куриное уложишь. Точно  говорю!  Леванид,  когда  выпьет,  разойдется,  то
размахнет кудри, поставит темя и кричит:
   - Не веришь, что у меня полголовы нету? На, клади яйцо!
   Я клал неоднова. Держится яйцо!
   - Леванид, - говорю, - как же ты при своем офицерском звании не добился
в госпиталях, чтобы заделали тебе эту пробоину?
   - А-а! У нас доктора ненормальные. Лежал я  в  Грозном.  Хирург  мне  и
говорит: "Давай вырежем у тебя ребро да заделаем костью голову".
   - А ты что?
   - Отказался.
   - Почему?
   - Вот чудак! Как же без ребра-то жить?
   Вы,  может  быть,  посмеетесь?  Но  давайте  так  рассуждать.  В  нашем
крестьянском деле ребра важнее головы. Пойдешь косить - при  густой  траве
ребро за ребро заходит, потому как весь упор делается на ребра. А ежели  у
тебя ребра нет, какая может быть устойчивость? И какой из тебя косец?
   Между прочим, мой брат Леванид до сих пор стога мечет и косит в колхозе
во главе пенсионеров.
   И в общественной жизни участие проявляет: металлолом собирает, пионерам
рассказывает насчет проклятого  прошлого,  вопросы  задает  на  лекциях  о
международном положении, так и далее.
   А  в  день  двадцатилетия  победы  в  Тиханове  он  бреховским  отрядом
ветеранов командовал. Объявили, таперика, девятого мая парад:  "Которые  с
медалями и орденами -  в  район  на  парад!"  Прибегает  Сенька  Курман  в
правление и говорит:
   - Товарищ председатель, а вот как мне быть? Медаль  оторвалась,  а  эта
самая висит?! - Он показал на приколотую к пиджаку колодку.
   - Документы на медаль есть? - спрашивает Петя Долгий.
   - Какие документы? У меня паспорта и то нет.
   Просто смех!.. Между прочим, с последней наградой моего брата  Леванида
тоже получилась забавная история. Но тут надо отступ сделать.
   Прошлой осенью произошел затор по мясу. Скота много развели,  а  девать
его  некуда.  В  заготскот,  государству   -   не   берут:   мясокомбинаты
перегружены. На  рынок  везти  -  не  продашь.  Трава  выгорела,  сена  не
заготовили. Кто же купит корову в зиму? Вот Феня, жена Леванида, и говорит
моему брату:
   - Давай продадим корову-то, а телочку купим. Уж больно она здорова. Это
ж не корова, а прямо Саранпал. Она сожрет нас в зиму-то.
   Ну, Леванид и в заготскот, и в район... мыкался, мыкался да ни с чем  и
вернулся. В тую  пору  бреховские  сочинители  Глухова  и  Хамов  частушку
пустили по народу:

   С коровенкой бабка Таня
   Ходит осень без ума;
   Ей с района отвечают:
   Мясо, бабка, ешь сама.

   И вдруг приходит разнарядка  на  бреховский  сельсовет:  "Принять  двух
коров".
   Ну, Леванид в сельсовет. Ходы знакомые. И авторитет у него все  ж  таки
имеется. Отвоевал он одну разверстку. Несет домой в нутряном кармане,  что
твою путевку на курорт.
   Ладно, пригоняют они по этой разверстке свою корову в заготскот.  А  им
говорят:
   - От своих мы не принимаем коров. Надо прививку против ящура сделать да
две недели выдержки дать.
   Сделали  они  прививку.  Проходит  две  недели  -  пригоняют  опять   в
заготскот. А им и говорят:
   - У нас прием закрыт. Исчерпали, значит. Гоните свою корову на  базу  в
Пугасово.
   Батюшки мои. За сорок верст киселя хлебать. Но делать нечего.  Повязали
они веревку корове на рога, буханку  хлеба  под  полу  и  пошли.  Один  за
веревку тянет, второй подгоняет. Целый день пихтярили. Вот тебе, пригоняют
на базу, а им и говорят:
   - Где ж  вы  раньше  были?  У  нас  уж  партия  того...  уклепонтована.
Пригоняйте в конце месяца.
   Ладно, приходит конец месяца, сложились они  втроем,  наняли  грузовик,
потому как снег уже выпал. Загнали они коров  в  кузов,  а  борта  у  него
низкие. Вот  тебе  тронулся  грузовик  -  коровы  в  рев  да  через  борта
повыпрыгивали. Леванидова корова упала на голову и рог  сломала.  Что  тут
делать, головушка горькая? Бегали  они  бегали,  нашли  военную  машину  с
высокими бортами. Договорились. Только собрались коров грузить -  является
рассыльный: "Дядя Леонтий, тебя в сельсовет вызывают". -  "Зачем?"  -  "Не
знаю, а только наказывали - срочно явиться".
   Приходит Леванид в сельсовет, а там сидит подполковник:
   - Вы Булкин Леонид Афанасиевич?
   - Я самый. В чем дело?
   - У меня, - говорит, - награды ваши. Двадцать три года разыскивали  вас
насчет вручения орденов. И вот наконец вы нашлись.
   - Да я сроду не скрывался нигде, - отвечает Леванид.
   - Вас никто не подозревает. Только бумаги ваши долго ходили. Значит, вы
награждаетесь орденом Отечественной войны первой степени и орденом Красной
Звезды.
   - Спасибо, - говорит Леванид.
   - Надо отвечать - служу Советскому Союзу!
   - Да я уж позабыл. Служба моя теперь вокруг  бабы  да  коровы.  Давайте
ордена!
   - Оба нельзя. Тут одна неувязка. Ваше отчество Афанасиевич?
   - Так точно.
   - Вот видите. А здесь в  одном  документе  записано  Афанасиевич,  а  в
другом Аффониевич.
   - Так, может быть, это не я?
   - По всему видать, вы. И год рождения ваш, и место  рождения...  только
отчество Аффониевич? Этот орден  Красной  Звезды  мы  отправим  обратно  в
Москву и сопроводиловку пошлем,  где  укажем,  что  вы  не  Аффониевич,  а
Афанасиевич. Там исправят и пришлют обратно. Вы согласны?
