порядок. Автошколу ты мог кончать где угодно, но сдавать экзамены и получать права должен в том районе, в котором прописан. Если ты живешь в Черемушках, а права получил в Люберцах, опытному человеку это сразу говорит кое о чем. А майор Егоров человек опытный. Тут тебе некоторым образом не повезло. Он раскручивал дело люберецких гаишников. Они поставили торговлю правами на широкую ногу. Довести дело до конца ему не дали. С тех пор при слове "Люберцы" он несколько нервничает. А тут ты начал выступать со спецталоном. Провокация! Я даже не знал, что тебя замели. Откуда мне было знать? Это же ты мне позвонил, а не я тебе. Да, думал я о тебе. Но совсем по другому поводу. - Давайте отсюда уйдем! - взмолился Стас. - Нет, не уйдем. Сначала договорим. Сядь! Стас сел, положил ногу на ногу и стал смотреть в окно, всем своим видом показывая, что он подчиняется обстоятельствах, но ни в какой доверительной беседе принимать участия не намерен. - Так вот, почему я о тебе думал? Когда я узнал, что ты переходишь в "Курьер", я, честно скажу, обрадовался. Да, Стас, обрадовался. Талантливый парень приходит. Как, стервец, пишет, как пишет! Тюрин раскрыл черную кожаную папку, порылся в бумагах, нашел старую газетную вырезку и с выражением прочитал: - "Они лежали на грязном брезенте на чадящей пепелищами окраине Грозного. Пять трупов. Я смотрел на их молодые лица и думал: на месте каждого из них мог быть я. На месте каждого из них мог быть ты, читатель! Твой сын. Твой жених. Твой брат..." Хорошо! Стас сразу узнал текст. Это было начало его первого репортажа из Чечни. Он внимательно посмотрел на Тюрина: издевается? Да нет, большое добродушное лицо его было торжественным и даже как бы растроганным. - Хорошо, Стас, очень хорошо, - повторил Тюрин. - Знаешь, о чем я тогда подумал? Талантливо парень пишет. А вот думает плохо. Стас нахмурился. Эту фразу он уже слышал. Да, слышал. От Вознюка. В ресторане ЦДЖ, куда он пригласил Вознюка поужинать и отметить свою первую публикацию. Но тогда он пропустил ее мимо ушей, услышал только первую половину фразы: "Писать умеешь". Он был слишком упоен удачей, слишком взволнован заинтересованными взглядами, которые бросали на него журналисты. Он чувствовал легкое, как от шампанского, головокружение от свалившейся на него славы. А никогда больше Вознюк об этом не заговаривал. Стас хотел спросить Тюрина, что он имеет в виду, но тот уже вернулся к своей теме: - Ты уже понял, конечно, какая у меня должность в "Курьере"? Да, Стас. Никакой я не корреспондент, а начальник службы безопасности. И обязан иметь досье на всех сотрудников. Собрал я досье и на тебя. Были там сомнительные моменты, были... - Какие? - перебил Стас. - Неважно. - Для меня важно. Начали, так говорите. - Ну, если настаиваешь... Почему тебя не призвали в армию? - Бронхиальная астма. - Нет, Стас. У тебя, может, и в самом деле бронхиальная астма. Но в армию тебя не забрали совсем по другой причине. Тюрин извлек из папки ксерокопию какого-то официального документа. Прочитал: - "С десяти лет страхи за жизнь и здоровье. Изводил родителей угрозами выброситься из окна, потом мучался, говорил, что он плохой, хватал нож и демонстративно резал запястье... При стационарном обследовании в отделении отмечались резкие расстройства настроения с тенденцией к понижению. Часто рыдал, выл, визжал, кричал: "Хочу к маме..." Эгоистичен, эгоцентричен. С ранних лет испытывает страхи темноты и одиночества..." И так далее. Окончательный диагноз: "Шизофрения малопрогредиентная с аффективными психопатологическими расстройствами". Вот так-то. Поэтому тебе и пришлось покупать права. Ты учишься в МГУ на заочном, верно? - Это при чем? - При том же. Шизофреников в университеты не принимают. Значит, справку тоже купил. - Я вылечился. - Шизофрения не лечится. - Диагноз оказался ошибочным. Врачи ошиблись. - А вот это для тебя самое неприятное. Потому я и сказал, что думать ты не умеешь. Просчитывать дальние последствия всего, что делаешь, - вот что значит уметь думать. Но я так полагаю, Стас, что врачи не ошиблись. Никакой шизофрении у тебя не было и нет. Это просто отмазка от армии. Вот и все. И тебе бы сидеть и не высовываться, пока не выйдешь из призывного возраста. Ну, не мне тебя судить. Я как рассуждаю? Дурак ревнует жену к прошлому. А умный говорит: что до меня было, то было. Важно не что было, а что будет. Не могу сказать, Стас, что мне очень нравилось то, что ты писал в "Курьере". Нет, не могу. Но это дела творческие. А мои дела совсем другие. Ты знаешь, что произошло в поселке Нюда за неделю до Нового года? - При чем тут я? - Я спрашиваю: знаешь или не знаешь? - Ну, слышал. Какой-то наш нештатник замерз по пьяному делу. - Он не пил. В восемьдесят