от которой не воняло за квартал. В ней играла музыка, и стояли живые цветы. Я вернулся к Матрене, и она предложила мне пожить у нее несколько дней. - Дом большой, - сказала она, - а я одна. До рассвета я рассказывал ей, что такое перестройка. Кроме того, мы слушали радио. Возникает какое-то особенное, почти сладострастное чувство, когда слушаешь "Маяк" на коротких волнах. Слышно плохо, но это не потому, что глушат, а просто плохо слышно, может, батарейки слабые. Матрена спросила меня: для чего подожгли ленинский шалаш в Разливе. Я не знаю, для чего его подожгли, быть может, следуя логике Герострата, чтобы попасть в передачу "600 секунд". - И ведь почти в каждой Советской республике теперь есть президент, - спросила Матрена, - а как же Горбачев? - Он, вероятно, будет старшим президентом, - ответил я. Перед самым сном я сделал несколько уточняющих записей в дневнике, а именно с мадам Велли я познакомился не в аэропорту, а в крошечном городке, куда после изнурительного путешествия пехом добрался и присел отдохнуть. И пес ее подошел ко мне не потому, что я такой хороший русский или даже советский, а потому, что моя матушка нагрузила меня перед поездкой к империалистам всяческой снедью, типа бараньих ребрышек, колбасы, дала даже баночку консервов (неизвестно, где достала), которую я подарил потом в аэропорту местным цыганам. Здесь они называются испанцами. 17 августа. Чуть свет я был уже на ногах. Сбылась мечта идиота: я шел на то самое место, в тот самый дом, откуда начинался удивительный гений - Поль Сезанн. Сопровождал меня французский пес Толик. Никогда я не ощущал присутствия художника так близко. Никогда еще мне не казалось, что вот этот самый пейзаж я уже где-то видел, и если я вспоминал подмалевок или незаконченную его работу, то теперь я понимал, что - то не было подмалевком или незаконченной работой, такой была натура. Часть заработанных вчера денег я отдал за входной билет в сезанновский домик-музей, но уж зато я понаслаждался. И на второй этаж поднялся, и на плетеном его стуле посидел, и палитру его погладил, и часа три дышал, дышал в запущенном донельзя овражистом саду. Когда я вышел из ателье на улочку, мне ужасно захотелось рисовать - желание, которое редко стало посещать меня в суетливой московской действительности. Пес Толик, ожидающий меня на улице, вновь составил мне компанию. А улица, на которой когда-то стоял пожилой бородатый художник, вдруг налево поднималась в гору, а направо - мчалась куда-то вниз. Я погулял по городу. Он был удивительно ухоженным и даже днем переливался разноцветными огоньками. Верный Толик шел рядом. Вдруг он, забыв солидность, погнался за кошкой, заставил ее даже залезть на дерево. Я, было, позвал ее: "кис-кис", но тут вспомнил, что она тоже француженка и, конечно, меня не понимает. Тогда я перешел на французский: "мину-мину", - позвал я. Кошка спустилась, я погладил ее. Толик, как истинный француз, вилял хвостом. Стало быстро темнеть. Солнце свалилось куда-то за холм, а я все бродил, бродил. Не знаю для чего, я вдруг купил в лавке две краски в тюбиках: зеленую и коричневую, белила в баночке давались бесплатно. Придя домой, вернее, к мадам Матрене, всласть поработал, - прямо на куске ненужной ей пластиковой коробки из-под туфель стал писать под впечатлением сегодняшней прогулки пейзаж, видимый из ее окна. Правда, виден он по утрам, а не ночью, но я рисовал его по памяти. Мадам Матрена увидит его на следующий день. Но дверь внезапно отворилась, она вошла ко мне в комнату с какой-то расцвеченной газетой, и по выражению ее лица я понял, что случилось нечто экстраординарное, во всяком случае, в ее доме. - Мсье, - сказала она, - вы становитесь знаменитым, и это меня пугает. - Что случилось, очаровательная мадам Матрена? - спросил я, кривя душой, еще не до конца спустившись на грешную землю после посещения ателье. - Случилось то, что в номере газеты, вот, смотрите, написано, перевожу дословно: "Прекрасно моет посуду, чистит ножи и вилки, заставляет бокалы сиять солнечным светом советский юрист такой-то". Ведь это ваше имя? Более того: указан мой дом, как место, где вас можно разыскать, и пока вас не было, уже приходили трое просить вас пожаловать мыть посуду. Я находился в удивительной стране, и самое смешное, что эта страна была, как меня учили еще в школе - страной капитализма. И я решил этим воспользоваться. - Мадам Велли, - сказал я, - не огорчайтесь, пойдемте, я что-нибудь вам нарисую в подарок, а завтра мы с вами или разоримся, или заработаем много денег. - И как Утрилло, я стал снова рисовать двумя принесенными вчера красками, а мадам Велли, причитая и иногда взъохивая, рассказывала мне о своих разлетевшихся детях, об умершем муже и об одиночестве, которое, к счастью, наступило только теперь и никогда не напоминало о себе после эмиграции из Советского Союза. Когда я закончил рисовать, я поставил свое сохнущее произведение у двери спальни мадам Велли, так, чтобы утром, проснувшись, она тотчас же увидела бы его. Я сделал ей дарственную надпись. И уже ложась спать, разыскал в словаре улиц и деревьев Экс-ан-Прованса ту, на которой помещалось весьма престижное заведение. У меня на родине оно называется адвокатурой. 