Типун тебе на язык! - сказал Жадов. К ним подсел пожилой и небритый человек с землистым лицом в грязной рубашке, но при галстуке: - Честь имею представиться, - с трудом пошевелил он языком. - Знаменитого Московского Художественного театра артист Ап... Аптекин. - Будет тебе представляться, Таврило, - сказала Алена. - Ты что, или не узнал меня? - А, пардон! - он поглядел на нее мутными серыми глазами, наморщив высокий лысеющий лоб. - Аленушка-сестриченька? Ты? А это кто? - кивнул на Жадова. - Братец Иванушка или серый волк? - Хозяина за столом не расспрашивают, - сказал Жадов. - У хозяина просят, что надо. Это что за артист? - спросил Алену. - Какой он артист! Бывший стряпчий Томилин. Спился. Теперь по деревням ходит да от мужиков жалобы пишет в ЦИК. Они и поят его... - Простите, мадам... А прежде я был артистом Ап... Аптекиным. С Михал Михалычем Тархановым начинали, да-с. Разрешите за доблестный русский народный флот, красу и гордость революции, осушить бокал из этого жбана? - указал на поставку с пивом. - Ты артист? - спросил Жадов. - Так точно. - Ну вот сперва спой. А мы послушаем. - Что прикажете? - Валяй, чего знаешь. - Судя по вашему требовательному вкусу и красивому воротнику, вам непременно придется по душе песнь о самопряхе, пошедшей за гвардейским командиром в высший свет. Жадову понравилось замысловатое и вежливое изречение этого мятого пьяницы. Он кивнул: - Давай. Томилин запел слабым хрипловатым голосом: В ни-изенькой све-е-телке а-а-гоне-е-ек гари-и-ит. А потом прислонил к губам раструбом кулак и пропищал, как из рожка, высокие ноты. - Отчего ж ты кулак приставляешь? - спросил Жадов. - Или голосу нет? - Голос у меня есть, только воздуху не хватает, - ответил Томилин. - Ладно. Выпей вот, - Жадов налил ему стакан пива. - Накачай в себя воздуху и ступай к другим столам. Когда Томилин отошел, Жадов попросил Верку: - Спела бы ты по-настоящему. А то у нас не веселье, а тоска зеленая. - Нет уж, миленькие дружки мои. У меня тоже, как у Томилина, воздуху не хватает. Видать, я его весь израсходовала раньше. Счастливо вам погулять. - Верка встала и быстро вышла. - Завидует нам - вот и бесится, - сказала Алена. - Н-да... Что-то не клеится у нас сегодня. Не совсем весело. - А я счастлива. Может быть, первый раз в жизни. Налей мне, Иван! Кулек и Сима заночевали в Агишеве у Васи Белоногого и приехали в Ермилово только к десяти утра. Там, у Лыкова, их поджидали Кадыков и Бородин. - Вы какого дьявола? К теще на блины поехали или выполнять оперативное задание? - набросился на милиционеров Кадыков. - Погодь, погодь, - забормотал Кулек. - Оперативные сроки мы не нарушали. Сказано: к вечеру выехать на кордон. Вот мы и заявились. - А мне чего делать до вечера? Сидеть и в потолок плевать? Или по воску гадать - где вы? В бочаге уходились или с похмелья дрыхнете? - заорал Кадыков. - Мне ж надо с местной милицией согласовать. Помощь запросить, если вас, обормотов, нету. Не одному ж мне в облаву лезть! - Да понимаешь, месяц как раз народился. Ну и у татар была ураза, - вступился Вася Белоногий за милиционеров. - Соседи пригласили в гости. Одному мне неудобно идти. И отказываться нехорошо: все ж таки для здешних татар я - советский служащий. А милиционеры, само собой, представители власти. Почет и уважение. Вот мы и задержались на этой уразе. - У вас там ураза, а мне здесь хоть камаринского пляши... Мать вашу перемать, - длинно выругался Кадыков. - А где Лыков? - спросил Белоногий. - Еще ночью ушел на кордон в засаду, - ответил Кадыков. - Сидите здесь... И до пяти часов без моего разрешения никуда не выходить. Даже до ветру. Понятно?! - Понятно, об чем речь, - ответил разом за всех Вася. - А я пойду в милицию. Предупредить надо. Не то и они выедут. В потемках еще перестреляем друг друга, в лесу-то. - А хозяйка далеко? - спросил Вася. - На огороде. - Ччерт, хоть кваску попросить. Не то голова трещит и гремит, как пустая бочка, пущенная с горы. - Не вздумайте тут у меня выпивку устроить! - строго предупредил Кадыков. - Ну, что ты? Кваску хлебнем - и в самый раз. Но не успел Кадыков путем от дома отойти, как Вася Белоногий сбегал на огород и послал хозяйку за водкой: - Настюха, дуй в казенку! Чтоб одна нога здесь - другая там. И квасу там... целое ведро! - Что вам, голову мыть, квасом-то? - Огонь заливать будем... унутренний. - Вон, спустись в погреб. Там с квасом целая кадка стоит. Хоть уходитесь в ней, - сказала хозяйка. Вася Белоногий принес с огорода целый подол зеленых в пупырышках огурцов да квасу глиняный кувшин. Из печки вынул чугун гороху. - Ну, ребята, не знаю, как в лесу, а здесь мы вот наедимся и немного погодя такой огонь откроем, что, пожалуй, стекла не выдержат. Милиционеры были ребята молодые, и Вася Белоногий все подтрунивал над ними: - Вы как насчет ориентировки? Ночью в лесу работали? - Нет. А что? - спрашивал Кулек. - Сейчас узнаем. Как