Сергей Лукницкий. Пособие по перевороту --------------------------------------------------------------- © Copyright Сергей Павлович Лукницкий, 2001 Email: SLuknitsky(a)freemail.ru Изд. "Русский Двор", Москва, 2005 --------------------------------------------------------------- крошечная повесть о работе над ненаписанной повестью - ПОСОБИЕ ПО ПЕРЕВОРОТУ, изданная под патронажем покойного цензора Владимира Хмелина и посвященная защитнику свободы творчества (с утраченным именем) ...Великие дела совершаются обыкновенным меньшинством. Оппозиция всегда составляет славу страны. Иисус был честь Израильского народа, и он его распял. Э.Ренан Немедленно уберите эпиграф. Причем здесь Ренан, причем здесь Израиль, вы что хотите выглядеть интеллигентным для всех? Тогда всем будет смешно, кроме вас. В.Хмелин ПРЕДИСЛОВИЕ В годовщину смерти отца, в семьдесят четвертом, я отправился по заданию журнала "Знаменя" в командировку. Можно сказать, послал меня заместитель главного редактора Катинов, да не просто послал, а чтобы я ему оттуда, куда он меня послал, еще и привез убедительный очерк о комсомольской стройке завода "Океан" в городе Николаеве, словом, тогда еще не в заграницу. Он же дал аванс - аж, тыщу рублей - по тем временам, для двадцатилетнего парня, сумму убийственную... Преисполненный профессионального рвения, очерк я написал грандиозный. В редакции его прочитали и отправили, как полагалось в то время, в Главлит. Некоторым молодым читателям это понятие неведомо, они на этом много в жизни потеряли. Людям постарше смысл слова понятен, но и те вряд ли расшифруют само слово, явно сложносокращенное. Через неделю, подозрительно, искоса, но одновременно с почтением, с которым смотрят на нарушителя общественного подремывания, поглядывая на меня, добрые коллеги проинформировали, что очерк не выйдет по цензурным соображениям, а мое лицо хочет видеть некто Хмелин. Пришел в Китайский проезд, был приглашен в кабинет Цензора. Цензор возглавлял Главлит. Я вдохновенно повторял про себя правозащитные восклицания. Об очерке речи не было. Говорили о моем отце, о Гумилеве, об Ахматовой, то есть о том, что мы только дома с мамой обсуждали, да и то без посторонних слушателей. И тональность, взятая Хмелиным была, как у меня дома, без налета нарочитой полублатной "совковости", с такими же изящными, несовременными оборотами речи. Впрочем, крепкое словцо было ему не чуждо. - Два совета, - сказал Хмелин, - перестаньте писать дерьмо, - он кивнул на очерк, - лучше в стол пишите, но хорошо, а второй, - речей подобно нашей теперешней, не ведите ни с кем. Через двадцать лет меня вспомните, когда все будет иначе. А в "Знамя" я позвоню, чтобы деньги с вас не высчитывали, вы свою работу сделали, но, если я теперь дам вам карт-бланж, вам потом будет стыдно за эту высокоидейную стряпню, к тому же есть и формальное основание ее не печатать: завод, к которому вы хотите привлечь внимание, делает еще кое-что помимо теплоходов и яхт. Он встал, проводил меня до двери и дружески обнял. Я отметил изящность его походки и потрясающе начищенные ботинки. С тех пор я знал, что в секторе КГБ, именуемом с 1954 года Главлитом - имеется интеллигентный генерал. Некоторые коллеги, не способные принять словосочетание "Интеллигентный генерал", меня убеждали, что он интеллигентом прикидывался. Я рассмеялся: а разве я стал "совком", насовав породистых, как бычки в совхозе "Заветы Ильича", эпитетов в очерк о комсомольском заводе, да еще денег за это хапнул? Хотя, благодаря Цензору, не обидел никого, и позорища избежал. Потом имя Хмелина на сколько-то лет для меня потерялось, мелькнуло разочек, когда я сам какое-то время занимал должность сходную с его. Вновь Цензор вошел в мою жизнь на постоянной основе, когда в Конституционном суде рассматривалось "дело КПСС", где он выступил обвинителем ее деяний в области печати и литературы... Звонит домой только что назначенный министром печати Данетотов, просит занять должность начальника управления. Я сомневаюсь. Я пишу книги. И их издают. Правда, платят не очень, но ведь на должностях нынче деньги не платят вовсе, к тому же дома у меня есть полная свобода достижения в любое время холодильника и бара, чего не будет в присутствии. Так я Данетотову и объяснил. - Но вашим первым заместителем будет Владимир Алексеевич Хмелин, - сказал Данетотов, и причины пререканий как-то сами собой отошли на задний план, я тот час же пообещал на работу выйти. Еще бы, мне, сыну биографа Гумилева, человека, у которого все предки были репрессированы за это самое, иметь в подчинении генерала из самого оттуда! На службе служить было неправдоподобно комфортно и легко. Шестидесятидвухлетний, всегда в отутюженных брюках, красивый, сдержанный, умный, абсолютный Хмелин удивительно вписывался в команду, самому старшему в которой - мне - было тридцать