18 августа. Ранним, воскресным утром я уже двинулся через весь город к центру и к десяти утра, с удовольствием съев парочку круасанов с красным барбарисовым чаем, оказался перед стеклянной дверью учреждения, в которое в СССР в силу разных причин никогда бы не обратился. Я не обратился бы и к французским адвокатам, но сама реклама, в которой сообщалось, что я юрист, заставила меня пофрондерить и решиться на весьма, впрочем, рискованный шаг, ибо кроме наития и желания победить я не имел ничего, я ведь не знал гражданское законодательство Франции столь хорошо, как, скажем, наше, которое я, в бытность свою в институте, сдавал раз, наверное, пятнадцать и в конце концов получил заслуженную "пятерку". Пригладив немного височки, я заглянул в большой стеклянный зал, где сидели пять мужчин и одна женщина, и произнес традиционное громкое и тотчас же замеченное: - Бонжур, мадам э мсье. После этого, исчерпав основной блок известных мне французских слов, я нагло спросил по-английски: - Ху кэн спик инглишь? - и получив сочувственную улыбку и уверения, что на двух, трех, а то и более языках говорят многие адвокаты Франции, я выбрал ближайшего ко мне сидящего и представился ему как коллега, выложив на стол газету, где сообщалось о советском юристе, специалисте в мытье посуды. Адвокат мсье Дюфи понял меня с половины английского слова. Я только не знал, как будет по-французски "защита чести и достоинства" и "личное неимущественное право" и сколько это право стоит во французской валюте. Но он меня понял и без специальных терминов. А теперь несколько слов в объяснение моей позиции на примере одной истории, которая произошла на моей памяти недавно, и участвовал в ней тогдашний начальник ГАИ страны Зверковский, дававший интервью французской, кстати, журналистке. Она задала ему много вопросов, в частности, как дорожная полиция в СССР узнает о том, что машина, стоящая на обочине, неисправна и нуждается в помощи. - Очень просто, - ответил Зверковский, - водитель включает мигающую сигнализацию. - Хорошо, - сказала журналистка, - а если повреждена в том числе и сигнализация? - В таком случае, - любезно отозвался генерал, - можно выставить фосфорицирующий треугольник. - А если его нет? - Ведро, - нахмурился генерал. - Но этого же не может быть! Ведер не возит большинство водителей! - В крайнем случае, - сказал Зверковский, - можно отвинтить сидение и положить его на дорогу. Журналистка была в восторге, и в одной из парижских газет появилась публикация, состоящая из одной только фразы: "В Советском Союзе дорожная полиция всегда знает, когда неисправна машина участника дорожного движения. Возле такой машины водитель выставляет сиденье. Добрая традиция!" Вот примерно такая история, вернее, такая ее направленность привиделась мне в публикации о том, что советский юрист квалифицированно моет посуду. В рекламной заметке было нарушено мое личное неимущественное право и подменено понятие профессии. Получилось, конечно, смешно, и, вероятно, газета на этом выиграла. Во всяком случае, если судить по звонкам к мадам Матрене. Я знал, что по закону могу получить материальную компенсацию за нанесенный мне моральный ущерб, поруганную честь профессии и достоинство представителя самой большой страны на свете. Так почему бы и нет, раз уж я решил жить "за бугром" исключительно на средства, заработанные за тем же "бугром". Но... я уже на второй день жизни здесь понял, что живу не в социалистической формации. К тому же начальнику УВИРа я должен был доказать, что я юрист. И я доказал это. С адвокатом, господином Дюфи, мы составили заявление в суд (здесь все решают в суде, а не в парткоме), но до суда нам дойти не пришлось. Редактор газеты, опубликовавшей столь пикантную рекламу моих профессиональных качеств, уже через три часа заплатил на основании искового заявления, переданного ему в копии мсье Дюфи - штраф, превышающий стоимость затраченных на рекламу денег вчетверо. Теперь я уже мог поделиться с мсье Дюфи гонораром. И, наконец, последнее. Редактор газеты, узнав, что я не только юрист, но и журналист, предложил мне в течение трех дней публиковать все, что я только пожелаю: путевые впечатления, какие-нибудь правовые сентенции. - А рассказы? - предложил я. Газетчику пришлось соглашаться. Вечером мы сидели с мсье Дюфи в ресторане, классом повыше той прелестной забегаловки, где я вчера начал свою карьеру, и ужинали, и там же мне пришла в голову забавная вещь, которой