е". И старики закивали: "Хорошо делает Даян: закон предков выполняет". А мне тогда казалось, будто брат и вправду станет жить во мне. Схоронили мы его хорошо - никто не плакал. - То есть как не плакал? - удивился я. - Разве не было жалко? - Жалко не жалко, а такой закон наши люди имеют, - отвечал невозмутимо удэгеец. - Если кого убьют, нельзя плакать: плакать - значит перед врагом унижаться, мертвого оскорблять. Видимо, мое удивление было настолько выразительно, что Даян, мельком взглянув на меня, снисходительно улыбнулся. - Так и женился я на невестке, - продолжал он монотонным голосом. - Семнадцать лет мне было. Всякий человек в это время девушку любит. И я любил одну девушку из стойбища Кялундзига. Имя у нее такое - Тотнядыга. Плакала она сильно, и мне потом тяжело было. Вырежу я себе кингуласти, уйду на Бурлит и наигрываю, а сам ее вспоминаю. У нас есть мелодия такая - "Жалобы девушки" называется. Я хорошо тогда ее играл. - А из чего делают кингуласти? - спросил я Даяна. - Трава такая есть. Я сейчас покажу вам. Он отошел в сторону, сорвал высохшую пустотелую коричневую соссюрею, срезал наискосок со стороны раструба, обрезал бурую метелку, и получилась длинная дудочка. Даян стал втягивать воздух через тонкий конец. Сначала будто заскрипело что-то, потом тоненько взвизгнуло, и в морозном воздухе полилась тихая жалобная мелодия. В ее переливах слышалось то завывание ветра, то плеск ручейка, то свист какой-то знакомой птицы - все это вызывало тягостное ощущение, как будто бы оттого, что утрачено что-то очень близкое и дорогое. И вдруг в эту мелодию вплелось глухое улюлюканье, идущее из тайги. - Стой! - остановил я Даяна. Он прервал свою мелодию. "Улю-лю-лю-лю!" - доносился с минуту из тайги невнятный призыв. - Что это? - Это ястребиная сова, она и днем охотится. Очень любит нашу музыку, - ответил Даян. Странная перекличка удэгейской трубочки и таежной совы длилась несколько минут. - Как же вы жили? - спросил я Геонка. - Жена тоже мучилась, будто виноватой была. Ходила она сгорбленной, хмурой, все говорила - помру скоро. И правда, как все равно чуяла смерть. Напорола весной ногу о сук и умерла от заражения крови. Оставила мне сына. - А где же Тотнядыга? - На Хору живет. За нее двадцать пять соболей заплатили. Семья у нее большая. Муж - хороший охотник. - Значит, она счастлива? - А как же, довольна. Живут хорошо, муж не пьет. - Ну, а любовь? - Какой любовь? - переспросил недовольно удэгеец. - Любовь, когда молодые бывают, а старым зачем любовь? Старым семья нужна. Разговор на этом прервался. Даян курил и сердито погонял лошадь, а я думал о том, как он твердо и просто ответил на такой вопрос, о котором написано много романов и драм, объясняющих, но часто не разрешающих его. Мы выехали на лесную поляну. В прогалине между деревьями показалось тусклое солнце; в его свете все так же медленно падала изморозь, покрывшая наши одежды толстым слоем снега. На широкой поляне стояли вразброс невысокие сизые столбы дыма. - Вот и Тахалон. - Даян показал на небольшие деревянные дома, полузакрытые бурым кустарником. С высокого крыльца сельсовета спрыгнул юноша и, застегивая на ходу полушубок, вприпрыжку побежал нам навстречу. Даян Евсеевич натянул вожжи, сразу как-то преобразился, губы его слегка вздрогнули, расплылись в широкой улыбке, под припухшими веками радостно заблестели глаза. - Здравствуйте, папа! - воскликнул высокий, лет восемнадцати паренек и протянул отцу руку. - Я вышел на целые сутки раньше ребят, - заявил он с мальчишеской гордостью. - А где Валя? - спросил отец. - Она осталась в институте. Куда девчонкам по тайге таскаться в такую стужу, - отвечал сын, и в его голосе послышалось пренебрежение. - Поедемте с нами к тете Кате, - обратился ко мне Даян. - Это родственница наша. Она недалеко отсюда живет. Отдохнем с дороги. Мне не хотелось больше стеснять их своим присутствием. Я поблагодарил Даяна, выпрыгнул из саней и долго провожал глазами знакомую подводу. 1954 В ИЗБЕ ЛЕСНИЧЕГО Однажды зимняя ночь застала меня на одинокой почтовой подводе, плетущейся по глухой таежной дороге. В тайге темнота подступает очень близко; различаешь только два-три ряда придорожных деревьев, а глубже они сливаются в сплошной непроглядной мути. Полная тишина отчетливо выявляет каждый шорох, и с непривычки мягкое падение комьев снега с деревьев принимаешь за прыжки осторожного зверя. В такие минуты человеку с беспокойным воображением, впервые попавшему в лесной приют, становится немного не по себе. Время, кажется, идет слишком медленно, как заиндевевшая лошадка. Я потерял всякую ориентовку, завернулся с головой в тулуп и задремал. - Чего ты спи? - толкнул меня в бок почтальон Михаил Суляндзига. - Смотри, Усинга подошел. Я поднял голову. Над белесым полем дрожали тусклые редкие огоньки. Самый ближний к тайге я принял за домик лесничего. Поравнявшись с ним, я