ла поздний вечер. Его чуть было не вышвырнул охранник. - Да я это, я! - возопил хирург. - Боткин моя фамилия! Охранник был новым человеком в больнице, Никифора не знал, но фамилия была ему до боли знакома, а потому он незамедлительно пропустил человека с забинтованной головой. Через три минуты, включив в операционной свет, Никифор вооружился опасной бритвой и обрил голову перед зеркалом. Пряди рыжеватых волос ложились ему под ноги, как будто перья слетали, и Боткин подумал о себе как об ангеле, которого ощипали, как утку. На этой мысли он осекся и попросил прощения у Господа за такое кощунственное сравнение. - Червь я поганый! - сказал вслух. Никифору пришлось установить несколько зеркал так, чтобы видеть свой затылок и рану. Он приготовил шприц с анестезией, щипцы, клей и несколько иголок с нитками. Перекрестился. - Поехали! - произнес хирург Никифор Боткин и вонзил иглу с обезболивающим в лоскут кожи возле раны. - А-а-а!.. Далее все пошло как по маслу. Через два часа лысую голову Никифора украшал идеально ровный шрам, который хирург залепил пластырем и сошел с операционного стола. - Я смог! - тихо произнес он в потолок. - Я сделал... - Слезы вновь текли по его физиономии. - Зеркальная операция!.. - Он оглядел свои руки и вознес над вылеченной головой. - Первая в мире!!! Вокруг по-прежнему стояла выжидательная тишина. - Спасибо, Господи, за руки Твои! - шептал Боткин. - Спасибо за милость Твою!.. В эту минуту в операционной возникла фигура охранника, который внезапно вспомнил на посту, что Боткин - фамилия великого хирурга, в честь которого названа Боткинская больница в Москве. А в той больнице оперировалась его мать по поводу холецистита. Мысль охранника работала просто: его обдурили, и в больницу, вверенную ему в защиту, проник некто посторонний, а в свете известных событий в стране этот посторонний мог быть кем угодно. Охранник не боялся, хотя в его распоряжении имелась лишь резиновая дубинка. Но в умелых руках дубинка являла собою грозное ударное оружие. Мать охранника, перенесшая операцию по поводу холецистита в столице, звала сына Алехой, но никогда Алексеем или Лешенькой, так как облик сына не соответствовал этим именам. Алеха - самое то, что подходило! Двухметрового роста, с бычьей шеей, с мощными ногами, с грудью буйвола, он прошел армию десантником и чувствовал в своей голове силу, а в стальных мускулах ум. Продвигаясь по коридорам больницы, ища самозванца, Алеха все крепче сжимал дубинку, которой умел орудовать виртуозно, так, что его в свое время показывали японскому военному атташе, который от увиденной картины пришел в радостное состояние самурая и подарил Алехе тысячу иен, которые молодой десантник хранил до дембеля. На эти деньги примерный сын решил перестроить дом и дать матери комфорт на старости лет, а потом побывать в столице нашей Родины Москве. Каково же было изумление парня, когда ему в обменном пункте выдали сто сорок рублей... Теперь все былое разочарование, вся ненависть к японцам, лишившим Алеху и его мать дома, вдруг устремились на незаконно проникшего в больницу врага. Прочесывая помещение за помещением, ища самозванца-неприятеля, охранник все больше наливался ненавистью. Она осенним багрянцем стекала от мясистого носа к шее, затем, покрасив мускулистые груди, залила живот и скромный пах, который, собственно, и являлся пусковым механизмом ненависти... Алеха обнаружил нарушителя в дальней операционной, в тот момент, когда он, лысый, вознес руки над головой и что-то зашептал. Абрек, решил Алеха, подкрадываясь сзади. Ишь, Аллаху своему молится! Он чуть было не поскользнулся на остриженных рыжеватых волосах и уж тут вполне уразумел, что происходит событие диверсионное, фанатичное, и только он, Алеха, может помешать трагедии. «Взорвет, сука, больницу!» - созрела уверенность, и бывший десантник, опозоренный самураем, вознес дубинку над свежезашитой головой Боткина. В сей момент Никифор закончил воздавать хвалу Господу и шагнул к умывальнику прибрать волосы. Сей случайный маневр уберег хирурга от сокрушительного удара, нацеленного Алехой абреку в голову. «Ловкий, зверь! - еще более обозлился десантник. - Ну, я тебя достану!..» С криком «ЙййяяяяН!» он все-таки поймал на кончик дубинки макушку диверсанта и обрушил на нее удар килограммов этак в шестьсот. Никифор Боткин рухнул срубленной березой. Швы, над которыми он трудился, разошлись, да что швы - черепная коробка треснула кокосовым орехом... Самое интересное, что хирург не потерял сознания, а вывернул голову и глазами, полными удивления, поглядел на охранника Алеху. - За что?.. - пролепетал Никифор. Охранник понимал, что нанес удар достаточный, чтобы нейтрализовать противника. Он тотчас обрел хладнокровие, на вторичный вопрос «За что?» ответа не дал, а просто подошел к стене и нажал тревожную кнопку. По всей больнице прокатился вой сирен. Нарастая волнообразно, он достиг палат с пациентами, волнуя их больные сердца, вздергивая тела адреналином. Вскоре все больничное пространство было охвачено ужасом. Если бы имелся дозиметр страха, то он бы зашкалил, как в момент взрыва на Чернобыльской АЭС. Тревожный сигнал получило и третье отделение милиции, от которого через тридцать секунд отъехал наряд, вооруженный модернизированными автоматами «АК». В помещении больницы милиционеры были уже через шесть минут и по сигнальному пульту определили, в каком именно месте была нажата тревожная кнопка. Операционную окружили. Командовал нарядом лейтенант Левченко, он и ворвался первым, сдернув с автомата предохранитель. За ним следовали двое сержантов. Первое, что увидел Левченко, был лежащий в луже крови хирург Боткин, который в запрошлом году зашил лейтенанту легкое, простреленное бандитом, тем самым сохранив милиционеру половину дыхалки и профессию. - Никифор... - на глаза Левченко навернулись слезы. Боткин открыл глаза и прошептал: - Вот он, бандит!.. - и потерял сознание. - А ну встать! - приказал лейтенант Алехе и случайно дернул автоматом. Раздалась короткая очередь, которая расшила мускулистую грудь охранника, двумя пулями добралась до огромного сердца и через две секунды убила Алеху. За эти две секунды Алеха много чего передумал. Вспыхнуло обидой останавливающееся сердце: вот приняли его за бандита, а он на ставке охранника. Затем умирающий вспомнил, что все-таки потратил иены, но на косяк анаши, что так и не побывал в Москве, а ровно перед смертью подумал, что пережила его мать со всеми ее болезнями и что были у Алехи всего две бабы, да и те какие-то блеклые... Алеха упал с высоты своего роста на пол и умер. Сто пятнадцать килограммов поколебали пол настолько, что перепуганная больница подумала о землетрясении. - Ишь ты! - удивился лейтенант Левченко и посмотрел на автомат. - Какой язычок нежный!.. - Товарищ лейтенант, - оповестил один из сержантов, притрагиваясь двумя пальцами к сонной артерии упавшего, - наповал. Второй сержант как бы невзначай заметил, что на убитом форма охранника больницы, а еще приглядевшись, добавил: - Да это же Алеха, десантник! Два прыжка у него... Левченко побледнел, осторожно поставил автомат к стене и опустился на колени перед хирургом Боткиным. - Эй, - окликнул он. - Товарищ доктор!.. Но Никифор не отзывался. Его душа, как маленький воздушный шарик в ураган за ниточку, еле держалась за ребра каким-то божественным волосом. Испуганная своим раненым телом, в любую секунду она была готова сорваться в небеса, как белая голубка, оборвав волосок, как ненужную пуповину. - Врача! - прошептал Левченко. По рации запросили военный госпиталь, откуда прибыл полковник медслужбы Громов. Хирург велел всем выметаться из операционной, вызванным медсестрам наказал срочно мыть руки, а ту, которая при виде окровавленного Никифора завыла нечеловечески, велел обколоть транквилизаторами и уложить в одноместную палату под замок. Мертвого Алеху отволокли к моргу и сдали без расписки патологоанатому Ахметзянову, который, несмотря на поздний час, исполнял свои обязанности добровольно. Коротко ему поведали о том, что, помимо охранника, сильно пострадал и хирург Боткин, так что: «Дверь не запирай», - посоветовали... В это же время в больницу прибыло милицейское начальство среднего звена. У Левченко временно было отобрано оружие, а главенствующий майор сказал: - Что ж ты, Левченко, в безоружных человеков стреляешь! Особливо в больнице, где сейчас лежит наш раненый командир полковник Иван Семенович Бойко! - Так оружие подвело, - опустил глаза лейтенант. - Живым брать хотели, а собачка... палец... - Проверить надо, - продолжал майор. - Чего этот кусок мяса напал на доктора! Не состоял ли на учете в психдиспансере, не было ли дураков в семье!.. - Майор поправил портупею. - Проверить и доложить! - Есть! - ответили. - А ты, Левченко, - облизнул правый ус майор, - в общем, автоматишко пока изымем, домой иди... А за спасение доктора... Впрочем, мысль свою командир не закончил, развернулся и зашагал к выходу, про себя думая, что своих в обиду не даст, применение оружия обоснует... Таких, как Левченко, у него мало... В это же самое время медицинский полковник Громов проводил Никифору Боткину трепанацию черепа. Присутствующий персонал наблюдал за руками военврача и с каждым его действием все более убеждался, что вояка не спасет их гения. Уж больно пальцы хирурга были толсты и неуклюжи... Всем привиделся лик Ахметзянова, его ясная улыбка, но тут полковник Громов вдруг сказал всем: «Спасибо за хорошую работу», - быстро сбросил халат прямо на