у вас ремни, туго затянуты? - По-армейски, - бодро отвечал Кулек. - Сколько раз пряжку перекрутишь, столько нарядов вне очереди. На, покрути! Попробуй! - он подставлял брюхо и надувался до красноты. - Да нет, не эти... Брючные ремни. - Вася задрал у него подол гимнастерки. - Вон, видишь, у тебя даже ремня брючного нет, а в лес собрался. - У него задница толстая, небось не спадут штаны-то, - сказал Бородин. - Так-то оно так, а все же это не порядок, - озабоченно заметил Вася Белоногий. - А в чем дело-то? - спросил опять Кулек. - Перед Сенькиным кордоном дорога просматривается, значит, свернем в низину, а там болото. Но как болото преодолевается в ночное время? - Ну как? Брод надо знать. Выбираем направление по створу - и держись прямо, - бодро отвечал Кулек. - Какой же створ ты увидишь ночью? Да еще в лесном болоте? - А как же переходить? - таращил глаза Кулек. - А вот как: затягивают потуже брючные ремни, а сквозь ширинку надувают в штаны воздух. На манер поплавка. И ты идешь по болоту, как в непотопляемом спасательном круге. - От дает! - закатывался Кулек, как гусак, закидывая голову. Сима сдержанно улыбался. И по своим повадкам и внешне они сильно разнились. Кулек был горластый, высокий, с покатыми узкими плечами и толстым задом. Когда он восседал на лошади в своем буденновском шлеме со шлыком на макушке, то и в самом деле сильно смахивал на опрокинутый бумажный кулек. На всякие беспорядки кидался, как воробей на мякину, шумел, размахивал руками, готовый сам ввязаться в драку. Сима, напротив, был аккуратен, держался на расстоянии, точно боялся, что его помнут: "Прошу пройти за мной в отделение милиции". Настоящее имя его Степан Субботин, он был из Сергачева. В Тиханово пришел в зятья, женился на Капкиной дочери Симе, на такой же тихой, как сам, и незаметной девице с приятными мелкими чертами лица. Оттого и прозвали его Симой. И хотя от Капки он ушел и опять поселился в Сергачеве, но прозвище так и осталось за ним. Хозяйка принесла две бутылки водки и неловко сунула сдачу Васе в карман. - А это что такое? - поймал он ее за руку. - Ба! Вещественное доказательство... Он затолкал ей в карман эти деньги и сказал: - Запомни, я тебя никуда не посылал, и ты никуда не ходила. Затем свернул белую сургучную обливку, раскупорил бутылки и всю водку разлил по кружкам и ковшам: - Выпием не глядя и позабудем. Водку выпили залпом и запили квасом. Потом принялись за огурцы и горох. - Первым делом, ребятки, надо подзаправиться, - рассуждал Вася за едой. - Потому как в лес идем. А в лесу, да еще ночью, главное дело - не падать духом, то есть чтобы дух всегда при тебе держался. Пусть эти волки и медведи издаля чуют - с кем они дело имеют. - Ну, нашим ребятам волки и медведи нипочем, - подхватил Андрей Иванович. - Они по-темному ходили на зверя пострашнее. - На кого это? - удивился Вася. - На песиголовца. - Да не может быть! - Ей-богу, правда. Да не где-нибудь на задворках, а прямо в селе его брали. - От дают! - закатывался Кулек. А Сима улыбался. - Да где же это? Когда? - спрашивал Вася. - В марте месяце, когда шинки громили. Наперекосы от меня живет Андрей-слепой с вожаком Иваном. Может, слыхал? - Милостыню который собирает? - Ну! Он не только побирается, но и шинок держит. И вот однажды, на ночь глядя, Кулек и Сима решили его накрыть с водкой, с поличным то есть, как мы теперь Жадова. - Но-но, говори, да не пробалтывайся! - одернул его Вася Белоногий и оглянулся. Хозяйки в избе не было. Вася встал, поглядел в окошко и только после того как убедился, что хозяйка в огороде, вернулся к столу. - Так вот, значит, нагрянули они на ночь глядя к Андрею-слепому с обыском. А того предупредили. Он собрал в мешок всю свою водку с самогонкой пополам и говорит вожаку: "Иван, лезь на чердак и заройся в мякину, там, за боровом. Мотри, мешок под собой держи". Ну, ладно. Эти пришли с обыском, а вожак на чердаке сопит. Поглядели они на полках да под лавками - все пусто. В избе просторно, хоть на телеге катайся - ничего не заденешь. Вышли в сени, Кулек и говорит Симе: "Ты на чердак лезь, а я в подпол спущусь". Полез на чердак Сима - там темно и пусто. Но вроде бы кто-то посапывает. Он с дрожью в голосе: "Кто тут?" Молчание. Что за черт, думает, домовой, что ли, шутит? Протянул руку за боровом пошарить и наткнулся на щетину вожака. Тот голову сроду не моет и не чешет, а волосья у него - что у того полкана, напороться об них можно. "Кто здесь?" А вожак с перепугу слова сказать не может, только зубами стучит. Тут наш Сима как заорет: "Песиголовец!" Да с чердака топором - чуть голову не сломал. - А я в подполе был. Кы-ык он грохнется об пол. Я думаю: что такое? Или ступа упала? - осклабился Кулек. Сима только сладенько улыбался и блаженно покачивал головой. Когда Кадыков пришел из милиции, его боевые соратники вповалку валялись на полу, подстелив под головы хозяйские шубняки и