выпрыгнул из саней и пошел напрямик на этот огонек по рыхлому глубокому снегу. Вскоре показалось очертание домика с обнесенным вокруг него дощатым забором. Ко мне навстречу бросились с разноголосым лаем собаки лесничего. Впереди бежал старый рослый Трезор, лаявший охрипшим словно от простуды голосом. В тайге на лай собак хозяева не выходят. К чему! Человека таежная собака не трогает, а собачью острастку здесь никто не принимает во внимание. Я на ощупь отыскал никогда не запирающуюся дверь и рванул ручку. Дверь распахнулась с сухим треском. - Ого, уверенно рвет! Стало быть - свой, - воскликнул лесничий Ольгин, вставая из-за стола. Чисто выбритый, высокий и костистый, в черной безрукавке, ладно облегавшей его мощную фигуру, он выглядел моложаво. В его широких плавных движениях чувствовалась медвежья неукротимая сила. - Быть тебе богатым: прямо к ужину угодил, - говорил он, пожимая мне руку. - А у меня гости. Садись, вместе повечеряем. Я разглядел сидящих за столом. Один из них, молодой, с припухшими веками, назвал себя Василием. Второй, заросший седой щетиной, смерил меня крутым взглядом маленьких серых глаз, глубоко посаженных под нахохленными густыми бровями, подал мне корявую жилистую руку и произнес твердым голосом: - Константин Георгиевич. Этот пожилой, но еще крепкий мужчина вызывал к себе уважение и любопытство. Одет он был необычно: из-под желтой меховой безрукавки виднелась серая суконная толстовка, на ногах - бурые, прокопченные, точно смазанные дегтем, олочи с затейливо загнутыми носками; на длинных ремешках, заткнутых за пояс, висели суконные наколенники, или "арамузы", как их здесь называют. Весь этот странный наряд не соответствовал его умному выразительному лицу с глубокими складками возле губ и с упорными, почти не мигающими глазами. В ногах его под столом лежали две собаки, но слабое освещение не позволяло разглядеть их. Рядом с ним стояла банка из-под какао, из нее исходил сильный запах чеснока, черемши и какой-то кислятины. Я его принял за обозника и потому спросил: - Все ли подводы приехали? - Не знаю, мы шли пешком, - ответил он. Я умолк, несколько озадаченный... В просторной, ничем не перегороженной избе Ольгиных было пусто и сумрачно, - дальние углы проваливались, точно в яму. За печью, стоявшей посередине избы, на деревянной кровати лежал дед Алексей и безучастно смотрел в потолок. Все в этой избе дышало густой дремотной тайгой: и голые бревенчатые стены с торчащими из пазов кудлатыми пучками моха, и деревянные кадки вместо ведер, и висящие над ними ружья и ножи, и беспорядочно валяющиеся на полу медвежьи и оленьи шкуры, и этот резкий берложий дух кисловатой испарины влажных шкур, горький, еле уловимый аромат березовых веников и острый свежий запах снега, врывающийся снаружи белыми струйками сквозь оледенелый, осклизлый дверной притвор. Хозяин рассказывал, как удобнее пройти на Арму, где привалы делать, где имеются ночлежные избушки. Гости, слушая Ольгина, ели мелко нарезанное кабанье сало. Константин Георгиевич накладывал из банки на сало пахучую буро-зеленую мешанину, похожую на перебродивший силос. - Что это такое? - спросил я. - Нанайский салат, - ответил он, хитро улыбаясь. - Может, попробуете? Я зачерпнул половину чайной ложки и проглотил. Сначала мне показалось, что я проглотил железное веретено, потом - горячий уголь. Внутри у меня что-то сверлило, обжигало, захватывало дыхание. Я закашлялся и вынул платок, чтобы вытереть глаза. Константин Георгиевич, откинувшись, залился по-детски звонким смехом. - Ничего, для дезинфекции полезно. Это адская смесь от тридцати трех болезней, - сказал он, оправившись от смеха. - Нанайцы говорят, что, если поешь этой смеси, ни один медведь тебе не страшен, только дыхни на него - вмиг удерет. - Вы охотник? - Нет, я из Академии наук. - Как - ученый? - воскликнул я и смутился от своего Нелепого вопроса. - Да, ученый. Что, не похож? - спросил Константин Георгиевич иронически. - Нет, почему же. Просто мне подумалось, что в вашем возрасте ходить по тайге в такую стужу не совсем легко. Ведь вам лет шестьдесят, не меньше? - Семьдесят два исполнилось, - сказал он, склонив Свою седую, стриженную ежиком голову. - Ходить не легко, это верно. А сидеть разве легче? Для меня сидеть на месте тяжелее, чем бродить по тайге. Да я не один. Со мной помощники. Вот они, извольте познакомиться - Амур и Янгур. Он похлопал по шее лежавших подле него собак. Собаки вскочили и, замахав хвостами, уставились на своего хозяина. Одна из них, амурская лайка, по кличке Амур, выглядела великолепно: длинная рыжевато-бурая шерсть, короткие сильные ноги, широкая мускулистая грудь и крепкий, отлично развитый торс говорили о выносливости и силе. Редкая порода лайки! Вторая с необычной кличкой Янгур (что значит по-нанайски - волк) была гладкошерстная и поджарая. - Этот глуп еще. Молод, - показал Константин Георгиевич