третьем году его ранило в голову в Афгане. С тех пор не пил. - Не пил, не пил, а потом запил. А то не знаете, как это бывает. - Знаю. Мы думали об этом. Володя звонил в Тюмень. Все сказали: не пил. И в редакции, и жена. Нельзя ему было. Даже капля водки была для него смертельной. Нет, Стас, он не замерз по пьяному делу. Его убили. - Убили?! - поразился Стас. - Кто? - Не знаем. И не узнаем, пока не поймем за что. А теперь ты расскажешь мне, кто слил тебе информацию о "Нюда-нефти", которую ты вставил в свое интервью с Морозовым. - Да вы что?! - От неожиданности Стас даже вскочил. - О чем вы?! Что вы городите?! - Вот что, Стас. Запомни на будущее. Когда я что-то говорю, я всегда знаю, что говорю. - Слушайте, отстаньте! Что вы меня допрашиваете? Не имею я никакого отношения к этим делам! - Не слышишь ты меня. Убили нашего товарища, журналиста. Когда убивали нашего оперативника, поднимались все. И убийцу находили. Всегда. Не всегда об этом знало начальство, но свою пулю он получал всегда. Так мы в милиции понимали свой долг перед товарищем. Так я понимаю свой долг сейчас. Я тебя не допрашиваю. Я прошу у тебя помощи. - Да не знаю я ничего! - Знаешь. С чего начать, подскажу. Однажды на тебя вышел человек из компании "Сиб-ойл"... "Сиб-ойл"! Стаса как током ударило. Он растерянно посмотрел на Тюрина: - Из компании "Сиб-ойл"? С чего вы это взяли? - Первый вопрос, который всегда задает себе следователь: "Кому выгодно?" "Сиб-ойл" скупает нефтяные компании на севере Тюмени. Твое интервью с Морозовым сбило курс акций "Нюда- нефти" почти на десять процентов. Кому выгодно? А теперь продолжай. Кто дал тебе информацию о "Нюда-нефти"? Сколько тебе заплатили? - Петрович, вы идете не по тому следу. Дело-то пустяковое. Да, мне дали наводку на "Нюда-нефть". Да, заплатили. Полторы тысячи баксов. Но информацию-то правдивая на все сто процентов! Так что даже по вашим правилам это мой законный навар. - Полторы тысячи? - Не верите? - Склонен поверить. И это как раз говорит, что дело очень не пустяковое. И стоят за ним люди опытные. Которые знают, что нельзя давать лишнего. Не понял? Если бы тебе заплатили не полторы тысячи баксов, а, скажем, тысяч сто - ты бы, полагаю, очень задумался. А? - Сто тысяч?! За что?! - Твое интервью с Морозовым уменьшило капитализацию "Нюда-нефти" на сорок миллионов долларов. На сорок миллионов! Понял? Вот за что. Теряем время, Стас. Кто с тобой встретился? Когда? Где? Как он объяснил дело? Выкладывай. Со всеми подробностями. - А если нет - что? - вскинулся Стас. - Оставите меня здесь, и мне будут шить использование заведомо подложных документов? - Ничего не понял, - со вздохом констатировал Тюрин и вывалил из полиэтиленового пакета на стол мобильник и документы Стаса. - Забирай. Спецталон верни тому, кто его тебе выдал. - Я могу идти? - Да. Можешь. Все еще не веря, Стас поспешно сгреб документы, натянул дубленку и подошел к двери. Она была не заперта. - Чего ждешь? - спросил Тюрин. - Проваливай. И послушайся моего совета. Займись спортом. Время до призыва еще есть. А то в армии тебе придется худо. - В какой армии? - нахмурился Стас. - В российской, парень, в российской. И я так думаю, что служить тебе придется в Чечне. Твои репортажи из Чечни мне очень понравились. Но кое-кому очень не понравились. Догадываешься кому? Да, Стас, генералам из Минобороны. У них хорошая память. Очень они обрадуются, что твой диагноз "шизофрения" оказался ошибочным. Хочешь спросить, от кого они об этом узнают? От меня. Убирайся, видеть тебя не могу! Стас закрыл дверь и вернулся к столу. - Вы правы. Извините, Петрович, я сразу не въехал. Да, убили нашего товарища, журналиста. Спрашивайте. Через час Тюрин высадил Шинкарева из своей темно- вишневой "Вольво-940" возле "мазды" Стаса, обляпанной грязью от проходящих машин, попрощался молчаливым кивком и свернул с Ленинского проспекта в какой-то переулок. Стас завел двигатель и долго сидел, соображая, что делать. Он не соврал Тюрину. Человек, с которым его познакомили на Московской фондовой бирже и который слил ему информацию о том, что компания "Нюда-нефть" просрочила платеж по налогам, действительно заплатил Стасу всего полторы тысячи долларов. Да и то после торга. Сначала предложил пятьсот. Лишь после того как Стас популярно объяснил ему, что за такие бабки только очень оголодавший нештатник будет уродоваться, сначала добиваясь согласия генерала Морозова на интервью, а потом пробивая тему на редколлегии, поднялся до полутора тысяч. Полторы тысячи! Это было чудовищно несопоставимо с тем, на сколько с помощью его интервью с Морозовым обвалили капитализацию "Нюда-нефти". На сорок миллионов долларов! Стас чувствовал себя так, будто его нагло, хамски