   - Согласен. Мне можно идти?
   - А второй орден! Этот мы вам вручим.
   - Ну, давайте! - Леванид протянул руку.
   - Так просто из рук в руки орден нельзя передавать. Надо представителей
власти собрать. Торжественную обстановку сделать. Тогда и вручим вам  этот
орден.
   - Да мне некогда ждать торжественной обстановки, - говорит  Леванид.  -
Мне корову надо грузить.
   - Корову можно отложить.
   - Никак нельзя. Два месяца ждал.
   - Ну как же нам быть? И мне надо в район  ехать...  Тогда  вот  что!  -
придумал подполковник. - Накройте стол красной скатертью, над этим  столом
я вручу вам и орден и руку пожму.
   Наш председатель сельсовета Топырин достал из сундука красный  материал
с лозунгом, расстелил обратной стороной на столе,  и  подполковник  вручил
Леваниду орден.
   Пришел я к нему на другой день - орден на столе.
   - Ты чего это достал его? - спрашиваю. - Любуешься?
   - Испытание проводил. Я все думал, что орден первой степени  из  золота
сделан. Но вот рассмотрел его, покусал... Простой металл.
   И он стал рассказывать мне, как сдавали корову, и сколько она скинула в
живом весе за последние два месяца:
   - Была корова, как печь. А пока сдали ее, мослы выщелкнулись.



        ПРО МОЮ ЛИЧНУЮ ЖИЗНЬ

   Трудовая автобиография советского человека иной раз осложняется  личной
жизнью. То есть ежели вы, к примеру, выпимши поскандалили, стекла повыбили
или кому-нибудь по шее заехали, а то, может, на стороне зазнобу завели и в
свободное от работы время уклоняетесь от исполнения семейных  обязанностей
- все  это  и  называется  личной  жизнью.  Личная  жизнь  разбирается  на
партийном бюро, а ежели вы беспартийный, то на правлении  колхоза  или  на
товарищеском суде. Из чего следует, что личная жизнь  есть  язва  на  теле
общества, то есть пережиток.
   Заболел я ей, можно сказать, случайно. И ведь горя не было  б,  кабы  я
свою Маруську не любил. Она хотя и скандальная у меня особа, но  хозяйство
держит исправно, напоит тебя и накормит вовремя, и спать уложит.  Так  что
Маруську я не променяю  ни  на  какую  личную  жизнь.  А  повело  меня  на
уклонение от семейных обязанностей, должно быть, с устатку. Весна выдалась
трудной...
   Сижу это я в кабинете один, в сумерках. И вот тебе заявляется пасечница
с дальней корабишенской пасеки и подает мне  акт.  Читаю:  "Акт  составлен
ниже в следующем, в том, что вчера при свете приехали  ко  мне  на  пасеку
начальник охраны Хамов Леонтий с братом Михаилом и стали  якобы  проверять
меня на сомнительные ульи. Леонтий ходил  по  ставу  и  хлестал  по  ульям
кнутом насчет выявления сомнительного улья. Якобы один нашел. Открыли его,
мед взяли и бросили раскрытым. А другие  пчелы  набросились  и  уничтожили
весь рой..."
   Читаю и смотрю я не столько на бумагу, сколько на саму пасечницу,  -  в
хромовых сапожках она, икры голенищами  обтянуты,  как  резиночками  -  не
ноги, а прямо  калачи  ситные.  Фуфайка  зеленая  распахнута,  и  кофточка
розовая на груди с просветом, аж лямки лифчика видны. Волосы  в  пучке  на
затылке, что твоя копна высится, брови черные с росчерком, как  крылья  от
серпочка... Брат родной! У меня аж во рту пересохло  и  в  ушах  зажухало:
"Жух, жух, жух!" И вспомнил я, как в армии  на  турнике  солнце  крутил...
Плечи расправил, смотрю на нее, как одурелый. А она  стоит,  избочась,  да
прутиком о голяшки сапог хлысть, хлысть. И повело меня на уклонение...
   - Катерина Ивановна, - говорю, - какое же у вас мнение о  председателе,
то есть обо мне? Разве можно вам стоять в моем присутствии?  Это  было  бы
неуважение с моей стороны. Садитесь на диван.
   А она мне якобы сквозь смех:
   - А может быть, мне скучно одной-то на диване сидеть?
   - Это вы, - говорю, - напрасно сумлеваетесь.  Со  мной  вам  скучно  не
будет.
   - Ну, шире - дале...
   Муж у нее в бригадирах ходил - квелый мужичонка: ноги сухие и  длинные,
как палки в штанах, нос картошкой, глазки маленькие и кепка по самые  уши,
как на чучеле огородном. А бегал - на лошади не догонишь. Его  и  прозвали
Дергуном...
   Первым делом я отправил его на лесозаготовки - с глаз подальше.  А  сам
пересел в седло, чтобы без свидетелей...
   Бывалочи вечерком подтяну подпруги - и гайда! Седельце у  меня  было  в
серебряном окладе, лука низкая -  сотню  верст  скачи  -  не  притомишься.
Только на опушке леса покажусь -  она  уж  тут  как  тут,  ждет  меня  моя
касаточка. Я ее одной рукой с земли приподнимал и прямо в седло, к себе на
колени. И везу куда хочу.
   В омшанике мы сеновал устроили -  постель  под  самой  крышей  на  сене
духовитом, да под пологом. Разденемся, бывало, донага, нырнем  под  полог,
как в твою речную волну, и всю ночь челюпкаемся. Я, говорит,  за  то  тебя
люблю, Петя, что после ночки с тобой я день-деньской пластом валяюсь. Да и
я ее любил, признаться, - в  передовые  пчеловоды  вывел,  часами  ручными
наградил и Почетной грамотой.
   Все бы оно хорошо... Да беды не предвидишь, от нее не  уйдешь,  как  от
районного начальства. Вот звонят мне из района:
   - Никуда не уезжай - к вам уполномоченный.
   Значит, готовь лагун меду. Послал я за медовухой к Дуньке Сивой, сижу в
правлении, жду.
   Приехал,  оказывается,  корреспондент  с  фотоаппаратом  -  передовиков
фотографировать.  Тут  я  думаю:  порадую-ка   свою   Катерину   Ивановну.
