чае надо было отдать меня трактористу. И меня не мучить, и себе не рисковать. В любом, если бы он был добрым человеком..." "Ну, какая чепуха! - пытался я урезонить себя. - Ведь он сам рисковал засесть в лесу". "Рисковал, да не засел. В том-то все и дело. Ехал по лесу целиком, по кочкам, по кустарнику, и не засел! Скажи я кому-нибудь - не поверят! Засмеют! А потом еще и посветил мне, посигналил - лезь, милок, прямо в болото! Ах я идиот, ах идиот... Ну, кому я доверился, кому?" "Постой, да он и фуражки не снимал ни разу. Да, да, не снимал... И в чайной за столом сидел в фуражке..." - Но-о! Е-кэ-лэ-мэ-нэ... - раздалось где-то сзади, совсем близко. Я обернулся и замер: шагах в десяти от меня что-то чернело: дерево - не дерево, человек - не человек. Вроде бы слишком высокий, и прямо на воде стоит. Меня словно толкнул кто-то, словно в ухо дунул и явственно сказал: "Вот он!" Да, это был он - Пантелеевич, высокий, плечистый - стоял на воде, широко расставив ноги. Я хотел крикнуть, но не смог и попятился назад. - Да ну же, бегемот! Чего стала! Захлюпала вода, громыхнуло дровяным стуком колесо, и черный человек колыхнулся, поплыл над водой, растопырив ноги. Да это ж повозка! - Стойте! - закричал я и бросился к повозке. Я бежал, разбрызгивая воду, будто на мне был водолазный костюм. - Стойте! - Стою, хоть дои, - ответил насмешливо сверху возница. - Откуда тебя вынесло, Христос с тобой? Он стоял на двухколесной таратайке, держась за вожжи. Я ухватился одной рукой за нахлестку, вторую подхватил возница и вытянул меня наверх. - Держись за меня, - сказал он, потом обернулся к лошади и натянул вожжи. - Н-но! Е-кэ-лэ-мэ-нэ... Таратайка дернулась и закачалась, словно на волнах поплыла. Лошадь шля по брюхо в воде, все глубже и глубже погружаясь, вскинув морду и тревожно навострив уши. На миг мне показалось, что это не уши, а рога. Я вцепился в брезентовый плащ возницы и крикнул: - Куда ты правишь? - Не кричи! Лошадь сама знает. Не замай! Она вывезет. Вот что натворили дожди-то - прямо потоп вселенский. Н-но! Е-кэ-лэ-мэ-нэ. Только теперь я почуял, как дрожало у меня все внутри, как ходенем ходили руки и щелкали зубы. В коленях появилась какая-то расслабленность, словно они ватными сделались. Ужасно хотелось сесть. Я крепче держался за возницу, пытаясь унять хотя бы дрожь в пальцах, и не мог. - Озяб, что ли? - спросил возница. - Да. - А ты встань на нахлестки, - сказал он, обернувшись ко мне. - У меня сапоги резиновые. Да вроде бы мельче становится. - Она вывезет. Лошадь - скотина тонкая. - Вы случаем не знаете шофера Пантелеевича из Тумы? - Кто ж его не знает! Энтот атлет. Машину за передок подымает... А что? - Да так... - Мне стало стыдно своих недавних страхов и подозрений, я замялся и спросил: - А вы сами-то кто? Кем работаете? - Я из пастухов. А теперь осеменителем работаю. - Каким осеменителем? - Искусственным. Быков теперь перевели, вот я и занимаюсь с коровами. С луговой фермы еду. Раньше там быка держали. А теперь говорят - нельзя. Вредно! Наука, она свою струю ведет. По-новому, значит. - Он помолчал и потом спросил: - Как ты здесь очутился? - Заблудился. - Откуда шел? - Из Тумы. - Из Тумы? Вон что! А на луга утопал... под самое озеро. - Дорога увела. - Это черти тебя завлекли, - сказал он серьезно. - В этом болоте и утонуть не мудрено. Н-но! Е-кэ-лэ-мэ-нэ. 1964 АНОНИМ Я вынул из кармана тетрадный листок, развернул его и подал председателю месткома: - Можете определить, кто писал? Листок был плотно исписан крупным неровным почерком - буквы валились кучно то вправо, то влево, как будто в нетрезвом виде хороводную танцевали. Председатель сначала посмотрел на листок, потом на меня, - выражение его сухого, желчного лица было хмурым и подозрительным. - А кто вы сами? - спросил он. Я подал ему свой писательский билет. Он, не торопясь, надел очки, раскрыл билет, сверил фотографию - похож ли? Потом стал перелистывать, смотреть уплату членских взносов. - Билет ваш недействителен, - сказал он наконец. - Почему? - А печати за нынешний год нету. - Членские