оде при себе держит. - И много у вас таких приблизительных колхозников? - Всех не перечтешь. Они для блезиру работают в колхозе. А зарабатывают и на реке, и в тайге - кто плоты гоняет, кто корье пробковое заготавливает, кто клепку ясеня... Приспосабливаются. Жить-то надо. Мужики-то еще выкручиваются. А бабам туго. - Давно уж не платите на трудодни?.. - Оно кому как. Вот бригадирам, учетчикам, охранникам платим. А теперь еще и механизаторам, звеньевым. Остальным прочим - нет. Не хватает. Ведь у нас одних охранников да объездчиков сорок человек. - Кто у вас пьет? Больше все эти полуотходники? - Да все пьют. - От какого же богатства? - Какое там богатство! Пьют из озорства... Чтоб не работать. Зерно воруют да самогон гонят. - Но есть же охранники! - Они сами и воруют. - Так распустите их. - Тогда и вовсе все растащат. Село большое, а поля-то аж до Уссури тянутся. Не-ет, избаловался народ. Работать не хотят. Лодыри... - Но ведь им не платите?! - Конечно, какая там плата... - охотно соглашался Волгин. - Какой же выход? - Торговлю открывать надо. - Сие, как говорится, от нас не зависит. Все эти разговоры ни к чему не приводили. После них Песцов чувствовал себя вялым и раздраженным, как после снотворного. "Откуда берется этот застой и равнодушие?" - думал он, глядя на размеренную жизнь супругов Волгиных. Он не слышал, чтобы они что-то обговаривали между собой, решали... Нет! Если и говорили, то каждый свое и не для каких-либо согласований, а просто так, по привычке говорить. Здесь нечего было обсказывать, объяснять друг другу. Даже обязанности по хозяйству были давным-давно распределены между ними и вошли в привычку. И даже ругань в привычку вошла. Каждое утро Марфа щепала лучину и ворчала на то, что полено кривое, но тем не менее Игнат приносил снова все такие же суковатые и мозглявые поленья. "Нетто это полено? Камень! Его долотом не возьмешь. Этим бы поленом да хозяину по башке, - ругалась Марфа, впрочем довольно мирно. - Тоже хозяин!.." А этот хозяин сидел поблизости прямо на полу, тяпал табак и жаловался кому-то, глядя в угол: "А у меня, брат, опять под ложечкой свербит... Ну словно веретено проглотил..." И после таких жалоб по привычке выпивал кружку вечерошнего молока. "Ну что за народ?.. - вопрошал Песцов. - Ко всему привыкает, со всем сживается... Да выбери ты полено поровнее, много ли надо для лучин? Сходи, съезди, наконец, к доктору, узнай, что у тебя там за веретено сидит, и поставь на этом точку. Не тут-то было! Ему и "жисть не в жисть" без этих жалоб на веретено да на почку..." Вечерами он подолгу не мог заснуть. Лежа на высокой перине, все думал о том, с чего же начинать, когда изберут председателем. И вспоминалась ему в такие минуты Надя, едущая сквозь овсы на велосипеде с круглым зеркалом на руле. И уже не то наяву, не то во сне он видел, как клубились ее льняные волосы, как растягивались в улыбке ее потрескавшиеся от ветра губы... И он тянулся к ней, чтобы обнять, поцеловать ее, но перед ним вырастало до огромных размеров круглое зеркало и глупая рожа улыбалась ему оттуда. "Уберите этот любовный подарок!" - кричал он. "Ну нет, - отвечала эта морда голосом Волгина. - А что скажет Сенька-шофер?" 19 Надя стала выходить на работу в белой шелковой кофточке, в серой юбке и в светлых спортивных туфлях. И шаровары и синие резиновые тапочки бросила в сенях. В сумерках она появлялась в правлении и, разговаривая с Песцовым, старалась пересидеть всех посетителей. Как-то они рассматривали посевные карты, изучали план полей. - Рожь опять нас подвела, гектаров двести вымерзло, - поясняла Надя. - А всходы яровых хотя и неважные были, но, я так думаю, их еще можно вытянуть. Надо что-то делать. Но не раскачаешь, не поднимешь никого. - Мне одно только ясно: низкие урожаи не причина, а следствие, - сказал Песцов. - Дело не в земле и даже не в удобрениях, а в равнодушии колхозников. Это просто бедствие, эпидемия!.. - Ну зачем же так? Равнодушие не антонов огонь... И вообще не болезнь. Это вроде засухи. Она от ветра зависит. Как зарядит один и тот же ветер - дует и дует все в том же направлении. А оттуда только сушь да пыль. Ни капли дождя! Менять направление надо. - Ну, я допускаю, что от этого урожаи страдают. Да ведь суть не только в урожае. А как быть с этим разбродом, с пьянством, с этой унылой серостью? - Все идет от земли... Пока там нет порядка, не будет его и среди людей на селе. - Может быть, оно и верно, да не утешительно, особенно для тех, кто здесь живет. Сколько вы прожили тут? - Почти три года. - Не сладко, поди? - Всякое бывает. - Глухомань. - Вы еще не знаете, что это такое. - У меня все впереди. - Иногда мне кажется, будто мы выпали из какого-то состава. Вагоны в тупике... - Вы просто устали. Надя чуть заметно улыбнулась: - Мне порой хочется почувствовать себя как-то по-новому. Словно переодеться во все другое, непривычное. Она