, серый. И козий мех пошел Маше. Небось Машу к проруби белье полоскать не посылали. Как что, так: Зиночка, милая, сходи, выстирай. И картошку ворочать она не станет, и в луга не поедет. Все Зинка да Зинка. - И ты еще с ними церемонишься! Да я бы весь пай забрал. - Как ты его заберешь? Это ж земля! - Земля государству перейдет. А сено отдай! Хлеб, зерно - все отдай! Солому, полову, мякину и ту забрал бы. Так что нечего церемониться, выступишь. - Ты прав, конечно. Но все-таки я не могу... Встать эдак вот и сказать: Андрей Иванович, отдай мое сено? - Темный ты человек, Зина. Это ж проформа. Бородин все равно обязан сдать излишки. И никуда он не отвертится. А в данном случае ты сама проявляешь инициативу. Отдаешь свое сено. И Бородину легче будет расстаться с такими излишками. - А сколько сена? - Сто пятьдесят пудов. - Так много? Это ж на целую корову хватит. - А что ж ты думаешь, крохи сдавать государству? Пойми ты - актив должен определить, кому сколько сдавать. И что же получится, если члены актива чужих будут обкладывать, а своих щадить, под крылышко брать. Это ж будет самая что ни на есть позорная старорежимная семейственность. В том и заключается передовой комсомольский настрой, чтобы судить всех по совести, то есть свою рубашку первой отдать. - Нас могут неправильно понять. Осудить... - А что делать, Зина? Будем терпеть. Но сама рассуди - каково будет мне, будущему секретарю, на первом же активе выгородить, освободить от обложения своего родственника. Да какими же глазами я буду смотреть на людей? Что они скажут мне? Ты хочешь, чтобы я был секретарем, то есть борцом переднего края? Хочешь или нет? - Хочу. - Ну тогда выбирай что-нибудь одно: или высокая принципиальность чистой идейности, или заскорузлая выгода родственных отношений. - Ладно, я согласна с тобой. Только на этом активе выступай сам, говори за меня. - Дай пожму твою честную, принципиальную руку! А теперь собирай на стол. - Кто хоть к нам придет? - Якуша Савкин и Ванятка Бородин. Ванятка Бородин родился в семье, не обремененной хозяйскими заботами. Отец его, Евсей Нечесаный, в отличие от своих братьев - Ивана, да Петра, да Митрия, в погоне за богатством не топтал волжских берегов, не тянул бурлацкой лямки, не бегал по скрипучим сходням Нижегородской да Астраханской пристаней с тяжкими тюками за спиной и в Каспии не хлебал горькой штормовой похлебки; его Баку - спячка на боку, как говаривали про него братья. Не любил Евсей хлопотливой и бойкой жизни на стороне: "Чего я там не видал? - отвечал братьям, соблазнявшим его прелестями вольной жизни. - Мне и тут неплохо". И в самом деле, жилось ему неплохо: лошадь и корова водились постоянно, сбруя, хоть и наполовину веревочная, была, землю ковырял не спеша. Зато уж погутарить на сходе ли, на базаре или на кулачную выйти, в стенку... тут пятерых отставь, а одного Евсея приставь. И откуда бойкость бралась у него, сила да увертливость? Увидит драку - с воза спрыгнет, соху в борозде оставит и убежит, ввяжется непременно: либо растащит дерущихся, либо сам подерется. Бывало, ребятишки сопливые только грохнут в наличник: "Дядь Евсей, наших бьют!" - за обедом сидит - так ложку бросит, в момент полушубок накинет, рукавицы на руки и помотает: "Игде они? Кому тут жизнь надоела?" А так смирный был, скотину какую ни на есть пальцем не тронет. Сядет на край телеги, плетется, бывало, в хвосте обоза: "Но, ходися! Но, глядися!" Все мечтал о чем-то. В извоз ли собирается - навертывает онучи на ноги, уж ногу одну в лапоть сунет, оборой захлестнет и вдруг остановится, свесив нечесаную голову, задумается, позабыв про лапти и оборы. "Евсей, ты что, ай уснул?" - крикнет Паранька. "А что тебе?" - "Как что, мерин снулый! Вон люди добрые уже на улицу выезжают. А у тебя и лошадь не запряжена!" - "Поспею. Куда они денутся!" Однажды поехал просо волочить. День был воскресный, на улицах народ праздный. А он ведет себе лошадь в поводу, по обыкновению свесив голову. Возле колодца, на краю села лошадь потянулась пить. Евсей охотно подвел ее, попоил, повел дальше. Борона задела за колоду, постромки были у него веревочные, да еще на узлах. Лошадь дернула, постромки оборвались, борона у колодца осталась, а он пошел себе в поле. Ребята эту борону затащили ему на крышу. Не обиделся. "Вота, глупые... Пыжились, подымали на такую высоту. Чай, надорваться могли..." Эта странная смесь дерзкой взрывной силы и одновременно незлобивости да вялой мечтательности была присуща всем Бородиным. Награжден был ей в избытке и единственный сын Евсея. Ванятка Бородин женился поздно; не повезло ему с действительной службой: кто всего три года, а он пять с лишним лет отбарабанил на Черноморском флоте. Не успел толком оглядеться со службы, как забрили его на войну. А после мировой еще два года гражданской хлебнул. Вернулся в двадцатом году, - у Евсея и крыша соломенная прохудилась. Отощал совсем старик - годы