зя, Мария Васильевна, личную жизнь чужого человека ставить в зависимости от своей общественной точки зрения. Это, извините, не марксистский подход. Что ж такого, что наши с вами взгляды расходятся. Почему Зинка должна отвечать за это? Только потому, что она ваша сестра? Но это и есть проявление чувства собственности в семейных отношениях. Отсюда один шаг к союзу с собственником вообще, то есть с кулаком. - Нет, Сенечка, с тобой нельзя серьезно говорить. Ты форменный балбес и демагог. - Вот видишь, и до оскорбления дошли. А все только из-за того, что я высказался за решительные действия. - Да прежде чем действовать, надо разобраться! - Мария стала горячиться. - Мы же не к песиголовцам едем, а к людям. Почему низовой актив не выдвинул кулаков на обложение? Ведь есть же все-таки какие-то причины? - А мне плевать на эти причины! - повысил голос и Сенечка. - Спелись они... Причины? Вон излишки хлеба государству не сдают, а на базар везут. Здесь тоже причину искать надо, да? Рассусоливать? Нет. Спекуляция, и точка. - Какая ж тут спекуляция? Разве они везут на базар чужой хлеб? Спекулянт тот, кто перепродает. А кто продает свой хлеб - не спекулянт, а хлебороб. - Так почему ж он не продает его государству? Дешево платят, да? - Дешево, Сенечка. Ты слыхал о "ножницах"? Так вот за последние годы цены на промышленные товары, на инвентарь поднялись вдвое, а заготовительные цены на хлеб остались те же... Правда, на базаре они выше. Вот крестьянин и везет туда. Ему ведь бесплатно никто инвентарь не даст. Сенечка обернулся и долго, пристально глядел на Марию. - Ты чего, разыгрываешь меня, что ли? - спросил и криво, недоверчиво усмехнулся. И Мария усмехнулась: - Что, крыть нечем? А ведь такие слова тебе могут сказать и на сходе, и на активе. Ну, уполномоченный, вынимай свой наган... - Иди ты к черту! - Сенечка отвернулся и стеганул лошадь. Дальше до самого Гордеева ехали молча. Лошадь и впрямь оказалась выносливой - всю дорогу трусила без роздыха, и когда подъезжали к селу, на спине и на боках ее под шеей проступили темные полосы, а в пахах пена закурчавилась. Заехали к Кашириной. Лошадь привязали прямо возле веранды, отпустили чересседельник, кинули травы. Из дверей выплыла Настасья Павловна в длинном розовом халате: - Марусенька! Душечка милая! Какими судьбами? Иди ко мне, касаточка моя... Мария вбежала на веранду и кинулась в объятия к Настасье Павловне: - Как вы тут поживаете? - Слава богу, все хорошо... А ты смотри как изменилась! Похудела... Строже стала. Или костюм тебя старит? Не пойму что-то. На Марии была серая жакетка и длинная прямая юбка. - Должность обязывает, Настасья Павловна... - сказала вроде извинительно. - В платье несолидно в командировку ехать. - Ну, ну... А это кто? Познакомь меня с молодым человеком. - Секретарь Тихановской ячейки, учитель... Семен Васильевич, - представила Зенина Мария. Сенечка крепко тиснул мягкую руку буржуазному элементу, так что Настасья Павловна скривилась. - А Варя где? - спросила Мария. - Спит еще... Вы так рано пожаловали. Дел, что ли, много? - Да, дела у нас неотложные, - важно сказал Сенечка. - Проходите в дом. Может, отдохнете с дороги? Я самовар поставлю. - Извините, мне не до чаев... - сказал Сенечка и, обернувшись к Марии: - Часа через два зайду. Потом спрыгнул с веранды, надел ящик с гармонью через плечо и ушел. Чай пили на веранде; посреди стола шумел никелированный самовар, а вокруг него стояли плетенки с красными жамками, с молочными сухарями, с творожными ватрушками, да чаша с сотовым медом, да хрустальная сахарница с блестящими щипцами, да сливочник, да цветастый пузатый чайник. Настасья Павловна розовым пуфом возвышалась над столом, восседая на белой плетеной качалке. На Варе была из синего атласа кофта-японка с широким отвисающим, как мотня, рукавом, ее пухлая белая ручка выныривала из рукава за жамками, как ласка из темной норы, - схватит и снова спрячется. А над верандой цвела вековая липа, ее тяжелые в темных медовых накрапах резные листья свисали над перилами, касаясь плеч Настасьи Павловны, их влажный тихий шорох сплетался с гудением пчел в монотонную покойную мелодию. От близкой реки тянуло свежестью, горьковато-робко веяло от скошенной травы, и распирало грудь от душного пряного запаха меда. - Ну, как тебе на новом месте? - поминутно спрашивала Настасья Павловна Марию. - Как в начальстве живется? - Я ж вам сказала - никакая я не начальница, - отговаривалась Мария. - Я простой исполнитель, понимаете? - Как то есть исполнитель? Судебный? Или вроде дежурного по классу, что ли? - улыбалась Настасья Павловна. - Вот именно... каждый день отчитываюсь - кто чем занимался, а кто где набезобразил... - И с доски стираешь, - смеялась Варя, обнажая ровные белые зубки. - За всеми не успеешь... Район большой, - в тон ей сказала Мария. - А сюда с каким заданием? - спросила Настасья Павловна. - Излишки