восемь. Хмелина обожали все: мужчины за то, что у него легко было учиться профессионализму, правильному завязыванию галстука и умению вести беседу, а дамы за то, что им редко приходилось видеть исключения. Каждому Хмелин находил доброе слово. Его шутки не ранили. А шутил он на четырех языках, в том числе, на китайском. Одно его качество казалось вообще непосюсторонним. Когда управление не справлялось с заданием, он всегда находил повод идти на доклад к министру сам. Когда управление выполняло задание, он отправлял меня. -Ты молод, - говорил он, - тебя еще будут бить. А сейчас пусть бьют меня. И, заметь, за дело. Поручение министра мы ведь провалили... О смерти он говорил часто. И с юмором. Многое предвидел. Ворчал, что не доживет до времени, когда Горбачева посадят в тюрьму. Как-то я принес ему свою только что написанную повесть "Фруктовые часы", и попросил прочесть. Повесть была о француженке, с которой я бродил по Парижу в бытность моих там учений. Мне хотелось, чтобы повесть прочел именно Хмелин, потому что мало у кого есть сегодня вкус. К тому же в повести есть чуть-чуть эротики, а мне не гоже скатываться до пошлости. И еще одно. Сам Хмелин не мог теперь запретить эротику, как, впрочем, и пошлость. - Хорошая повесть, - сказал Хмелин, - изящная, добрая, только убери сцену любви под танком. - Ага, - обрадовался я свободе слова, - будем спорить на тему: секс чужд советскому человеку? - Да нет, - спокойно ответил Хмелин, - Просто нужно соблюдать точность и достоверность. А так - под танком - не бывает, хотя это и экстравагантно. -Как это не бывает, - запротестовал я, - когда это случилось со мной. Это его не убедило. - Возможно, - усмехнулся Хмелин, недоверчиво тыча кулаком мне в живот, уже нажитый за министерским столом. (Сам он всю жизнь прожил спортивным, подтянутым и стройным). - Но там, под танком, все равно мало места, если речь идет о советском Т-34, - добавил он. Я не принял поправку цензуры и шумно потребовал гласного разбирательства "произвола со стороны недобитков от Главлита". В пари, которое я заключил с Хмелиным (ящик хорошего коньяку) приняло участие все министерство. Лично Данетотов разбивал наши сжатые в рукопожатии руки. В конце рабочего солнечного июньского дня с той стороны Парка Победы, где выставлены на обозрение дулами как раз на въезжающих в столицу гостей огромные и зеленые, как кузнечики, пушки, пулеметы и жукообразные танки, к охраняемым милицией объектам подъехала вереница черных министерских "Волг" и частного автотранспорта. В Парке высадился невиданный в этих краях лет пятьдесят десант. А местная милиция передала по рации своим, домашним, чтобы проверили: не транслируют ли по первому каналу "Лебединое озеро". Мы подошли к ближайшему танку. Вокруг, как водится, стали собираться любопытные. Милиция заняла ключевые позиции. - Лезь, - ласково сказал Хмелин. - А вы разве не хотите попробоваться в роли героини? Как потом рассказывал Данетотов, через несколько минут из-под танка раздался сдавленный голос Хмелина: "Ну, ты теперь понял, что надо переделать эту сцену?!" Ящик коньяка, проигранный мной, пили всем управлением до конца дня. Кто-то остался на сверхурочные... А ночью произошла неприятность: жена одного из наших пустяковых сотрудников, кстати, впоследствии оказавшимся страшной сволочью, фактически "сдавшим" команду, позвонила мне и сообщила, что ее муж попал в вытрезвитель. Я перезвонил Хмелину. -Приезжай срочно ко мне, - сказал Хмелин, - поедем вместе. Я приехал. -Иди лови машину, желательно черную, - сказал он, - нам же надо переиграть ментовку, а они видали всяких начальников. -Я на казенной. -Пусть ждет здесь. Если поедем на министерской, все завтра будут обсуждать клубничку в нашем управлении. Я поймал черную машину, и мы подъехали к вытрезвителю к самому подъезду. Дежурный, увидев двух при параде, помчался, было, докладывать обстановку. Хмелин на ходу сунул две бумажки: одну поменьше шоферу, чтобы ждал, другую побольше дежурному и вполголоса назвал фамилию нашего бедолаги. Нас без лишних вопросов провели в двадцатиметровые вонючие аппартаменты с двухэтажными нарами, где пол был залит нечистотами. Слышались стоны, отхаркивания и рыгания. - Ищите своего сами, - сказал дежурный. Когда мы его, наконец, нашли, первые его слова были: "Владимир Алексеевич, и вы тут?" По дороге домой Хмелин сказал: "А ведь вытрезвитель роднит". Он имел право так шутить. Он был аристократом. Хмелин - явление российской действительности. Пример того, как дворянин взялся служить "заглотчикам" не ради корысти - у него до смерти была квартира - (две комнатенки), не было собственной машины, дачи, прислуги и регулярных Канар. Взялся, (как выяснилось в среду, пятого июня за два дня до смерти), чтобы раскачать и уничтожить власть, отнявшую у него право бивать морду старым русским (коммунякам) и