фуфайки. На всю избу гремел затяжной богатырский храп. Зиновий Тимофеевич потолкал в мягкое место сапогом одного за другим - всех подряд, но никто даже не промычал. - Хряки вы, хряки и есть. Плюнул, выругался и полез на поветь спать, наказав хозяйке разбудить его в четыре часа пополудни. Между тем Герасим Лыков лежал на лесном холме недалеко от Сенькина кордона, кормил комаров и матерился от бессилия. Местечко он выбрал удобное - отсюда, из-под могучей поваленной сосны, хорошо просматривались обе дороги, ведущие к кордону. И Сенькин запасник виден был - небольшая бревенчатая избушка, стоявшая на склоне озера на месте бывших тырлов. Какой лес мощный, какая сила прет из земли, думал Герасим, глядя на молодую зачащенную урему, идущую сразу от озера и до самого извилистого русла Чертанки, мелкого притока Оки. Всего двенадцать лет назад, на его памяти еще, здесь были такие клеверища и сеяные травы, что падай с разбегу - не ушибешься. Как в перину хлястнешься и уснешь без подушки. А теперь такая чертова прорва поперла - все заросло, и плюнуть негде: ольха, береза, осина, рябинник, чернотал, да еще хмелем перевито все и буйным вьюнком с горькой волчьей ягодой. Вот что поджидает всю нашу землю матушку-кормилицу. Чуть прозевал, и глядишь - вместо ели да сосны паршивая ольха, а вместо клевера - ядовитые бусинки волчьей ягоды. Нет, не за страх и преданность перед Васей Белоногим лежал здесь по-медвежьи Герасим и кормил своей кровью комаров; его мучила и жгла лютая ненависть ко всякому ворью, к этому людскому черноталу, глушащему, по его разумению, добрые побеги. Если им дать волю, запсеем, сами в ворье превратимся, из горла будем рвать друг у друга последний кусок. Вот до чего дойдем, если не дать им окорот. Он лежал и радовался, что удачное местечко выбрал, что всех он видит, как архангел Гавриил, только меча разящего нету у него. Не то бы он всем этим живоглотам башки посносил, не дожидаясь милиции. Он видел, как привез из Ермилова Сенька Кнут жадовские пожитки, потом - как приехали лесник Кочкин с каким-то лысым мужиком, привезли живого барана; видел, как ходил дважды Сенька в избушку на бывших тырлах и подолгу там оставался; потом в эту избушку ходил тот приезжий, лысый, и тоже долго не выходил оттуда. "Чего они там делают? - думал Герасим. - Клад у них там, что ли?" Ему хотелось переползти туда, заглянуть, но он боялся выдать себя. Они с меня здесь с живого шкуру спустят, и никто не увидит и не услышит. Главное, ему надо было выследить Жадова, узнать - с кем он приедет? И на чем? Если на рыжей кобыле, то сыматься ему немедленно и бежать по ермиловской дороге навстречу милицейскому разъезду. Жадов приехал только под вечер, когда спала жара и на озере закрякали, захлопали крыльями дикие утки, выплывшие на кормежку из камышей. В тарантасе вместе с Жадовым сидела наряженная девица с целой копной белых волос. В упряжке была рыжая кобыла, в яблоках, та самая, которую видел он в Елатьме. Герасим вылез из своего укрытия, пробрался частым ельником до дороги и побежал без оглядки в Ермилово. Когда он собирался ночью в засаду, Кадыков предложил ему ехать на лошади. - А где я ее спрячу? - возразил он. - Во-первых, ее кумары заедят. И потом, она заиржать может - выдаст меня с головой. И какая лошадь смогла выдержать эту засаду? Медведь и то бы не улежал, посмеивался Лыков и трюхал по дороге. Был он невысок, плотен, с мощными неугомонными ногами. Бегал хорошо. Бегать наперегонки - было его слабостью. В каком бы обозе ни шел, с кем бы ни повстречался на попутной дороге, обязательно предложит: - Давай наперегонки! Вот до того столба чесанем? Ударим по рукам, на кисет? А?! С воза спрыгнет, лошадь остановит, а побежит перегоняться. Лишь бы охотник нашелся. Да об заклад бы побились. А там, хоть на что - на кисет, на кепку, на рукавицы... Ну, чесанем? Во-он до того столба! С милицейским разъездом встретился он в трех верстах от кордона. Его окликнул Кулек из-за толстой сосны. - Стой! Ваши документы? - и высунул ухмыляющуюся рожу. - А где Кадыков? - спросил Герасим. - Вон там, все в чаще хоронятся. Из густого подлеска - зарослей черемухи да жимолости вышел Кадыков, за ним остальные гуськом. У Бородина и Белоногого за плечами торчали ружья. - Ну, что там, на кордоне? Рассказывай! - приказал Кадыков. - Все в сборе, то есть пять человек: четверо мужиков и одна девка, - торопливо доложил Герасим. - Жадов приехал? - Только что... то есть, когда я убег. На рыжей кобыле, с девкой. - Кто убег с девкой, ты? - Какой я? Жадов, говорю. - Перестань! - цыкнул на Белоногого Кадыков и Герасиму: - А еще кто? - Значит, Сенька Кнут, лесник Кочкин и какой-то лысый... так, среднего роста. - Понятно, - сказал Кадыков. - Чего делают? - Барана привезли. Варят перед домом. Кто у костра сидит, кто на тырлы ушел, в избушку возле озера. - Тьфу, дьявол! Заметят издаля - могут разбежаться, - сказал