хлебные не сдают... Поэтому вот и прислали. - Господи, какие у нас излишки? Гордеево не Тиханово, не Желудевка. Там места хлебные. - Там-то сдали. План давно выполнили. - Не понимаю, какой может быть план, когда речь идет об излишках? - Настасья Павловна от недоумения даже пенсне сняла. - На излишки тоже спускают план, - сказала Мария. - Ну, деточка моя, что ты говоришь? Излишки - значит лишнее. Был у человека хлеб. Он рассчитывал съесть столько-то. Не съел. Осталось лишнее. Как же на это лишнее можно сверху дать план? - Ой, Настасья Павловна, тут мы с вами не сговоримся. Поймите, государству понадобился хлеб, оно дает задание областям, округам, районам - изыскать этот хлеб. То есть определить излишки, ну и попросить, чтобы их сдали. - А их не сдают! - Варя опять засмеялась. - Вот вы и узнайте - почему не сдают, - сказала Настасья Павловна. - Потом сообщите туда, наверх, не сдают, мол, по такой-то причине. Измените закупочные цены - и все сами повезут эти излишки без понужения. Ведь как все просто. Варя опять залилась смехом, запрокидывая голову, а Мария, вся красная, заерзала на стуле. - Поймите, Настасья Павловна, страна вступила на путь индустриализации. Нужны средства, колоссальные усилия всего народа. Каждая копейка должна быть на счету. - Ну да, конечно... Золото с церквей сняли, драгоценности отвезли... А теперь усилия. Да кто ж против усилий? Речь идет о том, чтобы эти усилия распределять равномерно в обществе. Почему какой-нибудь там Орехов или Потапов должны отдать за бесценок сэкономленный хлеб? Вы же от своего жалования не отказываетесь во имя индустриализации, - Настасья Павловна тоже раскраснелась. - Но я подписалась на заем! - И они подписались... - Ну хватит вам! - хлопнула Варя ручкой по столу. - Вон как обе распалились. Еще не хватает поругаться из-за пустяков. - Это не пустяки, - сказала Мария. - Согласна, согласна, - закивала Варя. - Но за чаем все-таки принято не политикой заниматься. Мы с тобой не виделись целую вечность... Подружка, называется... Приехала, подняла человека с постели ни свет ни заря - и развела канитель про усилия. Ты свои усилия напрягай знаешь где?.. - Я не пойму... Ты что, моим приездом недовольна? - перебила ее Мария. - Ну, Манечка, милая, не будь букой, не сердись! - Варя прильнула к ней и сказала на ухо: - А мы с Колей помирились. - С Бабосовым? Он был у тебя? - Был, Маня, был... У-ух! - Варя зажмурилась и головой потрясла. - Почти неделю здесь куролесили, - сказала Настасья Павловна. Минутное возбуждение сошло с нее, как с гуся вода, она сидела опять покойной и удоволенной. - Мы с ним пожениться хотим, - доверительно шепнула Варя. - В который раз? - усмехнулась Мария. - Злюка, злюка! А я вот, пожалуй, возьму и не скажу тебе... - Что еще за секрет? - Этот секрет пол-Гордеева знает, - усмехнулась Настасья Павловна. - В Степанове собирается, к Бабосову. - Ты к Бабосову? Насовсем? - Ну не так чтоб насовсем... Пожить, приглядеться. Его в Степановскую десятилетку перевели. Да! - она хлопнула Марию по коленке. - И Успенский там же. Поселились они временно в бывших ремесленных мастерских. Школу приводят в порядок, получают имущество. - Я слыхала, - сдержанно сказала Мария. - Говорят, ты с Успенским того? - Варя пошевелила пальчиками. - Перестань, глупости! - Мария снова пунцово зарделась. - Ой, батюшки мои! - всплеснула руками Настасья Павловна. - Я ж совсем позабыла - у меня курица посажена на гнездо и корзинкой накрыта. - Она поспешно встала и ушла на двор. - Ты надолго сюда? - спросила Варя. - До понедельника. - А ты бы смогла вернуться в Тиханово по Степановской дороге? - Можно... - Знаешь, что я надумала? Давай поедем завтра вечером. В Степанове заночуем. А утром двинешься в Тиханово. Там пустяки. - Надо подумать... - Манечка, милая, это ж такой момент. Представляешь, соберемся вместе! Я, ты, Коля, Дмитрий Иванович... Что будет! Что будет! - У меня ж еще дела. - Ах, их до смерти не переделаешь. Поедем! Маня, учти, второй молодости не бывает. Это врут про нее. - Я ж не одна... Со мной этот балбес... Кстати, сколько времени? - глянула на часы. - Ого! Уже десятый час. Где он там запропастился? Пора бы уже и делом заняться. Но вместо Сенечки появился председатель сельсовета Акимов Евдоким - квадратный широколицый мужик в черном пиджаке и флотской тельняшке. - Вот, оказывается, кто к нам припожаловал, - гудел он, подминая скрипучие ступени. - Здравствуйте, Мария Васильевна! Рады вас видеть, - протягивал он свои короткие толстые ладони с затейливой татуировкой. Появилась Настасья Павловна. - К столу, пожалуйста, Евдоким Федосеич. - Премного благодарны, Настасья Павловна. Я уже отчаевничал. - Акимов галантно обошел всех дам и притронулся своей корявой ладонью к мягким ручкам. Сел, обращаясь к Обуховой: - Вы по делу к нам или в гости? - По делу, и лично к вам. Только было собралась идти. - Вон