перехватила взгляд Песцова, скользнувший по ее белой кофточке, и неожиданно произнесла, глядя на свои загрубелые, красновато-бурые руки: - Но вот эти перчатки не снимешь и не заменишь. Наступила неловкая пауза; через минуту, глядя куда-то в темный угол, Матвей тихо сказал: - Я вас понимаю... Одиночество - штука трудная. "Да, несладко ей живется здесь. Бьется как рыба об лед - и все одна. Поддержать порой и то некому, - думал Песцов. - Окончить институт, нажить ум, вкус приобрести... И бух! Как в заточение. В монастырь! Поля полями, дело делом. Но ведь у нее еще и глазищи вон какие. И губы не только ложку хотят целовать. Но куда пойдешь? В школе одни учительницы. В медпункте - сестры да фельдшерицы. Опять бабы..." Встречая Надю, Волгин и Семаков неизменно подшучивали насчет Сеньки-жениха. Надя отвечала раздраженно. И Матвей догадывался, что между ними существуют размолвки совсем иного характера. Однажды днем Песцов застал ее в правлении спорящей с Семаковым. Тот, моложавый, краснощекий, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами, размахивал перед ее лицом руками и говорил возбужденно: - Нечего его агитировать. Он просто саботажник. Мы с ним по-другому поговорим. - Как это вы быстро решаете! - Что значит - вы? Мы - это правление. - Чего это вы расшумелись? На дворе слышно, - сказал Песцов, входя. - Ну ладно! Я пошла. - Надя перекинула через плечо парусиновую планшетку и направилась к двери. - Куда? - Агитировать одного комбайнера. Не хочет на комбайне работать. - Надя усмехнулась. - Не выполняет решения правления. - Он просто саботажник. Лодырь, - повторил свое Семаков. - Да? - Надя искоса взглянула на Семакова. - А я все-таки схожу. - Погодите, я тоже с вами, - Матвей вышел вслед за Надей из правления. - Что это за комбайнер? - спросил он ее на улице. - Лесин по фамилии. Инвалид. Лет двадцать проработал в МТС трактористом-комбайнером, а осенью к нам пришел. Ну и обидели его. Трактора не дали. А теперь он в комбайнеры не идет. А уборочная не за горами. - Как же это случилось? - А так же, как все здесь случается, - с горечью ответила Надя. Изба Лесина стояла с краю, на том порядке, с которого начиналось село. Изба большая, но уже заметно осевшая наперед. Она смотрела окнами в землю так, словно глубоко задумалась о цели своего существования. В левом углу почти пол-избы занимала огромная глинобитная печь, такая же старая, как сама изба. Печь тоже осела, только задней частью, и теперь похожа была на бегемота, разинувшего черную пасть. Под печью стоял высокий сруб из пожелтевшей, словно бронзовой, лиственницы - подпечник. Песцов еще не видел такой диковинной печи и с любопытством разглядывал ее. За длинным непокрытым столом на широких скамьях сидела вся многочисленная семья Лесиных. Вместе с хозяином курила толстые цигарки сама Лесичиха - пожилая женщина с худым смуглым лицом. У молодой хозяйки на руках двое детей, за столом сидело еще трое ребятишек в коротких замызганных рубашонках; они раскрашивали нарисованные домики и деревья в невообразимые цвета. - Здравствуйте, хозяева! - Здравствуйте! Гостями будете. Хозяин встал со скамьи и, сильно припадая на правую ногу, подал Песцову и Наде по табуретке. Сели. К Песцову подошла худая дымчатая кошка; она вопросительно смотрела на него и вместо мяуканья издавала какие-то скрипучие отрывистые звуки. - Странная у вас кошка, - сказал Песцов. - Не мяучит, а крякает. - Ей в субботу сто лет. Небось закрякаешь, - отозвалась старуха. - А печке? Тоже небось под сотню? - Без малого семьдесят. Она избе ровесница. Да что избе? Селу! - Лесичиха тихо посмеивалась, обнажая щербатые зубы. - Когда ее сбили, то потолка еще не было. Четверть водки на ней роспили. Вот и стоит. На лице хозяина тоже появилась какая-то тихая, застенчивая улыбка. - Не передумали насчет комбайна? - спросила Надя. - Нельзя мне сейчас браться. А ну-ка погоды не будет в уборочную? Чего я на нем заработаю? А у меня вон ртов-то сколько. - Так ведь не вы же один сядете на комбайн, - сказал Песцов. - Оно конечно. Только у других комбайнеров тракторы есть. А мой отобрали. Я бы теперь сколько трудодней на нем заработал! Мне бы и простой не страшен был. - Как же это у вас отобрали трактор? - спросил Песцов. - Я ремонтировал комбайн в РТС. Но комиссия с приемкой комбайна запоздала. А тут посевная началась. Приезжаю в колхоз, а мой трактор "Беларусь" уже другому отдали - Петру Бутусову. - Это брат Ивана? - спросил Песцов Надю. - Да. - И вместо "Беларуси" дают мне старый "ДТ-34", - продолжал Лесин. - А мне на "ДТ" работать нельзя: у него тормозные муфты под правую ногу... А у меня, видите, - нога-то правая не годится. Чего ж вы мне, говорю, даете? А не хочешь этого, отвечают, ничего не получишь. Так я и остался без трактора. - Но вы должны были требовать, настаивать, - сказал Песцов. - Он у нас не говорок, - махнула рукой