рассчитывать, что у этого спектакля будет какой-то новый финал. Ибо сказано: "Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем". Я спросил, не опасается ли он затрагивать такие острые темы в разговоре с почти незнакомым, в сущности, человеком. М. сказал, что по роду своей профессии он обязан разбираться в людях и я не кажусь ему человеком, который тут же побежит на него стучать, потому что волнующие его проблемы самым прямым образом касаются и меня как еврея. Если же он ошибается, то ему нужно не спектакли ставить и не возглавлять ЕАК, а катать в лагере тачку. Сказав это, М. предложил выпить еще, налил себе полстакана и хотел налить мне, но не стал настаивать, когда я сказал, что у меня еще есть коньяк. Он выпил и в дальнейшем продолжал подливать себе и пить, не закусывая, при этом постоянно курил. М. пояснил, что решил обратиться ко мне, потому что среди его многочисленных друзей и знакомых я единственный человек, у которого есть возможность реально ему помочь. По его словам, наилучшим выходом из создавшейся ситуации будет тот, при котором американская сторона отказалась бы от своего участия в плане создания Крымской еврейской республики. Нужно дать им понять, несколько раз повторил М., что это катастрофический план, что в проигрыше будут все. У меня, как сказал обо мне М., за годы работы за рубежом наверняка появилось много друзей и близких знакомых, что есть люди, которым можно довериться, и среди дипломатов, аккредитованных в Москве. Достаточно будет намека на то, что советские евреи настороженно относятся к этому плану, американцы все остальное поймут сами, потому что они не идиоты и умеют прогнозировать ситуации не хуже его, М. Он спросил, согласен ли я содействовать ему в осуществлении этого замысла. Я ответил, что у самого М. тоже есть знакомые в американском посольстве и он может реализовать свою идею без постороннего участия. М. возразил: его уже не приглашают на приемы, а среди его знакомых дипломатов есть только один, кому он рискнул бы довериться - бывший посол США в СССР Гарриман, но он давно уже уехал из Москвы, сейчас стал министром торговли и нет никакой возможности установить с ним связь. Так что у него единственная надежда на мою помощь. Не имея никаких инструкций о том, какую тактику проводить в этой неожиданно возникшей ситуации, я сказал, что предложение М. для меня полная неожиданность и я должен все как следует обдумать, прежде чем смогу дать какой-то ответ. М. ответил, что он, конечно, все понимает, но попросил меня думать не слишком долго, потому что его самого торопят с ответом. Разговор длился значительно дольше пересказа, так как М. все больше подпадал под влияние алкогольного опьянения, часто повторялся и сбивался с мысли. Он стал жаловаться на то, что актерский труд самый неблагодарный, писатель оставляет после себя книги, художник картины, а от актера остаются только мимолетные воспоминания, что всю жизнь приходится играть плохие роли, потому что жизнь не дает выбора. Он стал читать монолог Гамлета, роль которого ему так и не удалось сыграть, но забыл слова, не смог вспомнить, после чего неожиданно помрачнел, как это бывает с сильно пьяными людьми, и злобно заявил, неизвестно к кому обращаясь, что пусть ему не дана роль Моисея, но и роль Корея или Дафана ни одна сволочь его играть не заставит. На мой вопрос, кто такие эти Корей и Дафан, М. ответил, что любой народ, а евреи особенно, должны знать своих героев. Поскольку к этому моменту бутылка уже была пуста, М. выпил коньяк из моего стакана и потребовал, чтобы я послал водителя за новой бутылкой. Я решительно этому воспротивился и уговорил М. поехать домой и отдохнуть. После чего с помощью водителя погрузил его в машину и доставил на его квартиру на Тверском бульваре, передав с рук на руки его жене Анастасии Павловне, которая была изумлена появлением мужа в таком виде в это довольно еще раннее время дня. По поводу упомянутых М. в разговоре библейских имен я навел справки и выяснил