брали свое. - Ванька, женись первым делом. Износились мы совсем - вон работник-то наш в борозде падает, - кивала на отца Паранька. - Да и я слепну, нитки в иголку не вздену. Латать портки некому. - Жениться-то женись, да на ком? - рассуждал Евсей. - Кто теперь в наши хоромы пойдет? От нужды ежели какая... - Глупые вы люди, - сказал Ванятка. - По теперешним временам все богатство вот где хоронится, - хлопнул себя по лбу. - Говорю вам: кого ни сватайте, а у меня будет в шляпах ходить. Просватали за него Саньку Рыжую; она хоть носатая да конопатая, но девка справная - одна у матери. И мать ее, Настена Монахова, портнихой была. Не последний человек в селе. А тетка - кидай выше! - в монашках числилась. Свахой ходила Степанида Колобок, а провожаткой - Надежда Бородина. Ей Санька Рыжая доводилась дальней родственницей - монашка была племянницей бабе Груше-Царице. Надежда и к венцу наряжала Саньку Рыжую: платье белое шерстяное, уваль [вуаль (простореч.)], цветы поверху, букет на груди приколола да еще венок надела, перед алтарем стелили плат белый, на который становились жених с невестой; одежду невестину в церкви держала - шаль и накидку, день был ветреный. И домой их проводила и за стол посадила. А стол-то, стол Бородины собирали всей коммунией: тут и мясо жареное, и колбаса, и котлеты, и курники, и печенье, а сладкое из свеклы сотворили (сахару не было), варенье из яблок да вишенья наварили - не отличишь, - где он, твой сахар? Поставь его рядом, ты и не глянешь на него! Поп, отец Иван, отслужил молебен, родителей поздравил, да как глянул на стол: "Ого, говорит, вот это стол! Здесь купца Иголкина посадить не грех. Это что ж у вас за стряпуха, что за мастерица такая?" Есть у нас, мол, старуха-повитуха, сказали бы, да боимся сглазить. А старики-то все провожатке подмигивают... Это ее затея, ее рукомесло... Кажется, всем провожатка угодила: и накормила и спать молодых уложила - постель им разбирала. А наутро пришла к Евсеевым, с ней никто ни слова, - все отворачиваются и промеж себя шепчутся. Оказывается, молодые заболели. А монашка, приехавшая на свадьбу из Нижнего, успела уж в Сергачево сбегать к ворожее. Та ей и сказала: провожатка виновата. Она! Кто же еще? Известное дело - с нечистой силой путалась, бочажина! Погодите... Это ее печенья да варенья всем нам боком выйдут. Еще неизвестно, что за сласти она туда намешала. А пантюхинская юродивая, прозорливая Наташенька, глядя на провожатку, так и сказала: - Как увижу неверующего, так у меня глаз задергается, задергается... Нет ли у вас святой водицы? Лицо окропить. - Кипятком бы тебе брызнуть в бесстыжую рожу-то, - ответила в сердцах Надежда. - Надежда, ты в нашем доме божьего человека не трогай, - простонала Паранька. - Нам и так бог милости не дает. Не то и совсем все прахом пойдет. Тут и заговорила матросская совесть у Ванятки, он ахнул кулаком об стол, так что вилки с ножами брызнули в стороны: - Вы что, мать вашу перемать? Человек для вас всю душу выложил, а вы плевать на него! Вон отсюда, кулугурки длиннохвостые! - и вытащил из-за стола монашку с юродивой. Всю застолицу как ветром сдуло. И свадьба на этом кончилась. А Надежде Ванятка сказал: - Надя, век твоей доброты не забуду. И жену заставлю уважать тебя. И детям накажу... Мое слово - олово. И подался матрос Бородин после женитьбы в Донбасс, на шахты. За шляпами поехал, как смеялись в Тиханове. Три года от него не было ни слуху ни духу. На четвертый год приехал партийным в черной фуражке с молоточками. Как снял фуражку, а у него макушка голая. - Иван, где тебя так вылизали? Или там, под землей, с чертом "картошку копал"? "Копать картошку" у тихановских драчунов значило - дергать клочья волос. - Я-то накопал... Вы попробуйте. Моя картошка денег стоит... Не чета вашей, в мундере. И в самом деле, деньги у него оказались. В скором времени построил он себе новый дом из красного лесу и даже лошадь молодую прикупил. Но, видать, место худое было. Сгорел его дом. И сгорел-то по-чудному. С утра загорелось... Воскресный день был. Уже базар собирался. Люди к заутрене пошли. Ванятка лошадь пригнал с выгона, привязал к плетню, а сам собирался в лес за хворостом. Санька у окна сидела, что-то шила. Вот тебе - народ бежит мимо окон, и все к ним в проулок. - Спроси-ка, что за оказия, - сказал жене Ванятка. - Шумят чего-то. Выйди, погляди, - отозвалась та. Он вышел в сени-то, как дверь раскроет, его жаром так и обдало. Мать ты моя горькая! Горим! Вся крыша на сарае занялась, и огненные языки аж на подворье кидаются. Ванятка вспомнил, что в хлеву у него поросенок остался. Он растворил ворота - да туда. А поросенок от него. Стой, скотина неразумная... Поджаришься раньше времени. Ну, гонялся за ним, гонялся, аж рубаха на самом затлела. Плюнул, выскочил наружу, а тут уж дом горит. Крыша соломенная была, под глинку покрыли. Она подсохла... С треском загорелась. Искры шапкой