новым, строящим циничное и хамское общество. Вспоминать о Хмелине стыдно. Не стыдно о нем не забывать. Сегодня, кого из писателей не спроси, говорят о "великой с ним дружбе". Не было этого. Было его одиночество при живых классиках - секретарях Союза писателей - всех тех, кому он книги подправлял. Делал это не из трусости и, уж конечно, не от уважения, а из-за глупого русского пигмалионизма. Их книги он не пускал тоже (и это меня, юного, с литературным начальством всегда роднило), только их он не пускал - так хочу думать - по причине их несостоятельности и неграмотности. Ну, а раз совесть не позволяла дать "добро", а "добро" ждали с легкой тенью покровительства на лице, сам и подправлял (переписывал) этим "сильным" писателям их нетленные рукописи и сигнальные экземпляры. Так уж повелось на Руси Великой! Он многим помог в жизни, и его любили, чаще на словах. Писатели народ такой... Ждали: может быть, красные придут, может быть, некрасные. И, когда оказалось, что пока - некрасные, многие тоже свой родной красный цвет поубавили, как будто так и было... Стали розовыми, ро-зо-вы-ми, ра-зо-вы-ми, чтобы было удобно в случае чего сказать: виноват, запачкался, но ведь не сильно же, не сильно! Попробуйте доказать, чего больше в розовом - белого или красного. А Хмелина записали на всякий случай в резерв. Он умер потому, что был в резерве. Мы с ним не дружили. Вовиком, Володей, ВАСом я его не называл. Всегда он был для меня интеллигентом, великолепным чиновником, невероятно образованным человеком, но оставался в памяти тем самым Хмелиным - цензором, когда я написал, а он запретил. На его похоронах я сказал, что в запрещении есть своя прелесть, в особенности, тогда, когда это совершает Тютчев... Или, если цензор в приятельствовании. Я никогда ничего не вспоминаю, я открываю записи. В записных книжках у меня много про Хмелина: и про то, как он один, отогнав идиотов-милиционеров с автоматами, с ледяным спокойствием, одной только силой духа и слова остановил разъяренную, подстрекаемую, оплаченную толпу в девяносто третьем, на площади перед мечетью, что возле проспекта Мира. Толпа двигалась к Дзержинскому суду, где слушалось дело газеты "День"; и про дни путча, когда была обстреляна его машина, а он вышел из нее и, пока с перепугу поседевший, жрущий пригоршней валидол шофер, что называется, "сушил портки", рассказал актуальный, как он выразился, анекдот, про русского, еврея и чукчу, которых вели на расстрел; есть записи и про Краснопресненский суд девяносто четвертого, где он свидетельствовал о русском фашизме, а лепечущий, вызванный впервые в жизни свидетелем замгенпрокурора пытался убедить присутствие, что уже и слово это - "фашизм" стало атавизмом. Он напоминал даму, свидетельствующую, что в СССР секса нет. Кое-что из этих записей пригодилось мне для моей повести "Пособие по перевороту", которую мы обсудили с Хмелиным накануне небытия. Он посоветовал заменить подлинные имена вымышленными. Меня Хмелин называл - вольтерьянцем, лиру свою он передал в Палату по информационным спорам, что при Президенте. Начинающий писатель отличается от неначинающего тем, что обязательно думает, что эпиграф бывает только в начале книги. В.Хмелин Эпиграф, украденный из Гоголя, с тем только исключением, что Хмелин не был рыжим, как Рудый Панько и был не хуторянином, а дворянином. Это что за невидаль: Пособие по перевороту? Что за пособие? И швырнул в свет какой-то Хмелин. Кто такой Хмелин. Слава Богу, еще мало украли компьютеров в Госкомпечати и дисплеев в Федеральной службе Ростелерадио. Еще мало народу всякого рода и звания вымарало пальцы в картриджах. Дернула же охота и Хмелина - последнего цензора Государства Российского - потащиться вслед за другими. Право, оптических дисков развелось столько, что не придумаешь скоро, куда бы только засунуть их... Глава 1 "Сухарничек - 1/61 ведра" Д`Артаньян: Я буду защищать Вас до последней капли крови, Инстанция... Хмелин - эксцензор, даже экспоследнийцензор России умирал. Умирал весело и вкусно. Много ел и пил. Свою генеральскую пенсию и зарплату тратил на хорошее настроение. Купил жене видеодвойку. Его мужественно-легкое, но отнюдь не фальшивое ожидание смерти заставляло не мучиться окружающих. Самым замечательным занятием было сидеть у Хмелина дома, в его небольшом кабинете, смаковать изысканное вино, нимало не заботясь предстоящей поездкой домой. ...