на Янгура. - В тайге на пень лает. Зато Амур у меня молодец, один кабана держит. А нарты везет не хуже оленя. - Простите за любопытство, как ваша фамилия? - Абрамов. - Абрамов! - невольно воскликнул я. Это была фамилия известного на Дальнем Востоке зоолога. - Что, слышали? - Да я, признаться, мечтал с вами встретиться. - Ну вот и отлично! Значит, встретились. Я должен оставить вас на некоторое время. Схожу в правление артели. Мне проводника обещали выделить. Надев черной дубки полушубок, Абрамов вместе с Василием вышел в сопровождении собак; белые клубы морозного воздуха мягко расстилались от двери по полу, словно брошенная легкая прозрачная ткань. Так вот он каков, этот неуживчивый старик с тяжелым характером, как аттестуют его дальневосточные охотоуправители за частые стычки с ними. Мне нравились книги Абрамова о нашем дальневосточном зверье. Читая их, я представлял себе автора медлительным, тучным и почему-то с большими белыми руками. Странная у него биография. Не имея специального образования, он полжизни посвятил изучению животного мира тайги и стал видным зоологом. Приехав на Дальний Восток в двадцать третьем году по направлению Главной палаты мер и весов, он сделался организатором и впоследствии директором обоих дальневосточных заповедников. За долгие годы скитаний по тайге он встречался на звериной тропе с добычливым браконьером и один на один с поразительным хладнокровием обезвреживал вооруженного нарушителя. В Сидатуне его сообща собирались избить браконьеры, а он, узнав об этом, сам пришел поздно вечером в разгулявшуюся компанию и смутил своей смелостью самых отчаянных заговорщиков. Однако, обладая выдержкой и сохраняя спокойствие при встречах с медведем или тигром в таежных зарослях, он неистовствовал в кабинетах. Строгие взыскания за его, так сказать, благородную невыдержанность несколько укротили нрав Абрамова и снискали ему известность неуживчивого человека с тяжелым характером. - Тут с Абрамовым история получается, - сказал Ольгин, пододвигаясь ко мне. - Что вы говорите? - Я изобразил на лице крайнее любопытство. - Абрамов-то прижал председателя артели. Они, видишь ли, зверя много побили. А ведь зверь, хоть и дикий, но живность, - рассуждал Ольгин. - Так они в отместку, что ли, назначили Абрамову в проводники Андрея Геонка. У этого самого Андрея Абрамов три года назад ружье отобрал за незаконное убийство изюбря. Понял, какой тут расчет? Ведь они вдвоем в тайгу-то пойдут, да не на день. Я давеча узнал про это, хотел сказать Абрамову, да промолчал: как-то неудобно. - Напрасно. - Да ведь оно и не знаешь, как подойти к нему в таком деле. Уж больно человек-то сурьезный. Я сам гоняюсь за браконьерами, а однажды и меня прижал старик, на что уж мы с ним давние приятели. Да если хотите, я расскажу вам этот случай. Я охотно согласился. - В прошлом годе, - начал Ольгин, - заметил я неподалеку отсюда следы молодого тигра. По размеру следа я определил вес тигра - пудов пять-шесть будет. Ну, думаю, попытаю счастья. Ловить тигров мне не впервой, на моем счету их уже штук пять было. Кого взять в напарники? Сынов не было дома, младший служил в армии, старший на метеостанции работал. А что, думаю, возьму с собой двух удэгейцев. Охотники они хорошие, да вот беда - врожденный страх у них к тигру. Ну ничего, полагаю. Силу мне самому девать некуда. Тигра-то я прижать сумею, а они лапы вязать будут. Сказал я Геонке Николаю и Канчуге Сергею. Согласились они. Взял я с собой двух собак, четырех много, думаю, кобели злые - удержат и вдвоем. Сплел намордник для тигра, захватил бинт из драных простыней и ремни для вязки лап, вырубил рогульки из трескуна, и пошли. Снег лежал в тайге глубокий и рыхлый. Тигру тяжело по такому снегу уходить от преследования. Выбился он быстро. На третьи сутки мы его настигли недалеко от Улахезы. Мы шли друг от друга метров на пятьдесят. Собаки вырвались вперед, скрылись в низкорослой чащобе и вдруг залаяли не визгливо, а приглушенно, эдак утробно. "Держат!" - крикнул я и бросился в чащу. Выбегаю из чащи, смотрю: Канчуга стоит метрах в двадцати от тигра, спрятался за кедр и ждет чего-то. А собаки надрываются, того и гляди за бока возьмут тигра. Он стоит почти по брюхо в снегу и огрызается на собак, бока у него впали и ходуном ходят - запыхался. Мне-то далеко до тигра - метров сто было. Я бегу по снегу с рогулькой наперевес и кричу Канчуге: "Дави его, дави!" А он стоит как вкопанный за кедром и ни с места. Зло меня взяло, так и трахнул бы его палкой. Потом-то самому смешно стало. "Что ж ты, говорю, как пень стоял?" - "Нашло, говорит, на меня, Александр Николаевич. Сам не знаю, что такое. Будто весь дух из меня вышел, жутко стало". Ну, я с разбегу прямо на тигра. Он рявкнул да прыжком ко мне. "Эх, думаю, беда! Отдохнуть тигру дали". Я уж за нож схватился, да Трезор мне помог - на втором прыжке в трех шагах от меня он