Лесичиха, добродушно посмеиваясь. - Где уж ему! - Не мне тягаться с Бутусовыми, - сказал Лесин. - А если вам предложат гарантийный минимум в случае непогоды, согласны? - спросила Надя. Лесин медленно улыбнулся. - Да кто ж со мной так разговаривает? Мне твердят: садись на комбайн, не то плохо будет. Срывать, мол, уборочную решил!.. Под суд отдадим. Чудаки!.. - Садитесь на комбайн. И трактор вам возвратим, - сказал Песцов. - Где уж там! У Бутусова не отберешь... Лишь только вышли за порог лесинской избы, как Матвей заговорил возмущенно: - Что это за Бутусовы? Что за сила у них? То они бездельников покрывают, этих Бочагова и Треухова, то трактор отобрали у инвалида... Почему же вы молчите? - Формально Бутусовы всегда правы, - сказала Надя. - Начался сев, а трактор простаивает. К тому же новый. Непорядок. Вот и отобрали. - Вы говорите так, словно оправдываете их. - Нет, просто я их хорошо знаю. Уже вечером, возвращаясь домой вместе с Песцовым, она оглянулась назад, словно боясь, что их подслушают, и тихо сказала: - Они меня все за девчонку принимают, а ведь мне двадцать шесть лет... - И, немного помедлив, вздохнув, добавила: - Трудно, когда тебя в расчет не берут... Не та, мол, сила. - Вы по желанию сюда или назначение получили? - Родина моя здесь... Родители намаялись - в город сбежали. А мне запало в душу деревенское детство... И все сюда тянуло, как в сказку. Метель послушать зимним вечером... при лампе, а еще лучше - совсем погасить свет. И сидеть у окошка. А то сходить во льны... Хорошо звенят они в жаркий полдень. Словом, у каждого есть свои глупости. - А на целину не хотелось? - с улыбкой спросил Песцов. - Нет. Я знала, куда еду. Предвидела все... - И это одиночество?.. - Ну?! Знать бы, где упасть... - А что? Мужа прихватили бы с собой? - Брак по нужде... - рассмеялась Надя. - На это храбрость нужна. Они шли по вечерней пустынной улице. В небе истаивало чистое сияние лимонной зари. Некоторые избы тускло светились сквозь лиственные заслоны палисадников освещенными окнами. Стояла тишина, и где-то далеко-далеко, как на краю вселенной, раздавался одинокий собачий брех. Песцов невесело усмехнулся. - А я знаю одного чудака, который однажды женился с благими помыслами: хотел воспитать из нее своего двойника... духовного, так сказать. - И не смог? - Просто она оказалась сильнее и упрямее. И потом, всегда была уверена в своей правоте. - Я понимаю. Значит, по уставу жила... - Вроде бы! Песцов взял ее впервые под руку и проводил до крыльца. - Пойдемте завтра утром рожь посмотрим? Надя согласилась и быстро пошла к двери, стуча каблуками о деревянные ступени. 20 На другой день их отвез Лубников на дрожках верст за пятнадцать, к речке Су, - "в степя", как говорили в Переваловском. - Вот вам и рожь. Только любоваться нечем, - сказал он и укатил. Рожь оказалась жидкой, малорослой, с огромными черными плешинами. Надя срывала тоненькие серо-зеленые стебли и, подавая Песцову, говорила: - Видите, как вытянулась? Это от зимы, морозная худоба. - По-моему, от озимой ржи надо отказаться. - Но она в плане. Вы же сами его утверждали... Заставляли... - Надя засмеялась. - Допустим, я лично не заставлял... - Ну какая разница - кто именно? От вас писали, что посев озимых - это нечто новое в здешних краях. Все за новым гоняемся, да старое забываем. А вы знаете, как занимались наши предки скотоводством, ну - тысячу лет назад? - Летом пасли скот, а зимой - в стойле... Вроде бы так, - улыбнулся Песцов. - А мы все по-новому норовим - и беспривязное содержание и зеленый конвейер... Но, между прочим, у наших предков мясо было, а у нас его мало. Почему? Ведь все эти новшества разумны?! - Значит, мы плохо стараемся. - О, нет! Порой мы очень стараемся, да пропадают наши старания... Уходят, как вода в песок. Надо, чтоб они старались, колхозники. Они с землей связаны. Все дело в них. Надо сделать так, чтобы они сами хватали эти новшества. А не навязывать их. - Послушайте, Надя, а что бы вы сделали, если б вас назначили председателем? Она внимательно посмотрела на него и сказала с чуть заметной усмешкой: - Во-первых, сделала бы вас заместителем. Вы человек покладистый. - Ну что ж, я согласен, - Матвей подал ей руку. - Похвастайтесь, чем богаты. Надя весело улыбнулась. - Пойдемте! Взявшись за руки, они поднялись на пологий откос сопки, густо поросшей лещиной и высокой травой с яркими вкраплинами цветущих огненных саранок и синих касатиков. Отсюда далеко-далеко видны были синеватые холмы, распадки и поблескивающая на солнце серебристая спираль реки. Совсем крошечные лепились где-то внизу, у речного берега, бревенчатые бараки станов, а еще дальше видны были стада. - Это наши отгонные пастбища, - сказала Надя. - Здесь и работают и живут... Особый мир. Возле реки, в небольшом укромной озерце, Песцов увидел огромный розовый цветок - он поднимался на высокой ножке, как журавель над