следующее. Слова "Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем" принадлежат Экклезиасту, царю иудейскому в Иерусалиме. В полном виде цитата выглядит так: "Что было, то и будет и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот оно новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после". (Библия, Ветхий завет, Книга Экклезиаста или Проповедника, гл. 1, ст. 9-11.) Корей и Дафан упоминаются во многих Книгах Библии. В Четвертой книге Моисеевой Числа, в частности, сказано: "Корей, сын Иссаара, сын Каафов, сын Левиин, и Дафан и Авирон, сыны Елиава, и Авнан, сын Фалефа, сыны Рувимовы, восстали на Моисея, и с ними из сынов Израилевых двести пятьдесят мужей, начальники общества, призываемые на собрания, люди именитые..." (Гл. 16, ст. 1-2.) Имена Корея и Дафана стали нарицательными, так называют изменников и предателей. Терминология архаичная, в настоящее время практического употребления не имеет. Прошу дать инструкции по направлениям дальнейшей разработки объекта М. Браун Дополнение. Сегодня утром, когда я закончил составление настоящего отчета, ко мне в кабинет вновь пришел М. У него был чрезвычайно озабоченный и удрученный вид. Он сказал, что очень просит меня забыть о нашем вчерашнем разговоре, что он поддался минутному тяжелому настроению и очень сожалеет об этом. Ему не следовало обращаться ко мне за помощью в вопросе, повлиять на решение которого не в его силах. На протяжении всей истории, сказал М., евреи всегда были средством, и с этим, видимо, ничего не поделаешь, остается только смириться. Я заверил М., что у меня и в мыслях не было воспринимать серьезно вчерашнюю беседу, что я воспринял ее с самого начала как попытку М. отвести душу, что я тронут его доверием и он может рассчитывать на мое молчание. Я также сказал, что мне было очень интересно поговорить с человеком с таким глубоким и своеобразным мышлением, и спросил, что он имел в виду, говоря о спектакле, который был уже сыгран в доисторические времена и в фашистской Германии и который теперь хотят поставить в Советском Союзе. М. ответил, что у этого спектакля очень простой сюжет: сначала евреев зовут, как друзей, а потом превращают в рабов и заложников. М. сказал, что не помнит, что он наболтал про Советский Союз, но если его попытаются поставить и здесь, закончится все той же трагедией. Не только для евреев. Для всех. М. поблагодарил меня за понимание, еще раз извинился и попросил разрешения воспользоваться моим телефоном. Дозвонившись до приемной начальника Совинформбюро, он представился и попросил соединить его с Лозовским. Он сказал Лозовскому, что все обдумал и просит передать человеку, который ждет от него ответа, что его ответ "да". После этого М. попрощался со мной и направился в приемную ЕАК, где его уже ждала большая очередь посетителей..." V - Не понимаю. - Сталин помолчал и повторил с раздражением: - Не понимаю! Он подождал, пока Молотов дочитает спецдонесение доктора Брауна. Спросил: - Ты понимаешь? - Не все. Он не мог не догадываться, что Хейфец - кадровый работник госбезопасности. Наверняка догадывался. - Он не догадывался, - поправил Сталин. - Он знал это совершенно точно. И все-таки пришел к нему! - Непонятно, - согласился Молотов. - Поступок самоубийственный. Ни один человек в здравом уме на него не решится. Михоэлсу не откажешь в умении рассуждать здраво и точно оценивать ситуацию. Остается предположить, что это был просто нервный срыв. Захотелось облегчить душу. Напился, наговорил лишнего. Потом проспался, опомнился. - Сам-то ты веришь в это? - спросил Сталин. - Не очень. Но в жизни человек достаточно часто поступает глупо и нелогично. - Это ты правильно сказал, правильно, - покивал Сталин. - Даже умные люди делают глупости. И гораздо чаще, чем можно было бы ожидать. Но вот насчет напился... Сталин вызвал Поскребышева: - Ты когда-то готовил мне "объективку" на Михоэлса. Где она? - В архиве, товарищ Сталин. Найти? - Ладно, не нужно, я и так помню. Можешь идти. Поскребышев