Кстати, в Италии в дождь водители ездят осторожнее, чем мы, привыкшие к тому, что наши автоинспекторы - сахарные. Дело в том, что "гаишницы", а именно эти представительницы демонского сословия служат там в дорожной полиции, так вот в Италии, как дождь, "гаишницы" не только не бегут в укрытие, а, наоборот, снимают мундиры, оставаясь в темных купальниках, и подставляют упругие смуглые тела небесным струям. Уже потому поедешь медленно, что засмотришься, результат - экономия на штрафах. Ничего не поделаешь - виктимология. В Москве автоинспекция мало доставила бы удовольствия проезжающему, если бы вдруг разделась... Я почему об этом говорю? Хмелин умирал не в Италии. Хмелин умирал у нас, в стране (представили карту?), он умирал в столице нашей страны (представили план города?), он умирал в центре столицы, недалеко от главной площади, посередине которой уже много лет лежит мертвый человек. Политическая ситуация уже такова, что даже старые партийцы и их вдовы не идут молиться на своего идола, а торгуют за углом большевистскими газетами, и назначение лежащего посередине восточного полушария мертвого человека начинает забываться нарождающимися гуменидами. В городе идет дождь. Мертвого человека охраняют неестественно похожие друг на друга, словно рисованные, курсанты. Зевакам из свободной Италии кажется, что они страдают от невозможности снять с себя форму и остаться в плавках. Сказать по секрету, пост номер "раз" давно бы ликвидировали, если бы коммунистический большевик Газюнов не сторговался с Комендантом Кремля - сокращенно "Ка-Ка" - на том, что биологических курсантов заменят на их биологические же копии, а натуральных отпустят по домам. Надеялись сэкономить средства. Оказалось, двойники хоть и не чувствуют угрызений совести и щекотки, едят вдвое больше, а затраты на их производство обошлись компартии дороже, чем последние выборы в Думу. Поговаривают, что район Кремля и прилегающих к нему площадей скоро объявят коммунальной зоной. Кто-нибудь представляет себе последствия смерти одного из жильцов в коммунальной квартире? Конечно, на площадь (Площадь?!) стала бы претендовать малоимущая семья или какой-нибудь инвалид. Придет инвалид в комнату покойника и скажет: а не пора бы вам, Владимир Ильич, уважать себя заставить... Хмелин умирал в дождь, в небольшой, но отдельной квартирке, зарезервированной на неопределенный, однако весьма короткий период, невесть кем. ...Наши "гаишники" в дождь прячутся. Я был рад. Я принес "Смирнофф - сухарничек", одну шестьдесят первую часть ведра. И надо было не просто выпить. Обо всем успеть поговорить, увидимся еще неизвестно когда на том свете, когда Господь отпустит, а пока еще торчим на этом. Пить, конечно, надо, пить надо много и профессионально, но надо и насытиться интеллектом и мудрыми замечаниями по поводу моей новой книги, да просто голосом того, кто уйдет первым. Надо еще и машину в родной гараж довезти без стрессовых ситуаций. - А ты знаешь, что такое "сухарничек", - спросил Хмелин. - Это великое дело было для молодых корнетов. Это не так как теперь: корнет не имел право пить водку... Но водки хотелось. И вот в питейных заведениях, где знали порядки, но и слабостям человеческим сострадали, корнетам она подавалась в винных бутылках, под видом белого вина, чуть-чуть поджелтенная растворенным в ней черным сухариком... Супруга Хмелина не беспокоила нас. Она - политолог, что значит по латыни "толкущий пыль", ничего тут не поделаешь. Зато она никогда не препятствовала вольному семейному выпивону своего мужа, поэтому выбор напитков и совыпивальщиков был основательный и точный, как выстрел снайпера: пили с ним только друзья, пили вкусно и не так уж много. Мне не надо было приходить к нему тогда. Но если бы я не пришел, я не смог бы объяснить ему этого ни на языке людей, ни потом на языке неба. А так, случилось то, что я увидел перед глазами, кажется, когда покупал водку. Я пришел, мы выпили, поговорили всласть, он расплакался, я его уложил. Он стал засыпать. Меня Наталья Николаевна довела до лифта, и мы с ней еще разговаривали, а дверь лифта все время то закрывалась, то открывалась. Потом я простился с ней и в этот лифт все-таки сел. Хмелин жил на третьем. Я поехал на первый, но на втором вдруг остановился, двери открылись, и на меня пахнуло, несмотря на жару, холодом. "Кондиционер", - подумал я и нажал кнопку первого этажа, но к моему удивлению лифт меня не послушался и вместо того, чтобы идти вниз, двинулся вверх. Дверь еще раз открылась, и холодная невидимая субстанция вырвалась к Хмелину на этаж. Когда я вышел на улицу, то увидел, что одновременно идут два дождя. Глава 2 Запах пропадает! Жены великих людей обыкновенно выдумывают разные фокусы, чтобы их мужья не вкусили очередной дозы зелья. Но также их мужья без всяких особых там способов ухитряются это делать. Закарюкин, например, говорит неискренние слова своей половине, за что даже в неурочное время может получить стопочку водки. А потом уже, под легальный запах алкоголя - добавлять целый день у друзей и соседей. Однажды, когда после утренней творческой разминки, я пошел на улицу пописать собаку, он вот так прибежал ко мне с забинтованным грязным чулком ухом, и не своим голосом, шепотом заорал (время было раннее - шесть часов утра): - Сережа, дайте срочно