водой. А под ним распластались по воде два зеленых плотных листа с чуть загнутыми краями, величиной с добрый поднос каждый. Песцов засучил штаны, снял туфли и пошел в воду. Но вода оказалась глубокой. "Ух ты, черт! Вот так болото..." Песцов погрузился по пояс, вскинув от неожиданности руки кверху. Вылез он мокрый, но счастливый: - Лотос... наш, дальневосточный. - У нас его зовут нелюмбией, - сказала Надя. - Чудесно! - Песцов положил сорванный цветок на громадный лист и подал ей, как на блюде. Откуда-то из-за прибрежных зарослей тальника и жимолости донесся плеск воды и заразительный девичий хохот. Надя и Песцов вышли к берегу и увидели стайку купающихся доярок. - Надюша, в воду! Девочки, хватайте ее! - закричали со всех сторон, но, увидев Матвея, на мгновение смолкли, придирчиво разглядывая его. Наконец одна, маленькая, конопатая девчушка, находившаяся ближе всех к Песцову, разглядев его мокрые брюки, закричала: - Девочки, а будущий председатель-то ухажеристый! - И храбрый, - заметила другая, - штанов не побоялся замочить. - Черт знает что, - смущенно пробормотал Песцов, оглядывая свои брюки. - А вы не обращайте на них внимания, - сказала Надя. - Давайте купаться. Она непринужденно сняла через голову кофточку, потом расстегнула юбку и не опустила, а как-то вылезла из нее, вышагнула... Вместе с этой кофточкой, с юбкой куда-то исчезла и ее худоба. И вся она стояла ослепительно-белой в черном купальнике; и длинные ноги ее, неожиданно сильные в бедрах, и открытая гладкая спина, и плечи, и шея - все теперь выглядело совершенно иным, волнующим. Песцов опустил глаза и тяжело засопел, развязывая шнурок. - Что же вы? Скорее! - нетерпеливо покрикивала она, стоя возле самой воды. Наконец Песцов разделся и в трусах, длиннорукий, поджарый, как волк, побежал за Надей. В воде на него тотчас налетели со всех сторон девчата с визгом и хохотом и начали обдавать его тучей брызг. Он неуклюже отмахивался, наконец вырвался из кольца и поплыл на глубину, шумно отфыркиваясь. Купались долго. Потом побывали в стаде, заходили на станы, пили холодное, поднятое со дна реки молоко. Возвращались поздно. Молоковоз подбросил их под самое село, до протоки. Извилистая тропинка, раздвигая высокие, кустистые заросли пырея и мятлика, привела их к переходу. Через протоку было перекинуто неошкуренное бревно ильма. У невысокого, но крутого берега Матвей с Надей остановились. - Не боитесь? - спросил он. - Нет. - Дайте мне руку! Так будет лучше. - Нет! - Она отступала от него, смеясь, и быстро побежала по бревну. Но на середине протоки Надя оступилась, отчаянно закрутила руками и упала в воду. Матвей спрыгнул к ней. Протока была неглубокой, чуть выше колен. Он взял мокрую, испуганную Надю за руки, вывел ее на берег и почему-то продолжал стоять, не выпуская ее рук. Мокрая юбка облепила ее ноги. Лицо ее, чуть запрокинутое, было близко, и синие глаза смотрели на Матвея удивленно. Он притянул ее к себе. - Ой, что вы! - вдруг Надя словно очнулась. - Пустите меня. Что вы! - Надя оттолкнула Матвея и пошла по тропинке торопливо, молча до самого села. Песцов шел за ней и против воли смотрел на ее ноги, облепленные мокрой юбкой. На краю села Песцова и Надю остановил Бутусов. Он стоял у калитки своего пятистенного дома, обнесенного высоченным забором, щурил зеленоватые глаза, приветливо улыбался. Белый, сетчатый тельник обнажал его волосатую грудь. - Привет завтрашнему председателю! - Бутусов развел руками, словно хотел обнять Песцова. - Слыхал? Стогов к нам собирается на твои выборы. Уж выберем тебя, никуда не уйдешь теперь. - А я и не хочу уходить, - ответил Матвей в тон Бутусову. - Мне здесь нравится. Из сеней вышла Мария Федоровна, жена Бутусова, директор семилетки. Внешне она мало походила на педагога: широкоплечая, дюжая, с крупным обветренным лицом, в какой-то белесой кофте с закатанными по локоть рукавами и в клеенчатом переднике, - она скорее смахивала на повариху. - Уж нет, так вас не отпустим, - говорила она ласково, нараспев. - В гости не заходите - на дороге словим. Со двора выбежала тощая легавая сука. Извиваясь всем телом, словно приветствуя Матвея, она подошла к нему и уткнула в колени коричневую, угловатую, точно вырезанную из полена, морду. Песцову тоже захотелось сказать что-либо приятное хозяевам. - Хорошая собака у вас, но больно худа. Бутусов усмехнулся. - Собака не поросенок, что ж ее кормить. - Проходите в избу, - пригласила Мария Федоровна. - Что это вы все обходите нас? - Да нет уж, не стоит, - возразил Песцов. - Мы, знаете, рожь вот осматривали. - Оно и прогуляться не грешно, - подхватила Мария Федоровна. - Конечно, дело молодое. - Бутусов внимательно осмотрел Надю, цветок нелюмбии в руках и растворил калитку. - Проходите хоть во двор. Песцову подали ящик из-под улья. Бутусов сел на чурбак, Мария Федоровна - на маленькую скамеечку. Надя осталась стоять возле