поднялись. Толком и вытащить ничего не успели. Стропила рухнули, и все пнем село. Весь его капитал шахтерский дымом вышел. Кто поджег? Одни говорили, будто базарников видели под защиткой, от проулка - выпивали да закуривали. Другие намекали - ребятишки, мол, играли на проулке в выбитного, и кто-нибудь залез в защитку покурить. А то и случайный прохожий мог обронить незатушенный окурок. Место бойкое - проулок, шастают люди взад и вперед. Пойди там, разберись. И переехал Ванятка на новое место в конец села. Авось там повезет. Получил страховку. Собрал кое-как сруб из осиновых бревен, крышу соломенную. А что на страховку сотворишь? Сам окна и двери вязал. Сени из плетня сплел. Двор из жердей... Нагородил чурку на палку. Да и то в долги залез по уши. Вот и мотал соплей на кулак - то в извоз подряжался, то к Лепиле ходил в молотобойцы. Да какие это заработки! На хорошую выпивку и то не хватит. И земли всего четыре едока. А много ли возьмешь с четырех едоков? В город ехать - не подымешься - двое детей, сам четвертый. Оставить их здесь - жить на два дома выгоды нет. Куда ни кинь - все клин. Вот тут и подвернулась ему счастливая мысль насчет артели. Андрей с Прокопом подхватили, и пошло дело. Три с лишним года - забота с плеч. Ванятка и сам оделся-обулся, и семью одел, и сбрую новую справил, и даже сад рассадил. Мечтал о новом кирпичном доме. Вот тебе, домечтался. Лопнула их артель. Как в песне поется: "...да не долго была благодать". Эх мужики-мужики, все жадность ваша да зарасть мешает жить сообща да в согласии. Одному молотилку жалко, другому жатку, третьему кобылу... А того не понимают, ежели все сложить вместе да по-хозяйски оборот наладить, выгодней дело пойдет. Как-то в кузницу зашел Андрей Колокольцев. Вспомнили артельное житье-бытье, размечтались... И надумали по осени колхоз сотворить. "Собирайтесь все до кучи, ребята, - сказал Серган. - Я вам каждый день представленье давать буду: кирпичи бить на голове". - "А я вам коров подкую, - сказал Лепило. - Лошадей-то у вас мало - беднота". Ну, посидели, посмеялись да разошлись. С тайной надеждой шел он к Андрею Ивановичу: поймет он его или нет? Авось отзовется? Авось поддержит? И еще толкала его в спину одна необходимость: узнал он от Сенечки, что на активе впишут Андрею Ивановичу сто пятьдесят пудов излишков сена. И потребует не кто-нибудь, а сама Зинка. Ванятка инда ус прикусил, а потом целый день ворочалась в голове его, словно жернов, каменная мысль - свинья я или не свинья? Помню добро или не помню? Помню! Пошел-таки вечером к Андрею Ивановичу предупредить. А там уж пусть соображает. Размечтался по дороге. Хорошо бы зажили все одним колхозом: ни тебе налогов, ни излишков. И добрых людей тревожить не надо. Все равны, как перед богом. Отвел бы он скотину на общий двор - ни тебе забот, ни хлопот. Уж как-нибудь вдвоем-то с женой заработали они бы и денег и хлеба. Семья маленькая - любота... У Андрея Ивановича застал он милиционера Симу. Они сидели за бутылкой водки. Самовар на столе сипел, Надежда с Царицей пили чай. - Чай да сахары! - приветствовал хозяев от порога Ванятка. - Прямо к столу угодил. Быть тебе богатым... Садись, Иван Евсев! - пригласил его хозяин, пододвигая к столу табуретку, - мы тут со Степаном Никитичем (это про Симу) возвращение кобылы отмечаем. Пей! - Андрей Иванович налил и Ванятке. Выпили. - А я ноне приезжаю из лугов, смотрю - лошадь на дворе, под седлом. Бона, гость из Ермилова, - рассказывал Андрей Иванович, кивая на Симу. - Как из Ермилова? Вроде бы он сергачевский? - спросил Ванятка. - Неделю дома не был, - ответил Сима. - Дело все разбирали. - А, с Жадовым! - догадался Ванятка. - Слыхали. - Не только с Жадовым. Там целая компания. - А что Жадов? - Что Жадов. Зарыли, - ответил Сима. Ванятка мельком взглянул на Андрея Ивановича и ничего не сказал. - Вот приехал передать Андрею Ивановичу, чтоб съездил в Ермилово, протоколы подписал. С Жадовым кончено. А Лысого забреют как миленького. Получит и он по заслугам. - Велики ли заслуги? - спросил Ванятка. - Они ж с Иваном свистуновского ветеринара ухлопали. Их видели в Волчьем овраге братья Мойеровы из Выселок. Ну и доказали. Лысый крутился, вертелся... Суток четверо все отпирался. Но запутался совсем... И признался. Иван, говорит, стрелял, а я на бугру стоял. - Этот живодер отстрелялся, - зло сказал Ванятка, играя желваками. - Многих он отправил на тот свет... - Сказано, чем ты меряешь, тем и тебе откидается, - со вздохом заметила Царица. Андрей Иванович сидел насупленно, чувствовалось, что разговор ему этот не по душе. Ванятка, заметив сноп, прислоненный к стенке, спросил Надежду: - У вас ноне вроде бы зажинки? - Да. Ходили пополудни с бабой Грушей. Рожь спелая. Завтра начнем жать. Ванятка подошел к снопу, сорвал несколько колосьев, потер их в ладонях, взял на зуб осыпавшиеся спелые зерна. - Зерно сухое, и налив хороший. Завтра и мы двинемся