как! А вы, случаем, не на пару приехали? - Да. Со мной тут Зенин, секретарь Тихановской ячейки. Вы его видели? Акимов усмехнулся и смущенно крутнул белесой головой: - Не знаю, как и сказать, - поглядел на пол, потом спросил: - Вы знаете, где он? - Где? - Мария почуяла что-то недоброе. - В избе-читальне лотерею устроил. - Какую лотерею? - Гармонь продает... Разыгрывает то есть. Вся застолица грохнула затяжным смехом, а Мария покрылась красными пятнами: - Вы это серьезно? - Да какие там шутки. Заходит ко мне участковый агроном и говорит: "Эй, ты, власть! Ты чего это цирковой балаган устроил в избе-читальне?" Какой балаган, спрашиваю. Форменный, говорит. Приехал из Тиханова какой-то тип, сперва по домам шастал, как поп, потом собрал ребят в избу-читальню и гармонь там разыгрывает. Я туда бежать. Разгоню, думаю, паршивцев. Влетаю - мне избач навстречу. Евдоким Федосеевич, говорит, не гневайся. Это уполномоченный из райкома. Кто его знает? Может, у него, говорит, форма агитации такая. Он, мол, приехал с Марией Васильевной Обуховой. Она сидит у Кашириной. Сходи, узнай - в чем дело. - Боже мой, какой позор! - Мария встала. - Надо немедленно идти туда, остановить его. - Хуже будет, Мария Васильевна, - сказал Акимов. - Поначалу я сам думал - разогнать, и все. А потом смикитил - это ж скандал на всю округу. Он ведь уполномоченный... - А что же делать? - Пойдем и переждем эту лотерею. Сделаем вид, что все нормально. А потом всыплем ему, когда народ разойдется. - Пошли! Еще поднимаясь от Петравки на высокий уличный бугор, где стояла изба-читальня, они услышали визгливый голос Сенькиной ливенки, доносившийся сквозь раскрытые окна. Играли вальс "На сопках Маньчжурии". - Качество проверяет, - сказал Акимов. В читальне было битком набито парней. Сенечка сидел на столе, опершись ногами на скамью, и самозабвенно наяривал старинный вальс - нос кверху, глаза под лоб упустил и даже головой покачивал от удовольствия. На протиснувшуюся Марию и Акимова только глянул туманным взором и отвернулся. Играл при гробовом молчании, зная цену своему искусству. Рядом с ним лежала кепка, полная белыми лотерейными ярлыками. Кончил играть, откашлялся, как модный тенор, и спросил публику: - Ну как? - Мехи сильные. - Голосисто... В Веретье, поди, слыхать. - А строй? - Что строй! - сказал Сенечка. - Ты глухой, да? Я ж "На сопках Маньчжурии" не то что сыграл - выговорил. Не всякая хромка тебе так вот распишет. - Чего там говорить, забористая гармонь. - Да. Голоса выдержанные, - послышались одобрительные возгласы. - А как насчет басов? - Что басы? - Вразнобой пусти! - Пусть страданье сыграет! - Какое - саратовское или сормовское? - Давай сормовского. Сенечка рванул мехи, и тотчас с первого колена влился в его разухабистую бурную мелодию легкий лукавый голосок: Сормовской большой дорогой Пробирался на Кавказ... Второй куплет подхватил из другого угла невидимый яростный бас: На базарном перекрестке Продавала девка квас... Первый голос игриво, насмешливо уводил за собой дальше: Я спросил у ней напиться, Она, дура, не дала. Бас, очнувшись, ухнул зычно, как из бочки: Я спросил у ней... Но тут гармонь рявкнула и испустила дух. - Все, - сказал Сенечка. - Дальше пойдет нецензурный мат. При женщинах запрещается. Он оставил гармонь, поднял кепку, пошевелил сложенными ярлыками: - Ну, все согласны тянуть? Никто не хочет взять назад деньги? Молчание. - Тогда приступим. Значит, двадцать девять номеров пустых, один выигрышный. Подходи по очереди. Ребята стали подходить и вынимать билеты. Кто разворачивал тут же и бросал, плюясь себе под ноги, кто отходил к порогу и там тихонько матерился. Наконец объявился счастливчик. Он поднял кулак и заржал: - Га-га-га! Вот она, ласточка... попалась! - А ну-ка, прошу! - сказал Сенечка, беря билетик. - Сейчас проверим, сейчас... Правильно, роспись моя. Так, ваша фамилия, имя и отчество. Парень назвался. Сенечка записал его в блокнот и сказал: - Вас вызовем через неделю по почте, открыткой на заключительный тур. Гармонь разыграете вчетвером, то есть победители четырех кустов. Все, товарищи! - И, обернувшись к избачу: - Попросите публику оставить помещение. Когда ребята вышли, Мария, еле сдерживаясь, процедила: - Ты что же делаешь, артист? - Как это что? То самое, что обязан, и вам рекомендую так же выполнять свою задачу. - Какую задачу? Балаганить, да? - сорвалась на крик Мария. - Но, но... Давай потише. Пока ты чай распивала, я зажимщиков хлеба выявлял. - Каких зажимщиков? - Тех самых, что излишки не сдают. - Сенечка достал из кармана свернутый вчетверо тетрадный лист, развернул его и подал Акимову: - Это ваши люди? Читайте! Те, которые излишки не сдали. Акимов пробежал список глазами: - Они. Кто вам дал этот список? - Секретарь сельсовета. Да, да, ваш секретарь. С этим списком я и ходил по дворам, вроде бы агитировал в лотерею сыграть на гармонь, а