Белоногий. - Догоним! Куда они денутся? Чай, не зайцы, - возразил Бородин. Кадыков пожевал губами, почесал подбородок: - Надо двигаться. Не то вдруг возьмут да разъедутся. - Куда они разъедутся? Лишь бы не спугнуть. Их теперь от казана с мясом на веревках не утащишь. Подождем немного: соберутся они все у стола, выпьют как следует... Тогда им море по колено. Вот мы и нагрянем в гости. Всех сразу и возьмем, кучей, - говорил Вася. - Ладно, поехали! А там поглядим, что делать. По коням! - А мне куда? - спросил Герасим. - За нами пойдешь, пешой. Мы потихоньку поедем. Дальше поехали с такой осторожностью, словно под ногами были кочки и болота. Впереди, припадая на луку, вытягивая шею, ехал Кадыков с таким выражением лица, будто к чему-то принюхивался и никак не мог определить - чем это пахнет? За ним, мерно покачиваясь, поглядывая в разные стороны, ехали остальные. Замыкал эту настороженную кавалькаду всадников топотавший в широких разношенных лаптях Герасим Лыков; его неопределенного цвета выгоревшая куртка потемнела на спине от пота и болталась понизу, как помятый мешок. В лесу было торжественно и тихо, сосны на песчаных гривах стояли строго и прямо, как свечи, чуть тронутые сверху багряным отсветом закатного солнца; а из темных лесных падей, понизу, у выпирающих горбатых корневищ текли и путались в переплетении мягких ветвей жимолости и лещины сизые языки вечернего тумана. Невнятно, издалека, как с того света, доносился одинокий и сдавленный крик дятла-желны: "Уа-ак! Уа-ак! Уа-ак!" Словно безнадежно и устало плакал потерявшийся ребенок. К Сенькину кордону подошли еще засветло. Лошадей оставили в придорожных лесных зарослях. - Герасим, останешься здесь, - приказал Кадыков Лыкову. - И что бы ни случилось - ни шагу от них, понял? Если кто кинется к лошадям с кордона, кричи нам. - Сморчков, а ты давай низом, - обернулся он к Кульку. - Чеши той чащей, к озеру. Там есть избушка - бывшие тырлы. Так я говорю? - спросил Белоногого. - Так точно! - упредил Васю Герасим Лыков. - Избушка на тырлах. - Вот эту самую избушку обследуй. И заляжешь там. В случае чего - сигналь выстрелом. Подождав, пока Кулек, по-медвежьи ломая валежник, скрылся в чаще, Кадыков спросил: - Собаки есть на кордоне? - Нет собак, - ответил Герасим. - Странно, лесной кордон - и нет собак, - сказал Бородин. - А это - верный признак воровской малины, - пояснил Вася Белоногий. - Там, где собираются волки, собакам делать нечего. Еще не вовремя шум подымут. - Ну, ребята, с богом... пошли! К дому зашли со стороны сарая, чтобы из окон не увидели. Перед заплотом догорал костер; на треноге висел, пуская пары, прокопченный чайник. Второй крючок болтался пустым, значит, котел с мясом сняли. Кадыков, прижимаясь к стенке сарая, а потом к высокому бревенчатому заплоту, быстро продвигался к дому. За ним, растянувшись, топали остальные. На крыльцо поднялись все вместе и толкнули дверь. Было заперто. Кадыков забарабанил щеколдой. Изнутри послышался скрип растворяемой избяной двери, хлябанье жидких сенных половиц. Наконец раздался отрывистый голос Жадова: - Кто здесь? - Отворяй! - сказал Кадыков. - У нас все дома. - А я говорю - отвори дверь! Милиция, понял? Молчание... Кадыков и Вася Белоногий дружно налегли на дверь, она затрещала и затряслась. - Открывай, слышишь!! Или высадим дверь... Вдруг в сенях гулко грохнул выстрел, как будто в пустое ведро выстрелили. - Кто сунется в дом - на пороге уложу! - крикнул из сеней Жадов. - Брось дурить! - сказал Кадыков. - Добровольно не сдадитесь - выкурим, как пчел. В сенях еще раз стрельнули, на этот раз в дверь - пуля пробила доску и, зудя как шмель, улетела в лес. Все шарахнулись от двери, попрыгали с крыльца под надежную бревенчатую стенку заплота. - Бородин, давай вдоль сарая на задворки! Там станешь за сосной... И замри! - шипел Кадыков. - Гляди, кабы кто вдоль сарая не ушел. - А ты, Василий! - обернулся он к Белоногому. - Ползи вдоль завалинки под окнами, за угол. Возьмешь под надзор тыльную сторону. А мы вместе с Субботиным будем стрелять по окнам. Никуда они не денутся. Ну, марш! Бородин и Белоногий поползли на свои места, а Кадыков наудалую выстрелил из нагана в ближнее окно. Раздался звон осыпающегося стекла. Изнутри не ответили. Кадыков вытащил из-под крыльца слегу и сказал Субботину: - Шуруй в разбитое окно слегой... сбоку! А я под прицел возьму. Авось кто-нибудь высунется. Субботин схватил слегу и бросился на крыльцо. - Куда ты, дура? - остановил его Кадыков. - Я ж говорю - сбоку! Сбоку надо. Вдруг издаля, от невидимого озера, куда был послан Кулек, раздался выстрел. - Субботин, кинь жердь! Ползи под окнами, - сказал Кадыков. - Ползи! Я буду начеку. Прикрою, ежели что. Главное, давай на тырлы, к Сморчкову. У него нужда... Андрей Иванович тем временем стоял за шершавой теплой сосной, навалясь на нее плечом и опустив ружье стволами книзу. Он напряженно