Сфотографирует он ее и в районную газету поместит. Парню этому я  верил  -
не раз выпивали. Опростали мы с ним вдвоем  лагун  медовухи  и  поехали  к
Катюше на пасеку.
   У нее было много платьев - в сундуке лежали, в омшанике.  Принарядится,
соображаю я, в самый раз будет.
   Так и есть. Обрадовалась она... Медовухи нам поставила,  а  сама  то  в
одно платье оденется, то в другое. Выйдет перед нами - прямо краля  бубен!
То шеей лебедя выгнет, то ручкой... Ну, меня и разожгло:
   - Давай, Катюша, изобразим картину у шатра!
   У нас в омшанике ковер висел, масляными красками  писанный:  в  красный
шатер несет персидскую царевну Стенька Разин.  На  ней  ночная  рубашка  с
кружевами, так что грудь голая видна, а на Стеньке алые  шаровары  и  пояс
голубой. Ковер этот я ей преподнес,  -  на  мед  выменял,  в  Пугасове  на
базаре.
   Она тоже запьянела... Вынесли мы полог из омшаника,  растянули  его  на
лугу, полу одну приподняли, так чтобы постель там  была  видна.  Разделась
она до рубашки - груди, как у той царевны персидской, в стороны торчат.  И
я все с себя снял. В одних подштанниках остался. А  шарфом  газовым  пупок
повязал. Чем не Стенька Разин?
   Поднял я ее на руки, она меня за шею обняла, и говорим:
   - Таперика фотографируй!
   Он нас по-всякому сфотографировал: и перед шатром, и в шатре, якобы она
лежит на подушках и руки ко мне протягивает, а я вроде бы  наклоняюсь  над
ней. И как она платье снимала, и как мы на  постели  лежим...  Ну,  так  и
далее. Хорошо время провели, весело.
   Тут как раз прислали нам новую автомашину. Повез я  молоко  в  район  и
заехал в редакцию к тому другу-корреспонденту. Он мне дал целую пачку этих
фотографий под названием "Стенька Разин и персидская царевна". Я сунул  их
в карман, и на радостях мы во всех ларьках  заправлялись.  Домой  приехал,
еще стакан тяпнул и уснул.
   А у меня  мужики  собрались,  новую  машину  обмывали.  Яков  Иванович,
бухгалтер, хватился - папиросы кончились. Он, чудак,  и  полез  ко  мне  в
карман за куревом. Я дрых на кровати.  Ну  и  вытащил  он  всю  эту  пачку
фотографий. Маруська увидела - и на него:
   - Ты куда полез? Чего вытащил? А ну-ка, дай сюда!
   Как увидела она это  изображение,  и  тут  же  при  всех  устроила  мне
представление из татарского побоища. Мои мужики от страха поразбежались...
   Утром проснулся я - что такое? Не могу шею повернуть, и  шабаш!  Правый
глаз затек, и губа выше носа вздулась...
   - Вставай, Степан Разин, атаман донской!
   Маруська сидит за столом в новом платье,  платочек  на  плечи  накинула
газовый. Дурная примета - ежели она с  утра  принарядилась,  значит,  быть
скандалу. Силюсь вспомнить: что я вчера натворил  по  пьянке?  Или  стекла
побил, или на столб наехали?  Чую  что-то  неладное,  но  вида  не  подаю.
Спрашиваю:
   - Ты чего вырядилась? По какому такому празднику?
   - Решила верующей стать, - говорит. - Вот к исповеданию приготовилась.
   И голосок у нее такой вкрадчивый, и губы поджимает.  А  это  уж  бывает
перед тем, как тарелки в ход пустить. Да что ж я такое натворил?
   - Садись, Петя, садись. Может, и ты причаститься хочешь?
   Сажусь да поглядываю: чем ты меня только причащать будешь?  А  она  все
тянет:
   - Может, опохмелиться хочешь?
   Стопку поднесла, выпил...
   - Ты, случаем, не заезжал вчера к Дроздовым на машине?
   - К каким Дроздовым?
   - На пасеку, в Корабишино?
   - С какой стати?
   - Будто ты у них прихватил что-то.
   Ну, думаю, начинается моя личная жизнь. Уж не потому ли пострадала  моя
физиономия? Но чтобы там ни  было,  а  личную  жизнь  сперва-наперво  надо
отрицать. Я изобразил обиженный вид.
   - Ты меня, - говорю, - за вора выдаешь. Я чужих вещей не беру.
   - Да не вор, Петя, а разбойник... Стенька Разин!
   - Мне твоя игра в казаки-разбойники вовсе не понятна.
   - Неужели? Ну-ка вспомни, зачем туда ездил?
   - Я там быть не бывал... Ну, может, до войны еще. По совести говоря,  я
и дорогу позабыл туда.
   - Вот оно что! Значит, ты еще в довоенную пору фотографировался.
   Тут она вынула из  кармана  мои  фотокарточки,  где  я  в  подштанниках
Стеньку Разина изображал, и спрашивает:
   - Узнаешь?
   - В первый раз вижу, - и даже физиономию отвернул, будто меня это вовсе
не касается.
   Тут я допустил грубую тактическую ошибку, - потерял противника из  поля
обзора. У нее под столом была заготовлена тяжелая глиняная миска. Вот этой
миской она меня и накрыла с левого фланга, прямо по уху...
   Очнулся я на полу. Лежу весь мокрый -  водой  меня  окатила,  холодной,
прямо из колодца. Приподнял я голову - у меня под носом догорает  вся  эта
знаменитая история про Стеньку Разина и персидскую  царевну.  Кучка  пепла
ото всех моих фотографий.
   Но Катин муж, Дергун, поступил коварнее. Налил он лагун меду и заявился
в райцентр к фотографу-корреспонденту. "Вот  вам  Петр  Афанасиевич  медку
прислал. Очень ему ваши фотокарточки понравились. Он просил еще  прислать,
если можете". - "Да поищите вон в куче на столе". Дергун сам выбрал, какие
поинтереснее. И отнес их  в  райком  вместе  с  заявлением:  "О  том,  как
председатель   сожительствует   с   моей   женой,   а   меня   сослал   на
лесозаготовки..."