взносы еще не заплатил. - Вот, вот... - Ну и что? Билет выдается на всю жизнь. - Интересно! - его морщинистое лицо оживилось, теперь он глядел на меня исподлобья, через очки, с веселым удивлением. - А ежели я, к примеру, в прошлом годе в милиции работал? Так что ж, и теперь мне положено носить милицейское удостоверение? - Носите себе на здоровье. - У нас место работы по наследству не выдается на всю жизнь. - Он встал и в упор поглядел на меня: - Есть у вас еще какие-нибудь документы? Я вынул командировочное удостоверение от газеты, потом паспорт. Он рассматривал все тщательно и долго, наконец вернул мне документы и пригласил к столу. - Значит, в редакцию написали? Аноним! Сейчас мы его раскусим. - Он взял тетрадный листок и стал читать: - "Как вам небезызвестно, в селе Алексашине на ткацкой фабрике директор Васютин женщин при себе держит. А которые ему не поддаются, на мотание шпулей перегоняет..." - он и дочитывать не стал. - Ясно, как божий день, - Демушкин написал. - Кто он такой? - Ткач. На дому работал. А в прошлом годе мы все домашние станы на фабрику перевезли... В цех. Вот он и обиделся. - Как вы догадались, что Демушкин писал? - Очень просто. Демушкин жалобы во все концы пишет - и в райком, и в милицию, что его незаконно в цех перевели. И все жалобы начинает одинаково: "Как вам небезызвестно, в селе Алексашине..." и так далее. Сказать вам по секрету, он еще в колхозе жалобы на всех писал. У меня все на учете. - Но вы же сказали, что в прошлом году в милиции работали? - То в прошлом. А в позапрошлом году я здесь, в колхозе, парторгом был. Когда от колхоза фабрику ткацкую отделили, должность парторга закрыли. Меня - в милицию направили. А когда район закрыли, меня из милиции обратно сюда, на фабрику, председателем месткома перевели. Понятно? - Значит, эта фабрика раньше при местном колхозе была? - Ага! Ткацкой артелью считалась. Ну, чтобы рабочий класс с колхозным крестьянством не путать, ее и отделили. Директором прислали Васютина. Он раньше в райисполкоме работал. Ну, а район, естественно, закрыли. Вот какая перестановочка получилась. - Откуда же ваши ткачи? Бывшие колхозники? - Конечно. Но вы не подумайте, что колхозу не помогаем. Помогаем, еще как... У меня самого восемьдесят трудодней. - Ничего не понимаю... Тогда зачем же ткацкую артель отделили от колхоза, если все там работаете? - Дак не работаем, а помогаем. Что значит зачем? Политика такая. Колхоз, он и есть колхоз... Должен в землю глядеть то есть, а не на производство. Чтоб внимание от земли не отвлекать. Ответственность выше. Понятно? - Уяснил... Пойду разыщу этого Демушкина. - А я вас сопровожу. - Нет уж, пожалуйста, без сопровождения. Я пойду один. - Ну, как знаете. Он опять посмотрел на меня исподлобья через очки, и лицо его стало хмурым и обиженно-постным. Фабрика "Возрождение труда" размещалась в длинном двухэтажном доме да в какой-то невысокой бревенчатой пристройке, похожей не то на амбар, не то на ригу. На первом этаже стояло десятка полтора древних платтовских станков, выпущенных еще в начале века. Все они так тряслись и так грохотали, словно каждый участвовал в странном состязании - кто скорее развалится. Я поднялся на второй этаж; здесь длинными рядами, вплотную друг к дружке, застя частыми решетинами свет, стояли деревянные станы. Ткачихи сидели на узких донцах, склонив головы, так что сзади были видны одни спины; заведенно сновали босые ноги, точно глину месили, ритмично дергала левая рука "погонялку", и затравленной зверюшкой метался из стороны в сторону челнок. Скорее, скорее! Хлопали подрешетники, стучало бердо, слегка содрогались рамы... Скорее, скорее! А в воздухе плавали розовые и белые хлопья, липли к одежде, набивались в нос, першили в горле... Ко мне подошел мастер в длинном белом фартуке, мельком взглянул на мой билет, любезно улыбнулся, обнажая тусклые стальные зубы: - Вы по какой части? Чем интересуетесь то есть? - Да вот на ручные станы хочу поглядеть. Признаться, давненько не видывал. С детства! - У нас один такой стан в Ленинград