выпить, запах пропадает!.. У меня тут такое случилось! Меня хочуть клонировать, дабы усовестить общественность тем фактом, что человек-то не мертвый, а она его - зарыть... Мы с собакой не привыкли к столь "благообразной" речи и переглянулись. Черномырдина стали подзабывать. Было, как я уже говорил, ранее утро. Но, кажется, я не упомянул, что была весна того самого года, когда правительство, все еще демократическое, категорически настояло, чтобы мертвый человек не праздновал свой день рождения в их квартире. Все эти лимузины у подъезда, красные флаги вместо скатертей, ананасы и рябчики, в качестве укора совести буржуазии, могли, наконец, спровоцировать кухонный скандал. А все еще коммунистический парламент уже демонстративно раздавал пригласительные на фуршет в Мавзолей родным и соседям. Это был уже тот год, когда коммунистам, как наследникам мертвого человека, прописанным на его площади, разрешено было приватизировать свою комнату в коммуналке, но с условием предать тело земле. И никаких ритуальных плясок над усопшим! Решив, что у Закарюкина похмельный синдром или подготовка к фуршету, я немедленно налил китайской водки и протянул ему стакан, в качестве тренажера - три-на-жора. Войнович исхитрялся выпить, пока его жена бегала не ко времени зазвонившему телефону. Вот сколько вам позволит выпить любимая? Бутылку, две? Вы уж забыли, зачем вы пригласили милую вашему сердцу даму. От жены же больше двух стопочек не дождетесь. Ну, трех. Да и то, если честно, вам придется долго и унизительно убеждать, что во второй это все-таки был нарзан, и вы уже сами начали следить за своим здоровьем. Я налил Закарюкину второй стакан, чем поставил себя в его глазах на более почетное место, чем было у его супруги, но на менее почетное, чем у Газюнова, потому что Газюнов пообещал налить больше моих двух стаканов - ведь фуршет, это когда дозы недозированы. Часом ранее, едва брежжущим апрельским утром, часов в пять, когда нежно зазеленивший лес окутан легкой дымкой, и первая птаха прочищает горло для первого куплета, некто главный редактор газеты "Послезавтра" Капронов, который хорошо знал писательский городок Переделкино, высадил на улице Гринева возле дома номер шесть овального лысого человека и немедленно уехал, потому что знал, что на той же улице, напротив дома номер шесть, живет давний его оппонент, писатель. Этот писатель - я. Капронов не догадывался, что по старой привычке, если только бывают врожденные привычки - я встаю каждый день незадолго до пяти утра и, предварительно взглянув на улицу, на свой двор со второго этажа, на легкую дымку в ветвях бесконечных, уходящих в небо, сосен, приступаю к правительству - правлю текст рукописи, точнее компьютерописи. Капронов промчался в своей кибитке мимо моих окон, сочтя мое белое тело в окне лишь отблеском восхода, и скрылся за поворотом. Вскоре я заметил, как по участку Закарюкина прямо над тропинкой, ведущей к дому, плавно продвигается шаровидное черное тело... В этом теле я узнал Газюнова. Не убоявшись собаки Альмы, которую русский демократ и разночинец, Закарюкин переименовал в младенчестве в Альфу, и которая несколько раз с лаем пробежала под плывущим над дорожкой Газюновым, удивляясь летящему объекту, Газюнов бесшумно проплыл в дом, немного наклоняя голову поднялся на второй этаж и "предложил Мавре шинель". Но, так как ни шинели ни Мавры в этом веке не предвиделось, то оставив прямо на полу на каких-то обломках, связках газеты "Позавчера" и банках из-под голубцов свой плащик, по случаю приобретенный в Государственной Думе по цене, преуменьшенной в сто раз, пользуясь беспрепятственностью переделкинских нравов, а также сонливостью закарюкинской супруги, которая еще не проснулась, прошествовал сквозь вонючую, в которой неделями не мылась посуда, кухню, едва не наступив на мышь, которая впоследствии оказалась разросшимся тараканом, и остановился перед входом в комнаты. Перед ним предстали две двери. Газюнов в раздумье даже опустил на пол ранее поджатые ноги. Наугад выбрав из двух дверей принадлежащую хозяину, а не хозяйке, что было заметно по самой двери (она была менее изящной) с провисшей блевотиной поперек висевшей на ней репродукции картины "Сон разума, разрывающий пасть Чубайса", он отворил эту симпатягу вдруг и бесповоротно (ручка не работала в ней). А в это время по другую сторону двери хозяин - крупный теоретик бесовщины и всего того, что так мастерски, по-достоевски портит людям нервы - как раз вставал и, радуясь солнышку, подходил к зеркалу, прибитому к двери, с предвкушением узнавания себя. Это происходило ежеутренне, и счастлив был тот день, когда это удавалось. Заботливой рукой хозяйки поперек зеркала яркой красной помадой было написано слово "ЗЕРКАЛО". Это было сделано потому, что великий хозяин уже несколько раз по утрам принимал собственное отражение