нагнал тигра и прыгнул ему на холку. Не успел тигр развернуться к собаке, как я его прижал рогулькой, ровно бревно в снег вдавил. - Вяжи! - кричу. Подбежали мои напарники, перевязали ему лапы тряпьем, потом связали их попарно ремнями. Рычит он, а сам дрожит, видать, с перепугу, а может, от холода или от усталости, кто его знает. Стал я намордник надевать - не лезет. У него морда вон с ведро будет. Ах ты, досада, промахнулся я с намордником! Ну ладно, сел я на него, держу за уши, а он зубы оскалил и дрожит, как ягненок. Холодно ему, думаю. Простудим мы тигра. Снял шубу, накрыл его. Проходит час, а Геонка с Канчугой еще клетку делают, и конца работы не видать. Колья словно не топором, а косырем тешут. "Ну-ка, подержи, Канчуга, а я поработаю, - крикнул я. - А то вы как к теще на помощь пришли". Сел он на тигра, а мы с Геонкой клетку делаем. Заработался я, не смотрю ни на что; а Канчуга от страха накрыл тигра с головой и лег на шубу. Чем перерезал тигр ремни - зубами или когтем - не знаю. Но порезал словно ножом, да как рванет с места - шуба в сторону, Канчуга - в другую, а тигр - в тайгу. Но передние лапы у него были еще связаны, и он поскакал, как стреноженная лошадь. Собаки за ним. Не успели мы подбежать, как собаки тигру весь зад порвали. Видно, заражение крови у него получилось, подох он на другой день. Через несколько дней приезжает Абрамов и заметил у меня тигровую шкуру. Пришлось официальное объяснение писать - так разошелся старик... Ведь вот какой человек! И дело-то, казалось бы, не его, а он спокойно не может пройти мимо. Помню, когда он отбирал ружье у Геонка, разговор у него с начальником экспедиции получился. "Оставьте вы это, - говорит ему начальник, - хочется вам возиться со всякими браконьерами. Мы - ученые, у нас свое дело. А ими пусть займутся другие, у кого есть на то обязанность". А Константин Георгиевич в сердцах ему отвечает: "А у нас с вами разве нет такой обязанности не по бумажке, а по совести?" - "Что совесть? - говорит ему начальник. - Все природой дадено, а они лишь дети неразумные ее". - "Нет, - отвечает Абрамов, - не дети природы, а сукины дети. Учить их надо, да не словами, а делом". - Крутой человек, - неопределенно произнес Ольгин, не то одобряя, не то осуждая Абрамова. - Вот и теперь, пришел искать баргузинского соболя, а сам на охотничьи порядки набросился. То ему не так, это не эдак - до всего дотошный, словно хозяин. Полтораста километров отмахал по тайге в сорокаградусный мороз, а впереди еще не меньше будет. Ночевать в тайге на снегу в палатке, тащить на себе нарты в его возрасте - нелегкая штука. Амур далеко не протянет: собака не лошадь, что с нее взять! Да что говорить, упорный старик. - Откуда здесь баргузинский соболь появился? - спросил я Ольгина. - А в прошлом годе по осени выпустили здесь штук сорок. Думали, приживутся, а они ушли куда-то. Вот Абрамов и хочет выяснить, почему баргузинский соболь идет ходом, не приживается в этих местах. На улице послышался лай и рычание собак. - А будь они неладны! - воскликнул Ольгин. - Целый день мои собаки с абрамовскими дерутся. Не признается, видать, в собачьем мире гостеприимство. Вошел Абрамов один. - А где же Василий? - спросил Ольгин. - К своему проводнику ушел. - Откуда он? - спросил я. - Практикант из Иркутского университета, якут, - ответил Абрамов, раздеваясь. - Маршруты у нас разные. Все хорошо, да вот лыжи у меня никудышные - тяжелые, сырые, как калоши. Абрамов был чем-то недоволен. Он тяжело опустился на табуретку и сдвинул свои мохнатые брови. - А, черт! - не выдержав, хлопнул он себя по коленке. - Это же не охотоуправитель, а классная бонна! Посмотрите, что я вам за бумажку покажу, - обратился к нам Абрамов, доставая из нагрудного кармана толстовки сложенную вчетверо бумажку. - Вот послушайте: "Отстрел изюбрей вы произвели больше установленного плана, добычу соболя тоже. Ну, что с вами делать? Штраф налагать - дорого для артели обойдется. Не наказывать - тоже плохо. И вы все время допускаете нарушения..." Имярек - директор крайуправления. И это называется директивой для артели. Только и не хватает здесь приписки, - мол, извините за беспокойство. - А разве плохо, когда перевыполняют план добычи пушнины, хотя бы по соболю? - спросил я Абрамова. - Плохо? - переспросил он, сверкнув глазами. - Не то слово, молодой человек. Бесхозяйственность, шарлатанство! Вот что это такое. Он резко нагнулся к рюкзаку, вынул карту, развернул ее на столе. - Смотрите сюда. Вот карта популяции соболя в нашей тайге, Места популяции обозначены красным карандашом. Я взглянул на карту, испещренную красными пятнами малого и большого размера. - Видите, какое множество этих пятен? - продолжал Абрамов. - Добычу соболя надо вести повсюду в этих местах. А у нас что делают? Ловят там, где есть охотничьи артели. Да как ловят! Дадут план на край, а они его - бух! - на две-три