взяли, в музей, - не без гордости сказал мастер и с охотой начал объяснять немудрое устройство стана: - Батан, бердо, ремиз... Тут всякая вещь под названием. В конце зала сидело четверо ткачей. - Который из них Демушкин? - спросил я мастера. - А вон тот, лысый, что у окна сидит. Я подошел к Демушкину, склоненному за работой, и спросил на ухо: - Это вы писали в редакцию? Он перестал ткать и с минуту сидел недвижно, словно я его оглушил дубиной по голове. - Вы или нет? - Не знаю, про что вы говорите, - он наконец обернулся. - Я у вас лучше вот что спрошу: к примеру, человек на фронте ноги обморозил... Имеет право он на дому работать или нет? - Конечно. - Правильно! Вот про это я писал и председателю колхоза, и директору фабрики. - Почему тому и другому? Вы кто, рабочий или колхозник? - Да ведь оно с какой стороны поглядеть... - Работаете в поле? - А как же. Помогаем. - Сколько зарабатываете? - В колхозе ничего не платят. Болота выделяют за работу. Ну, выкашиваем. - А на фабрике сколько зарабатываете? - Да когда как... - В прошлом месяце сколько вы получили? - В прошлом месяце я на лугах работал. - Фу-ты, господи! Ну в позапрошлом? - Не помню уж... Дело давнее, - он смотрел на меня с детски простодушным любопытством. - Какой там заработок! У меня, парень, пальцев у обоих ног нету. - Он зачем-то отстегнул свой полосатый тиковый фартук, снял резиновые сапоги, размотал такие же тиковые полосатые портянки и стал осторожно стягивать красный носок. Я смотрел на его щуплую угловатую фигурку в просторной суровой рубахе, на его желтую лысину, на скуластое, бледное, испитое лицо, на котором застыла лукавая улыбка, и никак не мог определить - в насмешку он это делает или всерьез. - Зачем снимать? Я верю. Не надо... - остановил я его. - Как знаете, - он все-таки отогнул носок и ткнул в мою сторону кулапой ступней. - Можно с такой ногой ходить каждый день за четыре версты? А! На фронте обморозил ногу-то, не где-нибудь. - А что вы хотите? - На дому работать. - Как то есть на дому? - А вот так... Стан поставил - и валяй. - От стана пыль, хлопья. Это ж вредно для здоровья. - Да мы привыкли. Мы все при станах выросли и в люди пошли. А ты - вред. Я бы дома-то разве столько наткал? Где и вечерком поткешь, а где и ночью; не спится - встанешь да так нахлыщешься этой погонялкой-то, что без задних ног засыпаешь. А тут, в цехе, более пятидесяти рублей сроду и не заработаешь, - наконец выдал он "секретную" цифру своего заработка. - Теперь мужикам один выход - бросать тканье да в отход итить. - А в отходе больше зарабатывают? - Пожалуй, поболе. Но ты поехай на сторону... Заработаешь чего - так половину проешь да проездишь. А там и останется грош да копа. Да и куда мне на сторону с моими ногами? - Неужели вы серьезно считаете, что весь выход в надомной работе? Он как-то значительно посмотрел на меня, ответил не сразу. - Если говорить всурьез, то работать на земле надоть. А ткацкое дело чтоб в подспорье шло, как в старину. Ведро - в поле старайся, а облак налетел, дождем прибьет землю - шагай в цех, кто домой - тки. Зимой делать нечего - опять тки. За работу в поле тожеть платить надо. Тогда земля себя оправдает. И тканье хорошее подспорье, - ноне матрасы, завтра мешки, послезавтра чего другое. Оно и пойдет дело-то вкруговую, внахлест, значит. А теперь что? Вот вы сказали, что дома вред от стана. А здесь? Свели нас до кучи... Али тут не вред? Вон хлопья-то несет, как в хорошую метелицу. Да что говорить! Ничего от этого не выгадали. Только начальства поболе стало. А в колхоз все равно гонют. Он скрутил цигарку и вдруг, без видимой связи, перевел разговор на землю: - Луга ноне в воде. Вот по коих пор вода, - он провел ладонью выше колен. - Трава - одни макушки поверху. Мы и сшибаем их. Кабы зима ранняя не ударила. Вот запоешь! Коров придется сводить. - Он затянулся дымом и задумался. - Семья-то большая? - У нас семья и в работе подспорье. - Дети помогают? - А как же! У нас работа не только в цеху. Тут я за станом тку семь часов. А дома надоть шпули