я и поделился с мсье Дюфи. Я предложил ему дать в следующем номере этой же газеты сообщение о том, что именно к мсье Дюфи обратился советский юрист за защитой своих прав. Мой собеседник был в восторге, но платить за ужин я ему не позволил, я теперь был на коне и с этого коня слезать в ближайшее время не собирался. Сегодня был мой день, и, завершая его, я вспомнил о той, которая вольно или невольно дала мне возможность им насладиться. Купил ночной букет темных роз и отправился с ним к мадам Оливье - она как будто бы ждала меня, приняв букет, подставила руку для поцелуя и улыбнулась своей волшебной улыбкой. Я постарался вспомнить все французские слова, которые когда-либо знал, и выразил этой чудной фее все чувства сразу. Под утро я вернулся к своей хозяйке. Она сидела перед видеомагнитофоном и смотрела какой-то несусветный фильм про космические приключения. Рядом с ней лежала книга: "Пособие для имеющих желание покончить с собой". Она начиналась с фразы: "Прежде всего вам следует вступить в брак". Я не стал отвлекать мадам Матрену и прошел в отведенную мне комнату. 19 августа. Перед пробуждением мне показалось, будто я дома, в Москве. Но только в далеком детстве... С этим ощущением я и проснулся. Оказалось, по подоконнику мерно барабанят капельки дождя. Спать уже почти не хочется, но не хотелось и вставать. Совсем как в детстве... И вдруг в мою комнату вошла мадам Матрена и словно стукнула мне "под дых". Когда первый ледяной душ прошел, я попытался взять себя в руки, но не получилось. Сел на диван, зачем-то начал размазывать по полу пальцем упавший кусок темно-синей краски. Как колокол бились в мозгу имена: Крючков, Язов, Павлов, Янаев. Мадам Матрена включила телевизор. Оказалось, что итальянское радио сбрехало. Горбачева не расстреляли, он жив и, будучи другом Янаева, скоро вернется на работу, но приболел. А в ознаменование его болезни в Советском Союзе введено чрезвычайное положение. В общем, это понятно, когда я болею, мамочка тоже считает это чрезвычайным положением. А может в таком случае вообще все, что передают - брехня, все-таки западная пропаганда. Может, танки готовились к параду 7 ноября, а их приняли за признаки переворота. Попробовал позвонить мамочке в Москву. Связи с Москвой не было. На экране телевизора появился Миттеран. Я не понимал, что он говорил, но он меня успокоил своим видом. Следующий, кого мне показали, был Андреотти. Он заявил, что готов хоть сейчас поехать в Форос, в Крым, где болеет Горбачев, и сам прояснить ситуацию. Отличная идея: пусть поедет и отвезет ему лекарство. И, наконец, я успокоился совершенно. Президент США Буш сказал, что он вообще узнал о перевороте из газет. Умничка, господин Буш, спасибо, что успокоил. Ведь если бывший генеральный директор ЦРУ узнает последним о том, что произошло с президентом соседней и весьма беспокоящей его страны, значит, он или сам это подготовил или договорился, как минимум, о шоу. Поразмыслив, я начал приходить в себя. И, как барон Мюнхгаузен, дал заговорщикам сутки на восстановление статус кво. Взяв в руки кисть, я стал продолжать свои занятия. - И не мудрено, что Горбачева предали, - вдруг сказала мадам Матрена, - он ведь сам стольких предал, сначала ради правых - Ельцина, потом ради левых Рыжкова и Лигачева, потом снова ради правых - Яковлева и Шеварнадзе. В мою бытность на Руси Великой была поговорка "Как аукнется, так и откликнется". ...Не работалось, поэтому почти весь этот день я посвятил сибаритствованию в постели. Лежа, выучил множество французских слов, а когда наконец поднялся, принялся снова рисовать. Мадам Матрена постучала в дверь, когда уже было два часа пополудни. Заглянув "на минутку" мадам Велли провела у меня в комнате два часа, мы с ней вместе жевали теплые круасаны с каркаде, ну а авокадо использовали вместо масла. Все эти два часа я думал о своей стране, о мамочке, но только не о том, как бы мне завтра отправиться на заработки снова. До вечера так ничем и не занялся. В вечернем выпуске газеты возле портрета Янаева (очень мне это надо!) увидел три своих опубликованных новеллки. Обиделся на путчистов, они мне испортили праздник. 20 августа. Утром случилось неожиданное. Пришла какая-то делегация с русского факультета Прованского университета и попросила выступить у них, рассказать что-нибудь вроде тех веселых историй, что были вчера опубликованы в газете. Предлагали гонорар. Но от денег я церемонно отказался и с удовольствием пообщался со студентами на своем родном языке. Студентов, правда, было очень немного, занятия здесь начинаются через месяц. Пришли те, кто здесь оказался случайно. Ходил по аудиториям. Водили. Везде, куда бы я ни приходил, говорили только о путче. Уже стали известны подробности, имена героев, тех, что остановили танки. Но несмотря на то, что впереди была неизвестность, брезжила не просто надежда, но уверенность: все будет хорошо. А вот иностранцы боятся. Но, к счастью, я русский. Я житель страны, где царевич Дмитрий как-то нечаянно зарезался ножом, где убили Павла I, а за другого царя, оказывается, все государственные дела решал Распутин, в стране, где до сих пор неизвестны причины смерти Андропова, Петра Великого, и не побоюсь этого слова - Брежнева. Очень уж упорно муссируется слух, что Леонид Ильич жив... До вечера слонялся по городу. 