артели. А эти еще и перевыполняют... А ведь соболь - золото нашей тайги! Недаром раньше на Руси казна соболевая была. - Абрамов посмотрел на меня сердито и неожиданно закончил: - И задам я ему перевыполнение плана! Вот только вернусь... - Он закурил и сердито нахмурился. - Надо создавать таперские участки, - продолжал Абрамов через минуту. - И делать плановый отлов с каждого участка, а не задавать какую-то норму на охотника. Охотник сегодня там ловит, завтра в другом месте, послезавтра - в третьем... Если учесть, что удэгейцы охотнее выбирают соболя в местах чистых, а в россыпи не лезут, там труднее брать, вот и получается: в одних местах соболя уничтожают почти поголовно, а в других он сам подыхает от старости. В конце концов, таперские участки нужны не только для планомерной охоты, но и для облегчения труда самих охотников. Сами подумайте: вот подходит сезон, и охотники за сто - за полтораста километров уходят на три-четыре месяца, а то и более. И продукты, и снасти, и боеприпасы - все на себе тянут. А живут где? В крохотных полотняных палатках. В такой палатке они за ночь, согнувшись в три погибели, обдирают на коленях по пятнадцать - двадцать тушек колонка и белки. Да еще при свете жирника... И спят на снегу, подстелив шкуры. Разве не нужны нам таперские бараки? Ведь для них - охота не развлечение, а профессия. Он встал с табуретки и, видимо взволнованный разговором, несколько раз прошелся взад-вперед по комнате. - Однако, поздно, засиделись мы, - сказал Ольгин. - Пора спать. - Да, да, - машинально подтвердил Абрамов. - Кого вам в проводники выделили? - спросил я у него. - Андрея Геонка, - сухо ответил он. Мы с Ольгиным понимающе переглянулись. Я стал расстилать медвежьи шкуры, любезно предложенные мне хозяином. Возле печки похрапывал дед: он лежал на кровати, все так же поверх одеяла в своей неизменной шубе, в малахае и в валенках. Абрамов возился возле плиты, развешивая олочи, растрясал вынутую из них траву - хайкту, незаменимую подстилку таежных ходоков, и долго потом в темноте ворочался в спальном мешке, по-стариковски кряхтел. На следующий день рано утром пришел проводник Геонка. Это был невысокий коренастый удэгеец с продолговатыми карими глазами; за спиной у него висели котомка и ружье, в руках тонкие, изящно выгнутые в виде фигурной скобки лыжи, подклеенные снизу камусом. - Здравствуй, товарищ Абрамов! - приветствовал он от самого порога Константина Георгиевича, не обращая на нас никакого внимания, как будто, кроме Абрамова, в избе никого не было. - Смотри, какие лыжи! Тебе принес. Свои лыжи. Бери, старик! Много ходить по тайге надо. Твои лыжи - плохой чурбак. Куда такие лыжи брать? За дрова и то не дойдешь. - Нет, спасибо, тебе самому они нужны, - ответил Абрамов, смущаясь. - Мои лыжи тоже неплохие. - Зачем тебе так говори! - воскликнул удэгеец. - Я сам вчера видел - толстые, как доска все равно. Бери! У меня есть еще, у брата взял. Абрамов принял лыжи и с чувством пожал руку Геонка. - Спасибо! - Тебе тож спасибо! - За что же? - Учил меня хорошо, - ответил Геонка и вдруг рассмеялся. Мы тоже рассмеялись. Стало как-то светло и радостно на душе, словно тебя ключевой водой умыли. Через час, позавтракав и навьючив нарты, они тронулись в путь. Возглавлял шествие Геонка, за ним Амур с Янгуром тянули нарты. За нартами, слегка сутулясь, шел Абрамов неторопливой хозяйской походкой. 1954 ОХОТА НА УТОК Однажды мне сказал редактор: - Поезжай-ка в Усингу и напиши очерк о заготовителях пробковой коры, особенно о Сучкове. Он и мастер-заготовитель, и охотник, - словом, на все руки от скуки. Заверни этак покрепче, да про психологию... И я полетел в таежную глухомань на "кукурузнике". Первым, кого я встретил, подходя к таежному селу, был обыкновенный русский мальчик лет семи. Вся одежда его состояла из застиранных зеленых штанишек. Он стоял на опушке леса, возле дороги и сердито сопел, завязывая резинку штанов. Завязав резинку, он победно посмотрел на меня и серьезно заявил: - Теперь не спадет. Не удостоив меня больше ни единым взглядом, он побежал по извилистой тропинке. Однако резинка подвела, и на зеленом фоне травы засверкала белая попка. Я подошел к нему. - Как тебя звать? - Вова, - ответил он, развязывая узелок резинки. - Сколько тебе лет, Вова? - Тринадцать, наверно. Мамка мне не говорит, а я не знаю. Мои вопросы, очевидно, пробудили в нем интерес к моей персоне. Он оторвался от резинки и, сморщив конопатый нос, посмотрел на меня. - А мамка мне не дает на конфеты копеечки, - испытующе сказал он. Я дал ему несколько монет. - А у нас живая утка есть, дикая... - поведал он, решив, очевидно, что даром деньги не берут. - Почему же она не улетает от вас? - А мы у нее из крыльев перья повыдергали, - ответил Вова, потом, подумав, добавил: - Ее Толька с Васькой с собой забрали. - Куда же это? - На Бурлит купаться. Вон туда, - махнул рукой. - Все