сам глядел, где рожь спрятана. - Ее, что ж, под порогом прячут, рожь-то? - усмехнулся Акимов. - А где ее прячут? Ну-ка скажи! В сусеках, что ли? - Ну, не в сусеках... В бане, на сушилках... - Ага, еще в чулане, - подсказал ехидно Сенечка. - Можно и в чулане. - А вы пойдете с комиссией и враз все отберете... Ждите, так вам и положат. Эх вы, горе-сыщики! - Сенечка покачал головой. - Ноне дураков нет. Уж если прячут, так надежно. Вот я и спрашиваю вас - где? - В землю зарывают, - сказал избач. - Чепуха! Это вам не осень и не зима. Сейчас в земле рожь прорастет. Теперь прячут в сухом месте, в подпечнике. - Чего? - сказала Мария. - Села баба на чело... Вот, в списке подчеркнуты три фамилии. У них под печкой хранится хлеб. - Ты что, лазил туда? - спросил Акимов. - Вот еще! Я гармонист. Пришел - гармонь показал, страданье сыграл. Ну а сам глазом чик! Если есть новые доски на подпечнике или свежие затесы - значит, хлеб спрятан там. Будьте уверочки. Сходим! - Ты не ошибаешься? - спросила Мария. - А если и ошибаюсь, ну и что? Мы ж приехали дело делать. Вскроем, составим акт... - Ну что ж, сходим хоть к Орехову Павлу Афанасьевичу, - сказал Акимов. - Он ближе всех живет. - Как? Идти ломать подпечник? У меня таких полномочий нет, - решительно возразила Мария. - Я не пойду. Свяжитесь с прокурором. - Может, понятых позвать? - заколебался Акимов. Мария пожала плечами: - Мы можем только пригласить кого-то, вызвать на беседу или сходить поагитировать. Но обыск делать? Извините! У меня еще голова на плечах. - Вот это и есть либеральные мерехлюндии, - сказал Сенечка. - Мое дело выяснить и доложить. А вы как хотите. Если отказываетесь акт составлять, тогда нам вместе делать нечего. Ну пойдем акт составлять? - Нет, - сказала Мария. - И я не стану, - сказал Акимов. - Как хотите! - Сенечка закинул гармонь на спину и двинулся к дверям, у порога остановился: - Я пошел в Веретье. Буду работать один, как подсказывает мне совесть. Но учтите, на вашу бездеятельность и покрывательство напишу докладную. - Н-да... Вот тебе и точка с запятой, - Акимов сел за стол и нахмурился. - Вот что, Тима, сходи-ка к Орехову, позови его сюда, - наказал он избачу. - Если хозяина нет, давай хозяйку. Надо разобраться. - Я в момент, - худенький белобрысый избач, в лапоточках, синие штаны навыпуск, вихрем слетел с высокого крыльца и помотал вдоль уличного порядка, только голова замелькала. - Садись, Мария Васильевна, в ногах правды нет. Какие у вас еще задания? Говорите. Акимов вынул кисет, свернул цигарку, закурил, смахивая табачные крошки в ладонь. - Задание наше известное, Аким Федосеевич, - Мария усмехнулась. - Говорят, у вас кулаки внезапно исчезли. - А-а, - протянул Акимов. - Индивидуальных обложений нет. Известно. - Ну и как же насчет кулаков? - У нас был один Осичкин, да уехал в прошлом году. В его доме сейчас ветпункт. А чего ты спрашиваешь? Ты же сама знаешь. Не один год, чай, работала у нас в Гордееве? - А Звонцов? - Подрядчик, что ли? - Ну? - Он бросил штукатурные подряды. И бригада его распалась. Теперь он от селькова работает в лесу на заготовках. Жалованье получает. Какое же ему давать индивидуальное обложение? Что обкладывать? Хозяйство вы его знаете. - А лошади? - Дак у него теперь одна рабочая лошадь. Второй рысак. Разве что рысака обложить? Но вроде бы такого постановления нет. - А Потаповы? - Мельники? Братья Потаповы, конечно, народ крепкий. Но ведь работников они никогда не держали. Сами вдвоем справляются... Мельница у них на два постава, тебе известная. Доход комиссия определила еще в прошлом году... в три тысячи. Подоходный налог они платят исправно. А в хозяйстве у них всего по лошади да по корове. Как же их обкладывать? С какой стороны? Акимов свел свои толстые обветренные губы трубочкой и начал пускать в потолок дым кольцами. - Что же, выходит, претензии к вам напрасные? - спросила Мария. Акимов подался грудью на стол и, глядя на нее исподлобья грустными серыми глазами, сказал с оттенком горечи: - Разве в нас дело? Я же не надувало мирской, не фальшивомонетчик. Я коммунист, четыре года на флоте отслужил и здесь тружусь примерно, хозяйство свое содержу в порядке, чужого ничего не беру. Почему ж мне не верите? И актив у нас мужики честные, что надо. Мы ж не дети - видим, кто и как живет. А вы нас подозреваете в укрывательстве, а? Мария отвернулась от его пристального взора: - Вы говорите так, будто я питаю к вам это самое недоверие. Не беспокойтесь, я по домам не пойду. - Да пожалуйста. Мы ничего не скрываем. - Евдоким Федосеевич, а почему колхоз "Муравей" излишки не сдал? Акимов как-то по-детски хмыкнул: - А он их на портки выменял. - Как это? - Да так. Вы сегодня вечером свободны? - Разумеется. - Пойдемте на агроучасток. Как раз сегодня разбирают председателя колхоза. Вот и познакомитесь с ним, от него все узнаете. Вошел избач с худым и погибистым мужиком