за реальность, осведомлялся о состоянии здоровья "пришельца" и предлагал неурочному "визитеру" его поправить. Подойдя сегодня к отражению почти вплотную, прикрыв в предвкушении зрелища глаза, застыв так на секунду, он не заметил, как дверь распахнулась и перед ним, застывшим с закрытыми глазами в похмельном анабиозе, возник овальный человек, по всему видно, опешивший. Ни о чем таком не подозревавший, Юрий Федорович смело открыл глаза и приятно удивился. Он не так представлял себе себя. Прежде всего, он никогда не носил галстук, и, пощупав лысую грудь, обнаружил, что и сейчас, как будто бы его не надел. "Неужели я вчера столько выпил? - подумал Закарюкин. - Но все-таки не столько же, чтобы не отличить выпирающих ключиц от галстука в горошек". Озарение явилось не сразу. Потрогав то место у себя на челе, где у отражения была бородавка, Закарюкин успокоился: у него на этом месте был прыщ. - Сколько я знаю Юрия Федоровича, - сказал Хмелин, - он до сих пор после этой истории не доверяет зеркальным изображениям, а иногда, и видя их, приветливо раскланивается, на всякий случай осведомляясь о состоянии здоровья увиденного в отражении.. Но... а что было дальше? Газюнов не знал, что на оборотной стороне двери висит зеркало. Поэтому, когда Закарюкин спросил его: "Вы живой или зеркало?", - ему вопрос понравился. Газюнов ответил: - Я - зеркало нашей эпохи, а вот вы, батенька, живее всех живых. У меня об том и постановленьице съезда ЦИКа имеется. - А кто это такая, ваша Съездациха? - Это не важно, - веско отрезало закарюкинское отражение. Бородатый Закарюкин растроганно смотрел на свое голое лицо в "отражении", но позволил себе уточнить еще одну вещь. - Я, конечно, не имею ничего против, но все ж об чем идет наша речь? - Прежде всего я - Газюнов. Геннадий Газюнов. А второе, если вы посмотрите на себя в зеркало, - начал было Газюнов, но Закарюкин слишком резво придвинул к нему свое перегаристое лицо, и ему пришлось отодвинуться, заметив, - не воспринимайте мои слова слишком буквально. ЦИК КП РФ поручил мне купить у вас одну вашу клетку, многоуважаемый товарищ Господин. - Клетку?? - изумился Закарюкин, - У меня нет клеток! Я не произвожу клеток. Ах, это какая-то ошибка. - Позвольте, Юрий Хведорович! - испугался Газюнов, но из чего же вы тогда сделаны, вот же, я же вижу же, есть же клетки! Обычный клеточный организм из рода примитивных. - Вы что же, Геннадий Газюнович, - растерялся Закарюкин, начиная понимать, кто на самом деле находится перед ним, - имеете в виду мою личную клетку, с ядром и оболочком, а чего ж только одну, не хотите ли десяточек? По сходной цене уступлю! Газюнов подумал, взвесил и решил, что десять клеток компартия не потянет, ну, а парочку, для верности и чистоты эксперимента, приобрести можно. - По рукам, Юрий Хфедорович! Беру обе. - Надо же, как утро хорошо начинается. С какой части тела нужно сырье? - с готовностью оголяя ягодицу, спросил Закарюкин. Газюнов предложил ему снять всю одежду, а именно треники, в которых тот еще в школе прогуливал уроки физкультуры за чтением "Бедных людей", и вынув из кармана заранее приготовленные спирт, ватку, пробирку с резиновой затычкой, скальпель и пинцет, разложил все это на столе. Обошел вокруг тощего голого донора, выбирая место, из которого вышел бы наилучший вариант вождя пролетариата. - Пожалуй, одну клеточку возьмем с левой ягодицы, - решил Газюнов, - она у вас привлекательная, вторую клеточку возьмем с правой мочки. Итого, я вам буду должен одну бутылку "Кремлевской" и одну "чебурашку" - "чекушку", по-старому. Приступим, подержите, пожалуйста, дезинфицирующее средство. Закарюкин не расслышал последнюю фразу, подумал, что с ним уже расплачиваются авансом, и, не мешкая, осушил бутылочку. - Что же вы так долго тянули, - крякнув, укорил он, - какая вещь хорошая, из большевистского подполья? Газюнов уже делал надрез на ягодице, так и не продезинфицировав верхний слой эпидермиса. Небольшой кусочек уха также был закупорен в пробирку. Всего, несколько тысяч клеток, не меньше. Он довольно пощелкал ногтем по склянке, поднимая ее к свету. Закарюкин, одной рукой схватившийся за ухо, другой за ягодицу, крутился на месте от немыслимой боли. - А позвольте узнать, не собираетесь ли вы глумиться над частицами, так сказать, моей субстанции? Цель, так сказать, использования? - на прощание спросил он. И тут Газюнов ошарашил прооперированного, истекающего кровью Закарюкина. - Я же говорил, вы, батенька, вылитый Владимир Ильич перед смертью. Мы вас клонируем, будет у нас свой Ленин, мы его еще в Президенты выдвинем. Это уж я вам, как честному демократу, по секрету. А эта восковая мумия нам даром не нужна. Вождь из воска! Тьфу, одно отключение системы кондиционирования, и вождя не стало. Только парик с надписью "Мэйд ин Ю эС эЙ" останется, потому что выдерживает высокие