намотать, подготовиться... Значит, часа четыре ребятишки мотают. Видишь, оно у нас, дело-то, по-артельному поставлено. Одна видимость фабрики то есть. - А если домашних нет? - Тогда все самому надоть. Я подозвал мастера, который вертелся возле нас: - Скажите, сколько часов работают ваши ткачи? - Семь часов... - А где шпули они мотают? Он замялся, поглядел на Демушкина, тот отвернулся и дымил, как паровозная труба. - У нас есть тут пристройка... - сказал мастер. - Там наматывают шпули для платтовских станков. - А для ручных станов где мотают? Мастер опять посмотрел на Демушкина. - А ручные станы в подспорье стоят. Они вроде как сверхплановые. Матрасы ткут - и больше ничего. Кули еще. - Это неважно. - Как неважно? Такую продукцию на поток не поставишь... индустриальную основу чтобы... А здесь на добровольных началах. - Да боже мой! Где они шпули мотают? - Ну где?.. На дому. - Понятно. Пожалуйста, оставьте нас вдвоем. Мастер отошел. - Вы мне больше ничего не хотите сказать? - спросил я Демушкина. Тот покосился на спину мастера и понизил голос: - Ежели вы насчет женщин интересуетесь, которых притесняют, тогда пройдите в пристрой. Там есть Полька Мокеева. Только я ничего не писал и знать не знаю... Пока мы разговаривали с Демушкиным, ткачихи переглядывались, делали какие-то таинственные знаки руками и наконец все перестали работать. Наступила непривычная тишина. Я шел к выходу и спиной чувствовал, как сверлили меня любопытные взгляды. И летел за спиной приглушенный говорок: - Из райкома, что ли? - Говорят, из газеты, Демушкин стукнул. - Ну? Теперь его Васютин проглотит. - А может, подавится? Перед деревянной пристройкой меня догнал мастер. - Вы Мокееву ищете? - торопливо спросил он. - Я?! - Мне Демушкин сказал, будто вы у него выспрашивали. Я сейчас позову. И не успел я остановить его, как он растворил дверь и крикнул: - Поля, выйди на минуту! На пороге появилась женщина лет тридцати, в синей кофте и в цветной косынке. Она была недурна на лицо, и фигура еще сохранилась, особенно бросались в глаза ноги - сильные, хорошо развитые в икрах, и тонкие, сухие в лодыжке, обхваченные белыми носочками, словно забинтованные перед пробежкой. Вся она так и располагала, манила к себе; и только черные, узкого разреза глаза ее смотрели недоверчиво и диковато. - Товарищ из газеты к тебе, - сказал ей мастер, улыбаясь. - Ты писала? - Я никому не писала и никого не звала, - ответила она резко и неприязненно посмотрела на меня. - Здесь какое-то недоразумение. Я вовсе не утверждал, что вы писали. - Тогда чего же вам надобно от меня? - спросила она строго. - Просто поговорить хотелось... Она едко усмехнулась и сложила руки на груди: - Ну, поговорите. - Вы давно работаете на фабрике? - Пять лет. - В каком цехе? - На механических станках. - А теперь? - Шпули мотаю. - Почему вас перевели на шпули? - У директора спросите. Ему видней, - она повернулась и ушла в цех, хлопнув дверью. Я посмотрел на мастера. Он пожал плечами и скривил губы: - Видите ли, она страдает от одиночества. И потому ей мерещится всюду, будто ее мужики преследуют. - С чего бы это? - Муж ее бросил. Тут у нас был киномеханик, артист. Ребенка оставил ей, а сам сбежал. С той поры она и сделалась вроде бы ненормальной. Все ей кажется, что мужики к ней пристают. Она и вас за такого приняла. - Ладно, разберемся. - А что, неужто письмецо вам прислали? - Вы по заданию следите за мной или так? - не выдержал я. - Одно мое любопытство, и больше ничего, - смиренно ответил он. Я вышел на фабричный двор. На высоком конторском крыльце стоял, как гусак на дозоре, председатель месткома. Увидев меня, он юркнул в контору. Взойдя на крыльцо, я обернулся - на фабричном дворе стоял мастер и наблюдал за мной, а из дверного притвора густо выглядывали ткачихи. Директор на этот раз оказался в кабинете. У него сидел председатель месткома да еще двое, про которых директор коротко сказал: - Наш актив. Знакомьтесь. Один из актива, высокий прыщеватый парень в фуфайке и в резиновых сапогах, оказался красильщиком, второй - громадный, краснолицый, словно