в лаптях и посконной рубахе, подпоясанной оборкой. - Здравствуйте вам! - сказал вошедший, степенно сгибаясь и подавая заскорузлую большую руку. - Садитесь, Павел Афанасьевич, - пригласил его Акимов на скамью. Орехов сел, осторожно поглядывая то на Акимова, то на Марию. Выражение его постного в жидкой рыжей бороденке лица было таким, как будто бы его только что разбудили и он не поймет, где очутился. - Павел Афанасьевич, вот представитель района интересуется, почему ты хлебные излишки не сдаешь? - Дак ведь нету излишков-то. - А говорят - под печкой у вас хранится хлеб? - сказал Акимов. Орехов дернулся и захлопал глазами. - Ну, чего молчишь? - Я, эта, из амбара перенес в подпечник хлеб-от... Крысы там донимают. - За тобой числится десять пудов излишков. Почему не сдаешь? - У меня всего-то пудов десять будет. Вот с места не сойти, если вру. Еле до нового дотянуть. Ты ж знаешь, сколь у меня едоков-то. - У него дернулась верхняя губа и покраснели, заводянились глаза. - Евдоким Федосеевич, - выдавил хрипло, - не губи детей! Перенеси на осень. Сдам до зернышка. Вот тебе истинный бог - не вру, - и перекрестился. - Чего ж ты молчал, когда излишки тебе начисляли? - спросил Акимов. - Меня никто не спрашивал. Зачитали на сходе, и валяй по домам. - Ну, что будем делать? - обернулся Акимов к Марии. - Акт составлять? Сам признался, что хлеб есть. - Пусть идет домой, - ответила Мария. - Премного вам благодарны, - Орехов поспешно вскочил, низко поклонился, и только его и видели. - Теперь до дому будет бежать без роздыха, - усмехнулся Акимов, глядя в окно. - Других будем вызывать? - Нет. - Мария встала. - Для меня картина ясная. Извините за хлопоты, Евдоким Федосеевич. Я похожу здесь по селу. В школу загляну. Старое вспомяну. - Отдыхайте. Вечером приходите на чистку. - Приду. Часов в пять на агрономическом участке, в бывшей барской усадьбе возле Веретья открылось очередное заседание. На скамейках расселись человек пятьдесят местных крестьян. Окружная комиссия из трех человек - все в белых рубашках с расстегнутыми воротами - двое лысых, один с бритой головой - сидела за столом, лицом к публике. Намеченных для чистки выкликали строгим зычным голосом: - Коммунист Сидоркин! - Здесь! - отзывалось тотчас из зала, человек вскакивал, как на военной поверке - подбородок кверху, руки по швам, и шел к столу, становился с торца, так чтобы есть глазами начальство, а ухо держать к публике - вопросы сыпались не только из-за стола. Когда Мария пришла на чистку, донимали этого бедолагу больше всего из зала. Он стоял красный и часто утирался рукавом синей рубахи. - Вы, извиняюсь, коммунист. В бога не верите. А зачем крестины устроили? - спрашивал крупноголовый старик, стриженый под горшок, и учтиво оборачивался к председателю комиссии: - Я правильно говорю? - Правильно, - подтверждал тот басом. - Сидоркин, отвечайте! - Товарищи, это ж не настоящие крестины. Ребенка в купель не кунали. - А чем ты нам докажешь? - выкрикивал с передней скамейки Сенечка Зенин. Он был уже здесь. - Ну спросите хоть крестную с крестным. Они подтвердят мое показание. - Ах, значит, кум с кумой были? А что это, как не предмет религиозного культа? - торжествовал Сенечка. - Но ведь крест не надевали, - отбивался Сидоркин. - При чем же тут религиозный культ? Чего вы на меня напраслину валите? - Погоди, погоди, - остановил его бритый председатель. - А застолица была? Выпивка то есть... Сидоркин задышал как притомленная лошадь, утерся рукавом и согласно мотнул головой. - Вот вам и доказательство, - сказал председатель. - Разрешите мне! - потянул руку Сенечка. Председатель дал знак рукой, Сенечка встал: - Товарищи, вот вам двойное нутро одного и того же лица: на словах он - член партии, работник советской кооперации, а на деле - темный приспешник старинных церковных обрядов. Комиссия разберется, место ли такому человеку в кооперации и тем более в рядах партии. Между прочим, завтра праздник международной кооперации - смотр боевых сил ее членов. А что это за боевая единица, которая занимается пьянкой в честь крестин? Факты говорят сами за себя. - Сенечка сел. - Хорошо выступил товарищ, - сказал председатель и поглядел в зал: - Еще желающие есть? Может, предложения будут?.. - Вы свободны. - Председатель кивнул Сидоркину. Тот вышел. - Кто там очередной? - спросил председатель соседа справа. Такой же строгий, насупленный сосед указал темным толстым пальцем на список. - Ага, - кивнул председатель и прочел: - Миронов Фома Константинович! - Здесь! Это был молодой рослый мужик лет тридцати, чисто выбритый, в отглаженном коричневом костюме и в галстуке. По всему было видно, что готовился он к этой чистке серьезно и тщательно. - Расскажите нам вашу трудовую автобиографию, - попросил председатель. Миронов вяло и долго рассказывал, где родился, кто отец с матерью, на ком женился и прочее. Его почти и не слушали, в