температуры, я иногда беру напрокат, когда иду в баню. Нет уж, мумию похороним, так и быть, бросим им эту кость, зато всех обхитрим. Все, - он еще раз пощелкал по пробирке, - у нас теперь дубликат есть. У ти маленький!.. Глава 3 Газюнов и Президельцин Клонирование - это самый верный способ консервирования коммунистических идей. И наша история была бы неправдива, если бы я рассказал вам, что после указа Президельцина о захоронении тела вождя, некто позволил себе все-таки взять одну-единственную клетку этого уникального человека и вырастить в пробирке второго. Умершие клетки клонировать мы еще не научились. Моя история была бы неправдива еще и потому, что во-первых все мои истории неправдивы, кроме этой, а во-вторых, самое умное, что придумал господин Газюнов, начитавшись "Шаг в сторону и два шага еще", он решил пойти на компромисс. Компромисс состоял в следующем. "Мы, - отбойным, как молоток, голосом гудел Газюнов, - устраиваем похороны. Мы хороним вождя мирового пролетариата, но. Мы хороним его после торжественного Съезда-фуршета компартии и приглашенных на съезд представителей инородных политических движений, на котором мы чествуем рождение Ленина, потом идем его закапываем в районе староверского кладбища, что будет иметь свое символическое значение. А в Мавзолее, пока нас нет, меняют тарелки. Мы быстренько возвращаемся, нам подают горячее, день рождения плавно переходит в поминки. Зал нужно будет расширить до размеров всея Красной площади, тент уже натягивают". Президельцин подтянул губы к носу и пять раз просопел. Думал. - Ну-у-у, а меня-то как-нибудь пригласят? - спросил он, наконец, явно на что-то решившись: уж больно простоватый вид у него, хитреца, был в этот момент. - Мы обсуждали этот вопрос на ЦИКе...- уклончиво начал Газюнов, от волнения бородавка на лбу его налилась чем-то коричневым и превратилась в большую родинку. - На ЦИКе, не на ЦИКе, ты тут, понимаешь, отвечай за себя, тут тебе не ЦИКа, а озоновая дыра. Я для чего тебя сюда вызвал? ЦИКу цитировать? - У нас было серьезное обсуждение, но большинством голосов, коммунистический централизм... - Знаю, знаю, - вновь перебил Президельцин, глубоко вдыхая озон в легкие и протягивая руку за приглашением, которое Газюнов доставал из кармана, - в гробу я видел твой централизм, в американском парике! Ха! Небось поприжать хотел пригласительный, думал не спрошу! - В Эфиопии голодают! - объяснил Газюнов, - и Фидель... Озоновая дыра сегодня была небольшая, не развернуться. Президельцин облокотился на ее край и осторожно спустился в атмосферу, стоявший неподалеку кабриолет подлетел как раз вовремя, Президельцин плюхнулся прямо в бежевые кожаные подушки. Глава 4 Кадры решают: "Все!" ...Здесь я хочу напомнить читателю, пишу не просто книги, а только те которые еще никто не читал... Их нет и в библиотеках. Над Красной площадью возвышался зонтообразный розовый шатер, на котором белыми буквами была написана фраза: "Если чист ты пред своим народом, денежку получишь переводом". Шучу. На куполе на самом деле было написано, где можно вымыть руки и стрелка в сторону Никольских ворот. Я, как представитель демократического лагеря, а также как писатель, сотворивший все это, был в числе приглашенных. Я вошел в розовый банкетный зал. Булыжник площади был застелен дерном с густорастущей, зеленой стриженой декоративной голландской свежей сочной травкой. Столы стояли по окружности шатра, вдоль сетки из колючей проволоки, которую элегантно прикрывали розовые занавеси, спущенные сверху фалдами. В центре шатра были еще два круга столов: один в другом, в круге первом, самом малом, разместили карточки демократов, на их столах, красиво нарезанные и умело уложенные в хлебницы, лежали разные сорта черного хлеба и какие-то солдатские фляги со спиртом, но я-то знал, что самое интересное происходит в Усыпальнице. Интимный тихий свет узких черных лабиринтов привел меня в траурный зал. Перед гробом вождя была накрыта трибуна, так что становилось непонятно, кто над кем здесь торжествует. С одной стороны - эта линия зеленого стола с лидерами фракций и Президельциным посредине, причем все они расположились с одной стороны стола, лицом к Ленину: неудобно как-то жевать рябчиков, когда тот, кто за спиной уже три четверти века капли в рот не брал. С другой стороны - Ленин по-прежнему лежал на высоком пьедестале, перпендикулярно столу, слегка поднят в изголовье, так что его сжатая в кулак рука, освещенная приглушенным лучом прожектора, стала для многих тостующих, образно говоря, комом в горле. Вскоре, когда гроб Ленина окружили сотрудники служб ритуальных услуг, проверенные коммунисты, вождь перестал привлекать внимание и о нем забыли. Газюнов, принимавший гостей и, в первую очередь, Президельцина, с замиранием сердца дождался случайной паузы и прогундел: - Гос-товарищи! Позвольте вам