с Санькой. Я уж крюк [коса, приспособленная для скашивания ржи] наладил. - Говорят, вы с Андреем Колокольцевым опять артель надумали собрать? - спросил Андрей Иванович. - Не артель, а колхоз. Вот по осени уберемся и думаем сообразить такое дело. Кое-кто из мужиков согласен. - Ага... Поди, Якуша? - Он. - А Ваню Парфешина еще не пригласили? Степана Гредного, Чекмаря, - посмеивался Андрей Иванович. - Як тебе не в шутку, а всурьез, - обиделся Ванятка. - Мы тут прикинули промеж себя - вроде бы получается. С властями посоветовались - одобряют, помочь обещают. Вот я и пришел с тобой посоветоваться. Ты мужик авторитетный, тебя слушают. - Ну что ж, поговорим всурьез. - Андрей Иванович скрутил "козью ножку", закурил. - Значит, земля общая, скот вместе собрать, инвентарь... И работать сообща. Так я вас понимаю? - Ну так. - Мудрость невелика. Ладно, я пойду в колхоз... Но ты мне сперва организуй хозяйство, построй дворы, мастерские, машины закупи да дело покажи. Видел я в плену у немцев один колхоз. Коллективершафт называется. Да у них не токмо что люди обучены каждый своему делу - коровы и те сами себе водопой устраивают. Подходит к корыту, а там сосок от трубы выставлен. Она надавливает на него - и вода течет. Пей сколько надо. Чуешь? Капли воды лишней не пропадет. Вот это колхоз. Все участвуют на паях. Прибыль - которую часть по себе делят, которую в дело пускают: на строительство или машины покупают. Все идет вкруговую. А мы что сотворим? - Ну вот, нашел чего в пример ставить - буржуйское хозяйство. Мы по-крестьянски, по-пролетарски, плечо к плечу станем, да друг перед дружкой так пойдем чесать, что будь здоров. Догоним и тех буржуев. Или ты не веришь, что мы супротив них сработаем? - Веришь не веришь... Не в том дело. Ладно, тебя я знаю. Мужик ты горячий, работать с тобой можно. Но как только я подумаю, что поеду в поле на мосластом мерине Маркела, а на моей кобыле поедет Маркел и будет лупить ее промеж ушей чем попадя, так у меня ажно коленки дрожат. - Он не токмо что бьет, кусает лошадь, черт зловредный, - сказала Надежда. - Намедни копна возил, мерин притомился, стал. Он его бил, бил - ни с места. Тогда он ухватился за холку и зубами его за шею: гав, гав! Ну, чистый кобель. Да нешто можно ему доверять чужую лошадь, когда он свою грызет? - Опять двадцать пять. Я про колхоз, а они про Маркела да про лошадь. Кто у вас к кому приставлен? Ты к лошади или лошадь к тебе? Ежели хозяин ты, а не лошадь, так и рассуждай по-хозяйски. Что лошадь? Одна сработается, вторая появится. А здесь речь идет о жизни! Объединимся - машины появятся. Государство даст. Ни тебе налогов и обложений. Не бойся, что лошадь угонят или корова сдохнет. Все общее, и никаких забот. То есть ходи в поле, работай, старайся за все хозяйство. - Конечно, у тебя какие заботы? - всего двое детей. А у меня их вон целая орава. Ты мне скажи, будет ваш колхоз выдавать хлеб по едокам? - Это на общих основаниях... Кто сколько заработает. По справедливости. - То-то и оно. Советская власть поступила мудро - она каждому народившемуся человеку выделяет пай земли. Все равны перед богом или, как теперь говорят, перед обществом. А вы что хотите сделать? И мою землю - восемь едоков, и землю Степана Гредного - два едока, объединить решили. Работать мы с ним будем в одинаковых условиях, да еще на моем тягле. У него нет ни хрена. И платить нам будут примерно одинаково: что я спашу на этой лошади, то и он примерно спашет на ней же. Но Степану со Степанидой на двоих делить заработок, а мне на семерых тот же заработок. Где же у вас справедливость? Значит, вы хотите создать такой колхоз, который будет на пользу бездетным и во вред многодетным. Это не по-советски, это, мужики, не по-ленински. - Ну, это можно обговорить... Соберутся колхозники и решат. - Так вы сначала соберитесь и решите. А мы поглядим. Никуда мы не денемся... Вон у меня самого целый колхоз подрастает. Чего им делать в одном хозяйстве? Настанет время - все они к вам пойдут. Так что старайтесь на здоровье, начинайте, - и он обернулся к Симе: - Я все хотел у тебя спросить: в кого это стрелял Кулек там, в избушке возле озера? Ну, когда засада была? - А-а? Это когда я бросился к нему на помощь? - Сима ухмыльнулся и покачал головой. - Прибегаю к избушке, - а он лежит на бугре в кустах. "В кого стрелял?" - спрашиваю. Он глазами на меня хлоп-хлоп, а глаза-то осоловелые, красные. Раненый, что ли, думаю. "В тебя попали?" - "Нет, говорит, я стрельнул. Черный какой-то, здоровый... Сиганул из дверей прямо у камыши. Я вослед ему пальнул. Поищи там. Может, где валяется". Я бросился в камыши - никого. Вода да кочки. Ну, чего лежишь, говорю. Пошли в избу! А он мне - ты, мол, осторожней. Там прячется кто-то. Только что стучал в избе. Скамейку, наверно, повалил. Кабы кто сидел там, говорю, давно бы нас из окна ухлопал. Пошли! Встал мой Кулек на четвереньки, а на ноги подняться