зале шушукались, члены комиссии задумчиво и строго смотрели прямо перед собой, погруженные в свои мысли. Но только дела дошли до колхоза, все оживились. - Кто вас надоумил создать колхоз? - Ну, кто меня надоумил? Собрались как-то ко мне мужики с нашего поселка. Я им прочел решение Пятнадцатого партсъезда о коллективизации. А потом и говорю: давайте, мужики, попробуем и мы создать колхоз. Конечно, кто хочет. Было нас человек пятнадцать. Одни сразу отказались, другие говорят - надо с бабами посоветоваться, а шесть человек тут же записались у меня за столом. Еще двое к нам примкнули, с бабами посоветовались. Значит, на восемь хозяйств у нас оказалось семь лошадей. Двое вступило безлошадных, а у меня было две лошади. Договорились - лошадей всех свести ко мне на скотный двор, а коров своих я переставил в конюшню. Вот и создали колхоз... Попросили председателя Гордеевского сельсовета Акимова, чтобы нарезал нам пахотные поля в одном массиве. Ну, от Гордеевской дороги к болоту он выделил нам, колхозу... И сенокосы нарезал близкие, за полверсты от деревни, к лесу. Стали семена собирать. Оказалось - я, да братья Синюхины, да Санек Мелехин семена сохранили. А у других колхозников семян не было - за зиму все съели. Делать нечего, пришлось мне за других вносить. Рожь и овес у меня были... А вот проса на две десятины не хватило. Пришлось и семянное просо мне покупать. Жена ездила за просом в Козлов. - А что в результате вышло? - спросил председатель комиссии. - Обождите, - нелюбезно оборвал его Миронов и продолжал: - Весной, значит, провели сев. Совместно. У меня была сеялка. И все яровые мы посеяли только сеялкой. А пары еще и прокультивировали. Кто культивировал да бороновал пары, а кто сенокосы расчищал, дрова рубил. Бабы пололи проса. То есть артельно дела пошли. А наступил сенокос - пришли к выводу: детей одних оставлять нельзя. Назначили домоседкой одну колхозницу Варвару Мелехину, снесли к ней детишек. А ей платили, как бы она ходила вместе с другими на сенокос или на жатву. Вот и результат появился. Первый год, то есть прошлый, был для нашего хозяйства успешный, мы получили с каждой десятины по сто пятнадцать пудов. И сеном себя обеспечили с избытком. В этом году в наш колхоз вступило еще два хозяйства. - Вопросы имеются? - спросил председатель. - Прошу! - Сенечка Зенин поднял руку и, получив разрешение, встал: - Вам были определены хлебные излишки. Почему вы их не сдали? Миронов, переступив с ноги на ногу, оглянулся в зал, словно ища поддержки, и стал путано объяснять: - Дело в том, что мы купили много инвентаря и двух лошадей. Всю выручку израсходовали. - А налоги? - спросил председатель. - Налоги полностью внесли. И хлебозаготовки выполнили одними из первых... Ну вот. Денег, значит, не было. А тут на общем собрании решили - купить мануфактуры, чтоб одеть колхозников во все одинаковое... Рязанское отделение Ивановтекстиль пошло нам навстречу - дало несколько кусков материала. - А вы продали хлеб на базаре? - крикнул Сенечка. - Значит, несколько кусков, - смущенно повторил Миронов. - Из одного куска красного сатина мы сшили колхозницам по платью и по красной косынке. А из черного материала - мужикам на брюки... Не знаю, что за материал. Ну, вроде "чертовой кожи". А еще из одного куска решили сшить детишкам парные костюмы, чтобы они выделялись чем-то среди других. Все ж таки колхозники. - Ага, выделение за счет спекуляции! - крикнул опять Сенечка. - Хорош колхоз, ничего не скажешь. В зале зашумели, а Миронов сказал: - Я не спекулянт. - Может, вы интересы государства выше собственных ставите? - спросил опять Сенечка. - Тогда поясните, почему вы государственные излишки пустили на женские наряды? - Бабы ночью уговорили! - Надышали... Гы-гык! На красной шее Миронова веревками вздулись жилы. Он молчал. Мария только теперь заметила в углу тесно сбившуюся, притихшую стайку женщин в красных платьях и в косыночках. Что-то резкое полоснуло ее по сердцу, и она крикнула, не помня себя: - Прекратите издевательство! Председатель забарабанил ладонью по столу. - Товарищи, попрошу соблюдать спокойствие, - гася неожиданную вспышку, сказал он. - А вы, товарищ Миронов, свободны. Объявляется перерыв. Все разом встали и двинулись на выход. Проходя мимо Марии, Сенечка выдавил сквозь поджатые губы: - Поговорим в райкоме, товарищ Обухова. - Нет! Нам с вами говорить не о чем. 11 Тихим воскресным вечером Мария с Варей приехали в Степанове. Еще солнце стояло высоко и с дальнего заречного бугра от белой колокольни, возвышающейся над мягкими куполами вязов и лип, доносился густой и вязкий вечерний благовест. Народ, одетый по-воскресному - бабы в белых платочках и в длинных темных юбках, мужики в картузах и в хорошо начищенных хромовых сапогах, - тянулся извилистыми тропами по открытому пологому взъему к церкви. При въезде в село из окон земской больницы - трех длинных