вышел. - Там вот что было, - продолжал Сталин. - "К спиртному неравнодушен. Может перепить Фадеева и Толстого. При этом человеческого облика никогда не теряет". А перепить Фадеева - тут бутылкой не обойдешься, даже двумя. А сколько он выпил с Хейфецем? Меньше бутылки. - Хейфец профессионал, - напомнил Молотов. - Он в состоянии отличить пьяного от того, кто только притворяется пьяным. - Ты все время забываешь, что Михоэлс артист. Я тебе уже второй раз об этом напоминаю! Молотов уловил недовольство в голосе Сталина и пожал плечами: - В таком случае объяснение только одно: он использовал Хейфеца, чтобы сообщить нам то, что он думает. - Это уже ближе, - одобрил Сталин. - Что же он нам сообщил? - Что он по-прежнему считает, что создание еврейской республики в Крыму приведет к катастрофе. И не только для евреев, но и для всех. Я не понял, что он имеет в виду. - Потому что ты тоже из тех, кто изучал историю партии, а не историю. - Я не изучал историю партии. Я ее делал. Рука об руку с вами. Под вашим руководством. - Ну, делал, делал. Но мог бы найти время и поинтересоваться просто историей. Тогда не задавал бы таких вопросов. Сюжет с евреями кончился для Рамзеса Второго крахом Египта. Чем такой же сюжет кончился для Гитлера - помнишь, надеюсь. Что еще он нам сообщил? - Что намерен предупредить американскую сторону, чтобы они отказались от участия в крымском проекте. И попытается сделать это через Гарримана. - Когда приезжают американцы для обсуждения нашего участия в плане Маршалла? - Ориентировочно в середине января. - Кто будет возглавлять делегацию? - Скорее всего, Гарриман. - Можем мы потребовать, чтобы делегацию возглавлял сам Маршалл? - У нас нет для этого оснований. Госсекретарь Маршалл возглавит делегацию на последнем этапе - когда все документы будут согласованы и готовы к подписанию. Эта же встреча - рабочая. - Есть у нас возможность настоять на замене Гарримана? - Его может заменить бывший госсекретарь Бирнс. Он тоже задействован в реализации плана Маршалла в Европе. Но у него гораздо более жесткая позиция, чем у Гарримана. - Не имеет значения. Будет даже лучше, если этот раунд переговоров закончится ничем. Будет назначен второй, третий. Это нам только на руку. - Почему? - спросил Молотов. - Нам нужно протянуть время. Опять не понял? Отправить мне тебя послом в Монголию, что ли? Глава внешнеполитического ведомства великой державы! Даже Абакумов понимает, а ты не понимаешь. Для чего нам нужно протянуть время? - Бомба, - предположил Молотов. - Слава Богу! Наконец-то сообразил. Да, бомба. Пока у нас нет бомбы, мы обречены на политику лавирования. И здесь годятся все средства. Крымский проект - очень хорошее средство. Поэтому нельзя допустить встречи Михоэлса с Гарриманом. - Михоэлс изменил свою точку зрения, - напомнил Молотов. - Он сообщил мне об этом через Лозовского. Разговор с Хейфецом - еще одно доказательство. Михоэлс сказал "да". - Ты ему веришь? - Нам важно не то, что он думает. А то, как поступит. - А как он поступит? - Правильно, - заверил Молотов. - Он знает, чем рискует. - Чем? - Всем. Собственной жизнью. Жизнью своей семьи. Всем. Сталин напомнил: - История знает случаи, когда это не останавливало человека. - Времена фанатиков давно прошли. Михоэлс не фанатик. Для этого он слишком любит жизнь. Сталин поднялся с кресла, походил. Снова сел. И снова поднялся. - Ладно. Допустим. Что он еще сказал? - Все. Больше ничего существенного. - Все? - переспросил Сталин. Он взял отчет Хейфеца, нашел нужное место. Прочитал: - "И злобно заявил, неизвестно к кому обращаясь, что пусть ему не дана роль Моисея, но и роль Корея или Дафана ни одна сволочь его играть не заставит". Это, по-твоему, ничего существенного? "Неизвестно к кому обращаясь". Известно! Он обращался ко мне. И сказал, что я - сволочь! А? Это несущественно? - Он имел в виду скорее меня. - Тебя? Ты для него - микрофон. И только! Он. Сказал. Мне. Что я. Сволочь. Как тебе это нравится? - Я не стал бы обращать