калитки и чувствовала себя крайне неловко под косыми многозначительными взглядами хозяев. От смущения она теребила глянцевитые лепестки лотоса. - Значит, к нам, председателем, - говорила весело Мария Федоровна. - Это хорошо, и нам легче будет. Вы свой человек, школьные нужды знаете. А то мне приходится самой дрова заготавливать и рабочих держать. - Это кого же? Треухова с Бочаговым? - спросил Песцов. - Да, их. Это опора моя. Песцов слышал, что директорша школы дружно живет с Торбой, и простодушно спросил об этом. - Мы все здесь дружим, - уклончиво ответила Мария Федоровна. - Село - что семья большая. - Вот и надо заготовкой дров заниматься всей семьей, - сказал Песцов. - Кстати, как вы оплачиваете Треухова с Бочаговым? - По нарядам. - А осенью и зимой что они делают? - Охотятся, рыбу ловят. - Кто же они? Колхозники или рабочие? - А шут их знает! Да мало ли таких ходит здесь. Это дело не мое. Мария Федоровна беспокойно задвигалась на скамейке и неожиданно предложила: - Может, медку хотите? - С градусами? - Самая малость. - Ну, тогда давайте. Хозяйка ушла в избу. - А я, знаете, давно к вам собирался, - признался Песцов Бутусову. - Потолковать хотел. - Это можно, - с готовностью отозвался Бутусов, но в его умных зеленоватых глазах застыла настороженность. - Как же это вы трактор отобрали у инвалида Лесина? - Я не отбирал. Так правление решило. - Почему? - Потому что трактор простаивал. - Да-а... Кажется, у вас среднее образование? - Автодорожный техникум окончил. - А почему же по специальности не работаете? - Война помешала. Сразу по окончании техникума на фронт попал. За пять лет войны да службы все позабыл. Теперь хоть снова берись за книжки, да уж старость подходит. Проживу и так. - А я для вас место подходящее подыскал... Из избы вышла Мария Федоровна с кринкой в руках. - Из подполья. Хороший медок! - говорила она, наливая мутновато-желтый медок в алюминиевый ковш. Ковш покрылся снаружи, словно бисером, мелкими капельками - запотел. - Пейте на здоровье! - подала она ковш Наде. Та отказалась. Песцов, не отрываясь, выпил терпкий медок. - Хороша мальвазия, хозяйка! - шутливо воскликнул он и, подмигнув Бутусову, сказал: - Хватит на пасеках отсиживаться. Берите-ка строительство. - Нет, я не смогу, - мрачно отрезал Бутусов. - Что вы, какой он работник! - сказала хозяйка. - Он больше лечится... - А что у вас? - Желудком маюсь. Катар. - Беда невелика. Вместе его изгонять будем. Значит, приготовьтесь к собранию. Буду предлагать. В зеленоватых глазах Бутусова блеснул огонек раздражения. Он покосился на Надю и холодно произнес: - Ну что ж, приготовлюсь. Когда они отошли от Бутусова, Матвей спросил: - Какого черта они стерегли нас? Зазывали... Зачем? - Не знаю... не нравится мне эта встреча. Бутусов стоял возле калитки и долгим взглядом провожал Песцова и Надю. Они шли рядом, плечо в плечо. Их ноги погружались в мягкую глубокую дорожную пыль. Она поднималась золотистыми клубами и повисала в густом и вязком вечернем воздухе. Повсюду на холмах, на берегу протоки, тяжело опустив ветви, застыли настороженные ильмы, словно в ожидании чего-то важного и значительного. И даже вечно беспокойный маньчжурский орех замер в оцепенении, как слепой, растопырив свои чуткие длинные, точно пальцы, листья. 21 - Ну, видела? Она уже к рукам его прибрала, - сказал Бутусов жене, отойдя от калитки. - Это ж не человек, а ехидна. Тихой сапой действует. И удовольствие справляет и к власти добирается. Бутусов понимал, что с приходом нового председателя налаженная спокойная жизнь, катившаяся, точно хорошо смазанная телега, без стука, без скрипа, могла свернуть на кочки и ухабы. Легко сказать - идти в строители! По утрам людей расставлять на работу. День-деньской топором махать... Спорить до хрипоты в правлении. А заработок? Какой, к черту, у них в колхозе заработок! Нет, эта статья не для него. Он доволен своей судьбой: сидит возле меда. Как-никак - бригадир пчеловодов... И член правления! Конечно, если председатель окажется толковым, он не станет рубить сплеча свою же опору - членов правления. Но в том-то и беда, что этот Песцов уже теперь сквозь Надькину кофту смотрит. А она давно бы всех порасшвыряла, дай ей только верх. Известно, Батманов выкормыш. Раньше с таким разговор другой был: скрытая контра - и точка! А теперь распустились... "Надо к Семакову сходить, - решил Бутусов. - Тут первым делом линию выработать... Что ж это выходит? Просчитались мы! Хотели Волгина убрать, а Семакова поставить. Хоть и дурак, да свой... надежный. А вылезает Селина с дружком. Эти не чета Волгину. С ними запоешь не тем голосом. Да, метили мы в галку, а попали в ворону... Впору хоть переигрывать..." Бутусов верил, что в райкоме выдвинут именно Семакова. Человек он политически подкованный. И прислан был когда-то райкомом, поди, не просто, а с прицелом. Но нашелся козырь повыше. Да и сам