деревянных корпусов под зеленой крышей - отрешенно и долго глядели на них больные в синих облезлых халатах и в белых колпаках. В больничном сквере паслись телята и свиньи, расхаживали куры. Сельская улица встретила их разноголосым собачьим лаем, кружением возле телеги шустрых босоногих ребятишек: - Тетенька, дай на телеге прокатиться! - Отойди прочь, ну! - отгоняла их кнутом от задка Варя. - В колесо попадешь - ногу сломаешь. Один из пареньков сделал ужасное лицо и схватился за голову: - Тетенька, у тебя ось в колесе... Останови скорее! - Стой, Маша, стой! С колесом что-то случилось, - испуганно крикнула Варя. - Будет тебе, глупая, - обернулась та. - Над тобой же смеются. - Не-е, тетенька... Правда, у вас ось в колесе... - Вот я вам, мошенникам... Бывшая ремесленная школа с красным двухэтажным учебным корпусом и приземистыми, длинными мастерскими стояла за селом на крутом берегу Петравки. Перед школой был широкий, заросший травой плац с высокой перекладиной, на которой висели два обрывка толстого каната и длинный шест, с турником и брусьями, с гигантскими шагами и с длинной коновязью возле самого палисадника. Мария привязала лошадь за коновязь, отпустила чересседельник, кинула травы. Варя сидела в тарантасе и растерянно глядела на пустынный плац, на запертую школу, на сиреневый палисадник. Нигде ни звука... - Ты чего, передумала, что ли? - спросила Мария. - Неужто опять обманул, подлец? - сказала Варя, передергивая нижней губой. - Он же обещал ждать вечером в школе. - Может быть, где-то здесь? Надо поискать. - Что он, иголка, искать его? - Варя, раздраженная, чуть не плача, спрыгнула с тарантаса. Обошли все школьные подъезды - заперто, тихо, пустынно. Заглянули в мастерские, и там никого. Одно окно было занавешено газетами. Посмотрели с завалинки в верхнюю фрамугу - посреди комнаты стоял стол, на нем хлеб, колбаса, сыр, огурцы, бутылки вина и водки, на стульях в беспорядке висели рубашки, брюки, под койками валялись ботинки. А на койках, сваленные в кучи, лежали зеленые диагоналевые брюки и френчи с золотыми погонами. На кроватных спинках висели ременные портупеи... От этой загадочной комнаты, от незнакомых одежд, от запертой школы, от этой тишины, безлюдности веяло каким-то мистическим страхом. - Что бы это значило? - спросила Варя. - Не знаю... Вымерли все, что ли? Они вышли на высокий каменистый берег Петравки. Далеко внизу кто-то плескался в широком темном омуте, доносились мужские голоса. - Это они! - воспрянула Варя и заголосила, приставив руки трубочкой к губам: - Коля-а-а! - А-а-а! - отозвалось эхо от дальнего пустынного берега. Потом снизу донесся голос Бабосова: - Ого-го-о-о! Варюха, давай сюда! Кидайся в омут! Варя, скинув туфельки, в одних носочках побежала вниз по каменистым уступам. - Куда ты, сумасшедшая? - крикнула Мария. - Шею сломишь! Варя и не оглянулась, неудержимо и быстро скатывалась все ниже и ниже, словно колобок. Белая кофта-разлетайка трепетала на ней, как на веревке в ветреный день. А от омута, из тальниковых зарослей вышел ей навстречу Бабосов в одних трусах. Мария обошла обрывистый бугор по дальней тропинке и спустилась к речке. Возле тальниковой стенки, кроме Бабосова и Вари, она встретила Успенского и едва знакомого ей Костю Герасимова, степановского учителя, секретаря партийной ячейки. Это был носатый, здоровенный малый с красивым, но рябоватым лицом. Они с Успенским, оба сухие и жилистые, боролись на руках, подпрыгивая и кривляясь, точно дикари в пляске. Бабосов с Варей отошли за куст и, занавесившись ради смеха полотенцем, беззастенчиво целовались. - Здорово, белогвардейцы! - крикнула, подходя, Мария. - Чш-ш! - Успенский приставил палец к губам и оглянулся. - Откуда тебе известно? Бабосов испуганно отпрянул от Вари и обалдело уставился на Марию. - Кто вам сказал? Растерянно, с недоумением на лице окаменел и Костя. - Вы чего? - удивилась Мария, сама не понимая, в чем дело. - Кто тебе сказал про белогвардейцев? - спросил опять Успенский. - Никто не говорил. - Откуда же ты знаешь про нашу операцию? - Какую операцию? - Ой, ребята, значит, вы что-то задумали? - сказала Варя. - А мы видели в вашей комнате офицерские мундиры. - И только? - Бабосов вдруг рассмеялся и ткнул Успенского в бок. - Ну что, испугался, штабс-капитан? - Может, все-таки поясните? - требовательно и с подозрением спросила Мария. - Это дело начальства. Вон, пускай секретарь отчитывается, - сказал Успенский, кивая на Герасимова. - Обыкновенная деловая операция, Мария Васильевна, - сказал Герасимов. - У нас на неделе предстоит чистка. Вот мы и решили провести ее за сегодняшнюю ночь. - Каким образом? - Маленькая служебная инсценировка... Я согласовал на бюро. Переодеваемся в офицерскую форму, делаем ночной обход и собираем всех коммунистов в школьную кладовую, под видом ареста. То есть инсценируем переворот Советской власти. Налет отряда