пол, щелкнул кровавыми перчатками и скорым шагом направился к выходу. - Жить будет? - поинтересовался кто-то с удивлением в голосе. - А как же... Дверь в операционную хлопнула. Спящего Боткина отвезли в девятнадцатую палату и установили кровать возле кровати полковника Бойко. Иван Семенович находился к этому моменту в сознании, чувствовал себя прилично, лишь в легких было неприятно - от наркоза. Его прооперированная рука была упакована в аппарат Илизарова, и со стороны казалось, что полковник вознес ее для приветствия «Хайль Гитлер!». Едва придя в себя, полковник Бойко обнаружил на тумбочке стакан киселя из неизвестной ягоды и книжицу, автором которой был некий Палладий, в скобочках Роговский. Пусть себе валяется, решил полковник, еще раз посетовал на травму, погрустил о смерти Арамова и заставил мозг думать о расследовании дела... На этом занятии его и прервали санитары, вкатившие в палату прооперированного Никифора Боткина, еще несколько часов назад практиковавшегося на локте Ивана Семеновича. - Что с ним?!! - изумился полковник. - А так его убить хотели, - пояснил санитар с вареником вместо лица. Явно, что вареник был с вишней. - Как убить!!! За что?!! - Алеха сбрендил, саданул доктора дубинкой по голове, черепуха и треснула. Она что, она не гранитная, известно. - Да кто он такой, Алеха?! - вскричал Бойко. - Охранник наш, - ответил санитар с лицом как вареник и выдохнул густо, отчего Ивана Семеновича чуть не вырвало. - Ну, иди отсюда, иди! - Так точно, - отрапортовал санитар. Уже в дверях он предложил, если душа запросит, сбегать. - Куда? Ночь на дворе! - Знаем куда, есть места. Вы только на кнопку жмите! Ушел. Иван Семенович сел в постели и стал вглядываться в лицо хирурга Боткина. «Вот, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, - подумал Бойко. - Живем как на войне». Почувствовав нужду, полковник поднялся с кровати и осторожно, мелкими шажками, отправился в туалетную комнату, где ясно ощутил ужас перелома правой руки. Левой получилось мимо, как ни целился. Полковник шепотом выматерился. Возвращаясь к кровати, он размышлял о том, что стреляет с двух рук одинаково, а тут все «в молоко». Отхлебнул киселя, еще раз поглядел на книжку какого-то Роговского и вспомнил о жене. От сего воспоминания слезы навернулись на глаза офицера. - Машеньке-то, Машеньке никто не сообщил! - проговорил он вслух и бросился к шкафу, где висел пиджак. Попутно саданул аппаратом Илизарова по спинке кровати Боткина, закусил от боли губу, добрался до пиджака и выудил левой рукой мобильный телефон. Чтобы набрать номер, ему пришлось сесть и положить трубку на колени. - Ах, Машенька, Машенька, - бормотал полковник, тыкая указательным пальцем левой руки в мелкие кнопки. Ответили сразу. Мягкий, любимый голос с трещинкой. - Ваня, ты?! - взволнованный до предела. - Я, милая, я... - Глаза полковника вновь наполнились морем. - Где ты, родной, я с ума схожу! Мне сказали, что твоего шофера убили!.. А от тебя вестей никаких, никто ни слова про тебя!.. - Прости, золотко! - Слезы обжигали полковничьи колени, но сам он был беспредельно счастлив этой минутой. Ему казалось, что тело его может превратиться в радиосигнал и теплой волной укрыть встревоженную Машеньку, отогреть ее сердечко. - Со мной все в порядке, - сказал, стараясь не выдавать сильнейшего волнения. - Сегодня не приду, ты уж прости меня, любовь! Связь неожиданно оборвалась - ушла «зона». Сколько еще ни пытался полковник настукать на телефоне номер, звонок срывался. Он немного успокоился и лег. Стал думать о Машеньке, жене. Он вспомнил, как познакомился с ней в ЦПКиО им. Горького в Москве... Иван Семенович, будучи уже тридцати двух лет от роду, праздновал звание майора и в компании сослуживцев отправился в Парк культуры. Сначала хотели крутануться на «чертовом колесе» и выпить шампанского, а потом серьезно посетить бар «Пльзень» и там добрать чешского разливного пива, укрепив его водочкой один к трем... Он увидел ее, когда кабинка достигла вершины колеса. Тоненькая, совсем еще девочка, в белом платьице, она стояла, запрокинув голову, и смотрела в небо. «Господи! - взмолился свежеиспеченный майор. - Только стой так и смотри!» Она стояла и смотрела, а он усилием воли старался ускорить вращение колеса. А потом она опустила голову и пошла себе по дорожке прочь. А он чуть не заплакал... Когда колесо вернуло его на землю, он побежал к тому месту, где еще несколько минут назад трепетало белое платье... Он обегал весь парк, но так и не нашел ее, а потому возвратился на то место, откуда она смотрела в небо, и вдруг ощутил слабый запах лаванды. Это ее запах, понял майор и, словно собака, сначала медленно, затем все быстрее устремился к набережной, улавливая ноздрями молекулы