   И вызвал Семен Мотяков меня на бюро. А у меня еще  не  зажили  на  лице
следы домашнего разногласия. Явился я, а Семен Мотяков говорит:
   - Вот он, Стенька Разин без порток...  Его  и  спрашивать  нечего.  Вся
личная жизнь у него на физиономии отпечатана.
   Начальство  не  жена.  Здесь  тактика  огульного  отрицания  успеха  не
приносит. То есть тебя  просто  не  слушают.  Поэтому  я  все  перевел  на
производственные отношения.
   - Какая там личная жизнь! Это я с лучшим пчеловодом общался без  задней
мысли.
   - Поговори у меня! Не то я из тебя вышибу и задние  и  передние  мысли.
Пригласите потерпевшую, - приказал Мотяков.
   И вошла она... Платье розовое, туфли на каблучках, и  даже  этот  самый
радикуль в руке, наподобие сумки  портмане,  то  есть  большой  кошелек  с
шишечками. Стоит и покачивает радикулем.
   - Я вас, - говорит, - слушаю, Семен Иванович.
   Мотяков даже крякнул от такого обхождения:
   - У вас никаких притензиев нет к этому гражданину?  -  и  указывает  на
меня.
   - Какие могут быть претензии! - Катюша так и заулыбалась. -  Мы  с  ним
просто представления разыгрывали... Как на сцене.
   - Это вы правильно, - сказал Мотяков вроде  бы  тоже  с  улыбкой.  -  А
насчет производства зайдите ко мне в кабинет, после бюро.
   - С большим даже удовольствием...
   Мне дали строгача, а Катюшу перевели через неделю в райцентр, продавцом
поставили. Дергуна  же  ее  послали  в  Пугасово,  экспедитором  на  базу.
Встретил я его как-то потом в Пугасове, в столовой. Он пьян в дымину.
   - Вот ты и донес на меня, - говорю. - Но что  ты  выгадал?  То  был  на
лесозаготовках за пятнадцать верст, а теперь тебя за сорок пять километров
отправили.
   - Не в том, - говорит, - беда,  Петр  Афанасиевич.  Просто  меня  чужая
личная жизнь заела.



        КТО ТАКИЕ ОППОРТУНИСТЫ?

   Сидим мы как-то вечером на бревнах - я, Филипп Самоченков и Петя Долгий
- все три председателя.  Решили  Самоченкову  дом  новый  построить,  всем
колхозом. Ну,  и  пригласил  он  выпить.  Отказываться  неудобно.  Выпили,
разговорились.
   - Когда человек стареет, мозги у него разжижаются, - сказал Филипп.
   Петя Долгий засмеялся, а я спросил:
   - Ты кого это имеешь в виду?
   - Так, к слову пришлось. Старость моя, и больше ничего.  Я  крепкий  на
слезу был человек. А вот когда постановление вышло - дом мне построить, не
вытерпел. Потекло у меня из обоих глаз... Семена Мотякова вспомнил.
   - Где он теперь? - спросил Петя Долгий.
   - В Касимове, на речной пристани грузчиком работает, - ответил Филипп.
   - Да он вроде бы кадрами заведовал?
   - Сняли за пьянку, - сказал я. - Намедни в  Касимов  приехал.  Сошел  с
пристани. Глядь - Мотяков! Лошадь его с повозкой завязла. Он орет  на  всю
набережную и лупит ее чем ни попади. И вот ведь какой дьявол - все  промеж
ушей норовит ударить.
   - Самая притчина, - сказал Филипп. - Он и раньше в точку метил. Сколько
лет я при нем отработал! Семен Иванович, говорю, мне бы дом  построить.  А
он: "Тебе казенный обеспечен на старости лет. Все равно проворуешься".  Да
разве ж я с целью обогащения работал? Я, бывалочи,  только  и  смотрел  за
тем, как бы линию держать.
   - А как ты ее понимаешь, эту линию? - спросил Петя Долгий.
   - Да когда мне было понимать ее? - Филипп даже удивился. - Жизнь не  на
понятии строилась. И занят был я по горло. Ты вот с утра выехал в район, а
в обед глядишь - дома. После обеда  спрашиваешь:  "Где  Петр  Ермолаевич?"
Говорят - в район уехал. А к вечеру опять по колхозу бегаешь. Я ж, бывало,
поеду с утра,  отзаседаю  там,  возвращаюсь  на  другой  день,  а  тут  уж
телефонограмма - обратно вызывают. "Сашка, перепрягай лошадей! Поехали..."
Один вопрос заострили, второй ставят. И ты, бывало,  идешь  от  вопроса  к
вопросу, как по столбовой дороге. Тут  и  понимать  нечего.  Только  линию
держи. Когда меня  поставили  председателем,  я  испугался:  "Что  я  буду
делать? Я же малограмотный!" - "Не бойся, за тебя  все  решат".  И  верно,
сообща решалось. Ты как ноне премиальные выдаешь? Кто  перевыполнит  норму
на косьбе, к примеру, или на пахоте - получай три рубля. Кто на согребании
- два рубля. "Сашка, расплатись!" Сашка вынет ведомость и тут же, опираясь
на "Волгу", запишет и деньги выдаст. А  раньше?  Хочешь  премию  выдать  -
проведи сначала через правление, потом на исполком вынеси, потом в райкоме
утверди. А потом уж акт вручения  -  соберут  весь  колхоз,  представитель
приедет и вручит Почетную грамоту.
   Петя Долгий засмеялся, а я сказал:
   - Ты, Филипп, путаешь практику с теорией.
   - Да нет. Это я к тому говорю, что жизнь у  нас  ноне  пошла  вроде  бы
самотеком.
   - Это верно, - сказал я. - Раньше постанов был  строже.  Бывало,  Семен
Мотяков соберет нас всех и  задаст  вопрос:  "Ну,  что  культивируется  на
сегодняшний  периуд?"  Допустим,  наступление  на  клевера.  Или  глубокая
весновспашка... Значит, кто пашет мельче, чем на двадцать два  сантиметра,
тот - оппортунист.
   Петя Долгий только посмеивается да головой крутит.