Мамонтова. И все коммунисты искренно признаются - кто за Советскую власть, кто - против. Инсценировка моя... - А здесь что-то есть! - хлопнул себя по лбу Бабосов. - Коля, это ж гениально! - захлопала Варя в ладоши. - Клянусь, это настоящая чистка верности. - И тебя посажу в кладовую, чтобы проверить - верна ты мне или нет? - Остолоп! - Ну, чего молчишь? - спросил Успенский Марию. - Не нравится? - Соображаю... - Медленно, как всегда. - А ты любишь быстроту и натиск? - По крайней мере, не бегаю по полям, как коза. Они еще не-встречались с того вечера, и Успенский заметно дулся на нее. - Ну, чего ж мы стоим? - сказал Коля. - Приехали гости, значит, угощать надо. - Он поглядел на карманные часы, лежавшие на лопухе: - Ого! Скоро мой актив придет. Пошли! Мария с Успенским поотстали. - Ты как здесь очутилась? - спросил он. - Из Гордеева Варю завезла. В командировку ездила. - А я думал... - он запнулся. - К тебе на свидание? - Хотелось бы, - он поймал ее за руку повыше локтя. - Ну-ну, Митя! - она кивнула на идущих впереди и отняла руку. - Всего-то ты боишься, - вздохнул притворно. - Где вы достали офицерскую форму? - В клубе. На той неделе спектакль играли, кажется, пугасовские железнодорожники. Реквизит оставили пока. Вот Бабосов и сообразил. Давайте, говорит, неподдельную чистку проведем. - А вам по шее не надают? - Мне-то за что? Я беспартийный. Это Костя с товарищами. Говорят - лучше не придумаешь. За столом, выпив вина да водки, вперебой стали рассказывать о школе. - Я здесь вроде менялы - станки на парты обмениваю, - сказал Успенский. - Ванька говорит - тебя завучем утвердят, - сказал Костя. - Что за Ванька? - спросила Мария. - О, да ты еще ничего не знаешь, - обрадовался Бабосов. - Кто директором нашим будет? А? - Ну, кто? - Ванька Козел. - Леонард Давыдыч? - подхватила Варя. - Ен самый! - Боже мой! Да у него не то что диплома, свидетельства нет, - сказала Мария. - Зато выдвиженец. А сие есть высшая аттестация! - поднял палец кверху Бабосов и, выпучив глаза, гаркнул: - А вы готовы выдвинуть из своей среды рабочих от станка в госаппарат? Варя засмеялась: - Коля, ну какие среди нас рабочие от станка? - Неважно! Главное, чтоб была беспартийная прослойка. - А химиком знаете кто будет? - спросил Костя. И сам же отвечал: - Самодуровский Ашдвазс. - И Петька Рыжий с нами! - И Богомаз! - И князь Львов-Подтяжкин. - А физиком кто? - Из Москвы едет... Какой-то штрафник. - Ого-го! - заржал Бабосов. - Что стоит в графе против его фамилии? А там стоит: выгнан за пьянку, грубость и... гонку самогона. - Откуда он изгнан? - спросила Варя. - Из университета, - ответил Бабосов. - Из университета за гонку самогона? Чего ты мелешь? - сказала Мария. - А что, не нравится? - Бабосов опять вытаращил глаза. - Бейте саботаж организованным контролем масс! - Нет, ты неподражаем, - засмеялась Мария. - А я было уши развесила - что это за самогонщик к вам едет. - Его общественная физиономия - за четыре года работы не был ни разу на собрании, - кривлялся Бабосов. - Его политическая активность?.. Товарищи, какая может быть активность у протчего элемента? Только паразитическая. Значит, вычистить паразита с рабочего тела нашей науки. - Извините, на педагогов чистка не объявлена, - сказал в тон ему Костя. - Давайте не искажать генеральную линию. - Но есть лозунг: проверяй безработных умственного и конторского труда! Стало быть, мы его проверяем по этой линии - он пока еще безработный. Правильно я говорю? - спросил Бабосов. - Правильно! - гаркнули все хором. - А теперь выпьем за чистоту наших рядов и неуклонность направления! - произнес торжественно Бабосов. Все выпили. Костя, тыча вилкой в нарезанные огурцы, сказал, качая головой: - Ну и брехун ты, Коля. В дверь без стука вошли два мужика и, увидев за столом женщин, замешкались у порога. - В чем дело? - поднял голову Бабосов. - Может быть, мы не ко времени? - Нет, в самый раз. Проходите, ребята, - сказал Костя, вставая, и представил вошедших: - Это мои активисты: Василий Семиглазов, - указал на черноусого, черноглазого молодца в мятом, сереньком пиджачке, - а это Филя Перевощиков. Второй был коренаст и насуплен, - густые рыжие волосы росли у него почти от самых бровей. Бабосов встал, поздоровался с ними первым и неожиданно серьезно спросил: - А вы сдали свои облигации на хранение в сберкассу по призыву сормовских рабочих? Вошедшие активисты опешили - высокий черноусый молодец извинительно улыбался, а второй, рыжий, сердито засопел и поглядел с вызовом на Герасимова: что это, мол, за катавасия? - Перестань, Николай! - строго сказал Герасимов. - Садитесь, ребята. И потом, по призыву не сормовских рабочих, а товарища Баумана. - Виноват. А вообще жалею, что этот патриотический почин сделали не мои земляки-путиловцы. Активисты сели. - Так, - сказал Бабосов, глядя на них. - Вы что пьете? - Что подадут, - ответил Семиглазов и