лаванды. Она сидела на гранитных ступенях возле самой воды, и некоторое время он любовался ее шеей, нежными прядками волос, выбившимися из высокой прически. - Зачем же вы ушли? - спросил майор, и она обернулась. Ей было от силы лет семнадцать. Большие темные глаза смотрели на майора без удивления. «Я женюсь на ней», - понял майор, когда разглядел веснушки на обнаженных плечах. Он знал наверняка, что, когда разденет ее, веснушки будут разбрызганы по всему телу. А еще он знал, что проживет с ней всю жизнь и каждую ночь будет пытаться слизнуть солнечные брызги... - Меня зовут Мария, - улыбнулась, дав посмотреть на белые зубы и язычок. - Капитан Бойко, - представился и тотчас поправился: - Майор... Иван... Она расхохоталась. - Что вы рассматривали в небе? - Ничего я в небе не рассматривала. - Да нет же! - настаивал майор. - Вы целых пять минут... Я думал, что в небосводе появятся дырки... - Я смотрела не на небо, - легкий порыв ветра облепил ее колени тонкой тканью платья. - Я смотрела на вас... Ей было семнадцать, а потому он целовал ее веснушчатое тело в строжайшей тайне от всех, даже друзья не знали о существовании Маши. - Я старше тебя на твою жизнь, - шептал майор, целуя ее в пятку: единственное место, где не было веснушек. - Я стану твоей женой, - отвечала она серьезно и улыбалась, глядя, как, обнаружив в ее пупке золотую брызгу, майор бесстыже засовывает язык в столь интимное место. А потом об их связи узнали и на майора завели уголовное дело. Впрочем, кончилось все хорошо. Отец Маши был генералом и сначала самолично желал расстрелять развратника. Но когда любимая дочь встала в оконном проеме двадцать третьего этажа пресненской высотки, генерал сменил гнев на милость, снял дочь с подоконника и, закрыв уголовное дело, поженил молодых. Генерал знал, что дочь спрыгнет. А через пять лет, когда отец Маши убедился, что чувства майора столь же крепки и надежны, как границы Родины, он стал оказывать зятю протекции. Тем более молодые дочку родили, очень на деда похожую. Майор стал подполковником, а потом полковником. Дочь выросла, вышла замуж и родила полковнику внука. А потом генерал умер, и протекции кончились. Но полковник Иван Семенович Бойко сам был не обделен талантом и продолжал служить на хороших местах... Они с Машей уже больше тридцати лет вместе прожили. Внук языки учит, в МГИМО поступать хочет. Иван Семенович еще раз попытался набрать номер, но «зоны» не было. Он дотянулся до тумбочки и взял с нее книжицу. Еще раз прочитал на обложке: «Палладий Роговский». Также на обложке был напечатан крест, и полковник понял, что книжка религиозная. С трудом открыл левой рукой. На первой странице было коротко об авторе: «Палладий (Роговский) (1655-1703), игумен Заиконоспасского монастыря и ректор Славяно-Греко-Латинской академии в Москве с 1700. Учился в иезуитских школах в Вильно, Нейс-Се (Силезия) и Оломоуце (Чехия), затем в течение семи лет в Риме, где стал первым русским доктором философии и богословия». Религией полковник не увлекался, а потому книгу отложил. Застонал Никифор Боткин. - Где я? - спросил хирург слабым голосом. Иван Семенович подошел к кровати раненого доктора и рассказал ему, что случилось. - Застрелили?.. - Так точно. Никифор опять застонал, пошевелил шеей и вновь впал в беспамятство. Зазвонил телефон. - Маша?!! - воскликнул Иван Семенович, хватая трубку, ловко выпрыгивающую из левой руки. - Товарищ полковник, колеса не из платины отлиты... Иван Семенович расстроился и подумал, что выглядел дураком перед подчиненными, ползая под вагонами и объявляя полторы тонны обычного металла платиной. - А из чего? - поинтересовался он вяло. - Из палладия. В голове полковника что-то замкнуло. Он не понял. - Из кого? - и дотянулся рукой до книги. - Металл такой есть, палладий, - пояснили на другом конце соединения. Про такой металл Иван Семенович не ведал, зато знал теперь про богослова с таким именем. - Дело в том, - сообщил следователь, - что сейчас палладий на мировом рынке стоит дороже, чем платина... На этой фразе связь оборвалась, и на трубке зажглась надпись «нет зоны покрытия», на которую полковник Бойко смотрел пятнадцать минут... 