не может. Руками шарит по траве, как будто гривенник потерял. Вон ты, брат, какой воитель! Поднял я его, на ноги поставил, а от него самогонкой, как из пивной бутылки. - Где он успел нализаться? - спросил Андрей Иванович. Надежда и Царица засмеялись. - Нешто за вами уследишь, - сказала Надежда. - Вы на причастии и то успеете нарюниться. - Вот и я его спрашиваю: где ты нарезался? А он мне: я только, мол, попробовал... крепкая, зараза, как спирт. Вошли мы в избушку, и вся картина прояснилась: в углу стоит в плетенке бутыль с самогоном, а посреди пола валяется копченый окорок с оборванной веревкой. И следы когтей на окороке. "Ты дверь-то, наверное, не затворил?" - спрашиваю. "Не помню, говорит, я окорок не трогал, только из бутылки хлебнул малость и залег". Ну, ясное дело: вошел в избушку кот, с лавки прыгнул на висевший у потолка окорок, веревка оборвалась, кот испугался грохота и выбежал в дверь. А Кулек пальнул спьяну в кота. "Ты в кота, говорю, стрелял-то". А он свое тянет: "Ннеет. Энтот был здоровый и черный... А может, повержилось?" - А что? Могло и повержиться, - отстраняя выпитое блюдце, сказала Царица. - Ничего хитрого нет. - А я в тот раз и смотреть ни на кого не хотел, - сказал Андрей Иванович. - Так-то мне тошно сделалось. Сел на кобылу и только крикнул Кадыкову: в лугах буду, ежели на допрос вызывать. Он мне рукой махнул - давай, мол. - Ох-хо-хо, время баламутное, - вздохнула Царица и продолжала свое: - Как по такому времени и не вержиться. Вон, намедни ехал дед Пеля из лугов мимо старого бочаговского кладбища. Припозднился... Время клонилось к полночи. И вот тебе на самом бугру за канавой стоят два вола. И вроде бы ярмом связаны. Стоят к нему мордой. Рога здоровенные! Ну как мимо них проедешь? Запорют! Остановил лошадь. Он стоит, и они стоят. Откуда, думает, здесь два быка? Ежели один мирской Демин? А другой откудова? И чего они стоят рядом? Да они и на быков не похожи. У наших рога толстые и короткие, а у энтих длинные, тонкие и ажно кверху загнутые. Ну в точности такие волы стоят, на которых татаре и дончаки к нам на базары арбузы привозят. Но ни арбы, ни упряжки... Стоят, не шевелятся. Да с нами крестная сила! - подумал дед Пеля. "Ну-ка я крест наложу". Окстился! Стоят. Тогда он молитву читать "Живые в помощь": "Господи, заступник мой еси, прибежище мое..." Как дошел до слов: "да не убоишься от страха ночного, от стрелы летящей, во тьме приходящей..." - они и растаяли. Правда, говорит, вроде бы земля тронулась, колебнулась чуток и будто вздох какой послышался. Стеганул, говорит, я лошадь - и до самых Бочагов зубами стучал. - Да у него и зубов-то, поди, нету, - возразил Андрей Иванович. - Ему уже за сто десять лет, пожалуй, перевалило. - Что ты, Андрей Иванович! Новые поросли. Как за сто лет перевалило, так белеть во рту стало. - Это он, поди, десна сжевал до костей, - сказала Надежда. И все засмеялись. - А может быть, это клад был? - сказал Ванятка. - Все может быть, - подтвердил Андрей Иванович. - Там старая Крымка проходит. По той дороге татаре с юга на Владимир ходили. Добра-то поувозили не перечесть. Может, какой мурза или хан второпях, при налете русских и зарыл у дороги клад. Да и позабыл, поди, место. А то и самого мурзу убили и конников его посекли. Все может быть. - Если клад, то ба-альшой, - оживленно блестя глазами, сказал Ванятка. - На телеге не увезешь. - Какой клад? Будет вам небылицы городить, - сказал Сима. - Чего? - недовольно спросил Ванятка. - Ты знаешь, как дядь Егор Курилкин клад откапывал? Ну? - Не знаю. - Вот и помалкивай. У Екатерининского моста, под самым Любишином ему вот так же в полночь показался бык. Он его кнутовищем по холке! Бык и рассыпался. Вроде бы что-то блеснуло при луне, как бы углубление на том месте. Лопата при нем оказалась. Пока он в задке лопату искал, пока лошадь остановил, к перилам привязал... Подошел - все ровно. Нет никакого углубления. Он перекрестился, поплевал на ладони и давай копать. Он копает, а под ним что-то позвякивает и земля вроде бы осаживается, со вздохом таким... Все ух да ух! Ну, как вон снег с тесовой крыши по весне оползает. Он уж по шейку зарылся. Вот тебе, едет тройка вороных. Тпру! "Ты чего здесь копаешь? - спрашивает с облучка. - Не сумел взять словом, лопатой не возьмешь!" И так, говорит, замахнулся на меня, вроде бы не кнутом, а саблей. И я, говорит, сознание потерял. Очнулся на рассвете: лежу в овраге под мостом, и где моя телега, где колеса валяются, а лошадь траву щиплет. - Поди, по пьянке угодил под мост, - усмехнулся Сима. - Почему? - спросил Андрей Иванович. - Это клад не дался в руки. Могло и хуже кончиться. - А я вам говорю - слово знать надо, чтобы клад взять, - настаивал Ванятка. - А нам весной дался в руки один клад, - сказала со смехом Надежда. - Расскажи, Андрей, как ты багром зацепил его в колодце? - Ну тебя! - Что за клад? - недоверчиво спросил его