ошпаренный кипятком, в суконном мятом пиджачке и в парусиновых туфлях, был завскладом. А директор был нарядный, как снегирь: оранжевый джемпер, желтый галстук, пиджак пестрый в клетку и венец этого великолепия - серая зимняя шляпа немецкого фасона с приплюснутой тульей и с простроченными краями. Он встретил меня на пороге и достойно приподнял шляпу. Говорил больше сам директор: худой, рыжий, с крупным носом и белесыми ресницами, он постоянно распахивал свой пиджак, картинно обнажая оранжевый джемпер. - Между прочим, в наших местах писатель Куприн побывал. Описывал... Значит, со времен писателя Куприна наши селы полностью изменили свой облик, то есть электрифицированы, радиофицированы и тому подобное. Между прочим, видите напротив дом с мезонином? Фельдшер построил, сам, - он указал в окно. Дом и в самом деле стоял с мезонином и весьма приличный. - Интересно! Помните, как в рассказе Куприна фельдшер культурно развлекается? Водку с ландышем пьет, волкам подвывает... Черт-те что! Актив засмеялся. - Все изменилось, все! - патетически произнес директор. - Да, это верно, - сказал завскладом, глядя на свои туфли. - Молодежь у нас хорошая. Все больше в образование идет. Здесь мало кто остается. - Ну, мы не жалуемся. Рабочих у нас хватает, - сказал директор. - А с колхозом у вас какие отношения? - спросил я. - Помогаем. Каждый ткач должен отработать сто трудодней. - Они что, колхозники? - Бывшие. А есть которые и с паспортами, - ответил председатель месткома. - Как им платят за работу в колхозе? Среднемесячный заработок? - Нет, они на трудодни получают в колхозе, - ответил директор. - А что платят на трудодни? - Посчитать можно, - Васютин прикрыл на минуту глаза. - Если считать все со всем, то, пожалуй, по рублю выйдет. Приблизительно... - А вы поточнее скажите, сколько дали ткачам на трудодень в этом году? Директор вытянул трубочкой губы: - Ну, в этом году еще не платили. - А в прошлом? - И в прошлом денег не давали... - А зерно? - Зерно? Зерно не положено, потому как не колхозники, - оживился директор. - Так чем же им платят? - А вот картошку копают - одна десятая часть идет им. Сено дают, - торопливо подсказывал председатель месткома. - Усадьбы у них большие. И это в счет. - Да, да! В этом году залило лесные луга... Так им, знаете, вместо сена болота отдали. Вот они и буркают в них, - засмеялся Васютин. - Частная жилка еще сидит в них, сидит... - Ого! На себе выносят траву-то... По пояс в воде, - заулыбался председатель месткома. - Пупок готовы надорвать, если для себя. Вот народ! - Жадность! А ведь у нас зарабатывают помногу - и по семьдесят и по восемьдесят, - сказал Васютин. - Да что ж мы сидим? Пошли к народу! Сами убедитесь. У нас такие передовики, что в счет будущего года работают. Мы всей гурьбой вышли на крыльцо. И тут нас неожиданно встретила целая толпа ткачей. Они сгрудились перед конторой - больше все бабы. Пелагея Мокеева стояла поодаль, возле забора, рядом с ней покуривал Демушкин. Я сошел вниз, но Васютин и его актив остались на крыльце. Обе группы выжидающе притихли. - Вы что-то пришли сказать? - обратился я к толпе. Глядели наверх, на Васютина, меня вроде бы не замечали. - По скольку часов вы работаете? - спросил я переднюю широколицую женщину в толстой клетчатой шали. - Она у нас не работает! - крикнул председатель месткома. Толпа разом зашевелилась, полетели возгласы: - А сколько она отработала! - Сколько тику наткала! - И пенсию не дают! - Это как рассудить?! - Не заслужила, - ответил с крыльца директор. - Это я-то не заслужила! - азартно стукнула себя в грудь женщина в шали. - Бесстыжие глаза твои, Васютин. - Обманывать государство не надо! - крикнули сверху. - Вы обманываете государство, вы! - неслось снизу. - Пустые слова, - сказал Васютин. - Ах, пустые! А кто нас каждый месяц на работу в колхоз гоняет? Кто?! - Ну и что? При чем тут государство? - Вы ему очки втираете, будто сам колхоз справляется. - Все мы обязаны помогать колхозу. - А кто платить будет? - У меня что, частная лавочка? - А это как, по