глядел на отдаленную избу, на бревенчатый заплот, под которым лежал Кадыков, на тыльную сторону сарая с соломенной крышей. Вот грохнул отдаленный выстрел - Кулек, должно быть, сигнал подал. Прополз вдоль завалины Сима и растворился в высокой траве. Все опять затихло. Андрей Иванович начал было подумывать - а не пойти ли ему до Кадыкова, не подсказать ли: пора, мол, выкуривать их. Что ж мы, так и будем всю ночь стеречь? Много чести! Ежели они сами стрелять начали, так какого хрена медлить? Поджечь это воровское гнездо. Он не заметил, не услыхал, как Жадов с поветей прокопал соломенную крышу, как вылез оттуда на сарай... Они увидели друг друга одновременно: Жадов глядел на него с крыши сарая, Бородин - из-за сосны. Глядели в недоумении, минутной растерянности. Жадов был во флотской блузке с синим воротником, в левой руке он держал, опустив к бедру, наган, правой рукой из-за пазухи вынимал другой наган. Стояли, как дуэлянты, возле своих барьеров и смотрели друг на друга... Первым выстрелил Жадов из правого нагана; пуля вжикнула возле самой щеки Андрея Ивановича и щелкнула в сосну. Потом выстрелил Бородин, стрелял навскидку, как по набегающему медведю; Жадов как-то неловко шагнул вниз по крыше, подогнув колени, выронил оба нагана и, не хоронясь, ударился с маху лицом об солому, потом покатился, раскидывая руки, и глухо шлепнулся наземь, как мешок с песком. Андрей Иванович успел заметить, как быстро расплывалось темное пятно на полосатой тельняшке, на воротнике, на груди Жадова. Тотчас же с грохотом растворилась дверь, и на крыльцо выскочила в белой кофточке с непокрытой головой Алена. - Стой! Ни с места! - крикнул на нее Кадыков. Но она, вытаращив глаза, подняв кверху руки, точно полоумная, со словами: "Где Иван?" - бросилась на зады. Увидев под сараем лежащего с запрокинутым лицом Жадова, она с пронзительным воплем: "Убили, злодеи!.. Проклятые изверги!" - бросилась, накрыла его своим телом и забилась в бессвязном вопле, заводила, затрясла головой. Кадыков, пытавшийся было поднять Алену, увидев, как на крыльцо вышли Сенька Кнут, Кочкин и Лысый с поднятыми руками, подбежал к ним. - Где остальные? - Все тут, - ответил Кнут. - А кто на тырлах? Кто там стрелял? - Наверное, ваши храбрецы... Лягушку за разбойника приняли, - изрек Лысый. - Молчать! - заорал на него Кадыков. - Отойти в сторону! И без моей команды никуда не двигаться. Поняли? Бородин, обыщите избу и двор! Андрей Иванович, осторожно ступая, поводя в стороны стволами заряженного ружья, прошел в избу, - там было пусто, лишь на столе в жаровне дымилось еще горячее мясо да стояла четверть водки. Во дворе он увидел свою Веселку; она была привязана возле тарантаса и ела свежескошенную траву. - Веселка, Веселка! - позвал он ее. Она подняла голову, фыркнула и вдруг, раздувая ноздри, поводя ушами, тихо утробно заржала. - Узнала! Эх, мать твоя тетенька!.. Бородин приставил ружье к забору, подошел к лошади и трясущимися руками стал развязывать повод. Затянутый узел сыромятного ремня никак не поддавался. Бородин нагнулся к облучку, за который была привязана лошадь, попытался зубом захватить узел, но не мог - зубы плясали и щелкали как на морозе и судорожно сводило губы. Он кинул повод, махнул рукой и, всхлипнув, уткнулся лицом в лошадиную гриву. 14 Сенечка Зенин понимал, что Мария набросилась на него, заручившись поддержкой Тяпина. Идти к тому вторично было бесполезно: Тяпин не любил его, да и Сенечка не больно ломал перед ним шапку. В районе были козыри и повыше. Так что, если идти на поклон, то уж не к Тяпину. Подумаешь - гусь с горы. Давно ли вылез из двухоконной избушки, а теперь морду воротит. За каких-нибудь три года уже здесь, в Тиханове, при Сенечке, Тяпин превратился из Митьки-Сверчка в Митрофана Ефимовича. В ту пору Сенечка начинал свою первую учительскую зиму. Вместе с гармошкой-хромкой он привез в фанерном бауле шевровые сапожки, зеленый змеистый галстук в косую красную полоску да пупырчатую кепку-восьмиклинку. Думал - королем пойдет по Тиханову. Кудри завил у парикмахера. А его в клубе на смех подняли: "Эй, баран с гармонией, сыграй вальс "Кошачьи слезы"!" Он играл назло: "Ты, Настасья, ты, Настасья, отвори-ка ворота..." - и делал неприличные жесты. Его дважды побили. В отместку он перестал ходить на вечеринки, играл только на свадьбах за деньги. Его окрестили шаромыжником. Тогда он продал гармонь и купил ксилофон. На престольный праздник покров день он поставил ксилофон перед школой, недалеко от церкви, а в самый разгар службы ударил молоточками по ксилофону и запел антирелигиозные частушки: "Долой, долой монахов! Долой, долой попов!.." Сбежалось полсела зевак на эту диковину, ребятишки полезли на забор, столбы не выдержали, ограда рухнула и зашибла двух человек. Их отвезли в больницу, а Сенечку прозвали членовредителем. Где бы он ни появился, на него указывали рукой и говорили: "Ты думаешь это учитель? Это членовредитель..." И над кепкой его пупырчатой смеялись: "Ребята, вон гриб мухомор на двух ногах торчит". Зимой здесь кепок не носили. У фартовых ребят были пуховые шляпы, а то и бобровая шапка на ином. Но всех перефасонил в ту зиму механик из казанского затона Митька-Сверчок. Он ходил с непокрытой головой, в зеленой бекеше, отороченной кенгуровым мехом, и в белом кашне навыпуск - один конец спереди свисал до самого пупа, другой сзади. Как выяснилось потом, он только представлялся механиком, а на самом деле был всего лишь помощником механика, но бегали за ним тихановские ребята, что за твоим капитаном. Что за чудо! И жил он на самом краю Тиханова в подслеповатой семиаршинной избушке, и мать его прозывали в насмешку Красивой за отечное, чугунного цвета лицо. Пересказывали, как она вместе со своей сестрой Сметаной на пересменках носила в Степановскую больницу горшком на себе отца, Кузю-Сверчка, деда Тяпина. "Махонький был Кузя-то, одна и слава, что голова большая. Я вам, говорит, девки, голову-то на плечо положу, а ноги у меня усохли... и все остальное. Там и тащить нечего. Лошади в лугах были. А он жаром исходит... Что делать? Понесли на себе... Сметана до Сергачева на закорках несла, а Красивая - дальше, до самого Степанова. И назад принесли. Дотемна управились..." По всем расчетам, над Митькой-Сверчком должны бы смеяться. А его завеличали - Митрофан Ефимович! Сперва в ячейку избрали секретарем, потом продвинули в волость... А теперь он в районе голова всему комсомолу. Сенечка так себе объяснял это загадочное возвышение Тяпина: есть люди, которым тяготение к отдаленным мыслям и внутреннему переустройству не знакомо. Они ухватывают только то, что им говорят, но пропускают мимо ушей - что подразумевается. У них один лозунг - навались, пока видно! А что делать в темноте - не знают. Этот Митрофан умел крикнуть: "Ребята, дороги мостить!" И сам в гати лез с хворостом. Его и заметили, продвинули. Ну и что? Дороги-то мостить и дурак сумеет. А ты попробуй определи - где выбоины будут? Ничего, Митрофан Ефимович, поглядим еще, кто на крутых поворотах вперед уедет, а кто и в канаву свалится. Он дождался возвращения из округа Возвышаева и утречком, пораньше, смиренно поджидал его на просиженном диване возле Банчихи. Никанор Степанович громко поздоровался с Сенечкой: - Привет передовой комсомолии! Ну, комса, по какому вопросу? - Вопрос, Никанор Степанович, всеобщий, - о классовой борьбе и ее отклонениях. Сенечка, с одной стороны, как бы с почтением наклонил голову, с другой стороны, нахмурился, придавая лицу своему выражение озабоченное и скорбное. Возвышаев тоже нахмурился и, в широком отмахе указав ладонью на дверь, решительно произнес: - Прошу проследовать! В кабинете Сенечка вынул из бокового кармана двойной тетрадный листок, аккуратно обернутый газетой, и протянул его Возвышаеву: - Это копия моего донесения на имя бюро. Отчет о поездке в Гордеево и Веретье. Я хочу, чтобы вы познакомились с ним заранее. - Гм, - Возвышаев со значением посмотрел на Сенечку, но листок взял и прочел. - Очень правильно сделали! - Возвышаев не пояснил - что правильно? То, что он сделал там, в Гордееве, или то, что передал ему копию донесения. Но лицом подобрел, пригласил Сенечку сесть в кожаное кресло и даже улыбнулся. Сенечка хоть и присел в кресло, но на самый краешек, да еще подавшись туловищем к Возвышаеву, как бы подчеркивая всем существом своим, что не беседовать на равных он пришел сюда, а выслушать дельный совет, в любую минуту может встать и двинуться в том направлении, куда ему укажут. - Мы живем в такое время, когда нас призывают к действию, а некоторые товарищи упираются обеими руками и ногами, как парнокопытные животные. - Не только упираются, дорогой товарищ, - с чувством отозвался Возвышаев. - Более того, толкают нас в сторону и под уклон. А этот уклон называется правым. - На стихию работают, - со вздохом подтвердил Сенечка. Возвышаев встал, крупно зашагал по комнате и, глядя себе под ноги, сердито рассуждал: - Советская власть дала нам всеобщее право жить в братском равенстве и отвечать друг за друга. Поэтому все эти подоходные налоги, индивидуальные обложения есть повестка на приглашение - стать в строй. Идти не к личному обогащению, а всеобщему. - Правильно, Никанор Степанович! У нас не мирное прозябание, а культурная революция, как сказал поэт. - Хорошо мыслишь, комса, хорошо! Побольше бы нам таких горячих сторонников. - А вы действуйте смелее. Пора ударить по кулаку и по всей этой зажиточной сволочи. - Но, но, не забывайтесь. На все есть установленные сроки и свои приказы. Раз приказа нет, сиди и жди. Но готовиться к этому нужно. Возвышаев сел за стол и как-то неожиданно спросил: - Вы член партии? - Кандидат. - Тоже неплохо. С каким стажем? - Да уж на второй год перевалил. - Пора в члены переходить... Инициативные товарищи