иди, иди, потом будет трава, потом дыра большая, вот такая! Пролезешь в дыру - там их увидишь. - А кто твой отец? - Сучков. - Николай Иванович? - А га. - Ну, тогда веди меня домой. Я знаком был с Сучковым. Он заезжал ко мне, привозил множество таежных историй и всякий раз приглашал к себе. В его рассказах много было необычного, загадочного, и сам он казался мне существом романтичным. И вот его сынишка, деловито посапывая, ведет меня к одиноко стоящему домику возле самой протоки. Навстречу нам бросился со звонким лаем белогрудый кобель. - Нельзя, Тузик! Свои, - важно сказал Вова, отстраняя морду рослой собаки, приходившейся ему почти по плечи. Из сеней вышел Сучков в распоясанной косоворотке, в сандалиях на босу ногу. Отворяя двери, он всматривался в меня, наконец улыбнулся. - Андреич! Вот кто навестил меня в берлоге. Ну, проходи, проходи, - говорил он, пожимая мне руку и обнажая в улыбке ровные крепкие зубы. Невысокого роста, худощавый, жилистый, заросший черной щетиной, в черной пузырившейся от ветра рубахе, он был похож скорее на таежного бродягу, чем на известного мастера-заготовителя. - Надумал, значит, - говорил он, усадив меня за стол в сенях и наливая мне кружку мутно-желтой медовухи. - Ну-ка, давай, брат, дерябнем за встречу. Мы выпили. - Отдохнуть приехал или по делу? - Думаю написать что-нибудь о корозаготовителях. Он засмеялся сильным неторопливым смехом: - Что это нынче потянуло вас на бархатное дерево, как мух на мед. Ко мне ты уж из третьей газеты приезжаешь. В сени вышла из избы молодая женщина в повязанном углом платке, в свободной ситцевой кофте, выпущенной поверх юбки, босая. - Моя жена, Наталья. Познакомься! - сказал мне Сучков. Наталья неуклюже подала прямую, как лопата, ладонь с жесткими мозолями. - Что ж вы в сенях уселись? Проходите в избу, - пригласила нас хозяйка. - А нам и здесь неплохо, - отвечал Сучков, хитровато подмигивая мне. - Достань-ка нам чего покрепче, тогда и в избу зазывай. - Вовка, подь сюда! - крикнула Наталья и уже в избе наказывала мальчику: - Сбегай в погреб, чашку с грибами принеси. Пробегая мимо нас, мальчик похвастался перед отцом подаренными мной деньгами. - Молодец! - одобрил отец. - Где ты раздобыл? - Дядя дал. - Ого! Он уже с тебя за постой взял. Вот сорванец! - В голосе отца чувствовалось удовлетворение практичностью сына. Я с любопытством приглядывался к Сучкову. Своею простотой и откровенностью он вызывал чувство симпатии, и в то же время что-то мне в нем не нравилось. - А ведь я собираюсь на охоту, уток пострелять. Может, съездите со мной. Здесь недалеко, километров пять будет. Поедемте! Пробковая кора от вас не уйдет - насмотритесь еще. "А что, - подумал я, - надо своего героя наблюдать не только в деле". И я согласился. Сучков повел меня в избу смотреть ружья. Изба оказалась довольно просторной, без перегородок. В двух углах стояли деревянные кровати, покрытые сшитыми из лоскутов одеялами, посреди избы - печь и два стола со скамейками. На неоштукатуренных стенах висели плакаты, оленьи рога и ружья. Мы выпили на дорогу крепкую настойку и закусили солеными грибами. Во время нашей выпивки хозяйка сидела в стороне, спокойно сложив руки на коленях. Такое положение в этом доме считалось, очевидно, обычным, и меня все более занимал характер хозяина. - Наталья, ружья, - приказал Сучков. Наталья подала ружья, и мы пошли. Метрах в десяти от дома протекала заросшая тростником и кувшинками протока. На берегу под развесистым ильмом лежала длинная узкая долбленая лодочка, называемая здесь по-удэгейски оморочкой. Сучков легко поднял оморочку и опустил на воду. Тузик, виляя от радости всем телом, ошалело крутился в ногах. Я прыгнул в оморочку и еле устоял на ногах. Лодочка дернулась подо мной, вильнула кормой и, зачерпнув воды, закрутилась, готовая вот-вот погрузиться. - Осторожней, черти тебя драли! - выругался Сучков. - Сиди смирно. Вскоре оморочка успокоилась. Сучков вычерпал консервной банкой воду, и мы тронулись. Сучков сидел на носу оморочки и делал плавные гребки двухлопастным веслом. Тонкий нос оморочки рассекал зеркальную гладь протоки, оставляя за собой на воде длинные валики; они медленно бежали к берегам и тихо покачивали круглые листья кувшинок. Часто протока сужалась и в этих местах сплошь перекрывалась кисейными ветвями ильмов, черемухи, оплетенными виноградными лозами. Мы скользили под ветви, пригибая головы, словно в подземные коридоры. Нас обдавало горьковатым запахом черемухи, прохладной влажностью и какой-то торжественной тишиной. Падающие с весел капли звонко тенькали, но лай Тузика, бежавшего по берегу, звучал глухо, как из подполья. Сучков говорил, лениво пожевывая папироску: - Люблю я вот так по тайге скользить. Не слышно тебя и не видно... Где утку или гуся подшибешь, где изюбра выследишь, а то и медведь выпрет сдуру на тебя, и его приберешь. Кормит тайга-матушка. В