   - Тебе смешно, - сказал Филипп, - а я за этот оппортунизм чуть  билетом
не поплатился. И все через политзанятия. Бывало, Покров день  подойдет,  и
политзанятия открываются. Что за манера?  Тут  перепьются  все,  по  улице
ныряют, в грязи челюпкаются, а они - политзанятия. Да мало того.  Ему  еще
вопросы задавай. А вопросов не будет, значит, не усвоил.
   - Меня за эти вопросы тоже таскали, - ввернул я. - Провели мы  вот  так
же первое политзанятие, не  то  на  Покров,  не  то  на  Миколу.  "Вопросы
имеются?" Встал Парамон и говорит: "Мне надо бы  знать,  крепостное  право
отменено?" - "Понятно... Еще вопросы?" Лектор посмотрел на нас мрачно. Все
молчат. "Крепостное право было отменено в одна тысяча восемьсот шестьдесят
первом  году.  Понятно?"  -  "Понятно..."  Уехал  он.  А  на  другой  день
уполномоченный заявляется: "Товарищ Булкин, что у вас  тут  за  крепостное
право открылось?" - "Извиняюсь, говорю, у  нас  высшая  фаза,  то  есть  в
коммунизим  идем  полным  ходом".  -  "А  провокационные  вопросы   почему
задаете?" - "Чистое  недоразумение,  говорю,  потому  как  мы  каждый  год
политзанятия начинали  изучать  с  крепостного  права.  А  инструктор  сам
перепутал, с другого периуда начал.  Потому  и  спросили..."  Ну,  лагушок
выпили и мирно разъехались.
   - Ты дешево отделался, - сказал Филипп. - У меня оборот  другой  вышел.
Как раз накануне Покрова дня приехал  инструктор  из  районного  комитета.
"Где парторг?" - "Теще за дровами уехал". - "Тогда собирай ты  людей.  Мы,
говорит, вкратце пройдем главу". Вкратце так вкратце.  Послал  я  техничку
школьную, сам пошел по избам. Пособирали всех кого нашли - и коммунистов и
беспартийных. Думаю - сойдет. Ладно. Расселись, а ночь уж на дворе. Он - в
свою тетрадь, а мужики храпака задают. Уж он читал нам читал -  часа  два.
Потом и говорит: "Вопросы имеются?" Ну какие вопросы на Покров  день?  Кто
очнулся, - сидит, в пол смотрит, кто зевает. Думаю, надо задать вопрос,  а
то еще скажет - не на уровне. Поднял я руку  и  спрашиваю:  "А  кто  такие
оппортунисты?" Он с минуту посмотрел на  меня  строго,  вроде  бы  впервые
видит, и сказал якобы про себя: "Хорошо".  И  записал  что-то  в  тетрадь.
Потом спрашивает: "Еще будут вопросы?" Ну кто ж ему задаст еще?  Ежели  он
меня  записал  в  тетрадь,  то  и  другого  запишет.  А  потом  вызовут  -
отчитывайся. Все молчат.  "Ладно,  говорит,  два  часа  читал  я  вам  про
оппортунистов, а вы еще вопросы задавать!.. Хорошо". Захлопнул  тетрадь  и
уехал. Вот тебе через день вызывают меня в райком. Я спрашиваю  бухгалтера
Якова Ивановича: "Может, какие данные требовали?"
   "Нет, говорит, данных никаких. Приказ явиться лично".
   Ну, думаю, беда. Без данных вызывают, да еще лично, значит, не к добру.
   Везет меня Сашка, а я  от  озноба  зуб  на  зуб  не  попадаю.  Выпил  в
Богоявленском, думал, согреюсь. Нет! Трясет, как в лихорадке.  Ну  за  что
меня вызывают? По дороге все передумал. И верите - раз  пять  преступником
себя почуял. Может, думаю, за то, что хлеб  в  скирдах  погнил?  А  может,
потому, что льны посеял на нове в низине  и  они  вымокли?  Ну,  черт  его
знает...
   Приехали в Тиханово поздно. Известное дело - постояльцы. Мясо привезли,
меду. Хозяин поллитру поставил. Ты пьешь, и хмель тебя не берет. И сон  не
в сон.
   На другой день утречком подхожу к райкому - пустынно. Никто  больше  не
идет. Не то что председателей - собаки не видать.  Ну,  беда!  Зашел  я  в
приемную. Вот тебе - милиционер  Тузиков  передо  мной...  Стоит,  как  на
часах. У меня так все и оборвалось. Дурная  примета.  Милиционера  заранее
вызвали. Я потоптался и вроде бы не то спрашиваю, не то извиняюсь:
   - Меня вызывали?
   - Ежели вызывали, заходи.
   И не смотрит на меня. Стучу в дверь - никто не отвечает. Открываю  -  а
там еще одна. Эх, думаю, совсем спятил. Позабыл, что у них перед кабинетом
промежуток, вроде предбанника. Это, наверно, для того устроено, чтобы  дух
перевести.
   Вхожу в кабинет:
   - Здравия желаем!
   - Садитесь.
   Сел. Смотрю - народа никого, одни  они.  Листок  бумаги  перед  каждым.
Только карандашами шуршат. А сам Мотяков без сапогов, в одних носках ходит
и плюет. Как это называется? Ну,  что  я  в  школу  намедни  привозил  для
плевания... Вроде табуреток?
   - Урны, - подсказал Петя Долгий.
   - Вот-вот. У него в кабинете их две стояло - одна в том углу, другая  в
этом. Он ходит, значит, в носках от одной к другой и плюет.
   Беда, думаю. Кабы он хотел что сказать, уже сказал бы. А тут замышляет.
И такое, что и высказать не хочет. Ходил он ходил, и вдруг ни с того ни  с
сего:
   - Ты почему провокационные вопросы задаешь?
   Я так и обомлел:
   - Кому, Семен Иванович, задавал я провокацию?
   - Ты не прикидывайся дураком!  Кто  спрашивал  нашего  инструктора  про
оппортунистов?
   - Дак ведь это я для поддержания порядка.
   Тут все как загогочут. А Мотяков подошел ко мне и рявкнул:
   - Комедию ломать! Я отобью у тебя охоту дурачиться враз и навсегда.  Ты
что, не знаешь, кто такие оппортунисты?