нам нужны. Местная низовая партячейка, прямо скажем, плетется в хвосте событий... - Возвышаев одним глазом смерил Сенечку, другим уперся в его донесение, лежащее на столе. - А что, не засиделись ли вы на комсомольской работе? - Так ведь наше дело известное - где бы ты ни находился, а держи четкую пролетарскую линию в повседневной работе, - уклончиво ответил Сенечка. - Верно! А если сказать конкрекно, - на последнем слове Возвышаев словно споткнулся, и Сенечка уловил это "конкрекно", - то теперешняя пролетарская линия заключается в том, чтобы ни одно кулацкое хозяйство не ускользнуло от индивидуального обложения. - Действовать конкрекно, - повторил Сенечка, - значит привлечь бедноту к выявлению кулацких хозяйств. Так я вас понимаю? - Именно! Вы который год у нас в Тиханове? - Четвертый пошел. - Срок подходящий. Местное население, надеюсь, знаете? - Как не знать! Я ведь учитель - вроде попа по дворам хожу... - Ну да, в целях, так сказать, культурного переворота... революции то есть. Родственники есть? - Какие у меня родственники? Я же ведь из детдома. - Да, да... я припоминаю... Мы вас в школу определяли... Еще в волости. Значит, вы безродный? - Безродный. - Это хорошо. Объективная мера действия и никаких материальных оснований. - Возвышаев глянул на Сенечкино донесение, прочел в конце его подпись и в скобках полное имя-отчество. - Вот так, Семен Васильевич... А как вы на это посмотрите, если мы предложим вам поработать секретарем местной партячейки? - Но секретарем работает Кадыков. Как-то неловко, - Сенечка приподнял плечи и широко развел руками. - Он уходит... В Пантюхино переезжает. - Ну, если он уходит, тогда другой оборот. - Внутри у Сенечки все ликовало, но он смиренно глядел себе под ноги и тихо шевелил носками. - Там выберут тебя или нет... Я надеюсь, конечно, что выберут. - Никанор Степанович, я всегда готов... - Обожди, не перебивай! Обстановку готовить надо теперь. Среду прояснять. С массой работать. А то получится вон как на гордеевском активе. Собрались выявить кандидатуры на индивидуальное обложение, а проголосовали против. - Ну, в Тиханове этот номер не пройдет, - Сенечка шумно вздохнул и покрутил головой. - Это легко сказать... В сельских учетных комиссиях есть зажиточные элементы. И они пользуются влиянием в народе. - В таком случае их не надо привлекать, - спокойно возразил Сенечка. - Они же члены комиссий, голова два уха! Как ты их не привлечешь? Сначала их исключить надо. - Да не членов комиссии, - мягко пояснил Сенечка. - Сами комиссии не нужно привлекать. Да, да. Комиссии в полном составе. - Как? Без комсода начислять хлебопоставки и обложения? - Ну и что? Поручить это активу бедноты да партячейке. Проще будет. Возвышаев с удивлением поглядел на Сенечку, словно впервые видел его, - тот сидел, коленки вместе, носки врозь, по команде смирно, и тоже глядел на Возвышаева с детским простодушием - чему тут удивляться-то? - будто спрашивал он. - Это ж ясно само собой. Вот как дважды два - четыре. - Я согласен. А теперь слушайте меня: встретьтесь с активистами из бедноты с глазу на глаз... Кандидатов сами подберите. И потолкуйте с ними. Подготовьте их насчет выявления хозяйств к индивидуальному обложению. Вы меня поняли? Сенечка кивнул головой: - То есть прикинуть, кого именно, и неплохо бы список составить. Я имею в виду обложенцев. - Именно, именно, - подтвердил Возвышаев. Сенечка вышел из РИКа окрыленным. Ну, что вы теперь скажете, Андрей Иванович и Митрофан Ефимович? Да, Зенин - Сенечка! Да, он в лаптях гармонь носил менять. Да, его били и в передний угол не сажали! Он что же - глупее вас? Он зашел в магазин, отозвал из-за прилавка Зинку и шепнул ей на ухо: - Есть предложение устроить нынче вечером уразуалямс. Так что не заговаривайся тут... - Сеня, милый! Я - одна нога здесь, другая - там. Сенечка сбегал к Левке Головастому в сельсовет, переписал всех лишенцев - держателей патента на заведения и торговлю, да от себя еще двух добавил. И получилось шестнадцать человек. Вот вам и кандидаты на обложение. Потом спросил: по скольку излишков сена начисляли в прошлом году? "И по десять пудов и по двадцать, - отвечал Левка, - это смотря по едокам". - "Так как налог у нас прогрессивный, излишки тоже должны начисляться в геометрической прогрессии", - изрек Сенечка. Левка не понял, что такое "геометрическая прогрессия", но согласно кивнул головой: "Это уж само собой". Пригласил Сенечка к себе в гости Якушу Ротастенького и Ванятку Бородина. Выбрал их в собеседники Сенечка не случайно, - Якуша был не просто бедняком-активистом, но еще и членом сельсовета, а Ванятка на все Тиханово славится своей честностью и прямотой. Недаром фондовый хлеб и семена для сортоучастка Кречев доверил хранить в первую очередь Ванятке. К тому же он был партийный, умел не только повеселить народ, но и вдарить словом, как свинчаткой. Да и Зинка хорошо знала