объявить, что у нас имеется небольшой сюрприз. В программе праздника он стоит в поминальной части, но дабы заинтриговать вас и призвать - не расходиться по домам раньше времени, могу вам сказать, что в восемь часов вечера к нам приедет невиданный гость. Поаппладируем, гос-товарищи! Тут Газюнов покосился на меня с опаской и вдруг высунул язык. Он-то хотел подразнить меня, но вышло это так жалостливо, словно он хотел показать мне бородавку, которая была у него еще и на языке. Теперь я понял, почему он так долго произносит свои речи: наверное, она чешется! Я прошел в комнату ритуальных приготовлений и увидел Закарюкина. Он прикрылся красивым венком из сосновых лап и белых роз, с лентами, на которых была надпись: "Чурики нас. Администрация Президента". Закарюкин был в стельку дугообразен, но еще мог говорить. - Нет, это же верховенские со ставрогиными, бал степан трофимовичей в защиту чести гувернеров, послушайте Сергей Павлович, бегите отсюда... Я попытался вытащить бедного бесоеведа из-под елки, да только накололся. - Вам бы по возможности что-нибудь качественное пить, - посоветовал я, - желудок погубите. Послушайте, там Газюнов какой-то сюрприз анонсировал, вы не знаете ли что за этим кроется? Закарюкин высунул голову из-за венка. Обнаружилось, что мочка правого уха у него раскусана надвое, словно жало змеи. - Обернитесь, друг мой. Я обернулся и обомлел, в углу комнаты сидел еще один Закарюкин, только уже с циррозом печени и начальной стадией шизофрении в глазах. Он был в кепке и в жилетке на белую рубаху с короткими воротничками, он кого-то мне напомнил, сердце защемило. - Здаавствуйте, товаищ! Вы с Пет`огаадской стааны? П`оголодались? П`ойдите в соседнюю залу, я аспояжусь, вас покоомят, - сказал еще один Закарюкин. Я оглянулся на моего Закарюкина. Он, по-прежнему сидя за венком, но, очевидно, видя меня сквозь мохнатые ветки, развел руки в разные стороны. Так и сидел венок-венком с ногами и руками. Вот оно что! Как же из такого ярого убежденного демократа получился такой настоящий Владимир Ильич Ленин? Пропился человек. Я снова вернулся в банкетный зал, где еще возлежали останки настоящего вождя. Речь толкал какой-то неизвестный литератор, говорил зло и по-хамски. Я запомнил эту речь и его самого. Но запомнил я его, потому что его обувь выглядела весьма экстравагантно. Торчали пальцы. Он вещал, впрочем, серьезно. И его, делали вид, что серьезно слушали: - Дорогие, простые люди. - Президельцин поднял бровь и ухо, - Я посвящаю эту книгу вам, - Он потряс в воздухе лакированную книжицу с яркой бойней на обложке, - И делаю это не потому, что уверен искренне в том, что вам нужна нарезанная, переплетенная, испещренная по большем частью не понятными вам значками бумага, не к чему не предназначаемая, да к тому же еще и именуемая книгой, а потому, что так принято. Вас большинство, и я поэтому вынужден подчиниться вам, как силе. Наверное, было бы возможно бороться с вами, даже победить, а потом вас же уверить в том, что это ваша победа. Но зачем? Пять тысяч лет существования литературы не научили вас, да и нас, тех, кто ее делает, ничему. Вы молча стояли в ожидании зрелища - что будет? Вы безмолвствовали, когда на земле совершались войны, насилия и прочая несправедливость, а потом вы претворялись сторонними и главное невиновными наблюдателями, вы позволяли себе давать советы императорам, и оттого распадались империи, а вы благополучно обвиняли потом в этом бедных монархов, поддавшихся на ваши увещевания. Вы невнимательно молились даже Богу, вы уничтожали все, что мешает вам в пьяном виде заняться зачатьем себе подобных. И теперь за все это вы перестаете верить в Бога, полагая что раз он отвернулся от вас, перестал служить вам, то стало быть в этом его вина. Ваша демократия (власть ваша, народа) привела к тому, что вы голосуете за самозванцев и жуликов, вы злы и убоги, но, по-прежнему, считаете, что народ - это та осмысленная масса, без которой невозможно мироздание. Вы всерьез думаете, что вот только чуть-чуть поднатужиться и тоже сможете все вместе поднасесть и создать и "Тамань," и "Мадонну с младенцем," и "Болеро". А когда это все-таки делает кто-то другой, Богом отмеченный, вы радостно кричите, что он один из вас... Но не сможете вы ни с Равелем, ни с Рафаэлем, ни с Лермонтовым, не сможете. Поэтому читайте меня... - Ты нигде не упомянул его имени? А то ведь эти ребята именем народа с тобой и посчитаются, - сказал Хмелин. - Я только одного боюсь, Владимир Алексеевич, - сказал я, - А ну как эту книгу вы прочтете уже в другом обличье. - Что делать, - ответил Хмелин, и это была его последняя фраза: Мы построили общество, где нет проблем с выживанием, а есть проблемы с парковкой. Оттого, что Хруцкий издал все, что я тебе вычеркивал, он не насрал меньше семи тонн дерьма в своей жизни - средняя норма советско