21 августа. С самого утра я отправился в редакцию газеты. Там меня встретили восторженно, несмотря даже на то, что говорили мы на разных языках. Выплатили гонорар и предложили печататься снова, но я отказался, потому, что в мои планы не входило делать карьеру в Экс-ан-Провансе. Я намеревался покататься по Франции, а не оседать, как какой-нибудь Жюль Верн, на одном месте. Редактор не стал настаивать. Но я, в свою очередь, сделал редактору ошарашившее его предложение: развозить его газету подписчикам, развозя ее на велосипеде. Редактор долго смотрел мне в глаза, пытаясь определить, не разыгрываю ли я его, после чего, решив, видимо, что я сумасшедший или тронулся на почве путча и что со мной лучше не связываться, распорядился это дело мне разрешить. Так, как я устал в тот день, я не уставал никогда в жизни. У меня было ощущение к концу дня, что я открываю не щель почтового ящика, а свинцовую крышку огромного ларя, и в эту щель просовываю не газетку, а мокрый кусок тяжелой фанеры, которую у меня к тому же из рук вырывает ветер. Мне заплатили триста пятьдесят франков. С теми деньгами, что у меня оставались от разного рода уже известных мероприятий, на дорогу в Париж и для того, чтобы там провести два-три дня (город дорогой), было достаточно. Беда только заключалась в том, что в Париже не приходится рассчитывать на южное гостеприимство. Там вряд ли, как здесь, люди знакомятся на улице и готовы незнакомого иностранца привести в свой дом, дать ему кров и украинских галушек. 22 августа. Правильно говорят: "Как волка не корми, а он все равно в лес смотрит". Так и я. Как ни хорошо мне было в Экс-ан-Провансе, хотелось в вожделенный Париж. Однако я решил, что до того неплохо было бы побывать в Марселе, поскольку я вряд ли вернусь еще на юг, ну хотя бы для того, чтобы потом рассказывать, что, дескать, был. До Марселя тридцать восемь франков на автобусе... А сегодня у меня последний день здесь. И я намереваюсь его провести в основном в созерцании бытия, такого мягкого и славного. Сейчас вот пойду на почту и позвоню мамочке, порадую, что уже неделю почти живу здесь прекрасно. А начальнику УВИРа отправлю открытку с изображением какой-нибудь прованской девицы, пусть порадуется за своего протеже. Сказано - сделано. Пришел на почту. И открытку отправил, и на розовом бланке написал свой московский телефон, приготовился ждать. Ждал, наверное, целую минуту: мадемуазель извинялась, что линия перегружена. После чего соединила с мамочкой. Уж она и плакала, и смеялась. Ну надо же, сын, ребенок, можно сказать, и сам живет за границей. Чудо! Пушкина в этом возрасте уже убили. Причем убил его, между прочим, сын тамошнего начальника тогдашнего УВИРа. Потом мамочка стала рассказывать про то, как оно дома, и про собачку, и про кота, и про путч, и про звонки Нины, Тани, Маши, Наташи, Марины. Оля не звонила. Зато старинная моя приятельница, экстрасенсиха Глоба позвонила мамочке и сказала, что путешествие мое кончится удачно и что арестуют и Лукьянова, и еще кого-то - не расслышал, и даже Горбачева. А франки бегут-бегут... С почты я ушел в хорошем настроении. Во-первых, потому что поговорил с домом, во-вторых, потому что вдруг понял: могу адаптироваться в любых условиях в этом страшном империалистическом мире. В этом самом мире, которым всех нас пугали с детства, как адом или картинкой Апокалипсиса, оказалось много солнца и гораздо больше искренних улыбок, чем мы привыкли считать. Я вынужден сказать банальность: правда, чтобы жить, здесь надо работать... Время, затраченное на революцию, в общий стаж здесь не засчитывается. Решено, завтра утром я еду в Марсель, завтра же вечером возвращаюсь, и послезавтра утром прощаюсь с мадам Матреной. Отбываю в Париж. Но может быть, не навсегда, может быть, когда-нибудь навещу еще землю Сезанна, сомневаюсь, правда, что в обозримом будущем. А вот свою милую хозяйку я с удовольствием приглашу в Москву, повожу по магазинам. ............... ...