5. Сглотнув земляничную сладость и заглядевшись в окно, на подгнившую осень, патологоанатом Ахметзянов услышал за спиной: - Простите... Любитель балета обернулся и обнаружил голову блондина, недавно привезенного мертвым, приподнятой. Голубые глаза смотрели живо, а кожа лица своей белизной не уступала кафелю. - Простите, - еще раз промолвил лежавший на каталке. - Пожалуйста, пожалуйста... Ахметзянов в своей патологоанатомической жизни встречался с «воскрешением» не раз, а потому держался в рамках своего обычного нервного состояния, лишь любопытства в организм прибыло. Он смотрел в самые глаза ожившего и отмечал, сколь много в них лазурного, лишь несколько лопнувших сосудиков вмешивались киноварью. - По всей видимости, я в больнице? - огляделся молодой человек. - Абсолютно верно, - подтвердил врач. Чудесно оживший уселся в каталке и завертел головой, оглядываясь более внимательно. - Я в морге? - И это верно. «Однако, если бы у него были тяжелые травмы, - подумал Ахметзянов, - он не сидел бы так уверенно». - Вы в морге, - подтвердил. - Как самочувствие? - Голова слегка кружится, - пожаловался молодой человек. - Но, вероятно, это недостаточный повод мне здесь находиться. - Боитесь? - Что вы, совсем нет! Ведь я тоже медик, правда, будущий, и, наверное, в моргах часто бывал. - Почему «наверное»? - поинтересовался Ахметзянов, думая о том, что натуральные блондины почти всегда какие-то странные. Сам Ахметзянов обладал шевелюрой черной, как «Квадрат» Малевича. Впрочем, и его многие считали странным. - Потому что я ничего не помню, - просто объяснил молодой человек. - Я потерял память. - Ну, в этом нет ничего необычного! При таких катастрофах... - Ах да, - вспомнил воскресший. - Катастрофа... Что стало с Розой? «Роза - это, поди, та баба с титановым штырем в ноге? Проводница», - уточнил патологоанатом и ответил: - Скончалась мгновенно! Молодой человек спустил ноги с каталки, спросил: «Могу я взглянуть»? - и спрыгнул на пол. Он был абсолютно голым и белым, как снеговик. - Холодновато здесь, - предупредил Ахметзянов. - Не простудитесь! - Это ничего, - отмахнулся молодой человек и безошибочно подошел к телу, завернутому в окровавленную простыню. - Роза. - Она, - подтвердил патологоанатом. - Травмы, несовместимые... Ну, сами понимаете, если медик. Молодой человек откинул простыню и наклонился к самому лицу погибшей. - Она умерла. - Да, я знаю, - подтвердил Ахметзянов. - Послушайте, у меня тут костюмчик есть спортивный... Не хотите ли воспользоваться? На секунду ему показалось, что белый как привидение человек готов поцеловать покойную в самые губы, но тот лишь коснулся их носом, в котором, как вспомнил патологоанатом, не было ни волосины единой. - Костюмчик? - рассеянно переспросил он. - А что, здесь не так уж и жарко! От катастрофы не померли, а от пневмонии загнетесь! - Пожалуй. - Ну вот и чудно! Ахметзянов вытащил из личного шкафчика вешалку с вещью и бросил ее молодому человеку. Он ловко поймал и через мгновение натянул костюмчик, который оказался сильно короток и сидел на нем как на переростке. - Благодарю. «Нет, - еще раз задумался Ахметзянов, - никак не похож он на человека, который побывал в катастрофе и которого признал мертвым даже Никифор Боткин». Молодой человек сделал несколько шагов навстречу патологоанатому и протянул руку, далеко торчавшую из рукава. - Студент Михайлов, - представился. - Патологоанатом Ахметзянов, - медик пожал тонкую, но крепкую кисть. - Рустем Ренатович. - А вот имени своего я не помню, - расстроился студент. - Бывает после катастрофы. - Собственно говоря... - молодой человек виновато улыбнулся. - Собственно говоря, память я потерял до катастрофы. - Вот как? - заинтересовался Ахметзянов. - И при каких же обстоятельствах? - В том-то и дело, что обстоятельств я тоже не помню. - Совсем ничего? - Совсем. - Студент задумался. - Ах да, мы с Розой когда студенческий билет нашли, там была написана фамилия моя и инициалы: «А.А.». - Сан Саныч? - Вполне вероятно, - пожал, плечами студент Михайлов. - Балет любите? - неожиданно спросил патологоанатом. - Что? - Нет, ничего... Я буду называть вас господин А. - Господин А.? - Студент приблизился к носилкам, на которых лежали останки помощника машиниста. Понюхал воздух и отошел к окну, за которым поздний вечер замаскировал истинное время года. - Может быть, просто Михайлов? Студент Михайлов? - Воля ваша. - Хотя, если вам удобно, можете и господином А. называть. - Нет! - воскликнул Ахметзянов. - Это как вам удобно! Неожиданно студент Михаилов замер посреди прозекторской, выпрямил и так прямую спину, установил руки перед грудью и вдруг сделал три фуэте кряду. Да так он произвел эти фигуры, что у Ахметзянова от совершенства дух захватило. Он подскочил к студенту, коротко хватанул его за плечи, потом отпрыгнул и заговорил быстро-быстро: - Вы вспомнили! Вы - балерун! - Патологоанатом задыхался. - Вы - истинный балерун! Такая чистота! Уж я-то в этом понимаю! Кому, как не мне, понимать! Да я всю жизнь!.. - Да нет же, - слегка запротестовал студент Михайлов. - А я говорю - да!!! Вы - гений! Большой театр? - Нет-нет! Я просто на журнал посмотрел. Вон там, на подоконнике. Ахметзянов обернулся и отыскал взглядом журнал «Российский балет». Он был раскрыт на снимке покойного Нуриева. Фотограф щелкнул камерой в тот момент, когда