ограбили. Ну, козлы! Вы еще не знаете, кто такой Стас Шинкарев! Он решительно набрал номер. - Слушаю, - раздался в мобильнике мужской голос. - Нужно встретиться, - бросил Стас. - Срочно. - Подъезжайте. - На биржу? - Нет. Где всегда. Стас включил поворотник и влился в плотный поток машин. Он не заметил, как из переулка вырулила "Вольво" Тюрина и пристроилась следом. Все мысли его были заняты предстоящим разговором. Ну, козлы! Вы еще не знаете, с кем связались! Стас не оглядывался. Но даже если чаще смотрел бы в зеркало заднего вида, слежки бы не заметил. Тюрин начинал милицейскую карьеру в службе наружного наблюдения и навыков не утратил. В районе Таганки "мазда" ушла с Садового кольца на Котельническую набережную, обогнула высотку и остановилась возле кинотеатра "Иллюзион". Тюрин припарковался поодаль. Он увидел, как какой-то человек в черной шляпе и в черном кашемировом пальто с белым шарфом, покуривавший у витрины "Иллюзиона", бросил сигарету и сел в "мазду". Спустя четверть часа он вышел, "мазда" резко взяла с места. Человек достал мобильник и что-то сказал. Через минуту рядом с ним притормозил черный джип "линкольн-навигатор" с тюменским номером. Подобрав пассажира, джип выехал на набережную Яузы и через некоторое время остановился возле многоэтажного, мрачного казенного вида дома рядом с оживленной стройплощадкой, над которой в низком зимнем небе плавали стрелы башенных кранов. Выждав, пока пассажир войдет в подъезд, Тюрин заглушил двигатель и не спеша двинулся к дому. - Что строим, мужики? - полюбопытствовал он у работяг, перекуривавших у ворот. - Офис, мать его. - Для кого? - А ... его знает. Для каких-то нефтяников. Возле подъезда Тюрин приостановился и сделал вид, что с уважительным интересом разглядывает "линкольн-навигатор". Сам же высматривал вывеску на стене дома. Он знал, что увидит на ней: "Сиб-ойл". Вывеска была. Скромная, под стеклом, серебром на черном. Тюрин прочитал и даже присвистнул от удивления. На вывеске было: "Московское представительство ОАО "Союз". Глава третья ДЕНЬ ПРИЕЗДА, ДЕНЬ ОТЪЕЗДА I Он кричал: - Коля, не умирай! Он кричал: - Капитан, не умирай! Он кричал: - Держись, Коля! Миленький, держись! Капитан Степанов, в Бога тебя, в душу, в пресвятую Богородицу, только умри! Только умри мне, я тебе всю морду разобью! Держись, Коля, держись, держись, держись! Пот жег глаза, "УАЗ" швыряло на выпирающих из солонцов камнях, трепался иссеченный осколками брезент. Левой рукой Лозовский крутил липкий от крови руль, правой прижимал к животу голову Степанова. Ему казалось, что он чувствует острый край осколка или раздробленной височной кости. Под ладонью пульсировал мозг, из раны била в ладонь, упругими толчками пыталась прорваться сквозь пальцы кровь. Сердце работало, капитан Степанов был еще жив. Сзади рвалось, визжало, металл бил в металл. Швейными машинками стрекотали "калашниковы", тупо, отбойными молотками, долбили крупнокалиберные пулеметы. Сзади шел бой, "духи" расстреливали попавшую в засаду колонну. Рано утром колонна вышла из Кабула с грузом продовольствия и боеприпасов для дивизии ВДВ, дислоцированной под Джелалабадом. Десять армейских "КАМАЗов". Впереди и сзади - БМП боевого охранения. "УАЗ", который выделили специальному корреспонденту московского журнала Лозовскому, шел в колонне вторым - за головной БМП. За рулем был капитан Степанов. Он сам вызвался сопровождать Лозовского, и всю командировку, все три месяца, не отходил от него ни на шаг. Белозубый, с застенчивой улыбкой, предупредительный даже чуть суетливо, он возил Лозовского по воинским частям, заботился о ночлеге, доставал водку, знакомил с офицерами, напоминал им, о чем обязательно нужно рассказать московскому корреспонденту. Если кто отнекивался, рассказывал сам. Он был года на три старше Лозовского, но держался как младший. Для него, редактора армейской многотиражки, спецкор всесоюзного журнала был все равно что полковник Генштаба. Прослышав, что в районе Джелалабада готовится крупная операция, Степанов добился у командования, чтобы Лозовскому разрешили туда поехать. Володя согласился, хотя был уже перенасыщен впечатлениями и заботило его не о чем писать, а как: чтобы и правды не сказать, которую сказать ему не дадут, и не изговнять собранный материал враньем. Шел четвертый год афганской войны. Из высей внешней политики она переместилась в быт, проросла в жизнь метастазами цинковых гробов под шифром "груз 200", поселила и усиливала в людях страх за подрастающих сыновей. Академик Сахаров сидел в горьковской ссылке, диссиденты калибром помельче сидели в мордовских лагерях. Народ безмолвствовал, но в ЦК КПСС понимали, что больше нельзя отделываться официозом об интернациональном долге и помощи афганскому