Впрочем, судьба мадам Матрены Велли (хорошее сочетание для пародий) не так уж исключительна. История ее жизни напоминает мне другую историю. Когда-то, много-много лет назад, жила-была в Москве молоденькая девочка-десятиклассница. Она приходила со мной, шестилетним, заниматься английским, а потом уехала сюда, во Францию, влюбившись во французского художника, того самого, который учил меня рисовать. Ее имя Маргарита, фамилия... Впрочем, она вспомнится, так я думал, как только я открою телефонный справочник города Парижа. Она уехала в Париж тогда же, и мы не виделись ровно тридцать лет. Вы скажете, что на свете не бывает чудес. А я вам скажу, что чудеса бывают и даже очень часто. Через полчаса за десять франков я получил ее телефон и парижский адрес. Естественно, что тотчас же зашел в кафе на радостях выпить пива и выкурить сигарету. В кафе я намеревался обдумать, о чем я буду говорить с Маргаритой. Ведь, согласитесь, странно было бы начать телефонный разговор с вопроса: "Вы меня не узнаете?" Но ни через два дня, ни через четыре я в Марсель не попал и в Париж не выехал. Францию постигло стихийное бедствие - на юге, как раз рядом, захватив Экс-ан-Прованс, загорелись лесные массивы. И я был на месте происшествия. И все, что видел, регулярно заносил в записную книжку. О советских пожарных я писал. Моя повесть "Ковкость пламени" опубликована. Теперь пожарные разрешают мне даже курить в неположенном месте. А что можно сказать про пожары здесь? Во Франции огонь такой же горячий и пернатый, как и у нас, только тушат его здесь с помощью техники. Познакомившись с пожарным в серебристом костюме и кое-как объяснив ему, что "журналист совьетик" хотел бы принять участие в "процессе тушения", я получил любезное разрешение и на длинной машине, похожей на дракона, с пушкой на крыше под названием "сидес" прибыл как раз к тому месту, где меня не хватало. Дело в том, что я очень люблю зверей, а лесной пожар вот-вот был готов перекинуться на знаменитый Прованский зоопарк. Звери метались по своим вольерам, плакали и стонали. Водоплавающие наблюдали за стихийным бедствием из-под воды. Огонь мог отрезать выходы - и тогда все пропало. Но пожарные не дали погибнуть божьим тварям. И хотя уже подъехали специальные люди, которые хотели усыпить зверей, чтобы прекратить их мучения, крайняя мера не понадобилась. Во всей этой истории меня поразила оперативность следствия. Уже через несколько дней были найдены виновники пожара. Это были поджигатели - ребята, которые окунали теннисный мяч в бензин, запаляли его и запускали эту невероятную бомбу в любую сторону с помощью ракетки. До такого пока не додумались даже у нас. Но обязательно додумаются. Книги же мои как-никак читают. И перенимают все что со знаком минус. Вечером хорошо было сидеть за стаканчиком эля и размышлять. Мне вспомнилась смешная фраза мадам Велли: - Вы, русские, нарочно постоянно устраиваете революции, чтобы не работать, - сказала она, - а между прочим не все то, что не запрещено - морально и справедливо. ГЛАВА 3 Тридцать лет назад мы жили в коммунальной квартире с соседкой. Она часто говорила моей маме: "Какой замечательный у вас мальчик, таких мальчиков больше нет, его обязательно надо обучать иностранным языкам, и все тогда с ним будет в порядке". Потом к нам в Москву приехала бабушка и сказала маме: "Ты не крестила ребенка, как же некрещеный в нашем доме растет?" В итоге переговоров я был крещен в церкви Бояр Колычевых в Переделкине и стал учить английский. - У меня есть очень хорошая для него учительница, - сказала соседка, - она работает в Интуристе, знает все языки. Мама позвонила учительнице. Та сказала, что с удовольствием, но не теперь, теперь она занята. - Я вам лучше пришлю свою дочь, которой надо подработать. Она учится в десятом классе и хорошо знает английский язык. Через несколько дней в доме появилась рыжая и некрасивая Маргарита. Но пикантная. Пришла, посмотрела на меня, тоже сказала: хороший мальчик. И стала заниматься. Потом села пить с мамой чай. И вдруг расплакалась. А меня выставила за дверь. Тридцать лет спустя я узнал причину того неожиданного плача. - Что мне делать? - спрашивала Маргарита маму. Мама приготовилась слушать, потому что по характеру своему всегда являлась носителем множества чужих тайн. - Я потеряла сегодня невинность, - сказала Маргарита. - Это не смертельно, - успокоила ее мама, - от этого еще почти никто не умирал. - Смертельно, - сказала Маргарита, - потому что я влюбилась в человека, а он иностранец. Его зовут Пьер, у него предки из Армении, и вообще он самый красивый на свете. - Он жениться не хочет, - добавила она, всхлипнув. - Он был женат и теперь в разводе с дочерью какого-то министра. Он уже не молод, ему двадцать пять лет! Он замечательный художник. Ему негде приткнуться... Тем более, что живопись его никому не понятна и поэтому у него нет "среды". Наш общий школьный приятель привел его к нам, - причитала Маргарита, смешивая все в одну кучу. - Ты его любишь? - спросила мама, перебив этот восторженный монолог. Маргарита сказала: "да". На этом закончился мой первый в жизни урок английского. В те же дни волею судеб моя матушка встретилась с Татьяной Спендиаровой, переводчицей, которая