Семаков надеялся наверняка на свой партийный авторитет, на стаж. Уж в чем ином, а в партийной работе Семаков не видел себе равных. До пятьдесят шестого года ходил капитан Семаков в инструкторах политотдела бригады. Мечтал до полковника дослужиться, до начальника политотдела... И вдруг все рухнуло - расформировали бригаду. И пришел капитан запаса Семаков в райком по месту службы, к Стогову: "Трудоустройте!" Куда? Образования нет, ни профессии, ни ремесла... "Возьмите в инструкторы". - "Всех не можем". Инструктором взяли Бобрикова, бывшего секретаря партбюро дивизии. А Семакову предложили парторгом в колхоз, да вот завхозом по совместительству. Поехал. Куда ж деваться? Правда, Семаков мечтал еще выбиться в председатели. Волгин долго не протянет, свалится. Он ждал этого дня, надеялся... Но и тут его обошли. Последние недели Семаков ходил глубоко обиженным, и разговор с Бутусовым пришелся как нельзя кстати. Бутусов застал его на огороде, он мотыжил картошку. - Отдохни, труженик! Чай, не на бога работаешь. - Присаживайся. - Семаков бросил мотыгу в густую высокую траву и сел, приваливаясь спиной к плетню. Закурили. - Ты замечаешь, как агрономша спарилась с этим кандидатом в председатели? - спросил Бутусов с наигранной веселостью. - Еще бы! - Семаков жадно затянулся дымом. - Вчера уже водила его к одному обиженному. - Это к кому же? - К Лесину. Наверно, всласть наговорились там. Пока молчат... - Уже проговариваются. Заходили ко мне. Я вот о чем, Петро, - ходят они везде в обнимку. Нынче возвращаются с поля, а у нее спина-то мокрая. Стыдок! Семаков едко усмехнулся. - На любовной основе колхоз хотят строить... Ни стыда, ни совести! Что за люди? - Это твое дело, - сказал Бутусов. - Ты парторг. - Твое! Все должны смотреть за этим... Это наше, общее дело... - Да, мы можем остаться на бобах, - Бутусов бросил окурок и вдавил его каблуком в землю. - Понимаешь, Петро, по-моему, такого председателя она может к рукам прибрать... А потом все здесь вверх дном поставит. Председатель нужен не ей, а нам - колхозу. - С Кругловым поговорить надо. С другими членами правления. Как бы она его в свою земельную авантюру не вовлекла. - Все может быть... - Одного я не понимаю, - угрюмо сказал Семаков. - Неужто из нашего огромного села нельзя было кандидата в председатели подобрать? - Сами-то мы не понимаем, что к чему, - сострадательно улыбнулся Бутусов. - Нам подавай варягов. А они плюют на нас. Блудом занимаются у всех на глазах. Видать, и за людей нас не считают. - Ладно, я займусь этим. - А я с народом поговорю. Пока! Вечером Бутусов зашел к Треуховым и, посмеиваясь, рассказал, что видел Песцова с агрономшей. - С поля возвращались... В обнимку. А у Надьки спина-то была мокрая. - Да ну? Что ты говоришь? - подхватила Торба. - Эх ты, не побереглись, сердечные! Вот так приспичило! И она хохотала, сотрясаясь всем телом. А на следующий день в магазине Бутусов уже сам слушал, как маленькая конопатая бабенка Чураева, работавшая на ферме телятницей, торопливо рассказывала сельским девчатам гульнувшую с его легкой руки забавную историю про любовь Нади с Песцовым. - Пусть глаза мои лопнут, если вру! - поминутно восклицала она под прысканье и хохот девчат. - И спина была у нее мокрая? - торопливо переспрашивали ее. - И спина, и все как есть отпечаталось, - отвечала Чураева, помаргивая от удовольствия своими круглыми куриными глазками. - И следы на спине от травинок, все зелененькие да в елочку... Глаза лопнут, если вру!.. Надю с того дня стали встречать многозначительными улыбками, то притворными вздохами, то игривыми частушками да песенками. Особенно старались девчата. Но эти намеки были безобидными, произносились они в шутку и с легкой завистью. Однажды возле школьной ограды Надю остановили бабы. Они сидели на скамейке, грызли семечки. Среди них были Фетинья Бочагова и Торба. По красным пятнам на остром птичьем лице фельдшерицы Надя определила: пьяные. - Что мимо проходишь? Присядь, потолкуем, - пропела Фетинья. - Некогда, тороплюсь очень. - Девка скорая, - сказала Торба, - быстро ты отыскала себе полюбовника. Хоть бы место посуше выбирала, а то вся любовь на твоей спине отпечаталась. - Как вам не стыдно! - А то рази! Твой грех - наш ответ, - и загоготала. Слышал эти россказни краем уха и Песцов, да не придал им особого значения. Как-то под вечер, подходя к правлению, он остановился возле палисадника, чтобы прикурить. За оградой на скамейке сидел звеньевой - тракторист Михаил Еськов в серой, пропитанной пылью длинной рубахе навыпуск. Его окружило человек пять парней. Еськов увлеченно рассказывал, потряхивая головой; его пропыленные, отдающие солнечной подпалиной волосы дыбились, как прошлогодняя трава. - И сказала она ему: "Вот что, мальчик, на язык ты крепок. А как на ноги?" А что язык? Язык, скажу тебе, в любовном деле - последняя деталь. Ты силу покажи. - Ну, а Песцов