   Я аж привскочил:
   - Знаю, товарищи члены бюро районного комитета, знаю.
   Все опять засмеялись, а меня обида взяла:
   - Товарищи, не считайте меня за дурака.
   - Ты давай сам не придуривайся. Ну, говори,  зачем  задавал  вопрос?  -
Мотяков стоит передо мной и на носках покачивается.
   А второй секретарь Семкин, такой  кучерявенький  и  очень  уж  шустрый,
говорит:
   - Семен Иванович, ей-богу, он это без цели.  Позвольте,  я  ему  вопрос
задам?
   - Задавай.
   - Скажите, Филипп Самоченков, кто такие оппортунисты?
   И все снова захохотали.
   - Дак все мы с вами и есть оппортунисты, - отвечаю.
   - Как? И я оппортунист? - Мотяков  аж  голову  вскинул  кверху,  а  все
остальные притихли.
   - Нет, вы, Семен Иванович, не оппортунист. А мы все оппортунисты.
   - Почему?
   - Потому как планы мы не выполняем.
   И все снова захохотали.
   - Дурак, - говорит Мотяков. - Оппортунизм - это течение. Понял, враз  и
навсегда?
   Ну, думаю, пропал. Ежели под течение определили меня - конец.  Я  знал,
что в партии какое-то течение было... Стою я, будто в рот воды  набрал.  А
они смеются. Даже Мотяков прыснул два раза.
   - Ладно, - говорит, - потешил. Ты почему хлеб не сдаешь?
   - Дак ничего нет, Семен Иванович. Окромя проса.
   - Сколько проса у тебя?
   - Да пудов шестнадцать осталось.  Товарищи  члены  районного  бюро,  не
сумлевайтесь! Завтра же всю сдам...
   Все опять  засмеялись.  И  Мотяков  не  удержался:  "Га,  га,  га!  Ну,
Самоченков, запомнишь ты оппортунизм. А  просо  чтоб  завтра  же  было  на
ссыпном пункте".
   Так я и откупился от оппортунизма просом.
   Ну, посмеялись мы. А Петя Долгий и спрашивает:
   - В самом деле, кто же такие оппортунисты?
   - А кто их знает, - сказал Филипп. - Может быть, это тунеядцы,  которых
выселяют теперь в отдаленные места.
   - Нет, - сказал я. - Оппортунисты  это  люди,  которые  не  выдерживают
руководящей линии. И поэтому за ними нужно следить.
   - Ай да Булкин! - сказал Петя Долгий. - Рано тебя на пенсию  отправили.
Ты еще пригодился бы кое-где.
   - А что ж? Все может быть... И пригожусь еще...



        О РАЗБОЙНИКАХ, О ХУЛИГАНСТВЕ И О ТОМ, КАК ВСЕ ЭТО ИЗМЕНИЛОСЬ К ЛУЧШЕМУ

   У Матвея Кадушкина, садовника из деревни Малые Бочаги, на  стене  висит
карта европейской части  Советского  Союза,  -  карта  перекрещена  черным
карандашом; и как раз на пересечении линий жирный кружочек выведен. Это  и
есть Малые Бочаги. Пуп Земли. Тридцать верст до Брехова и пять  километров
до Тиханова. Значит, наш  район  есть  центральный,  выставленный  как  бы
напоказ. Поэтому раньше у  нас  было  много  бродяг,  богомольцев,  всяких
калек, перехожих и воров. Рассказывают, якобы царь с царицей пеш прошли по
нашему району (раньше - уезду), в Сэров богу молиться  ходили.  Первых  мы
перевели начисто, уничтожили  то  есть,  а  воровство  еще  осталось,  как
пережиток прошлого. И более того, оно  усилилось  хулиганством.  Тут  есть
объяснение причины: наш народ  раньше  имел  притеснение  от  помещиков  и
заезжей буржуазии, купцов то есть. Поэтому много было разбойников.
   Возле деревни Желудево у  нас  городок  есть  -  старинная  крепость  с
насыпными валами. Все говорят, что  там  разбойник  Кудеяр  жил  со  своей
шайкой. А на реке Прокоше даже целые разбойные села были, - это Слезнево и
Богомолове. Между ними река сильно сужается, перекаты идут.  Вот  на  этих
перекатах и работали разбойнички - купцов встречали. Те, бывало,  подходят
к верхнему селу Слезневу - слезы  льют.  Проскользнут  благополучно  через
перекаты, выйдут на простор к Богомолову - богу молятся. Тут уж не  опасно
- на лодке не догонишь.
   Петя Долгий якобы в книжке читал: пуще всех разбойничали в  нашем  крае
бабы. Мы даже поспорили с ним, потому как таперика, по  моим  наблюдениям,
бабы, то есть женщины по-современному, работают,  а  мужики  пьянствуют  и
хулиганят. Но  Петя  Долгий  показал  мне  книгу  тамбовского  буржуазного
историка Дубасова. И я прочел, будто и вправду бабы раньше разбойничали.
   Один случай я даже переписал, чтобы вы  сами  смогли  убедиться.  Некий
дворянин Веденяпин, проезжая из Елатьмы в свое имение Зуево, остановился у
одной вдовы, тоже дворянки. И вот что пишет  буржуазный  историк  со  слов
того дворянина Веденяпина. Беру в кавычки: "В то число, в полночь, к  оной
вдове приехала воровски М.А.Еталычева с людьми своими и  со  крестьяны  из
Матки, с попом Семеном Акимовым да церковником Силою Семеновым, и,  связав
меня, били смертно и топтали, и деньги 70 рублей моих  отняли,  и  лошадь,
мерина гнедова, отняли ж".
   Или вот еще исторический пример  (это  я  выписал  из  районной  газеты
соседнего  города  Кадома):  "Кадомский  купец   Заливаев   набрал   шайку
разбойников и ночью напал  в  городе  на  дом  купца  Лытина.  Вооруженные
ружьями и кистенями разбойники вырубили сенные двери и  ворвались  в  дом.
Причем растлили двух девиц и на рассвете вернулись благополучно  домой..."
- так и далее.
   Тут мы скажем - эге! Разбой-то разбоем, но он классовый характер носит.