его неторопливых, спокойных движениях чувствовались уверенность и сила. Казалось, он врос в лодку и лодка стала частью его самого, готовая в любую секунду ринуться в погоню или уйти от опасности. - Давно вы здесь живете? - спросил я его. - Шестнадцать лет. Я из-под Ярославля. В тридцать четвертом ушел из родного села. А потом лет пять слонялся по свету. Трудно нашему деревенскому брату к городской жизни привыкать. Я и маляром работал, и плотничал, и даже сапоги вздумал тачать... Все не то. Душа-то на волю просится. Тут и надумал: в учителя сельские подамся! И четыре года тянулся... аж башка трещала. И сдал, сначала за седьмой класс, а потом и педучилище закончил. Стали на работу направлять. "Куда тебя?" - спрашивают. "Куда-нибудь в тайгу, в глухомань", - говорю. Вот меня и прислали сюда. Сначала учителем работал, а теперь в заготовителях числюсь да охотой промышляю. Так-то оно независимей, да и прибыльней. В тайге показался большой прогал, и сразу стало виднее, как будто солнце выглянуло. Оморочка уткнулась в берег. - Вылезем на минуту, - сказал Сучков, - у меня тут огородец. На довольно большом клину земли, притиснутой с трех сторон к протоке, раскинулся огород. На грядках зеленела кустистая картофельная ботва, раскидистая приземистая капуста, помидоры. - Ого, да у тебя тут целая усадьба! - не удержался я от восторга. - Вот этими руками корчевали тайгу-то, - сказал Сучков не без гордости. - Как же ты лошадь сюда доставляешь? - Лошадь?! А где ее взять? - В артели. - Там всего две лошади... Да и не положено в тайге огороды держать. Это же потайной промысел. Мы картошку да капусту сажаем... Удэгейцы мак выращивают. - Зачем? - Гашиш делают... Кто продает, кто сам курит... - Черт знает что! Ну, мак выращивать тайно - еще понятно. А запрещать картошку? - И картошку запрещают. Мне положено всего десять соток на усадьбе. А у меня семья, скотина... Чем кормить? Купить негде. Вот и лазаешь по тайге, корчуешь ее, и сам уродуешься, и жену уродуешь... - В город перебирайся. - В городе на мою зарплату не проживешь... А здесь - тайга кормит. Хорошо! - Уродоваться из-за десяти возов картошки? Чего ж хорошего? Сучков ощупал меня своими колючими зелеными глазами, улыбнулся. - Чудак человек! Ты когда-нибудь охотился? Или, может, рыбу ловил? Так вот, разве измеряешь добычу по труду, который затратишь на нее? Так и здесь. Ведь это - та же добыча. В ней никому отчета не даешь, а это - главное. Ты походи по тайге, сколько в ней таких лоскутов найдешь. - В единоличники тянутся? - Да нет, не то. Предложи им разойтись из артели - не уйдут: тяжело будет. - Так сказать, пережитки прошлого, - поспешил я сделать определение. - Модный ярлык! - воскликнул Сучков. - Не то. Вот у наших удэгейцев есть любопытная шуточная пляска - "хэ-ку" называется. Весь смысл ее вот в чем. Жена вприсядку под припевку "хэ-ку, хэ-ку" гоняется за мужем - выпроваживает его в тайгу. А он отговаривается: мол, и так все есть - и рыба и мясо. Нет, ты все-таки иди, добывай... Не ровен час... Так вот и у меня совесть вроде той жены - не дает покоя. - Старая припевка, - заметил я. - Припевка-то старая, да смысл не стареет, - ответил Сучков и хмуро уставился в воду. Мне хотелось спорить с Сучковым, сбить его самоуверенность, но я не находил, как возразить ему, и злился на свою беспомощность. А лодка плыла медленно по густо заросшей травой воде. По берегам протоки стояла такая пышная растительность, что ни клочка черной землицы нигде не заметно было: все - и небо, и землю, и воду - скрыла буйная сочная зелень. Развесистые кудлатые лапы кедров, длинные перистые листья маньчжурского ореха, словно крылья огромной зеленой птицы, коричневато-синяя, крепкая, как витое арматурное железо, виноградная лоза с густыми пачками зубчатых листьев - все это лезло на глаза, тянулось в небо, отражалось в слюдяной воде, все поражало богатством, роскошью и какой-то тихой, затаенной радостью жизни. И только мы, владельцы всего этого богатства, сидели в долбленой лодочке и хмурились. Мы подплывали к длинному лесному озеру. Сучков пристально всматривался сквозь густой и частый камыш, отделявший протоку от озера, и вдруг, изменившись в голосе, зашипел на меня: - Голову нагни! Ниже, ниже... Цепляясь за камыш, он толчками подводил оморочку к берегу. Что-то в камышах зашлепало. Мы увидели собаку. - Пошел, Тузик! Убью, сволочь! Тузик звонко тявкнул, и небольшой табунок уток поднялся над озером. Сучков весь так и потянулся за ним. На его жилистой шее резко обозначился острый кадык. - Утята! - вдруг радостно крикнул он, глядя, как табунок, не набрав высоты, почти отвесно плюхнулся в воду. Мы вылезли на берег. Отсюда, из-за тальникового куста хорошо было видно все озеро. Заходящее солнце бросало на него длинные тени от прибрежных деревьев, они темными контурами лежали на желтовато-бронзовой воде, отчего озеро казалось