вдруг в разговоре с мамой возьми да и скажи: - Душенька, у меня есть знакомый, молодой человек, которому надо оказать внимание. Мне позвонили из Еревана и попросили ввести его в интеллигентскую среду. Он приехал в Москву. У него там, в Армении, была неудачная женитьба на дочери министра... - Это не Пьер ли? - спросила мама, обнаружив хорошую информированность. - Да, представьте себе, это он, - не удивилась Спендиарова, - он мне передал тетрадь со своей поэзией и рисунками. Это совершенно изумительно. Это талантливейший человек. У него масса картин, он рисует, прекрасно пишет, каким-то образом ему надо помочь. - А вы знаете, в него влюбилась одна моя юная знакомая, - сказала мама. - Да что вы говорите, какое совпадение! - сказала Спендиарова. - И что вы ей посоветовали? - Не терять голову и продолжать его любить, - сказала мама. На следующий день Маргарита пришла со мной заниматься, но занималась плохо, думая о своем. - Маргарита, - спросила мама, когда занятие с грехом пополам подошло к концу, - а что дальше? - Жениться он не хочет, - сказала Маргарита, - жить ему негде. Есть ему нечего. Мама сказала: - Приходите ко мне подкармливаться. Маргарита ответила: - Хорошо, придем завтра. - А как мама? - Мама - индифферентно, - сказала Маргарита. - Слава Богу. - Но понимаете, у него не только я - женщина, у него все женщины - женщины. Они абсолютно все ему принадлежат. То есть, нет ни одной, которую бы он пропустил. Ему пишут письма, подкарауливают на улице. Сейчас он устроился где-то учителем французского языка, вот как я, и дает уроки. Но и там, на этих курсах, у него уже кто-то есть. - А ты его любишь? - Ужасно. - Ну, если ты его любишь и не хочешь с ним расставаться, то ты соответственно и должна с ним себя вести. Ты ничего не должна замечать, только так ты его сможешь сохранить. Если ты будешь устраивать ему скандалы и будешь его донимать, ты станешь ему неудобной, и он уйдет к более удобной женщине. Так устроен, увы, мужчина, - вздохнула мама. Маргарита сказала: "Вы правы". И стала его терпеть. В итоге она забеременела. - Я буду делать аборт, - сказала Маргарита. - Нет, - сказала мама, - женщина должна выразиться как мать, это во-первых, а во-вторых, женщина должна родить дитя любви. Это так редко бывает. А в-третьих, ты сама знаешь, какой он породистый. А в это время Пьер все подавал заявления на имя Хрущева, чтобы его отпустили из Советского Союза на родину, во Францию. И здесь, следует пояснить, как он в этот Союз попал. В начале пятидесятых была небольшая волна реэмиграции, когда бывшие эмигранты возвращались в Советский Союз. В их числе был и отец Пьера с семьей. И в СССР приехала большая семья: Пьер, его отец, мать, бабка и брат. Когда-то давно бабка Пьера была писаной красавицей и жила в Армении, на своей исторической родине. Красота, как известно, страшная вещь: красавицу-армянку продали наложницей турецкому паше. И она стала любимой его женой. Родила двух сыновей, один из которых, отец Пьера, стал профессором танцев, а другой - коммерсантом в Южной Америке. Турецкого пашу в свое время убили, а его жену и сыновей перевезли во Францию. И начитавшись там Достоевского и Толстого, отец Пьера решил, что он патриот России, и поспешил туда поехать. Он был в то время членом компартии Франции, он хотел социализма и коммунизма. Но для того, чтобы приехать в Россию строить этот самый коммунизм, он должен был выбыть из французской партии, продать свое кабаре и на вырученные деньги приехать в Армению, на свою родину. И когда его старая мама, бывшая наложница паши, приехала в Армению и на эту Армению посмотрела, она попала в сумасшедший дом и, не приходя в нормальное состояние, там и скончалась. А партийные власти Армении уже предложили отцу Пьера пенсию, но только с одним условием - если он вступит в КПСС. Тогда он спросил: а можно подождать без пенсии, я хочу осмотреться. И пока он торговал на рынке привезенными вещами, Пьер вырос, женился. А его отец, распродав все вещи, понял, что ни в какую коммунистическую партию вступать не хочет, а хочет уехать назад. И он уехал. Но Пьер назад уехать не мог, он был уже совершеннолетним и паспорт получал в СССР. Младший брат его уехал во Францию вместе с родителями, потому что не успел еще получить паспорт. С тех пор Пьер стал самостоятельно подавать на выезд. Шесть раз он подавал, платил огромные деньги и получал отказ. Из школы, где он преподавал французский, его выгнали, потому что вскрылась его очередная связь со школьницей. А в это время Маргарита уже была на сносях, но продолжала давать уроки, чтобы каким-то образом его прокормить. Московская интеллигенция, зная эту далеко не типичную историю, покупала у Пьера картины, ему устраивали вечера поэзии, и он стал довольно заметной фигурой в художественной среде начала шестидесятых. Потом Пьер и