Порождение антагонизма то есть. Я хочу  сказать  -  окраска  у  него  была
непримиримая. У нас же таперика если и случается драка, то  только  промеж
себя и то по пьянке. Безо всякого антагонизма, по  чистой  дурости,  можно
сказать.  А  воровство  бывает  чаще  всего   из   общественной   кладовой
накопления. И тут без антагонизма обходится дело.  Случаются,  конечно,  и
обострения, и даже  судят.  Особенно  после  указа  насчет  хулиганства  и
усиления борьбы с ним. Дак без этого тоже  нельзя.  Сами  посудите.  Взять
хоть такой случай...
   В прошлом годе только что район у нас открыли (на десять лет  закрывали
нас); пришел я в  Тиханово  насчет  пензии.  Поселился  в  доме  приезжих.
Дежурила как раз Агафья Ивановна. "Здорово!" - "Здорово!" -  "Как  вы,  да
как я... Давненько, мол, не виделись". Я, бывало, в бытность  председателя
повозил ей и кур, и гусей, и меду... Дело прошлое, как говорится.
   - Жизнь к нам вернулась, - говорит Агафья Ивановна.  -  В  магазинах  и
хлеб и сахар появился. Чего теперь не жить? Одно вот плохо - выбрали  меня
в судебные заседатели. И каждый день все заседаем.
   - Чего вы там заседаете? Или вам делать нечего?
   - Дак все судим. По новому указу за хулиганство. Вчера Валерку  Клокова
засудили. Шофера из Провотарова.
   - За что?
   - Колхозное собрание разогнал.
   - Там же Иван Свиненков в председателях.
   - В нем-то вся и притчина. Его раньше из потребсоюза в  председатели  к
ним назначили. Ну! Когда район  закрывали...  А  теперь  открыли  район  -
колхозники и говорят: "Забирайте его обратно". Но кому  он  нужен?  Он  же
работает у них, а  живет  в  Тиханове.  И  заместителя  себе  тихановского
назначил. И тащат за компанию из Провотарова. Колхозники роптали, роптали.
Да кто их слушает? А тут как раз отчетное собрание. Народ  собрался  возле
правления, и председатель со своим заместителем тут. Вот тебе,  подъезжает
на самосвале Валерка, пьяный. Встал он на  крыле  и  говорит  колхозникам:
"Чего вы по углам все шепчетесь? Вяжите Свиненкова да его заместителя и ко
мне в кузов бросайте. Я их в Тиханово на свалку отвезу".
   Все засмеялись. А Свиненков  крикнул:  "Взять  его!"  Бросился  к  нему
заместитель. А Валерка в кузов. Там у него поленья лежали. Заместитель  на
колесо. Валерка его хлоп поленом по голове. Тот с ног. Этот  выпрыгнул  из
кузова - на него  председатель  сельсовета.  Валерий  выхватил  из  кабины
насос... и того успокоил. Свиненков убежал. А Валерка  залез  на  кабинку,
как на трибуну, и  говорит:  "Собрание  закрывается".  Ну,  посмеялись  да
разошлись. А этому вчера три года дали. Плакал-то... Трое детей осталось.
   - Пусть поплачет, - говорю. - Тут потакать нельзя. Острастка -  большое
дело. Иначе диктатура ослабнет.
   - Дак ведь и я не против, - сказала Агафья Ивановна. - Мы  вот  сегодня
опять судим.
   - Кого?
   - С кирпичного завода. На трубу лазили.
   - На какую трубу?
   - Да на заводскую. Вон она торчит, как чертов перст.
   Я поглядел в окно - как раз труба напротив была... высоченная!
   - В ней, - говорю, - метров пятьдесят будет.
   - Пятьдесят четыре метра.
   - Зачем же они лазили?
   - На спор. После работы Ванька Салазкин говорит: "Эй, вы, сосунки!  Вот
я сейчас залезу на трубу и куфайку на громоотвод повешу. Ежели кто из  вас
сымет, ставлю поллитру водки. А не сымете - с вас литр". Бригадир было  не
пускал его. Да он мотанул того: "Не твое дело!" Ну, залез он,  повесил  на
громоотвод куфайку... Вон видишь, он еще отогнут в сторону.
   Я посмотрел в окно - громоотвод и в самом деле отогнут был.
   - Кто же снял куфайку?
   - Витька Бузинов. Подумаешь, говорит, дерьма собачьего! Куфайку повесил
на громоотвод. Взял он гармошку, ремень через  плечо  и  полез.  Залез  на
трубу, снял куфайку. Еще покрутил ей над головой и бросил.  Потом  сел  на
край трубы, страданье сыграл: "Ты, залетка, залетуха, полети ко  мне,  как
муха". Потом и гармошку  бросил.  Встал,  походил  по  краю  трубы...  Еще
кепочкой помахал. Стал слезать - ухватился за крайнюю скобу, она вместе  с
кирпичом и вывалилась. Он и полетел.
   - Разбился?
   - Нет, жив... Вот сегодня судить будем.
   - За что же? За то, что упал?
   - Да судить не Витьку, а Ваньку Салазкина. Того, который куфайку вешал.
Бригадира ударил. Руку поднял.
   - Ну, за это следует, - говорю. - Руку подымать нельзя.
   Пошел я на  кирпичный  завод;  надо  проверить,  думаю.  Что  за  чудо?
Пятьдесят четыре метра пролетел человек и не разбился.
   Подхожу. Они все сидят возле красного уголка, суда ждут. А  судья-то  в
Рязани застрял.
   - Чего ж вы, - говорю, - на трубу лазаете?
   - А чего ж делать? Работа ноне в пять часов кончается.
   - А культурно-массовые мероприятия, - говорю.
   - Это чего? "Козла", что ли, забивать? Итак руки все отколотили.
   - Как же это он не разбился? - спрашиваю. - Святой, что ли?
   - У нас там, возле  трубы,  навес,  крытый  шифером.  Над  мотором  для
подкачки тяги. Он и угодил на этот  навес.  Навес  с  прокатом.  Вдребезги
разбился. Витька пробил крышу да угодил на сетку  металлическую  -  каркас
над электромотором... И сетку погнул.
   - И долго лежал?