одиннадцать часов вкалывать?! - Где это вы по одиннадцать часов вкалываете? - повысил голос директор. - То ты не знаешь? Здесь, у стана навалтузишься и дома шпули до полуночи мотаешь! - А я вас не заставляю надомничать. Вы что хотите, чтоб я приказ отдал - в цехе шпули мотать? - Ну да... Убей нас, убей! - Что ж мы тогда заработаем? - И так в колхозе работаем за кукиш... - Не я же, а вы колхозники! - кричал теперь директор. - Вот и спрашивайте там за работу. - Не туда гнешь, Васютин. Ты нас тасуешь, как в картежной игре. Вот на что ответь! - грозила пальцем баба в толстой шали. - Ты уж помалкивай! - набросился на нее директор. - Тебя уволили за воровство? Вот и ступай кричать к своему дому. - Это я воровка? Пес ты, Васютин, пес! Ты свою подстилку за станки поставил, а Польку Мокееву на шпули перегнал! - Ты ответишь за такое оскорбление! - Нет, ты ответь! За что ты бабу обидел? У нее же дите малое! - Она ему по носу хряпнула. - Глаза ему выцарапать мало! - Марфа, хватай его за штанину! - Бабы! Айда на крыльцо!!! Ткачихи, крича и размахивая руками, кучно подступили к крыльцу. Васютин побледнел и попятился к дверям. - Ну что ж, входите... только по одному. Прошу! - он указал на дверь и скрылся в сенях. В дверях встали тучный завскладом и красильщик в фуфайке. - Пожалуйста! - любезно приглашал ткачих председатель месткома. - Проходите по одной! Значит, показание сделаете. Акт составим, распишетесь. Вот и представитель печати здесь, - кивнул он на меня. - Все честь честью. - Ну, кто первый? От толпы отделилась баба в толстой шали и как-то робко протиснулась между дюжей дверной стражей. - Кто еще? Ну, пожалуйста! Желающих больше не находилось. Толпа молчала. - Может, вы сами попросите? - обратился ко мне председатель месткома. - Вот товарищ корреспондент. Приглашайте. Только по порядку. Я отыскал глазами Пелагею Мокееву. Она все так же стояла возле забора и с усмешкой поглядывала на меня. - Может быть, ты пройдешь, Поля? - спросил председатель месткома. - После дождичка в четверг... когда соскучусь по вас. Она отвернулась и, покачивая плечами, пошла к цеху. За ней, по-утиному переваливаясь, заковылял Демушкин, попыхивая своей самокруткой. В кабинет директора мы вошли все вместе с активом, но председатель месткома уже изловчился где-то прихватить картонную папку. - Значит, перед вами Матрена Бабкова, тысяча десятьсот четвертого года рождения, беспартийная, бывшая колхозница, - объявлял мне председатель месткома, указывая на Бабкову. - В прошлом году была уволена с фабрики за дебоши и за воровство. - Это неправда! - крикнула она. - А вот, пожалуйста, акт... Составлен участковым милиционером и свидетелями - мной и товарищем Свистуновым, - кивнул он на красильщика. - Полюбопытствуйте. Увидев этот акт, Бабкова тяжело, шумно вздохнула и уставилась в пол. - Очень тонко работала... Катушки из-под ниток после перемотки на шпули вываривала в соленой воде. - Зачем? - спросил я. - Хе-хе-хе! Может, ты сама скажешь, Матрена? Бабкова только затравленно поводила глазами и стояла как парализованная. - Ладно уж, помогу ей... Ежели выварить катушку в соленой воде, она прибавляет в весе. На сколько? - спросил он опять Бабкову. - Она забыла. На сто двадцать граммов. Значит, сто двадцать граммов ниток украдено. Это с одной катушки... А с десяти катушек уже кило двести. Это у них называется - процент отхода на угар. - А вот другой акт, - он положил вторую бумагу на стол. - Полюбопытствуйте! Этот акт составлен месяц назад. Значит, мной - председателем ревкомиссии и двумя членами. На кого? - он посмотрел опять на Бабкову. - Хе-хе-хе! На Пелагею Мокееву. Влажность шпулей, которые приносила из дому, какая? Повышенная. Вот за что ее понизили. Как видите, у нас все на учете. Матрена Бабкова вдруг стала всхлипывать и закрылась углом шали: - Я тридцать пять лет отработала... А? И выгнать в шею! За что? За что?! - За воровство, товарищ Бабкова. - Собаки вы, собаки и есть... - А вот за это вас надо еще и к ответственности привлечь. - Валяйте. Мне все одно, - она тяжело пошла