Ванятка. - Да-а... - махнул рукой Андрей Иванович. - Шинкарей трясли по весне. Вот Слепой с Вожаком и надумали в колодце богатства свои схоронить. А у меня, как на грех, ведро оторвалось. Опустил я багор, щупаю... Что-то вроде зацепил. Потащу - мешок какой-то. Тяжелый! Чуть над водой приподыму - он плюх опять в воду. Мешковина рвется. Что за чудо? Изловчился я, зацепил за узел. Вытащил. Развязал мешок - а там одни медяки: пятачки да семишники. Ну, ясно, чей клад. После обеда, смотрю, - Вожак бежит с багром. Уж он буркал, буркал возле колодца... до самого вечера. А вечером ко мне приходит: "Андрей Иваныч, ты, говорят, ведро ловил багром?" - "Ловил, говорю". - "А ты еще ничего не поймал?" - "Поймал деньги в мешке". - "Это наши деньги". - "А я их в милицию отнес, говорю. Мне сказали, если хозяин найдется, сообщите нам. Так что идем в милицию". Эх, как он задом от меня шибанул в дверь и наутек. "Не наши деньги, кричит, не наши!" Так и пришлось мне самому тащить к ним этот мешок с медяками. Да еще дверь не открывают. Не берут. Вот так клад! Все дружно рассмеялись, а Царица мотнула головой и сказала: - Нет, мужики... хотите верьте, хотите нет, а деду Пеле знамение было. Потому как он у нас самый старый на селе, ему и сподобилось. Быть туче каменной и мору великому, говорит дед Пеля. Кабы война не разразилась? - Упаси бог, - сказала Надежда. - Говорят, что Чемберлен нам какой-то все время грозит. - Вота спохватилась, милая, - отозвался Андрей Иванович. - Чемберлен отгрозил свое. Теперь в Англии правит Макдональд. - А хрен редьки не слаще, - сказал с уверенностью Ванятка. На кровати в горнице кто-то заворочался и хриплым голосом попросил: - Пить подайте. - Вроде больной у вас? - спросил Ванятка. - Сережа заболел, - Надежда встала, пошла в летнюю избу, загремела кружкой о ведро. - Дак в больницу надо, - сказал Сима. - Мы с ним только сеодни из лугов приехали, - сказал Андрей Иванович. - А что ваша больница! - вступилась Царица. - Трубку деревянную приставят к брюху и слушают. Болезнь не кошка, когтями не царапает, ее не услышишь. Она дух человеческий поражает. Ее изгонять надо. Я вот послала Федьку за водой из-под трех шумов. Наговорю водицы, окроплю Сереженьку - и вся лихоманка пройдет. - Ну, мне пора... Совсем засиделся, - Сима встал и начал прощаться. - Спасибо за угощение! В Сергачеве будете - милости просим к нам. - Сами заходите почаще! - отозвалась Надежда от кровати. - Когда на базар заедете... Когда и просто по пути. - Спасибо, спасибо! - Сима вышел. - Андрей Иванович, что-то мне тут не курится. Вон Сережка больной, - сказал Ванятка, подмигивая хозяину. - Давай на вольном воздухе потянем. - Пойдем, потянем. Они вышли на подворье, уселись на завалинке, закурили. - Актив у нас готовится, - вроде бы между прочим начал Ванятка. - Какой теперь актив? Страда только лишь начинается. - Будем выдвигать на индивидуальное обложение. Список уже подработан. Вчера мне Зенин показывал. Говорит - согласован в РИКе. - Сколько человек? - без видимого интереса спросил Андрей Иванович. - Шестнадцать душ. - Многовато. Кто именно? - Шесть лавочников. Молзаводчики. Шерстобитчик Фрол Романов. Колбасник. Калашники. Трактирщик и Скобликов. - А чего Скобликова обкладывать? За то, что ободья гнет своими руками? За это? - Ну, ты сам знаешь за что... Все-таки из бывших. - Н-да, жаль Скобликова. - Ему все равно этой кутерьмы не миновать. Месяц раньше, месяц позже. Какая разница? - Помногу обкладывают? - Кого по пятьсот рублей, а кого и на тыщу. - Да-а... - Ну, это еще по-божески. Вон в Тимофеевке Костылина на полторы тыщи обложили. И то, говорят, платит. - У того лавка богатая... Мастерские. - Я ведь тебя предупредить пришел... - О чем? - резко вскинул голову Андрей Иванович. - Кроме этих обложений, будут излишки начислять по сену. Это пойдет по списку середняков. И такой список тоже составляется. - Постой, излишки начисляем мы, комсод и сельсовет... Вы не имеете права. - Зенин говорит - будто бедноте передают такое право. - По скольку же начисляют сена? - Кому по тридцать пудов, кому по сорок. А тебе сто пятьдесят пудов записали. - Кто записал? На каком основании? - Говорю тебе, пока это прикидывают лишь в узком кругу. Основание нашли. Зинка от вас ушла? Ушла. Вот она и сделает заявление на активе - свой пай по сену отдает государству. За твой счет, конечно. И с тебя его вычтут, будь спокоен. - Да разве ж на ее паю столько накосишь? Это ж четверть всего сена! Они что, обалдели? - взорвался Андрей Иванович. - Тише, ты не на собрании. В своем они уме или нет, я их не проверял. - А Якуша был там... на этом самом вашем узком кругу? - Был. - Он что, тоже согласен? - Говорит, раз член семьи за - у него возражений нет. - Друг называется... Ну, погоди же! Не на того напали. - Смотри, меня не выдавай. А то сам знаешь - по головке за такое не погладят. - Ну, ну, давайте, старайтесь... Мать вашу... - Ты