народу в построении социализма. Слухам и лживым западным радиоголосам нужно было противопоставить правду о том, что происходит в Демократической Республике Афганистан. Правду в понимании "Правды". Был только один способ на елку влезть и жопу не ободрать: придумать какой-нибудь публицистический ход, чтобы сразу уйти от политики и выйти на судьбы людей и на истории, которыми были заполнены записные книжки Лозовского и два десятка магнитофонных кассет. Пристроив на колене блокнот, он начал набрасывать начало будущего очеркового цикла. Степанов с любопытством покосился на то, что он пишет, но спросить постеснялся. Лозовский прочитал: - "Пока событие не затрагивает частную жизнь человека, этого события как бы и не происходит. Войны начинаются не тогда, когда их объявляют, а когда почтальон приносит в дом повестку из военкомата..." Впечатляет? - Интересно, - кивнул Степанов. - А дальше? - "Но эти события, не существующие в момент своего свершения, часто обнаруживают себя по прошествии времени и крушат судьбы людей, как всплывающие донные мины разворачивают днища судов. Принесут повестку, обязательно принесут. Если война началась, то она началась. Дойдет и до вас..." - Не пропустят, - предупредил Степанов. - "Всплывают, как донные мины". Мрачновато. - А как им всплывать? - огрызнулся Лозовский. - Как утопленники? - Как русалки, - сказал Степанов и засмеялся. - "Для молодого военного журналиста Николая Степанова Афганистан стал фактом его биографии через три года после окончания Львовского военно-политического училища, - продолжал Лозовский. - Он никогда не мечтал стать военным. Он хотел стать журналистом. Но его мать, учительница одной из тюменских школ, на руках у которой после смерти мужа, бурового мастера, погибшего при аварии на нефтяной скважине, осталось двое детей, не могла помогать сыну. Мечту об университете пришлось оставить. Он поступил в училище во Львове, потому что там был факультет журналистики..." - Про меня-то зачем? - засмущался Степанов. - Почему нет? Через тебя въеду в тему. - Не пропустят, - повторил Степанов. - "Если война началась, то она началась, дойдет и до вас". Ты на что это намекаешь? Мы тут, понимаешь ли, выполняем интернациональный долг. И никуда ты от этого не уйдешь. - Не пропустят, суки, - согласился Лозовский и принялся грызть ручку, придумывая другое начало. Слева тянулись холмы с крутыми меловыми откосами, за ними поднимались дикие хребты Гиндукуша с ледниками, сверкающими на маленьком злом солнце. Справа, за неглубоким кюветом, простиралась полупустыня в солончаках, в мелких барханах, с зыбкими шарами перекати-поля. Она напомнила Лозовскому Голодную степь, по которой он целое лето с пылью в носу, с сырыми глазами и мокрой спиной колесил на экспедиционном грузовике. "Интернациональный долг". Чтоб вы сдохли! Промучившись километров тридцать, Лозовский наконец родил: - "Как токарь, вытачивая деталь для космического корабля, не рассуждает о проблемах освоения космоса, так и офицеры 40-й армии, выполняющей в Афганистане интернациональный долг, не любят говорить о политике. Место службы - вот что для них Афган. Работа - вот что для них война..." - А что? Правильно, - одобрил Степанов. - Для военного человека война - это работа. Может пройти. Трудись, не буду мешать. Дорога спокойная, "духи" сюда не суются. Но они сунулись. Головную бронемашину подорвали радиоуправляемым фугасом. Замыкающую БМП подбили из гранатомета. Бой вспыхнул шквально, пожирающим избу пожаром, взрывы и выстрелы трещали жутко, как шифер кровли. Лозовский не оглядывался. Бой для него был в прошлом. В прошлом для него было все. С того мгновения, когда "УАЗ" вильнул и капитан Степанов, дернув головой, как от укуса осы, начал валиться на бок, прошлое исчезло, осталось лишь настоящее и будущее в пределах ближайших секунд. Перехватить руль. Перетащить ставшее тяжелым тело Степанова на пассажирское сиденье. Занять его место. Зажать бьющую из его головы кровь. Извернуться и левой рукой, прижав руль коленом, переключиться на вторую скорость. И по газам, по газам, в степь, подальше от обреченной колонны. Переваливая через придорожный кювет, Лозовский краем глаза увидел, как из "КАМАЗов" выпрыгивают солдаты и занимают оборону, прячась за колесами машин. Поразился: да что они делают?! Нужно уходить! Нужно уходить в степь, а не отстреливаться от невидимых моджахедов! И сразу же об этом забыл. Жизненное пространство сузилось до десятка метров солончаковой степи, жизненные цели свелись к простым физическим действиям. Он знал: если из его руки выбьет руль, Степанов умрет. Если "УАЗ" увязнет в песчаном зыбуне, Степанов умрет. Если от перегрева заклинит движок, Степанов умрет. Если он замолчит, Степанов