на выход, придерживаясь за стенку. - Но пенсии нельзя же ее лишать, - сказал я директору. - А мы ее и не лишали, - ответил он. - У нее стажа профсоюзного недостает. Она же в колхозе работала. Фабрика-то раньше артелью называлась. - А колхозную пенсию почему ей не платят? - Опять же не положено. Когда колхозные пенсии начислялись по закону, она уже в колхозе не состояла. Сама ушла. - Куда? - На фабрику. - Эх вы, прохвосты! - сказала от порога Бабкова и вышла. - Вот видите, ни за что оскорбляют! Сколько мы этих оскорблений терпим! А за что, спрашивается? - Васютин горестно вздохнул и участливо спросил меня: - Вам теперь все понятно, товарищ корреспондент? - Понятно... Я вынул из кармана анонимное письмо, порвал его, бросил в урну и вышел. Перед конторой было пусто, на улице ни души. Я спрыгнул с крыльца и услышал за спиной: - А членские взносы все ж таки вовремя платить надо. А то мало ли какие недоразумения могут случиться. Это я вам по-дружески. Не обижайтесь. 1964 НА ПАРОМЕ Толстый стальной трос, натянутый поперек реки, то опускался на глубину, вспарывая гребешки бегучих волн, то выныривал наружу, скользил, как удав, по чугунной тумбе парома и снова уходил под воду. Поскрипывал барабан старой лебедки. Старик паромщик цепко обхватил корявыми жилистыми руками деревянное правило. - И-и-ип! - кряхтел он натужно, то опуская, то поднимая грубо затесанное кормовое весло. Паром, черная неуклюжая посудина с толстыми низкими бортами, медленно полз поперек реки. На пароме стоял, широко расставив ноги, босой парень в гимнастерке и в солдатских брюках. Сапоги его валялись рядом. Он смотрел на высокий речной берег, где на перепаде, словно ласточкины гнезда, лепились новые дома с еще пустыми, черными оконными проемами. - Ну чего ты глаза пялишь? Взял бы в руки правило... Помог бы, - сказал старик. - Видишь, на быстрине разворачивает! - Это уж извини-подвинься. У нас как-никак разделение труда существует. Я тебе двугривенный заплатил, а ты меня на ту сторону вези. - Обормот! Чему тебя только в армии учили? Цельный месяц баклуши бьешь. - Человек имеет полное право на труд и на отдых. Закон! - Законы вы знаете, но кто работать за вас станет? - Старик поднял правило, выругался, достал пачку "Прибоя", закурил. - Эх ты, Семен-Семен, на краешке поселен... Чтобы в двадцать лет баклуши бить! - А может быть, я на работе, откуда ты знаешь? - нехотя отозвался Семен. - Может, у меня просто форма труда такая? Поверяющая, понял? - Знаю я твою поверку... К дояркам на станы шастать по ночам. Вот не перевезу ночью, тогда запоешь по-другому. - А я тебе в жалобную книгу впишу протест. Где хранится у тебя книга жалоб и предложений? А?! - Балабон. - Нет ее? Ай-я-я-яйй!.. И за чем смотрит ваш колхозный профсоюз? Старик сплюнул за борт и выругался: - Как только Любка тебя терпит? - На почве взаимного интереса. - По шее бы тебя. - А это уж форма насилия. Капитализм то есть. А мы где живем? В свободном обществе. Понял? - Валяй, валяй, пока цел. Не то я тебе покажу свободу. Паром причалил к берегу. Семен спрыгнул, держа сапоги в руках, и подошел к сидевшему, свесив ноги с обрыва, пастуху. - Любка на станах? - спросил Семен. - Не знаю, - пастух и бровью не повел - лениво и безучастно глядел вдаль, за реку, курил. Низко, на самые брови его была насажена черная кепочка. Лицо все исшелушенное, белесое, в розоватых пятнах, как у людей, целыми днями слоняющихся на ветру да на солнце. - А ты чего здесь сидишь? - спросил Семен. - Мечтаю... - Понятно. Семен поманил одного из мальчишек, удивших неподалеку. - Что, дядь Семен? - подбежал паренек лет двенадцати. - Любка тут не проходила? - указал Семен на новые дома, стоявшие на высоком берегу. - Вроде бы прошла. - Сбегай, скажи, что ее ждут возле парома. Паренек побежал в гору, а Семен, посвистывая, стал обуваться. От парома подошел старик, сел на глинистый выступ рядом с пастухом и сказал с усмешкой: - Жди. Так она и прибежит сюда. - А ты закон всемирного тяготения знаешь? - спросил Семен. - Чего? - Слыхал, что тело к телу взаимно