Маргарита жили у нас на даче. Он рисовал и учил рисовать меня, но в основном делал шашлыки на мангале. Это он рассказывал про Сезанна и навсегда "отравил" меня этим художником. Это он расписал потолок и стены нашей дачи. Однажды к нам на дачу приехала чопорная и неприветливая дама по имени Галина Леонидовна вместе со своим очередным гражданским мужем, занимавшим какую-то должность в Союзе писателей. Она была меценаткой и даже сделала замечание моему отцу: дескать, советская власть выделила ему дачу не для того, чтобы ее расписывали империалистические художники. Ей было позволено так говорить, она была дочерью Председателя Президиума Верховного Совета СССР... Маргарита родила сына и стала продавать грудное молоко, чтобы кормить Пьера - для того, чтобы стать личностью, он должен был, по его собственному признанию, ничего не делать. Надо отдать Пьеру справедливость, после рождения ребенка, которого назвали Андре, на французский лад, он с Маргаритой зарегистрировался. Прошло еще несколько лет. После приезда Де Голля в Советский Союз Пьер был, наконец, отпущен с женой и с ребенком во Францию. Маргарита в это время закончила французский факультет института иностранных языков. Пьер же оказался к русскому не способным. Вот такая история вспомнилась мне за стаканчиком подогретого пива в кафе. И было у меня ощущение, что эта история очень скоро получит продолжение... 27 августа. Утро я провел в кафе за большим стеклянным стаканом с гербом Прованса, в который был налит каркаде. (Вообще-то я не любитель чая, но здесь он такой вкусный!) Я ждал, пока он остынет. Кафе было напротив телефона-автомата, как бы мы назвали его в Москве. Но при ближайшем рассмотрении этот телефон оказался довольно сложным агрегатом, разобраться в котором мне, жителю провинции по имени Советская Россия - пока было невероятно сложно, тем более, что правила пользования на электронном табло, которое вспыхивало, когда я снимал трубку, были мне не по силам. Здесь же, в кафе, в своем блокноте я записал по-русски известные мне французские слова. Их оказалось около семидесяти. Но этого было явно недостаточно, чтобы спросить у кого бы то ни было, как пользоваться телефоном, а потом еще понять объяснения. Показал бы кто просто как звонить. Конечно, можно было пойти на почту, как вчера, но привычка все усложнять мешала мне сделать это. С третьей попытки в аппарате открылся какой-то клюв, мною ранее не замеченный, но он был явно велик для того, чтобы совать туда монету. Разве что засунуть советский паспорт или еще что-нибудь... Я стал нажимать все кнопки подряд, на электронном табло загорались все новые и новые надписи, но успокоения они не приносили. Специальные французские слова! Когда я отчаялся и повернулся, чтобы выйти из телефонной будки, увидел полицейского, который стоял и серьезно улыбался, глядя на недоумевающего меня. Высокий, в очень красивой фуражке и черном костюме почти в обтяжку, пистолет сбоку, пристегнутые к ремню наручники, расставленные чуть шире плеч ноги и короткая дубинка, которую он держал сразу двумя руками, он выглядел весьма выразительно. Полицейский не стал со мной церемониться: - Совьетик? - Уи, - гордо ответил я. После этого, не дав мне выйти из будки, он втиснулся туда сам и стал объяснять, что надо делать. Из его объяснений выходило, что для совершения ритуала звонка нужна какая-то телефонная карточка, о которой я, конечно, и понятия не имел. Такая карточка стоила около восьмидесяти франков для звонков по городу и продавалась на почте. Но мне не надо было звонить по городу и тем более так много, нужен был всего один звонок в Париж. И я ему по-английски об этом сказал. Тогда он самолично отвел меня на почту, где мне за умеренную плату продали карточку для звонка в Париж. Эту карточку я и сунул в клюв автомата и, нажав кнопку, против которой было написано название столицы Франции, просто набрал номер Маргариты. Когда раздался щелчок и в трубке послышался женский голос, полицейский потерял ко мне всякий интерес и, козырнув, удалился. Женский голос произнес какую-то тираду, из которой я уловил только слово "отоматик". "Автоответчик" - сообразил я. Не знаю, сколько секунд можно говорить с автоответчиком во Франции, на всякий случай отвел себе примерно двадцать и выпалил в трубку первую пришедшую на ум фразу: "Я такой-то из Москвы, мне нужна Маргарита такая-то, которая тридцать лет назад учила меня английскому. Я временно в Экс-ан-Провансе, мой адрес такой-то". И под конец назвал номер телефона мадам Матрены Велли, после чего положил трубку. Клювик выплюнул мою карточку. Я взял ее на память. Вернувшись домой, я предупредил мадам Велли о возможности такого звонка, чтобы она не удивлялась. Но скорее всего его, конечно, не будет... А сам все-таки решил отправиться в Марсель и, быть может, зайти там в консульство и узнать, сколько стоит билет на самолет в Москву. Наверняка на это мне моих денег хватит, хотя с таким же успехом в консульстве можно было узнать о том, сколько стоит билет в новосибирский публичный дом. Почему-то мне показалось, что пари с начальником УВИРа я выиграл, заработал денег, выжил и теперь с чистой совестью могу возвращаться... Я ведь могу и не говорить ему, что не был в Париже и не пересек Францию. Однако сделки с совестью - не для меня. Все надо делать честно, а значит чаще всего - по плану. План - это своего рода обещание. ...