умрет. Он кричал: - Коля, терпи! Скоро будет такыр, будет гладко, будет хорошо! Терпи, Коля, не умирай! Не умирай, сука, не умирай, твою мать! Коля, держись, в Бога тебя, в душу, не умирай! Он матерился, он богохульствовал как бы в надежде отвлечь на себя гнев Господень, отвести его от Степанова, беспомощного, как ребенок. А сам все прислушивался: бьется ли в ладонь кровь. Кровь билась, но все слабее и слабее. - Коля, миленький, не умирай! Под колесами зашелестела прокаленная до крепости черепицы глина такыра. Солнце било в глаза. Из солнца вывалилась, зачернела стайка перелетных гусей. Разделилась, два гуся пошли наперерез "УАЗу", а три спикировали на дорогу, выплюнули из подбрюшья дымные струи. Гуси были штурмовыми вертушками Ми-24, а струи - следами НУРСОВ, неуправляемых реактивных снарядов. Лозовский въехал в тучу кирпичной пыли, поднятой двумя военно-транспортными Ми-8 и перебросил ногу с газа на тормоз. Дальше в памяти был провал. Он обнаружил себя сидящим на горячей глине такыра в куцей тени от "УАЗа". Перед ним полукругом стояли какие-то люди в камуфляже. Они были как в тумане. Один из них присел на корточки и что-то сказал. Лозовский увидел крупные звезды на его погонах. Это был командующий 40-й армией генерал-лейтенант Ермаков. Лозовский слышал его, но не понимал. Каждое слово в отдельности понимал, но во фразу слова не складывались. Кто-то сказал: - Шок. Нужен укол. - Отставить! Командующий взял Лозовского за волосы, отогнул его голову назад и начал лить в рот воду из армейской фляжки. Лозовский вытаращил глаза. Внутренности опалило. Во фляжке был спирт. Туман исчез, в уши ударил гул двигателей, крики солдат, бегущих с носилками к вертолету. Вертолет был только один, второй уходил к югу, растворяясь в слепящем солнечном свете. Лозовский осмотрелся и с удивлением обнаружил, что его "УАЗ" стоит как бы во главе колонны армейских "КАМАЗов". - Вот, а ты - укол! - проговорил Ермаков и сам приложился к фляжке. - Очухался, корреспондент? Ну, парень, счастлив твой Бог! Лозовский посмотрел на свои руки. Они были в грязи и в липкой черной крови. - Степанов, - с усилием шевеля языком, сказал он. - Степанов! - Отправили в Кабул. - Он... жив? - Был жив. Вставай. Полковник, в вертолет корреспондента. От себя не отпускать. Первым же бортом в Москву. Под твою ответственность. Если что - голову сниму! Ясно? - Так точно, товарищ генерал-лейтенант. - Почему - в Москву? - не понял Лозовский. - Потому что второй раз тебе не повезет. Такие удачи бывают только раз в жизни. - Да, повезло, - согласился Лозовский. - Даже не зацепило. Офицеры переглянулись, а командующий озадаченно покачал головой. - То, что тебя не зацепило, это везение. А вот то, что ты проехал по минному полю, - это, парень, не просто везение. Даже не знаю, как назвать. Считай, что ты родился во второй раз. Так и запомни: второй раз ты родился в месяц асад. - Это по афганскому солнечному календарю, - объяснил полковник, которому командующий вверил Лозовского. - Месяц льва. В вертолете он рассказал, что произошло. Охрана колонны приняла бой на месте, потому что обочина дороги была заминирована. Лозовский был единственным, кто об этом не знал. По следу "УАЗа" из-под обстрела вышли восемь "КАМАЗов". Две машины сгорели. Банду моджахедов, просочившихся по горным тропам, уничтожили НУРСами боевые вертушки, окончательную зачистку ведет подоспевший десант. Потери с нашей стороны - шесть убитых и двенадцать раненых. Один тяжело - капитан Степанов. Выживет ли - неизвестно. Степанов выжил. Он прожил еще девятнадцать лет. После ранения на его левом виске осталась глубокая вмятина, искривляющая лицо. Чтобы скрыть ее, он носил длинные волосы. Волосы были полуседыми. Прическа делала его похожим, как он сам говорил со своей застенчивой улыбкой, на старого педика. Он не любил фотографироваться. Возможно, поэтому на его могиле был снимок двадцатилетней давности. В парадной форме, с капитанскими звездочками на погонах, с медалью "За отвагу" и орденом Красной Звезды. "Степанов Николай Степанович. 