   - Да ну!.. Сам встал. До больницы дошел. Вроде бы в  больнице  дня  два
кровью помочился. А так ничего.
   - Где же он сейчас?
   - В чайной водку пьет.
   Осмотрел я  и  навес  пробитый,  и  сетку  металлическую  -  как  зыбка
прогнулась... Пришел в чайную. Там Свиненков как раз  сидел,  председатель
из Провотарова. "Привет!" - "Привет". Сели, взяли  бутылку  "райкомовской"
(это перцовку у нас так называют), разлили. Я ему рассказываю про чудо  на
трубе, а он мне:
   - Вон, - говорит, - он, герой! Витька Бузинов.
   Тот ходит и в самом деле героем - свитер на нем в полоску, да еще  шарф
пестрый поверху. У одного стола выпьет, к другому садится.
   - Витя, давай к нам! - позвал его Свиненков.
   Он подходит, берет мою стопку - и в рот.
   - Привет, - говорит, - Свиненкову!
   А мне руку подает, как тот космонавт:
   - Виктор Бузинов.
   Я тоже называюсь:
   - Булкин Петр Афанасиевич, из Брехова.
   - О-о! - ахнул он. - Уже туда пошло.
   - Витя, - спрашиваю его, - долго ты летел с трубы?
   - Долго.
   - Успел что-нибудь подумать?
   - Успел.
   - О чем же ты думал, когда летел?
   Он выпил еще и говорит:
   - Лечу я с трубы и думаю: вот дьявол! Опять дома будет неприятность...
   Как видите, все здесь сводится к чисто домашним неприятностям.  Никакой
непримиримости тут нет. Ну самое большое - это недоразумение  в  масштабах
колхоза, как было в  случае  со  Свиненковым  и  шофером  из  Провотарова.
Опять-таки чисто местное противоречие. В самом деле - все встало  на  свои
места: и председатель работает, и его заместитель. И колхозники,  то  есть
общество, не страдает от такого хулиганства. А ежели общество не страдает,
то, значит, никакого антагонизма в нем нет. Дурость одна, и больше ничего.



        КАК МЕНЯ СУДИТЬ ХОТЕЛИ

   Погорел я на мелочи - обиделся на меня Семен Мотяков  через  заведующую
райздравотделом Степаниду Пятову.
   Женщина она была образованная и  потому  в  любой  мороз  ходила  не  в
валенках, а в белых ботиках, которые натирала мелом или  зубным  порошком.
Однажды в предвыборную кампанию  поехали  они  по  району  для  встречи  с
избирателями.
   Позвонили нам из района. Мы вышли встречать  их  всем  колхозом.  Стали
вдоль дороги на краю села, ждем-пождем, а  их  все  нет.  Уже  стемнелось.
Мужики спор завели; одни говорят - депутат едет, а другие  -  кандидат.  А
Парамон Дранкин говорит: "Дурачки! Ни  то,  ни  другое...  А  едет  к  нам
депутат в кандидаты".
   Наконец показались... На паре едут, с колокольцами. И песняка наяривают
- пьяные. Мы: "Ура! Ура!" - и шапки вверх  бросаем.  А  они  галопом  мимо
нас... Свернули к моему дому. Бегу.
   Маруська моя уже печь растопила и возле огня ноги Степаниде  растирает.
Говорит, с пару зашлись. И ботики  ее  тут  же  валяются,  как  деревянные
колодки.  Мотяков  ходит  по  горнице  босой,  депутата  нет,  а  Смирнов,
агитатор, на стол облокотился и вроде бы заснул.
   - Петька! - говорит мне Мотяков. - Народ собрал?
   - Дак вы же сами видели. Мимо проехали.
   - Это на случай проезда... А для политической беседы?
   - Все пошли в клуб.
   - Хорошо. Потормоши нашего агитатора. Веди его к народу...
   Я только тронул его за плечо - он встал, как по команде.
   - В каком направлении идти? - говорит, а сам за стул держится.
   - Может, отложим на утро? - спрашиваю Мотякова.
   - Веди! Он человек привычный.
   И в самом деле привычный... Пока вел его до клуба, он висел на мне.  Но
как только увидел трибуну на сцене - сразу воспрянул, оттолкнул меня,  сам
дошел, обнял ее обеими руками и заговорил, будто с перерыва вернулся:
   - Товарищи! Как мы все с вами знаем - наши достижения налицо...
   Ну, шире - дале. Рассказал о росте благосостояния  народа,  о  происках
международных агентов империализма, и про двенадцать держав,  которые  шли
на нас в гражданскую войну, и про внутреннюю контрреволюцию  на  колхозном
фронте, и про путь к изобилию. Словом, все  этапы  исторического  развития
отметил. И заздравием кончил за кого следует. Все честь честью...
   Что значит - была верная руководящая линия! Даже ребенок знал,  с  чего
начинать надо и чем кончать. И на каких этапах остановиться... то есть все
перечислить по порядку... Вот что главное. А таперика  некоторые  говорят,
что, мол, в любом выступлении главное, якобы, есть внутреннее  содержание.
Но позвольте задать вопрос: что важнее, порядок или внутреннее содержание?
Конечно же порядок, потому что он задается враз и навсегда и спускается он
сверху. За  ним  можно  следить,  его  удобно  контролировать.  А  как  ты
проконтролируешь внутреннее содержание? Во-первых, его сочиняют все,  кому
не лень, а во-вторых, оно бывает разное. Поэтому я и  говорю:  надо  иметь
что-нибудь одно - либо порядок и дисциплину, либо  внутреннее  содержание.
Но еще неизвестно, куда оно приведет. Вот так.
   Таперика возвратились мы домой с агитатором. Я еще  Якова  Ивановича  с
собой прихватил - бухгалтера. Пельменей много наделала Маруська,  и  водки
всем хватит. Пей, по случаю народного гуляния.
   Приходим ко мне домой - за столом одна Маруська.
   - В чем дело? Где остальные?
   - Они в горнице, обогреваются...
   Я шасть в дверь. Брат родной!  Семен  Иванович  ее  приобщает  прямо  в
кровати. Остолбенели мы все на пороге, язык  не  поворачивается.  А  Семен
Иванович эдак, через плечо:
   - Ты что, провокации в собственном до