чего на меня-то? Андрей Иванович обернулся к нему, недовольно запыхтел: - А ты что скажешь там, на активе? - Что я скажу? Моя сказка ничего не изменит. А все ж таки хоть и двоюродным, но братом тебе довожусь. Сам понимаешь, как на это смотрят. Если Зенин выступит, да еще от имени жены потребует сена, то его могут поддержать. Так что учти. Свяжитесь как-нибудь с Зинкой, уговорите ее. - Ну что ж, спасибо на добром слове. Но эта вошь на мне зубы поломает. - Андрей Иванович кинул окурок и растер его сапогом. Проводив Ванятку, поднялся в летнюю избу хмурый и злой. За столом сидел Федька. - А ты чего тут сидишь? - спросил Андрей Иванович. - Воды принес, - кивнул тот на поставку, стоявшую на столе. - Как наказывали - из-под трех шумов! Сперва зачерпнул возле плотины синельщика, потом на перепаде в Пасмурке, за Выселками, а за третьим шумом аж на Сосновку бегал. Не слушая его, Андрей Иванович прошел в горницу и остановился на пороге: в переднем углу горела лампада, перед иконами, упав на колени, горой громоздилась Царица, наговаривала воду, налитую в обливную чашку. - Стану я, раба божия Аграфена, благословясь, перекрестясь, пойду из дверей в двери, из ворот в ворота в восточную сторону, в восточной стороне есть окиян-море, на том окиян-море есть остров, на острове том есть святая православная церковь; в церкви той стоит стол-престол, на престоле том стоит божья матерь. Подойду я, раба божия Аграфена, поближе, поклонюсь пониже; поклонюсь, помолюсь, попрошу ее милости: сними с раба божия Сережи все скорби и болезни, уроки и призорья... И вдруг этот торопливый бубнящий говорок оборвал детский сухой голос: - Пить, баба! Пить... Андрей Иванович почувствовал, как мягкая теплая волна хлынула из груди и застряла, забилась где-то в горле. Он торопливо вышел в сени, сбежал по ступенькам скрипучего крыльца на подворье и, запрокинув лицо в темное наволочное небо, уловил холодные крапинки бесшумного дождя. - Этот надолго зарядит... обложной, - вслух подумал Андрей Иванович и, вытащив из-под лапаса скатанный брезент, начал накрывать им телегу, на которой лежало вязанки две примятого свежего сена, только что привезенного из лугов. 15 В конце июля перед жатвой в кабинете секретаря райкома собралось бюро в узком составе. Председательствовал сам Поспелов, протокол записывал завотделом агитации Паринов, хмурый неразговорчивый человек с отечным лицом и высокими залысинами. Кроме них за торцовым столом уселись еще трое: Возвышаев, Озимов и Тяпин. Приглашенные на бюро остались в приемной, ждали поочередного вызова. Для отчета вызвали двух председателей сельских Советов - Тихановского и Гордеевского. Первым слушали Кречева. - Моя работа строится двояким образом: значит, первым делом аппарат и, во-вторых, я сам, - начал свой отчет Кречев, заглядывая изредка в школьную тетрадь, перегнутую пополам. - Весенний сев мы провели под знаком реформации сельского хозяйства, то есть устраивали читки и беседы для деревенского актива, для малограмотного читателя и для женской части населения отдельно... Кроме того, были организованы красные обозы по вывозке излишнего зерна, дров для школы и райисполкома, хворосту для гатей и так далее. Всего провели мы десять подобных кампаний, да плюс к тому работа по самообложению, да еще подворный обход. В результате рост посевных площадей увеличен на семь процентов за счет освоения болот и кочкарника, урожайность запланировано повысить тоже на семь процентов. Выполнен план по контрактации. На наше село спущено триста га сортового сплошняка под шатиловские овсы. Обмен семян проведен вовремя. Получено на село за отчетный период семьдесят плужков, восемьдесят железных борон, две диски, три сеялки, две тысячи рублей лошадиного кредита. Число беспортошных хозяйств уменьшилось. Полагаем к концу пятилетки от бедняцких хозяйств освободиться полностью. - Каким образом? - перебив Кречева, спросил Поспелов. - Частично за счет отъезда на стройки. - А если ему не на что уезжать? - спросил Возвышаев. - Поможем. - Чем? - Надо за счет самообложения создать фонд и выделять из него подъемные. - Утопия, - сказал Поспелов и сложил свои сухие губы бантиком, словно поел чего-то сладкого. Массивный Озимов заворочался, будто спросонья, так что стул под ним заскрипел. - А что? Это любопытно! Значит, товарищеская взаимопомощь. А если он ваши деньги проездит и назад вернется? Кречев огладил пятерней свой ежик и чуть заметно усмехнулся: - Если насовсем уезжает, не возвратится. Дом свой продаст, а стало быть, и надел сдаст. Куда же он теперь вернется? - Выходит, вы ему вроде бы теперь полную откупную даете? - Пока еще не даем. Думаем наладить вскорости такое дело. - Развел ты здесь канитель с буржуазной подкладкой, - сказал раздраженно Возвышаев. - А если эти безлошадные не захотят уезжать? Что ж ты их, силом будешь выпихивать? - Зачем же выпихивать? Пусть остаются как есть все в селе. - Но