10 сентября 1954 г. - 24 декабря 2002 г." II Весь декабрь над Западной Сибирью от Тюмени до Салехарда разгуливала пурга, стихла только к Новому году. Старое тюменское кладбище, лежащее между городом и аэропортом "Рощино", было покрыто голубым снегом. Из него прорастали верхушки памятников и крестов. Расчищены были лишь места свежих захоронений. Ровный низовой хиус гнал легкую поземку, неспешно затягивал следы машин и людей, уравнивал, как песок в пустыне, сиюминутное с вечным. Сиюминутное превращал в вечное. Лозовский посмотрел на часы. До московского рейса оставалось два часа. Часы были те самые, командирские, с гравировкой, которые перед вылетом из Кабула вручил ему в штабе 40-й армии генерал-лейтенант Ермаков. Лозовский их не носил, надевал редко. Они приносили удачу. Удачу нужно экономить, не тратить на пустяки. Нынче надел, потому что ему была очень нужна удача. Он чувствовал себя так, будто вступил на минное поле. Как тогда, в Афгане. Но теперь он об этом знал. Еще в Шереметьеве, провожая Лозовского, Тюрин предупредил: - Володя, аккуратней. Никаких лишних движений. Если все это не дикая случайность, за тобой будут смотреть в десять глаз. Ты ничего не расследуешь. Ты никого не подозреваешь. Ты прилетел по поручению главного редактора. Передать семье материальную помощь, зайти в "Тюменские ведомости", зайти к начальнику УВД - узнать, что произошло с нашим корреспондентом. Все. Если мы правы, они сами на тебя выйдут. Лозовский не последовал его совету. В разговоре с ним редактор "Тюменских ведомостей", лощеный господин, похожий не на журналиста, а на чиновника губернаторской администрации, сказал с приличествующим случаю постным видом: - Погиб наш сотрудник. Трагическая нелепость. Мы постараемся выяснить, что произошло. Лозовский возразил - намеренно вызывающе, намеренно резко: - Погиб собственный корреспондент "Российского курьера". Его убили. Мы сделаем все, чтобы убийц нашли. Как он и ожидал, его заявление произвело нужный эффект. В Тюменском областном управлении внутренних дел его немедленно принял сам начальник, милицейский генерал в штатском - рослый, властного и одновременно вальяжного вида, какой бывает у прочно сидящих начальников на местах, когда высшее руководство далеко, в Москве, а с губернатором все отношения отрегулированы. По той нервной раздраженности, с какой он начал объяснять обстоятельства дела, Лозовский понял, что редактор "Тюменских ведомостей" успел сообщить ему, с каким настроением прилетел московский журналист. Степанова нашли в ночь на 24 декабря. На нефтепромыслах менялась вахта. Рабочих из Нижневартовска доставляли в Нюду летом теплоходами, зимой вертолетами, а из Нюды развозили по бригадам на вездеходах. Новая смена прилетела в Нюду 22 декабря, старая застряла из-за погоды. В маленький аэровокзал набилось больше трехсот здоровых мужиков, отпахавших двухнедельную вахту. Пошла пьянка. Рядом с аэровокзалом, в дебаркадере на берегу Нюды, притока Оби, был ресторан "Причал". Его держал Ашот Назарян, пожилой армянин из Карабаха. Началась драка. Кто дрался, почему - выяснить не удалось. Всех выкинула на улицу обслуга ресторана, родственники Ашота. Что там дальше произошло - неизвестно. На Степанова случайно наткнулись охранники "Нюда-нефти" в полукилометре от ресторана на берегу реки Нюды, сообщили участковому инспектору. По факту смерти корреспондента возбуждено уголовное дело, начато следствие. По тому, как начальник УВД информировал спецкора "Российского курьера" об этом прискорбном происшествии, было ясно, что следствие как начато, так и закончится. Чего по пьянке не бывает. Напился, подрался, заплутал по пурге, замерз. По пьянке бывает все. В его тоне было и легкое осуждение. Он, конечно, все понимает, за моральным обликом каждого не уследишь, но все-таки тщательней нужно подбирать кадры, работать с ними, воспитывать. Трудно, кто спорит, но и без этого нельзя. - Вы уверены, что Степанов был пьяным? - спросил Лозовский. - Что значит уверен или не уверен? Конечно, уверен. Есть акт - заключение судмедэксперта. При вскрытии в желудке Степанова обнаружили алкоголь. - Вскрытие производили в Тюмени? - Нет, на месте. - В Нюде? - В районе. Дело ведет районная прокуратура. В Нюде у нас только опорный пункт с участковым, за порядком присматривает охрана промыслов. Сомнений больше не оставалось. Ни о какой случайности не могло быть и речи. Это было убийство. Убийство это было. Вот что это было - убийство. И все напряжение, в котором Лозовский находился с того момента, когда в кабинете Попова прочитал телеграмму из Тюменского УВД, вся свинцовая душевная тяжесть от сознания, что он сам, своими руками, из-за собственной лени и постыдно- мелочного желания выпендриться перед Поповым подставил того, кого спас девятнадцать лет назад и благодаря кому уцелел сам, трансформировались в холодное бешенство, сделавшее длинное заспанное лицо Лозовского совсем сонным, высокомерным, брезгливым. - Хотите поговорить со следователем? Могу вызвать, - предложил начальник УВД. - Если погода не подведет, завтра утром он будет в Тюмени. - Нет, генерал, - отказался Лозовский, умышленно опустив в обращении "господин" или еще бытующее в армии и в милиции "товарищ". - Не мое дело вникать в ход следствия. Это ваше дело. У нас другие возможности контролировать ситуацию. - Мне передали, что вы считаете смерть корреспондента Степанова убийством. На