на это внимания. К тому времени он был уже достаточно пьян. И вряд ли отдавал себе отчет в том, что говорит. Сталин помолчал и неожиданно согласился: - Ты прав. Не будем обращать на это внимания. Пока. Почему? Потому что он нам сейчас нужен. И он это знает. И это знаем мы. Отложили вопрос. Реакция на вчерашнее голосование в ООН по палестинской проблеме? - Для нас - в высшей степени положительная. Первыми за создание еврейского государства голосовали Соединенные Штаты. Громыко - в конце. "За" были тридцать три делегации. "Против" - тринадцать, в их числе все арабские страны. Десять, включая Великобританию, воздержались. Арабы обрушились с резкой критикой на США, наша позиция осталась неакцентированной. Во всех еврейских поселениях Палестины всю ночь шли митинги. Советский Союз благодарили за поддержку. - Когда евреи намерены объявить о создании своего государства? - Скорее всего, 14 мая 1948 года. В этот день с территории Палестины уйдет последний британский солдат. - Они понимают, что в тот же день начнется война с арабами? - И очень хорошо. Они уже начали переговоры с нашими людьми в Румынии о продаже им оружия для Хаганы. Деньги они рассчитывают собрать при помощи еврейских организаций в США. - Они смогут и оружие купить в США, - заметил Сталин. - Нет. Американцы примут эмбарго на поставки оружия на Ближний Восток. Уже сейчас на обсуждение выдвинут этот законопроект. Если Америка будет продавать оружие евреям, это окончательно испортит отношения США с арабами. Трумэн не может себе позволить пойти на это. - Штаты не будут продавать оружие только евреям? - Нет, эмбарго распространится на весь ближневосточный регион. Иначе законопроект не пройдет. Еврейское лобби в конгрессе этого не допустит. Трумэну и так непросто будет провести закон об эмбарго. Сталин вновь поднялся и медленно заходил по кабинету. - Это хорошо, - подумав, сказал он. - Очень хорошо. Мы не заинтересованы в том, чтобы молодое еврейское государство в Палестине было раздавлено арабами в первые дни своего существования. Поэтому мы продадим евреям оружие. Разумеется, тайно. И научим эффективно его использовать. В Румынии, Польше и Чехословакии немало евреев, имеющих большой опыт военных действий. Нужно позаботиться, чтобы они оказались в Палестине. У нас есть такая возможность? - Да, товарищ Сталин. В Румынии у нас сильные агентурные позиции. Наши люди контролируют переселение евреев в Палестину. - Нужно их сориентировать в этом направлении. Если Хагана получит оружие и хороших инструкторов, сможет она противостоять арабам? - В этом нет сомнений. В Хагане очень сильный моральный дух. А это, как мы знаем, решающий фактор. - Очень хорошо, - повторил Сталин. - А потом мы будем продавать оружие и арабам. И что мы получим в итоге? - Перманентный вооруженный конфликт. - Правильно. Обе стороны которого будут зависеть от нас. В результате весь Ближний Восток станет зоной нашего влияния, а поток евреев-переселенцев из воюющей Палестины неизбежно переадресуется в Крым. И через них в зоне нашего влияния окажется и конгресс Соединенных Штатов. Молотов промолчал. Очень он в этом сомневался. Но когда Сталин был в чем-то убежден, спорить с ним было опасно. - Как на результаты голосования в ООН отреагировали у нас? - поинтересовался Сталин. - Митингов, как вы понимаете, не было. - Это я понимаю. - О реакции можно судить по публике Политехнического музея. Был творческий вечер театра ГОСЕТ. Когда пришло сообщение, Михоэлс прервал концертный номер и объявил: "Мой герой, Вениамин Третий, отправившийся на поиски земли обетованной, спрашивал: "Где же она, святая наша земля?" Он не знал ответа. Сегодня в Организации Объединенных Наций товарищ Громыко дал нам ответ на этот вопрос. Палестина - вот где святая наша земля". - И что? - Зал аплодировал стоя. Мне сообщили, что овация длилась ровно двенадцать минут. - Двенадцать минут? - переспросил Сталин. - Это очень много. Молотов напомнил: - Вам аплодируют и по часу. - Как ты