они же беднота, их подымать надо, понял? - Ну и что? Ремеслу обучать будем, в промысловые артели вовлекать. - Вот вам коммунист-сращенец и коммунист-примиренец в одном и том же лице, - выкинул широкую ладонь Возвышаев в сторону Кречева. - Могут, к примеру, в вашу кулацкую артель на Выселках принять неграмотного пастуха? - Отчего же нет? Правда, артель эта не кулацкая, а профессиональная. Надо подучить того пастуха, подождать, пока он ремесло освоит... - А если мы не хотим ждать? - повысил голос Возвышаев. - Если наша задача направлена ко всеобщему уравнению труда и жизни? - А я разве против? - спросил в свою очередь Кречев. - Ты не против, но и не за. Есть такая фраза - промежуточная индифферентность, то есть ни то ни се - ни богу свечка, ни черту кочерга. Чего ты нам развел тут оппортунистическую теорию постепенного выравнивания бедноты? Всю бедноту можно враз выровнять только всеобщей коллективизацией. Создать один колхоз на все Тиханово. Понял? И самообложения никакого не будет. Некого обкладывать - все станет общим. И это есть единственно правильная политика на сегодняшний период. - Но пока еще нет такого колхоза. Есть только промысловые артели. - Значит, создадим. - Но какая ж моя конкретная задача? Какую линию нынче проводить? - Поменьше рассуждать. Хлебозаготовками заниматься надо - вот твоя задача. - Зачем же тогда вызвали меня с отчетом? - Кречев ткнул в свою погнутую тетрадь. - Или он никому не нужен? Неожиданная перепалка вырастала в откровенный скандал. - Никанор Степанович, может, вопросы потом зададим? - осадил раскрасневшегося Возвышаева Озимов. - Будем слушать или как? - Да, товарищи, прежде всего спокойствие, - опомнился Поспелов и постучал карандашом. - Давайте не терять делового настроя. На повестке дня стоит отчет товарища Кречева. Вот и давайте послушаем его. А там примем оргвыводы. Пожалуйста, товарищ Кречев, расскажите нам теперь о вашей личной работе. Как складывается ваш, так сказать, бюджет времени? Какие помехи встречаются? Какая помощь нужна и так далее, чтобы перестроить работу по-боевому? - Ну, как я работаю? - переспросил Кречев. - В восемь часов иду в сельсовет... Меня уж поджидают крестьяне; вопросы всякие: тут тебе и сельхозналог, и самообложение, и страховка, и о лесе спрашивают, и о семенном фонде, а то споры земельные, с разводами, с семейными разделами - все ко мне. И дай ты каждому или справку или разъяснение. Иное утро пропустишь человек шестьдесят. А в полдни - собрание: сегодня комсомол, завтра середняцкий актив, потом беднота, потом комиссии содействия по хлебозаготовкам, там пленум сельсовета, а то еще красноармейские жены. А сельсходы! Энти так выматывают силы, что на карачках выползаешь. После обеда занимаешься канцелярией - отвечаешь на запросы из района, ведешь всякую арифметику: сводки заполняешь, заказы даешь, всякие обложения выписываешь. Народу много, а ты один - иной раз по три часа пишешь. А тут партийцы собираются на заседание. Идешь к ним - надо. Да еще много времени тратишь на беседы с товарищами из округа: то из коопхлеба, то из союзхлеба, то женотдел, то комсомол, то из окрфинотдела, окрторготдела и тому подобное. Вот он - мой бюджет времени. За отчетный период, за пять месяцев то есть, провел тридцать групповых собраний, концевых двадцать четыре, чисто бабьих двадцать пять, сходов - три. Индивидуальная обработка не в счет. Спрашивается - какие помехи встречаются? К примеру, подбил я на контрактационный сплошняк полтораста хозяйств, затвердил за ними по десятине шатиловского овса, выдали им аванс под будущий урожай... И вот тебе, приходит в сельсовет телефонограмма: "...в изменение контрактационных условий, преподанных от четвертого сего мая..." Какие же теперь могут быть изменения условий? Овес посеян, аванс выдан. Нет! Изволь теперь изменить закупочную цену, понизить то есть. Ну как, с какими глазами идти теперь к мужикам? Я ж их уговаривал, договор подписали. И все, выходит, кобелю под хвост? Кто же на другой год мне поверит? - Не о том речь, товарищ Кречев! - сказал Возвышаев, глядя в стол перед собой. - Ты нас не агитируй насчет своей занятости. Мы не меньше твоего заняты. И не попрекай нас ценами на контрактацию. Не мы их устанавливали, не мы и менять будем. Ты лучше скажи, как на сегодня и на ближайшее время думаешь план хлебозаготовок выполнять? - Каждому хозяйству, как вы знаете, задание доведено. - А излишки? - Излишки на общих правах. Вот уберемся, сдадим основные поставки, потом соберем общее собрание и примем на нем контрольные цифры насчет излишков. Потом комсод, то есть комиссия по содействию, определит, сколько каждое хозяйство сможет продать хлебных излишков. У нас даже пастухи сдают излишки. Дед Гафон на целых десять пудов записался в прошлом году сразу же. - И когда же вы сдали прошлогодние излишки? - спросил Тяпин. - В мае месяце, - с запинкой, не совсем твердо ответил Кречев. -