чем основано ваше предположение? - Это не предположение. Это уверенность. Но я не намерен навязывать вам свое мнение. - Мы можем вызвать вас на допрос в качестве свидетеля, - с мягкой угрозой напомнил начальник УВД. - Можете. Только это сделаете не вы, а следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры. Начальник УВД не привык, чтобы с ним так разговаривали. Он исподлобья, испытующе посмотрел на высокомерное, сонное лицо Лозовского, выглядевшего в надетом по такому случаю черном костюме и строгом галстуке, как нагло-самоуверенный депутат Госдумы, и решил отношений не обострять. - Я возьму следствие под личный контроль, - примирительным тоном пообещал он. - А вот это правильно, генерал, - одобрил Лозовский, прекрасно понимая, что личный контроль ограничится тем, что у следователя истребуют объяснительную записку, в которой будет изложена версия происшествия, основанная на свидетельских показаниях и акте судебно-медицинской экспертизы. И не имеет значения, появился этот акт по умыслу или местный судмедэксперт накатал его по просьбе следователя, которому нужно было без лишней мороки закрыть дело. - Убийство журналистов стало дурной российской традицией, - добавил Лозовский так же высокомерно, брезгливо, сонно. - На этот раз мы не дадим спустить дело на тормозах. Предоставив кругам от брошенного им камня расходиться по Тюмени, где, как и во всех таких городах, новости не имели обыкновения задерживаться на одном месте, он отыскал дом Степанова в "Затюменке", как называли район за речкой Тюменкой, передал вдове Коли Степанова десять тысяч долларов от "Российского курьера" и выразил соболезнование, ненавидя себя за убогость слов, несовместимых с огромностью беды, обрушившейся на эту маленькую милую женщину. Лозовский знал ее еще совсем девчонкой. Она работала медсестрой в подмосковном военном госпитале, в котором после операции лечился Степанов. Приезжая проведать его, Лозовский часто заставал ее возле его постели. Она держала его за руку и молчала. В Тюмень он вернулся с ней. У них было двое детей. Дочь, старшая, сразу после школы вышла замуж за военного моряка, жила в мужем в гарнизоне в Находке. На похороны отца не прилетела - очень дорогая дорога. Сын учился на первом курсе Тюменского инженерно-строительного института. Он был в отца - такой же застенчивый, с такой же мягкой, словно бы виноватой улыбкой. Сидел, сутулясь, зажав руки в коленях, лишь изредка, успокаивая, трогал мать за плечо. Денег она словно бы не увидела, даже не поняла, что это деньги. Она была еще там, в черном омуте смерти, которая оглушает и слепит втянутых в свою воронку людей, а для посторонних - что ж, дело житейское. - Он вас любил, Володя, он вас любил, - несколько раз повторила она. - Он был так рад вашему звонку. Так хотел написать хороший очерк, так хотел! Все дела заняли у Лозовского полдня. Осталось одно: помянуть Степанова. Сняв пыжиковую шапку и отогнув капюшон канадской "аляски", в которой всегда ездил в зимние командировки, не чувствуя ни мороза, ни ветра, он стоял в легком чистом снегу, какого никогда не бывает в Москве, смотрел на снимок Степанова, а душу терзало: "Он вас любил, Володя, он вас любил". Белесое ледяное солнце клонилось к закату. От шоссе, на обочине которого стояла красная "Нива" "Тюменских ведомостей", длинными синими тенями тянулись два следа. Один Лозовского, другой молодого журналиста из "Тюменских ведомостей", репортера отдела информации, которым заведовал Степанов. Звали его Эдиком, он был рыжеватый, шустрый, с живым смышленым лицом. Фамилия у него была в масть - Рыжов. Он сам предложил Лозовскому показать могилу Степанова и теперь стоял в деликатном отдалении, втягивая непокрытую голову с короткой стрижкой в овчину черного дубленого тулупа, слишком большого для его щуплого тела. Лозовский догадывался, чем вызвана его услужливость. Стало вакантным место нештатного собкора "Российского курьера". Должность без зарплаты, но открывающая возможность печататься в "Курьере", ездить на стажировку в Москву и серьезно повышающая статус местного журналиста. Лозовский ждал, что Эдик заговорит об этом, но тот молчал, понимая, что сейчас не время и не место для дел. - Наденьте шапку, Владимир Иванович. Не Москва, уши отморозите, - не выдержал наконец Эдик и сам поспешно нахлобучил ушанку. - Да, конечно, - рассеянно отозвался Лозовский. - В аэропорту ресторан есть? - Ну! Какой же аэропорт без ресторана? Аэропорт может быть без самолетов, а без ресторана это не аэропорт. А мы все-таки не хухры-мухры - нефтяная столица Сибири! - Поехали, помянем капитана Степанова. - Может, здесь? - неуверенно предложил Эдик, извлекая из глубин тулупа бутылку водки и выжидающе глядя на Лозовского, готовый