думаешь, Вячеслав, что я чувствую, когда мне аплодирует зал? - Мне трудно судить. - Я чувствую, что советский народ верит мне. Что он связывает со мной надежды на лучшую жизнь. Что люди уверены, что я не обману их ожидания... Тебе не кажется, что Михоэлс слишком часто оказывается у нас под ногами? Молотов пожал плечами: - Так получается. У нас под ногами оказывается не Михоэлс, а еврейский вопрос. - Может, пора его наконец решить? Молотов не успел ответить. Вошел Поскребышев. Доложил: - Абакумов на проводе. Просит санкцию на арест Евгении Аллилуевой. Сталин подумал и кивнул: - Согласен. Вернувшись в свой кабинет, Молотов подошел к окну. Была глубокая, глухая ночь. Торчала колокольня Ивана Великого, подсвеченная прожекторами. Шел снег. Ночь. Каждый день ночь. Бесконечная ночь. Как на обратной стороне Луны. Он представил, как у себя в кабинете мягкой походкой вышагивает по ковру Сталин. Старый, смертельно опасный тигр. Молотов подошел к книжному шкафу, достал энциклопедию. "Тигр. Один из крупнейших современных хищников... Тигры-людоеды обычно старые или больные особи... Активен преимущественно ночью..." Преимущественно ночью. Властелин ночи. Князь Тьмы. VI Евгению Александровну Аллилуеву и ее мужа Николая Владимировича Молочника арестовали поздним вечером 10 декабря 1947 года. Рано утром 11 декабря Кира Павловна, дочь Евгении Александровны от первого брака, кинулась к Гольдштейнам, близким друзьям дома. Она знала, что вечером 12 де-кабря они собирались на концерт в консерваторию, на котором должна была присутствовать и Светлана Аллилуева со своим мужем Григорием Морозовым. Гольдштейны хорошо знали Григория и Светлану. Кира надеялась, что они помогут. Рассказ Киры об аресте родителей встревожил Гольдштейнов. Они не рискнули пойти на концерт. Но служба наружного наблюдения МГБ зафиксировала, к кому наутро побежала дочь арестованной Е. Аллилуевой. В ночь с 17 на 18 декабря доктор экономических наук, старший научный сотрудник Института экономики АН СССР, автор только что вышедшей книги "Германский империализм" Исаак Иосифович Гольдштейн был арестован и доставлен на Лубянку. На первом же допросе он рассказал, зачем приходила к нему Кира Павловна. Она хотела, чтобы Гольдштейн через Григория Морозова и Светлану Аллилуеву обратился к товарищу Сталину с просьбой приостановить беззаконие в отношении ее родителей. Кира была уверена, что они ни в чем не виновны. Еврей Гольдштейн - еврей Григорий Морозов - дочь Сталина - сам товарищ Сталин. Следователь МГБ майор Сорокин насторожился. Это был сюжет, достойный кисти Айвазовского. Гуляла тогда по Москве такая фраза. Откуда она взялась, он не знал. Но сама фраза ему нравилась. Правильней было сказать, что это был сюжет, достойный кисти Верещагина. Но кто такой Верещагин, майор Сорокин не знал. А важность сюжета понял сразу. Попытка проникнуть в родственное окружение товарища Сталина. Попытка воздействовать на товарища Сталина через его родственников. Это попахивало. Если не терроризмом, то государственной изменой уж точно. А может, и терроризмом. Начальник следственной части МГБ по особо важным делам полковник Лихачев и его заместитель подполковник Комаров сразу же согласились с майором Сорокиным. Комаров подключился к допросам. За Гольдштейна взялись в четыре руки. Он не сразу понял, чего от него хотят. Отвечал подробно и обстоятельно обо всех деталях своей биографии, жизни и научной деятельности. Его научная деятельность никого не интересовала. Пришлось сформулировать вопрос с предельной точностью: "Назовите своих сообщников, которые вместе с вами пытались проникнуть в ближайшее окружение товарища ____________". В протоколах допросов фамилия Сталина и других руководителей советского государства пропускалась, ставилась черта. Фамилии вписывались позже от руки в экземпляры допросов, которые направлялись в Инстанцию - так именовался Сталин и ЦК. Гольдштейн резко возразил против слова "сообщники". Он заявил, что не предпринимал никаких попыток