Рудольф крутил фуэте. - Я посмотрел на эту фотографию, - продолжал оправдываться студент Михайлов. - От нее что-то такое исходит... Ахметзянов обиделся, так как счел, что молодой человек издевается над ним, вытащил из коробки папиросу «Герцеговина Флор», закурил и уселся на подоконник. - Угостите меня папиросой, пожалуйста, - попросил студент, не замечая обиды. Патологоанатом бросил коробку и спички на каталку с машинистом: - Угощайтесь. - Может быть, я курил? - высказал предположение студент Михайлов и, всунув папиросу в рот, затянулся так, что сразу сжег три четверти табака. При этом молодой человек не закашлялся, и Ахметзянов определил в нем завзятого курильщика, каким был и сам. - Нет, - помотал головой студент. - Никогда не курил! Где у вас пепельница? Ахметзянов разозлился до крайности, и, если бы не смуглость его лица, скулы его загорелись бы дикими яблоками. - Да как же вы не курите! - Он подбежал к воскресшему. - С одной затяжки целую папиросу скурили и не поперхнулись! Студент Михайлов пожал плечами и поинтересовался, не обидел ли он чем доктора. - А ну покажите ваш рот! - Патологоанатом схватил молодого человека за щеки. - Раскрывайте, раскрывайте!.. Чем больше вглядывался в рот студента Ахметзянов, тем вернее убеждался, что тот никогда не курил. Зубы были идеально белые, и он на секунду подумал - вставные, но, поглядев на десны, понял - свои. На всей слизистой ни малейшего налета, а язык розовый, как у младенца. - Простите. - Отпустил студента, подумал, не надо ли стетоскопом грудь послушать, но уже уверенный, что это лишнее, и еще раз извинился. - Ничего, - ответил молодой человек растерянно. - Может быть, я вас чем-нибудь огорчил? Следующие минут пятнадцать прошли в полном молчании. Ахметзянов думал о том, что молодого человека нужно выпускать из морга, что никаких оснований задерживать его нет. Он жив и живее многих других. Но что-то останавливало Ахметзянова. Он не хотел открывать дверь в жизнь перед новым знакомцем; чем-то тот был чрезвычайно интересен патологоанатому, и прозектор искал легальную причину задержать молодого человека. Причина нашлась сама. В дверь морга позвонили. Патологоанатом попросил молодого человека уйти в глубь помещения, сам отпер дверь, через которую ему задвинули каталку с лежащим под простыней телом огромного размера. - Опять срочно? - поинтересовался Ахметзянов. - Да нет, чего тут срочного... - сказал сопровождающий. - Его убили, - сообщил другой. - Автоматной очередью. - Давайте! Прозектор схватился за ручку каталки и втащил ее в морг. - Это охранник наш новый, - пояснили. - Ах, охранник... - рассеянно пробормотал патологоанатом, затем вскинулся. - Алеха?!! - вскричал он и, сорвав простыню, оглядел мертвого бугая. - Да как же!.. Не может быть!.. Я же его сам вчера на работу устраивал!.. Далее патологоанатому поведали абсурдную историю о гибели десантника Алехи и о спасении Никифора Боткина. - Ты мозги у него погляди, - предложили. - Может, опухоль какая? Захлопнув дверь, Ахметзянов коротко взвыл, склонился над мертвым Алехой и на всякий случай приложил пальцы к шее, надеясь отыскать пульс. Под толстой кожей ничего не стучало. - Что-то нехорошее случилось? - послышалось за спиной у прозектора, и Ахметзянов вздрогнул. Он успел забыть о молодом человеке. - А вы не видите?!! - огрызнулся он через плечо. - Вижу покойника, - ответил студент. - Но у вас здесь много таких... Патологоанатом уселся на край каталки и, закурив, объяснил, что мертвый охранник был сыном его знакомой, которая несколько месяцев умоляла устроить сына на работу. И вот в первый день!.. - Что я ей скажу?!! - Я вам соболезную. Ахметзянов хотел было послать молодого человека куда подальше, но слова сочувствия были произнесены с необыкновенной искренностью, и патологоанатом ответил: - Спасибо. Прозектор ушел к окну и, уставившись в ночное окно, машинально перелистнул балетный журнал. Студент Михайлов обошел вокруг каталки с мертвым Алехой и остановился посреди помещения. - Хотите, я вам станцую? - спросил он. Ахметзянов закашлялся и, обернувшись, посмотрел в самые глаза молодого человека. В них было небо, а киноварь растворилась в лазури. - А говорите, не танцор... - Мне нужно посмотреть журнал. - Пожалуйста. Патологоанатом двинул по подоконнику «Российский балет», молодой человек взял журнал, на секунду прикрыл глаза, затем вдруг распахнул. Ресницы словно бабочкины крылья взмахнули. В его лице обозначилась еще большая серьезность, сквозь тело будто искра прошла, студент Михайлов расправил руки, сделал несколько изящных плие, затем великолепный каскад па-де-буре, а в довершение почти с места прыгнул так высоко и затяжно, что прозектор не выдержал и завопил: - Барышников!!! Нуриев!!! Нижинский!!! Он