в любой момент водку убрать и сделать вид, что ничего он не предлагал, а просто показал, что у него совершенно случайно оказалась с собой эта бутылка. - Грамотно, - одобрил Лозовский. - Закусь? - А как же? - обрадовался Эдик и вытащил горбушку черного хлеба. - Есть. У нас все есть. А чего нет, того нам и не надо. Степаныч так всегда говорил. - Да ты, брат, вполне сложившийся журналист. Верстай. - Стаканов нету, - растерянно признался Эдик. - Хотел купить по дороге... Забыл. - А вот это, Эдуард, непрофессионально. Ну ничего, опыт дело наживное. Какие твои годы. Устроились на очищенной от снега скамейке. По очереди приложились к бутылке, занюхали хлебом. Молча посидели, чувствуя неуместность любых слов, даже привычно-ритуальных, в этом царстве голубого снега и тишины, в которую не проникали ни гул самолетов, ни моторы проносящихся по шоссе машин. Самолеты и машины двигались беззвучно, как на экране телевизора, у которого выключен звук. - Такие-то вот дела, Эдуард, - проговорил Лозовский, ощущая, как водка размывает скопившийся внутри лед. - Так он и не написал очерка. Да и ладно. Если бы ты знал, что жить тебе осталось всего день, стал бы ты писать очерк? Нет. И я бы не стал. - А что бы вы делали? - Что? Не знаю. Впрочем, знаю. Собрал бы вокруг себя всех своих. Жену, стариков, детей. И побыл бы с ними. Просто так. Чтобы они поняли, что я их люблю. - Почему вы сказали, что он не написал очерка? - спросил, помолчав, Эдик. - Он написал. - Откуда ты знаешь? - Он читал мне куски. Начало там было такое - про Христича: "Он выпрыгнул из кабины вездехода, закуржавевшего, как лошадь-монголка". "Будто обметенный полярными вьюгами". В смысле седой. - Разве он виделся с Христичем? - Когда первый раз полетел в Нюду, нет. Сказал, что нет. Христича вызвали в Тюмень. Они разминулись. - Откуда же он узнал, что Христич седой? - Рассказали. Или домыслил. Поэтому решил слетать еще раз. Раз написал, что видел, нужно увидеть. Я ему говорю: вычеркни, Степаныч, охота тебе туда тащиться. Погоды такие, что застрянешь в Нюде до Нового года. Нет, говорит, жалко. Начало действительно получилось живое... Вы курите? - Нет. - Я закурю? - Да на здоровье. Эдик выудил из тулупа пачку "Явы", оторвал фильтр и закурил, держа сигарету не между пальцами, а как бы в горсти, и затягиваясь коротко, быстро. - Ты что, сидел? - удивился Лозовский. - Нет, а что? - Зэки так курят. - А, это. Привычка, с армии. Я служил во внутренних войсках, в лагерной охране... И ведь все было за то, чтобы ему не ехать. Кольцов улетел куда-то за границу на переговоры, без него в конторе ничего не хотели решать. В разрешении на вертолет наотрез отказали. Там же у них свои вертолеты, арендованные. Ладно, говорит, сам как-нибудь доберусь. Добрался. - Так встретился он с Христичем или не встретился? Тулуп чуть шевельнулся - это Эдик внутри тулупа пожал плечами. - Об этом нужно спросить у самого Христича. Я звонил ему в Нюду - уже после этого. Ну, понимаете после чего. Сказали, приболел. Взял отпуск, улетел домой. У него дом где-то на югах. - Что еще было в очерке? - Про Христича, про Кольцова, про его "Союз". Про то, как он использует старые кадры "нефтянки", опыт и все такое. Лихо Степаныч размахнулся. Всю жизнь клепал информашки, а тут на тебе, целое полотно. Я еще посмеялся: смотри, как бы тебе это полотно боком не вышло. - Почему? - насторожился Лозовский. - Не любит наш губернатор Кольцова. - Чужак? - Нет. Кольцов наш, тюменский. Но его "Союз" зарегистрирован в Москве. Значит, все налоги платит в Москве, Тюмени от его дел почти ничего не перепадает. Ребята из "Сиб- ойла" дверь к губернатору ногой открывают, а Кольцову каждый вопрос приходится решать через бабки. Губернаторская команда доит его как хочет... Странновато все это, Владимир Иванович, вам не кажется? Степаныч же не пил, нельзя ему было. А сказали, что замерз в пьяном виде. Ну, понятно, ментам нужно закрыть дело. Но все равно не сходится. С кем-то подрался. С кем ему драться? Зачем? Он мухи никогда не обидел. Я вам честно скажу: он научил меня ценить жизнь. Такой, какая она есть. - Раньше не ценил? Эдик надолго задумался и сказал: - Не всегда. - Что же, по-твоему, произошло? - Кто его знает. Он собирал материал для очерка о "Союзе" Кольцова. Для положительного очерка. Это самое непонятное. Если бы копал компромат - другое дело, тогда все понятно. - Что? - Ну, что? А то сами не знаете. Тогда было бы ясно, что его убрали. - Ты говоришь об этом, как о погоде, - заметил Лозовский. - А для нас это и есть погода. Это Тюмень, Владимир Иванович. Здесь все держится на нефти. Миллиарды долларов крутятся. Вникните - миллиарды! Можете представить себе такие бабки? - Нет. - Я тоже. Но они есть