проникнуть в окружение товарища Сталина. Со Светланой Аллилуевой он познакомился случайно, она была его студенткой, по собственной инициативе она познакомила его со своим мужем Григорием, никаких попыток использовать это знакомство он никогда и ни в каких целях не предпринимал. Пришлось прибегнуть к острой форме допросов. На шестые сутки Гольдштейн вспомнил, что один из его знакомых, Гринберг, проявлял интерес к тому, как живут Светлана Аллилуева и Григорий Морозов. В ту же ночь шестидесятилетний кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы им. Горького Захар Григорьевич Гринберг был доставлен на Лубянку и подвергнут допросу. Свой интерес к семье Светланы Аллилуевой он объяснил простым обывательским любопытством. Но эта увертка ему не помогла. Высокое профессиональное мастерство следователей МГБ быстро заставило его полностью разоружиться. Он признался, что недели за две до ареста был на спектакле "Фрейлехс" в еврейском театре ГОСЕТ, после спектакля зашел за кулисы, чтобы поздравить с замечательной работой художественного руководителя театра артиста Михоэлса, которого до этого лично не знал. На вопрос о творческих планах Михоэлс ответил, что все его силы и время занимает сейчас прием посетителей, которые приходят и приезжают со всех концов Советского Союза с жалобами на трудные условия жизни и притеснения местных руководителей, которые восприняли газетную кампанию борьбы с буржуазным национализмом как поощрение антисемитизма. Гринберг высказал предположение, что это типичные местные перегибы, какие уже не раз бывали в проведении генеральной линии партии и против которых резко выступал товарищ Сталин, одергивая слишком ретивых товарищей на местах. Он посоветовал Михоэлсу написать товарищу Сталину, на что Михоэлс сказал, что это бесполезно, так как письмо до товарища Сталина, скорее всего, не дойдет. Гринберг возразил: проблема очень важная и острая, нужно поискать пути, чтобы письмо попало в руки товарища Сталина. Гринберг утверждал, что никакого продолжения этот разговор не имел, но следователи Комаров и Сорокин не склонны были этому верить. Еще через три дня круглосуточных допросов Гольдштейн подписал протокол, в котором признался, что пытался проникнуть в ближайшее окружение главы советского правительства товарища Сталина по приказу председателя Еврейского антифашистского комитета Михоэлса, на связь с которым Гольдштейна вывел его знакомый Гринберг. Гольдштейна отправили в камеру. Комаров и Сорокин зашли в туалет, умылись, стерли капли крови, которой были забрызганы их гимнастерки и сапоги, и пожали друг другу руки. В ту же ночь дело было доложено начальнику следственной части полковнику Лебедеву. Он сразу понял важность признания Гольдштейна. Оно взрывало дамбу, в оковах которой копился без практического движения огромный материал, собранный за годы агентурного наблюдения за деятельностью ЕАК. Лебедев вызвал следователя Бровермана и приказал оформить обобщенные протоколы допросов Гринберга и Гольдштейна. В следственной части МГБ издавна существовало разделение труда. Большая часть следователей была "забойщиками" - они умели работать с арестованными, добиваться нужных показаний. Но с грамотностью у них было неважно. Составленные ими протоколы невозможно было читать. Для придания протоколам удобоваримой и ясной формы существовали следователи-"литераторы". Среди них были даже настоящие писатели, такие, как Лев Шейнин, пьесы которого ставились в театрах. Комаров и Сорокин были "забойщиками", Броверман - "литератором". Он быстро придал протоколам нужную форму. "Знакомый" был заменен на "сообщник", "национальный" на "националистический", слова "пытался проникнуть в ближайшее окружение главы советского правительства" были уточнены добавлением "с преступными целями", ибо никакими другими целями не может быть объяснена попытка проникнуть в окружение товарища Сталина. Еврейский антифашистский комитет превратился в еврейское националистическое подполье, действовавшее п