пегим. Табунок уток сиротливо плавал посредине. Старая утка иногда поднималась на хвосте, размахивала крыльями и кричала, видимо жалея, что ее питомцы плохие летуны. - Слушай, как-то неловко на утят охотиться, - сказал я Сучкову. - Давай еще что-нибудь поищем. - Да ты что! Они же совсем взрослые, - зашептал Сучков. - Видишь, как они озираются? Стой здесь, а я с того края зайду: оттуда их достать можно. - И, не дожидаясь моего ответа, он, легко подпрыгивая, побежал вдоль берега, укрываясь за деревьями. Я стоял в кустах и, кажется, впервые за свою жизнь не испытывал охотничьего азарта. Я даже обрадовался, когда увидел, как табунок утят, ведомый уткой, стал быстро удаляться от того берега, на который выходил Сучков. Тузик бросился в воду. - Ах, чтоб тебе сдохнуть! - громко выругался Сучков и выстрелил. Расстояние до уток было слишком велико: дробь не долетела. Но Тузик быстро подплывал к табунку. Чувствуя опасность у берега и желая, очевидно, оставить середину озера утятам, утка вдруг поднялась и полетела низко над водой по направлению к собаке. Тузик несколько раз выпрыгнул из воды в погоне за уткой. Но вот грохнул выстрел, и утка камнем упала в воду. Оттащив ее хозяину, Тузик бросился за утятами. Весь табун быстро пошел к берегу, оставляя маленькие волны, и наконец скрылся в камышах. Вдруг я заметил, как в прибрежной траве Тузик, сделав несколько прыжков, припадал на передние лапы и махал хвостом. Сучков, размахивая руками, бежал к Тузику. "Давит, утят давит!" - сообразил я и бросился к тому месту. Я заметил, как Сучков подобрал одного утенка, потом второго и кричал в азарте: - Пиль, Тузик! Фютть-тю его! У меня сильно колотилось сердце, как от испуга. Мне хотелось крикнуть: "Стой! Не смей!" Но я бежал, стиснув зубы. Шагах в десяти от меня вынырнул из травы утенок. Раскрыв клюв и растопырив плохо оперившиеся крылья, он бросился не разбирая куда. Тузик в два прыжка нагнал его и, придавив лапой, схватил зубами. Я видел, как утенок отчаянно махал свободным крылом и жалобно пищал. - Долой! Пошел, дьявол! - заорал я и со всего маху ударил Тузика плашмя ружейной ложей. Тузик взвизгнул, бросил утенка и, виновато махая хвостом, стоял в недоумении. - Ты что, с ума сошел! - спросил Сучков, подбегая, но, встретившись со мной взглядом, вдруг угрюмо потупился и сказал огорченно: - Что ж, бить - так уж бей меня... В чем же собака виновата? Гнев, охвативший меня, словно водой смыло. Я растерянно молчал. Сучков поднял утенка и пошел к оморочке. Весь обратный путь мы ехали молча, стараясь не глядеть друг на друга. И только одну фразу задумчиво произнес Сучков, впрочем, более обращаясь к самому себе: - Не заметишь, как и озвереешь... Передо мной в оморочке валялись задавленные утята; я перевел взгляд с утят на Сучкова и произнес: - Что у волка в зубах, то Егорий дал... Что же плакаться? С минуту он сумрачно смотрел на меня исподлобья: - Со стороны всегда виднее. А ты пробовал в моей шкуре пожить? Я промолчал. У кривуна, недалеко от избы Сучкова, я попросил высадить меня. - Куда же ты? А ночевать? - спросил он. - Я у лесника... Обещал ему еще утром, - соврал я и вылез из оморочки. - Уток-то возьми! Твоя половина, - крикнул он мне вдогонку. - Не надо, - ответил я, не оглядываясь, и пошел прочь от Сучкова. 1954 МАША Из окна приземистой дощатой конторы Маше хорошо видна стройка: сначала две толстые, короткие, словно срубленные, трубы - их пока еще кладут, - потом широкая красная коробка банно-прачечной; чуть сбоку, перепадом к Амуру идет будущая улица, настолько перекопанная траншеями и котлованами, что земляные отвалы подходят под самые крыши строящихся двухэтажных домов. А там, под откосом, у амурского берега, поднимается стальная башня, в пролетах которой лепятся, словно ласточки, маляры. В лучах предзакатного солнца они выглядят совершенно черными. Маша старается угадать, который из них Федя и далеко ли от него работает Зинка. "Уж она не отстанет, - думает Маша про Зинку. - На небо и то увяжется за Федей". Маша знает, что маляры красят эту башню черной краской с необычным названием кузбасс-лак. Почему кузбасс-лак? Неужели эту краску привозят из Кузбасса сюда на Амур? Надо непременно спросить у Феди. Он, должно быть, знает. В последнее время Маша была влюблена в Федю, бригадира маляров. Не так уж чтоб по-настоящему, а мысленно, как говорит она. Маша старалась отыскать в человеке какую-либо примечательную особенность и уж потом влюблялась в него. Но никто, конечно, и не догадывался об этом. Федя Маше нравился тем, что был бесстрашным верхолазом, работал на стройке Варшавского дворца и имел за это польскую похвальную грамоту. Однажды Маша видела в руках у Феди книжку, закладкой которой служила денежная польская ассигнация по названию "злот". Правда, вокруг Феди в последнее время все увивалась Зинка, приехавшая из какой-то таежной экспедиции. Скандальная особ