почти плакал от созерцания волшебной картины. Каскады прыжков сменялись выразительной пластикой, на смену ей опять невероятные прыжки, а в довершение всего в морге вдруг опять запахло летом, лесом и земляникой... Неожиданно студент закончил танцевать и сказал: - Все. - Ах, как мне бы хотелось еще! - взмолился Ахметзянов. - Больше не могу, - развел руками молодой человек, ничуть не запыхавшийся. - Я станцевал вам весь журнал. Там больше нет картинок. Ахметзянов глупо улыбнулся и спросил: - Да? - Да. Прозектор еще закурил и поинтересовался, чувствует ли господин А. какие-нибудь посторонние запахи? - Запахи? - задумался молодой человек. - Пожалуй. - А какие? - Пахнет летним лесом. - А еще чем? - Ягодой. Ахметзянов знал, какой ягодой пахнет и где та помещается, но спросил о том же и студента Михайлова. Студент развел руками. - Земляникой, - с хитрецой в голосе объявил патологоанатом. - А произрастает сия ягода... Прозектор на цыпочках подкрался к каталке с Алехой и откинул простыню. Обернулся к студенту: - Хи-хи. - Что вы ищете? - поинтересовался молодой человек, когда понял, что разделыватель трупов лезет пинцетом в нос мертвеца. - А сейчас увидите... У Алехи нос был здоровенный, а потому Ахметзянов сменил пинцет на более надежный зажим и полез им в ноздрю покойного: - Здесь она, здесь! Казалось, еще немного, и сам патологоанатом влезет в ноздрю целиком. Но ничего подобного не произошло, что-то хрустнуло в голове мертвеца, Ахметзянов улыбнулся и принялся осторожно вытягивать зажим. - Есть! - воскликнул он, когда металл целиком оказался снаружи. - И как вам это?!! Он поднес зажим почти к самому лицу молодого человека. На конце инструмента, крепко схваченная, висела целая гроздь земляники, источающая запах, от которого голову кружило. - Ну, каково же! Две... пять... девять... двенадцать!!! Целых двенадцать штук! - Ахметзянов втянул в себя аромат и сглотнул слюну. - Листочки... Молодой человек взирал на эту картину абсолютно спокойно. Он даже иногда отворачивался и пытался вглядываться в ночь за холодным окном. - Хотите? - заговорщически предложил патологоанатом. - Нет, спасибо, - рассеянно ответил студент Михайлов. - Как хотите! Тотчас Ахметзянов засунул куст себе в рот, где его язык завертелся, обдирая с кустика ягоды. Затем прозектор выплюнул стебель, а плоды безжалостно прожевал и сглотнул. - Что вы делаете? - изумился молодой человек. - Ягоды ем, - чавкая, сообщил прозектор. - А что такое? Студент Михайлов зажмурился. - Что случилось? - Нет-нет, ничего, - отмахнулся молодой человек, хотя по лицу его было видно, что событие произошло. Щеки господина А. слегка порозовели. Он дождался, пока Ахметзянов сглотнет сладкую последнюю молекулу. - Скажите, - вопрос давался ему с трудом. - Розину ягоду вы тоже съели? - Землянику? Студент что-то промямлил. - У нее всего-то было по ягоде в ноздре. Но и у машиниста, и у помощника его - по целому кусту! Молодой человек быстро замигал. Казалось, что он вот-вот заплачет, но глаза его были сухи и представлялись теперь не голубыми, но почти синими. - Что-то не так? - поинтересовался Ахметзянов и тотчас сам понял, что не так. Носы, покойники, земляника, Алеха, господин А. - все было неправильно. Это ощущение было едва уловимым, но оно сильно напугало прозектора, напугало так, что по телу поползли мурашки с горошину каждая... Впрочем, страх и странное ощущение исчезли внезапно, как и накатили. Ахметзянов встряхнулся, посмотрел на часы и сказал, что времени к четырем утра, а сна ни в одном глазу. Но тут в глазу патологоанатома отразилась некая мысль, мгновение назад сверкнувшая в уме. - Я знаю, что надо делать! - воскликнул прозектор. - Что же? - машинально поинтересовался молодой человек. - Как же мне это в голову раньше не приходило! Ахметзянов заходил кругами, потирая высокий лоб. Наконец он остановился и объявил: - Я стану вашим импресарио! - Кем? - не понял студент Михайлов. - Я буду продюсировать ваш великий талант. - Какой же?.. У меня даже памяти нет! - А нам ваша память не нужна вовсе! Ахметзянов еще энергичней забегал по залу, тщательно обходя каталки с трупами. Всем его существом быстро овладевала огромная идея, и перспективы открывались такие, что у патологоанатома дух прихватывало! - Я из вас сделаю гения! - торжественно заявил разделыватель трупов. - Я превращу вас в Нижинского! - Кто это? - Самый великий танцовщик всех времен и народов! - Вы умеете превращать? - с улыбкой спросил студент Михайлов. Но Ахметзянов иронии не слышал. Им уже владела та фантазийная сила, которая затмевает разум, подменив его инстинктом, и влечет вперед безоглядно. - Кто вы такой! - кричал прозектор. - У вас не то что памяти нет, своя одежда отсутствует! Вы погибнете через