Отвлекаясь на различные "живые" картинки, я слонялся по Эксу до темноты. И когда, наконец, подошел к домику мадам Велли, чтобы сесть в кресло и доложить о своих очередных впечатлениях, увидел возле ее дома маленькую черную машинку "Рено". Я не обратил на нее особого внимания, поднялся в мансарду, открыл дверь в свою комнату и увидел сидящую на кровати милую рыжеволосую даму. Она встала мне навстречу, подошла и сказала: - Маргарита. - Импоссибль! - только и нашелся я что ответить. Это действительно было невероятно. Ведь у подъезда стояла "реношка", а не геликоптер. А до Парижа, куда я днем звонил Маргарите - как от Москвы до Киева! 28 августа. -Первый час ночи, - сказала появившаяся в этот миг за моей спиной мадам Велли, - но это не имеет значения. Я не мог произнести ни слова. Мадам Велли принесла в мою комнату чай, и мы втроем расселись возле низенького столика. Впрочем, никакого волшебства не было. Просто автоответчик Маргариты устроен таким образом, что для удобства даже передает ей записанную информацию по телефону в том случае, если она набирает специальный номер. Поскольку Маргарита работает переводчиком в фирме, а они нужны постоянно, но не вдруг, она может себе позволить путешествовать, время от времени названивая домой, чтобы узнать, не ищут ли ее. Вот и сейчас она, возвращалась из Ниццы в Париж, позвонила к себе и услышала мой голос. А так как все равно ехала через Прованс, решила посмотреть, что сталось с ее когда-то знакомым маленьким шестилетним мальчиком через тридцать лет. - Это невероятно, - повторил я, - таких совпадений не бывает. Но ты не изменилась! Маргарита улыбнулась. - Приятно слышать, но и ты тоже... - Конечно, прошло всего каких-то тридцать лет! Я закружил ее по комнате. - Я приготовила вам постель, мадам, - сказала хозяйка, - рядом с комнатой нашего московского гостя. Это означало, что пора спать. Но это было исключено. К утру мы с Маргаритой знали друг про друга все. Более того, она обещала довезти меня до Парижа и показать этот таинственный город. - Ты машину водишь? - спросила меня Маргарита. - Да, - ответил я. Я даже взял с собой водительские права на всякий случай. - Чудно, поедем по очереди, и завтра вечером будем в Париже. 29 августа. Мадам Велли и ее пес Толик вышли нас проводить. Она не взяла с меня очередную порцию денег ни за ночлег, ни за хлопоты, ни за еду. Я оставил ей в подарок три картины, написанные мной под впечатлением посещения ателье Сезанна. Она была в восторге. Я подарил ей свою книгу, оставил московский адрес и пригласил в гости осенью. Буду возить ее на "Ниве" и показывать все, что она захочет. Толика я поцеловал в мокрый нос. С мадам Велли мы обнялись. - А мне дадут вашу визу? - спросила она. - Дадут, - ответил я, - и без очереди, - добавил про себя. Ведь у нее же французский паспорт. В записной книжке я сделал запись: ночлег и еда в Провансе - семьсот, примерно, франков - это за неделю. Прикинул, сколько у меня осталось: по крайней мере, еще на неделю жизни. Зеленые холмы Прованса скрыли вскоре Экс из виду. - Хочешь за руль? - спросила Маргарита. - А какой ближайший город? - Марсель, конечно. Но если хочешь, заедем еще в Мартиг. Это маленький городок, но очаровательный, потом поедем в Марсель. Сделаем крюк. А в Марселе, ты говорил, тебе надо зайти в консульство?.. - Я ведь не думал, что буду еще в Париже, зайду там. А Мартиг я видел, когда горели леса. Там, кстати, живет одна из Матрениных дочерей: а повечерам по всему побережью бесплатно кормят жареной рыбой... - Так берешь руль? - Сразу после Марселя, если не возражаешь. - Тогда сразу после Марселя я подремлю, а пока подремли ты. У тебя есть полчаса. Ну да, поспишь тут, во Франции, в "рено", да еще рядом с женщиной, которая за рулем да которую к тому же не видел тридцать лет. Как бы не так! Я надел темные очки и стал в четыре глаза смотреть на мир, который столь внезапно пожелал вдруг мне открыться. Вскоре блеснуло Средиземное море, показались мачты большого порта. Я улыбался. - Слушай, а ты правда журналист? - вдруг спросила Маргарита. - И юрист, и географ. Правда, географ липовый. - Как это? - А когда я защищал диссертацию "География преступности", в ВАКе присвоили мне степень кандидата географических наук вместо юридических. Потом выда