что? - спрашивали Еськова. - Мужик не промах... Взял ее на руки... Тут кто-то заметил Песцова, рассказчика толкнули, и тот закашлялся. - Дочь у меня родилась... Вот и выходит, что старался я, братцы, даром, - продолжал как ни в чем не бывало Еськов. - Когда я узнал, у меня аж руки опустились; а сын мне и говорит: "Не горюй, папка, мы на нее все равно штаны наденем и Володькой назовем". Все захохотали, довольные этой бесхитростной мужской выдумкой, и кто-то ворчливо заметил: - А что же вы хотели: баба - она и родит бабу, - причем сказал он это с непостижимой уверенностью, будто не знал ничего о собственном происхождении. "Ну и артисты!" - подумал Песцов, отходя от палисадника. - Где косишь завтра? - Возле поля Егора Иваныча, - ответил Еськов. - А свое поле обработал? - спрашивал тот же голос. - На своем полный порядок. Песцов уже побывал на закрепленных полях вместе с Волгиным. Отличные поля! Но звеньевые, как на грех, все были на сенокосе. Песцов ждал, когда схлынет сенокосная горячка. Тогда взять Надю и вместе нагрянуть к одному из них на поле... и докопаться до самых корешков. Сидя в правлении, Матвей сквозь раскрытые окна наблюдал, как вечереет, как отходит, готовится ко сну село, - славная это пора! Вечер приходит в Переваловское из-за речных плесов, по мягким округлым купам береговых талов, по отбушевавшему за день и теперь никлому разнотравью. Лишь только солнце нырнет за горбатый заслон переваловской сопки, как посвежеет, потянет прохладой от таежных проток, и на дальних кустистых увалах появляется густая вечерняя просинь, подбеленная сединой невыпавшей росы. Тут и там на разных концах села протарахтят запоздалые тракторы. По широкой травянистой ложбине сельского выгона пробежит легкой рысцой конский табун, подгоняемый частыми похлопываниями кнута Лубникова да пронзительными голосами подпрыгивающих в седлах мальчишек. И вот наконец плетется ленивое стадо коров; их зазывают в растворенные околицы, загоняют во дворы... А там уж разводят дымокуры, чтоб отогнать от скотины злые, ошалелые от крови комариные стаи. И вот потянутся со дворов в темнеющее небо высокие белесые столбы от кизячных дымокуров, примешивая к ночной свежести тревожный запах гари. В этот вечер Надя пришла раньше обычного и не в белой кофточке, а в клетчатой рубашке и в спортивных шароварах. Возле ограды она оставила свой велосипед. - А я с поля... У Егора Ивановича была. Надя кивнула головой, не подавая руки, прошла мимо Песцова, села к окну и стала смотреть в него. Песцов с недоумением постоял посреди комнаты, с минуту молчал: "Что это на нее наехало?" - Возвратился Егор Иванович с сенокоса? - спросил наконец Песцов. - Да, в поле работает. - А я давно ждал его. Давайте сходим к нему, побеседуем. Это очень важно. - Нет, я не могу, занята. - Надя вдруг засмущалась и стала прощаться. - Подождите, я провожу вас. Матвей захлопнул раскрытую папку и бросил ее в стол. - Нет, спасибо. Мне надо по делу зайти... Тут недалеко. И потом, я на велосипеде. До свидания! Она быстро пошла вдоль ограды, не оглядываясь. Там виднелся ее велосипед с зеркалом на руле. Матвей вдруг вспомнил: "Сенькин любовный подарочек". И подумал невесело: "Стесняется все еще, как девочка". 22 Недолго отдыхает село в короткие летние ночи. Сначала в том краю, откуда бегут прохладные, отдающие таежной хвоей воды Бурлита, вспыхнет брусничная полоска зари и начнет растекаться по горизонту, будто не в силах поднять ночное тяжелое небо. Но вот постепенно блекнет, словно истаивает, густота небесной сини, и уже мягкая нежная прозелень потихоньку ползет все выше и выше и растворяет в себе блестящие кристаллы звезд. А на это просветленное небо вдруг разом хлынет рассветное пламя, и покроются тихие таежные протоки отблеском зари цвета надраенной меди. А там начнут перекликаться деревенские петухи с летящими спозаранку чибисами, и наконец расколют утробным грохотом утреннюю тишину отстоявшиеся за ночь тракторы. Песцов проснулся рано; в рассветном полумраке оделся, накрыл постель и тихонько вышел из избы, стараясь как можно осторожнее ступать на скрипучие половицы. На улице было свежо. Песцова охватило ознобом, и он долго бежал через весь выгон. Поле Егора Ивановича лежало за лугами, километрах в семи от села, и Песцов, чтобы не прийти туда слишком рано, завернул на ближние станы. Бывал он там уж не в первый раз, и молодые доярки встретили его шутками, как старого знакомого. - Что-то к нам Матвей Ильич зачастил? - Может, он в молочные инспекторы хочет пойти? - А что ж к нам не идти? Выбор у нас богатый. - Он уже выбрал... - Кого же? - Во поле березоньку. Песцов не умел отшучиваться. Он смущался от этих прозрачных намеков и сердился на себя: "Черт возьми! Дяде под сорок, а он отбрехиваться не научился". Потом Песцова поили парным молоком. Девчата в белых халатах, в белых косыночках окружили его, и он чувствовал