его и доверяла. На этот счет у Сенечки было особое соображение. Он купил литровку рыковки, да килограмм копченой селедки, да у Пашки Долбача штуку колбасы, сам нажарил картошки на тагане, отварил яйца и даже самовар поставил. Зинка прибежала домой возбужденной от любопытства и спросила, не успев дверь за собой притворить: - Сень, куда тебя повысили? - На кудыкины горы. Ты бы еще с улицы крикнула. - А что, это секрет? - Нет, ступай скажи Матрене Кривобокой. Она семи кобелям на хвост навяжет. - Ну вот, у тебя всегда одно и то же: секреты и намеки. - Зинка сняла красную шелковую косыночку, взбила рукой навитые железными щипцами мелкие кудряшки, прошла к столу. - А между прочим, от жены секретов не бывает. Она потянулась к нему целоваться. Но Сенечка подал ей белую скатерть (из Зинкиной корзины достал) и приказал: - Накрывай! Потом, нарезая в тарелки колбасу и селедку, сказал нравоучительно: - И когда ты, Зина, бросишь эти мещанские замашки и понятия? Уходишь на работу - целоваться лезешь, с работы приходишь - тебе вынь да положь, где был, отчитайся - что без тебя делал, с кем виделся? А как же? Я, мол, жена... А между прочим, жена есть понятие старорежимное. Это понятие сковывает свободные отношения в равноправной любви. Дружба превыше любого брачного союза. А если мы друзья, то и веди себя с достоинством - никогда не выпытывай, а располагай к себе доверие. - Ну ладно, ладно! - Зинка потупилась, разгоняя рукой складки на скатерти. - Я знаю - ты образованный, умный, и взгляды у тебя передовые, и живешь правильно. Ну, так научи! Ты же обещал меня учить, когда уговаривал пожениться... - Она подняла голову и смотрела на него с легкой растерянностью. Сенечка улыбнулся: - Ну, ну... Не обижайся, - подошел и поцеловал ее в губы. Зинка обхватила его за шею, шумно вздохнула: - Тебя не поймешь, то целоваться не велишь, то сам лезешь. - Это я любовь твою испытываю. - Глупый! Чего меня испытывать. Кабы я не любила, не пошла бы самоходкой. - Опять ты это гадкое словцо... - Да ну тебя. Возьму вот сейчас и задушу! - Эй-эй! Тише! Ты и в самом деле задушишь, - Сенечка попытался выскользнуть из мощных Зинкиных объятий. - Не пущу! Говори, ну! - она все сильнее прижималась к нему разгоряченным телом. - Да постой же! Люди придут, а мы тут с тобой черт-те чем занимаемся, - рассердился Сенечка. - Сядь! Зинка нехотя присела, глядела на него в ожидании, как ребенок, у которого на время отняли любимую игрушку. Сенечка оправил рубаху, плеснул в стакан водки, выпил и понюхал хлеб: - Меня Возвышаев вызывал. - Ну? - Просил меня взять партячейку... Секретарем поработать. - Согласился? - она приподнялась на локте. - Сказал, что посоветуюсь с женой. - Вот глупый! Чего тут советоваться? - Есть одно соображение... - Ты в самом деле решил со мной посоветоваться? - она поднялась с табуретки. - А ты как думала? - Сенечка, милый! А я такая дура... Ведь я подумала... - она опять кинулась к нему. - Но, но! Давай на расстоянии. Садись! Что ж ты подумала? Что я тебя ни во что ставлю? - Не обижайся... Но мне казалось, что ты в политику меня никогда не пустишь. - А я вот хочу пригласить тебя на заседание бедняцкого актива. - А что я должна делать? - Выступить. Ты ведь хочешь быть моим другом. А друзья познаются в борьбе. Мы живем в такое время, когда борьба есть любовь и жизнь. И даже в песне поется: "И вся-то наша жизнь есть борьба". - А что я должна сказать на активе? - Надо показать пример высокой сознательности. На этом активе будут обкладывать кулаков налогом. А все прочие середняки должны внести излишки... Я надела не имею. А твой земельный пай остался у Бородиных. Вот и скажи, что сдаешь свое сено, как излишки, государству. Мы это запишем и потребуем с Бородина. - Но ведь я жила у них... Они кормили меня. - Что значит кормили? Ты не иждивенец, а полноправный рабочий человек. Да если разобраться, они попросту эксплуатировали тебя. Кто с ребятишками нянчился? Ты! Кто белье полоскал на пруду? Ты! Кто картошку копать? Ты! Сено согревать? Опять ты! А в гимназию отдавали небось не тебя, а Марию. Она, видите ли, талант. А у тебя, мол, способностей не хватило? Выдумки! Клевета!! Зинка закрылась рукавом и всхлипнула. А Сенечка еще на носках приподнялся, пальцем покрутил, и голос его звенел высоко и гневно: - Каждый хозяин что-нибудь да придумает, лишь бы удержать возле себя работника. Почему они все против твоего замужества? Да потому, что от них работник уходил забитый и безропотный. И сестрица твоя хороша. Вместо того чтобы раскрыть глаза человеку на мир свободной, счастливой и новой жизни, она умышленно удерживала тебя в путах домашних предрассудков. И это называется комсомольский вожак? Пособник домостроевщины, вот кто она такая. - Надюша тоже хороша, - сказала Зинка, вытирая рукавом глаза. - Обещала мне подарить куний воротник на шубу, но подарила Маше на шапку. А мне сунули смушковый