два дня! - Он махнул рукой, сшибая на пол какой-то мелкий инструмент. - Да что через два дня! Вы умерли прошлым вечером, и я вас должен был разделать вот на этом столе. Вы - часть небытия, которую я могу облечь в плоть и кровь и мало того - наделить душой и великим талантом! - Вы - Господь Бог? На этом вопросе студент Михайлов посмотрел в самые глаза Ахметзянова и увидел в них угольную шахту, ведущую к центру земли. - Да, - понизил голос патологоанатом. - Я Бог! - Он выдержал паузу. - Я - Бог для вас... Я - Дягилев, вы - Нижинский! Вместе мы великий русский балет!!! - Мне кажется, что вы ошибаетесь. - Молодой человек виновато развел руками. - Я всего лишь студент Михайлов. Студент-медик. Вероятно, больше всего на свете мне хотелось лечить людей, но что-то произошло, и я потерял память. - Он пригладил волосы. - Я - не Нижинский, а вы - не Дягилев. И давайте покончим с этим... Надо было видеть в этот момент Ахметзянова. Состояние его охарактеризовывалось ровным счетом так: украли мечту, которая уже сбылась... Почти... Он стоял с открытым ртом, железные коронки на его коренных зубах мокро блестели. - Наверное, - продолжил студент, - наверное, более всего в жизни мне хотелось лечить людей! Избавлять их от мучений... Извините меня... Ахметзянов ощерился. - А вы уверены, что у вас имеется талант, чтобы людей лечить?! А?!! - Нет, - признался молодой человек. - Всякий гений имеет сомнения. Лишь бездарность не сомневается. - Души человеческие врачевать надо! Куда важнее это, нежели геморрой резать! - Ахметзянов поднял руку и потряс ею. - Лишь искусство одно душу излечить может!.. Студент Михайлов задумался над словами нового знакомого. - Может быть, вы и правы... И тут прозектор рухнул на колени. Он схватил молодого человека за руки и, крепко сжав их, заговорил-заговорил, что в нем, в господине А., заключен тот самый гений и что сам он может сомневаться в этом, но он, Ахметзянов, не гениален, а потому сомнений никаких! Технический работник, только и всего!.. Зато толк знающий!.. - Я вас умоляю. - Руки Ахметзянова потели, увлажняя сухую кожу студента Михайлова. - Умоляю вас! Давайте позаботимся о человеческих душах. Это преступление перед Богом - не использовать талант, гений, даденный Им! Вы просто обязаны делать то, что я вам говорю, иначе умрете с голоду! Студент Михайлов забрал свои ладони из рук прозектора, сделал несколько шагов в сторону и машинально накинул на лицо Алехи простыню. - Мне надо подумать... - Отныне я за вас думать стану! - Ахметзянов поднялся с колен. - Дело решенное!.. Вы в Москву ехали? Молодой человек кивнул. - В Москву вы и поедете! Но вместе со мной! После этого восклицания разговор прервался минут на двадцать, а затем патологоанатом заговорил тихо: - К черту все... Надоело... Здесь один гений - Боткин... А я тоже хочу что-то важное сделать в жизни, чтобы в людях воспоминание оставить... Я люблю в жизни только балет, я понимаю только балет... Моя мать умерла балериной... Он сидел на подоконнике и курил свою папиросу. Дым от нее тянулся к оштукатуренному потолку и таял. Было тихо и грустно... - Я поеду с вами в Москву, - вдруг произнес господин А., студент Михайлов. - Я знал, - с решимостью в лице ответил Ахметзянов. - Надо собираться. - Прямо сейчас? - А чего тянуть! - Прозектор кивнул на каталки, покрытые простынями. - С этими только разобраться надо! - Да-да, Роза, - вспомнил студент Михайлов. - С вашей Розой все понятно! Я уже написал заключение: скончалась от травм, несовместимых с жизнью! Тут прозектору пришла в голову простейшая мысль: - А пусть другие разбираются! Я здесь двенадцать лет ковыряюсь! - Он подошел к шкафу, достал из него вешалку с пальто, а студенту Михайлову предложил телогрейку. - В Москве разживемся дубленочкой, - уверил. - Одевайтесь! Шагая по длинному звучному коридору больницы, Ахметзянов говорил, что прежде они заедут к нему домой, возьмут деньги, документы, всякие необходимые мелочи. - Побреемся на дорожку! - Мне не надо. - Не растет? - Нет. - Везет, а мне приходится по два раза на дню. Они сели в старенький «москвич», о котором прозектор с гордостью объявил: «Мой!» - и поехали по ночному городу. Автомобиль часто заносило, и студент Михайлов поинтересовался, не опасно ли ездить на таком транспорте. - Уж не опасней, чем на вашем поезде! - И расхохотался. - Почему вы смеетесь? Столько людей погибло! - Извините, привычка к смертям. Ахметзянов более не острил и не имел на это времени, так как автомобиль уже затормозил возле мрачной пятиэтажки. Поднявшись на второй этаж пешком, они оказались в крохотной однокомнатной квартирке, от пола до потолка заваленной всевозможными изданиями о балете. Здесь была как периодика, так и фундаментальные труды на иностранных язы