себя среди них как больной в кольце докторов. - Покажите, как пройти на поле Егора Ивановича. - Вон через тот ложок ступайте. Потом протока будет - обогните ее справа. А там по лугам. А вы бы взяли кого-нибудь из нас в провожатые. Говорят, вы на пару уверенней ходите по полям. - Спасибо. В вожаках не нуждаюсь, - сердито ответил Песцов. - Смотрите не заблудитесь! - А то агронома на розыски пошлем, - кричали ему вслед доярки и смеялись. Песцов и в самом деле заблудился. Он перешел ложок, обогнул протоку, долго ходил по лугам, и снова попадались ему и протоки, и ложки, и болота. А поля так и не видно было. Наконец он услышал за кустарником грохот трактора. Он единым духом проскочил малорослый лесок и вышел прямо к зарослям высокой, шелестящей на ветру кукурузы. - Ах, черти! Ах, дьяволы! Ведь могут... Все умеют, - бессвязно вслух произносил он, идя по дороге, и трогал, оглаживал рукой кукурузные листья, словно волосы малого ребенка. Под высоким тальниковым кустом на обочине дороги сидел Степан в выгоревшей добела майке. Перед ним лежали на брезенте культиваторные лапки, окучники, тракторные запчасти, резиновые камеры. Поздоровались. - Наша семейная мэтээс, - усмехнулся Степан, указывая на все это добро. С увала прямо на них шел "Беларусь". За рулем, часто подпрыгивая, потряхивая головой, сидел Егор Иванович. Поравнявшись с кустом, он заглушил мотор и, кинув обычное приветствие в сторону Песцова, спросил Степана: - Ну как, подобрал культиваторные лапки? - Подобрал. - Ну и добре. Егор Иванович слез с трактора. На нем была такая же выгоревшая добела майка, рубаху он скрутил жгутом и повязал через плечо. - Вот оно дело какое: хватились было окучивать, да земля не пускает. У нее свои законы, - заговорил он с Песцовым. - А у вас? - Наше дело - приноравливаться. Неволить землю нельзя. Песцов смотрел на его небольшую сутуловатую фигуру, припорошенную золотистой пыльцой, на пыльные сапоги, на выгоревшие, землистого цвета волосы, и казалось ему, что Егор Иванович сам вышел из этой горячей земли и, как вещун, знает все ее повадки. - Земля - дело живое, - говорил Егор Иванович, присаживаясь. - Вот она, видишь, травка выросла, - указал он на высокий мятлик. - А на другой год здесь все по-другому вырастет, и метелки будут не те. А наше дело - чувствовать, как оно растет, и способствовать этому. Он скрутил толстую цигарку и долго курил ее до самого основания, прикапчивая пальцы, курил, как человек, знающий цену табаку. С пригорка, от куста, далеко, куда хватает глаз, видны картофельные грядки, в которые глубоко врезается клин шелестящей на ветру кукурузы. - Это все ваше? - спросил Песцов. - И тут наше, и там, за увалами, тоже наше. А скажите мне, у американского фермера, такого, что в средних ходит, больше земли? - Меньше. - Песцов улыбнулся. - Вот так и запиши, что фермер Никитин рабочих не держит, все делает своими руками. - Правда, племянница помогает... спасибо ей, - добавил он после паузы, испытующе глядя на Песцова. - А кто она? - Надя... агрономша. - Она ваша племянница?! - удивился Песцов. - Да. - Вот оно что! Тогда все ясно. - Что ж это у вас прояснилось, если не секрет, извиняюсь? - Егор Иванович прищуркой смотрел на Песцова. - Это я так, свое. - Ну да, свое - не чужое. Песцов отвел глаза и стал оглядывать поле. - Ну как, хороша? - спросил тем же тоном Егор Иванович. - Кто? - отозвался Песцов. - Про кукурузу спрашиваю, - улыбнулся Егор Иванович. - Ах, кукуруза! - Да, да, кукуруза. - Очень хороша! Очень... - Ну то-то! - удовлетворенно крякнул Егор Иванович. Степан, заметив, что батька собирается основательно поговорить, сел за руль. Через минуту его трактор, поднимая легкое пыльное облачко, поплыл по картофельному морю, туда, где виднелись две фигурки пропольщиц. - Это моя хозяйка с невесткой. Она у нас продавец, по вечерам в магазине, днем - в поле. Стараемся. Работаем, как на огороде... - Ну, там в основном мотыгой стараются, - усмехнулся Песцов. - Мотыгой, известно... Ноне, спасибо Надьке, хоть трактором вспахали, а то ведь лопатами вскапывали... - Неужели нельзя избавиться от этой огородной каторги? - Если по-хорошему взяться за землю, никакой нужды в огородах не будет. Ведь раньше, до колхозов, у нас сады были, а картошка - в поле. Бывало, и яблоки, и сливы, и вышенье... За садом отведешь грядок десять под капусту да огурцы, и хватит... Теперь все картошка заняла. Съела сады... И село облысело, смотреть тошно. Срамота. - Так что же нам мешает? В чем собака зарыта? - А я тебе скажу... Все дело в подходе к земле. Вон давеча Степка стал окучивать. Смотрю, ведет окучники, и где картошку заваливает, а где и совсем подрезает ее. Стой, говорю! Жесткая земля! Подсохла... Да в каком же наряде такое предвидеть можно. Хорошо, как это моего звена картошка. А если бы она ничейной была, просто колхозной? Послали Степку, он и попер бы. Ну, подвалив