притягивает? - Это к твоему-то притягивает? - Ну! - Не бреши. Притягивает к тому, которое устойчивость имеет. Держится само по себе. А тебя ветер гонит, как лист осиновый. - Мое счастье в земле зарыто, - ответил Семен. - Вот я и мыкаюсь, ищу его... Как раньше клад искали. - Клад искали только дураки. Умному он сам в руки давался, - сказал старик. - Как это сам? - недоверчиво спросил Семен. - А вот так. Выходил на поверхность в виде зверя или птицы. То уткой, то поросенком, а то волом, - сказал старик. - Смотря по тому, какой величины клад. - Это правильно, - подтвердил пастух. - Моей матери подвезло однажды. Давался ей клад, да не смогла попользоваться. - Если давался, чего ж она не взяла? Рук, что ли, нет? - спросил Семен. - Соображения не хватило, - ответил пастух. - Ге-к! - ухмыльнулся Семен. - Какое ж нужно соображение, чтобы взять, когда в руки само дается? Другое дело - украсть... Тут надо шариками поработать. - Да помолчи ты, пустобрех! - цыкнул на Семена старик и спросил у пастуха: - Как же он давался ей? При какой обстановке? Какой предмет то есть? Вот что интересно! - Я маленьким был... Еще в единоличном секторе жили, - сказал пастух. - Ездили мы с матерью на базар в Пугасово, поросят продавать. В обратный путь двинулись по-темному. Шли обозом. Наша подвода замыкала. Кобыла у нас жеребая была - гнать нельзя. Ну, ехали мы, ехали да отстали. Сперва я уснул, а потом и мать сморило. Вот просыпаемся. Что такое? Где мы? Огляделись - во ржах стоим. Уже светает. "Митька, где дорога-то? - говорит мать. - Тяни вожжи! Выгоняй лошадь на дорогу. Не то застанут нас во ржах - засекут". Какая там дорога! Я спросонья не очухаюсь. Не пойму никак - куда мы заехали? И вот тебе - глядим - козленок... Прыгает перед лошадиной мордой да все мля-як, мля-як... Маленький такой козленок, ну вот только объягнился. Я ей говорю: "Мам, давай возьмем козленка домой!" А она: "Ты что, спятил? Откуда, спросят, у вас козленок? Что мы скажем? Украли!" Так он и прыгал вокруг телеги - все мля-як, да мля-як. А мы разобрали вожжи, хлыстнули лошадь... Она сама вывезла нас на дорогу. Оказалось - попово поле. Вон где, за Тихановом! - Скажи ты на милость! На поповом поле! Во ржах!! Это клад, клад выходил, - сказал старик, покачав головой. - Надо бы его палочкой стукнуть. Или кнутом его стегануть - он бы и рассыпался. - Чего? - усмехнулся Семен. - Козленок - и клад? Да просто от козы отбился. А вы клад! Антирелигиозную пропаганду забросили - вот в чем беда. Мохом суеверия обросли. - Гляди ты, какой просвещенный, - обиделся старик. - Вон, целый месяц баклуши бьешь да к дояркам на станы бегаешь, как жеребец стоялый. Антирелигиозную пропаганду ему подавай! Небось была бы церковь - батюшка на тебя епитимию наложил бы. - Какую епитимию? - Проклятье! Опозорил бы тебя, стервеца, перед всем селом. - Ты не стерви. - А козленок был не простым, это ты точно догадался, - сказал пастух. - После нас, эдак же поутру, ехал из Пугасова Ванька Ботик. Он и выскочил перед ним, козленок-то. Так же, во ржах. Ну, Ванька поймал его, посадил в телегу и гладит, приговаривая: "Козленочек мой, хорошенький..." А этот козленок улыбнулся, губами передернул да передразнил его грубым голосом: "Козленочек, хор-рошенький". Да еще подмигнул ему. Ботик как шарахнет его с телеги - и пошел кнутом гулять по лошади. Не токмо что в пене, - в мыле пригнал лошадь. И сам весь треской трясется. Шесть недель пролежал! Облез весь и поседел. Вот как они, клады-то, даются. - А у нас тоже однова был такой случай. У моего дяди, Филиппа Корнеевича Назаркина. Да, может, помнишь? Его по-уличному Фунтиком прозвали. - А как же, помню, - подтвердил пастух. - Он черепенниками торговал. - Во, во! Дак его отец от клада помер. Открылся ему клад в риге по осени. Пошел он утром, затемно еще, печь насаживать - тресту сушили. И вот тебе видит - утица переваливается с боку на бок, по полу риги-то. Да все кря-кря... А лететь не летит. У них сроду уток не было, и у соседей тоже. Он: "Господи Иисусе Христе, это клад!" Да палкой и начкнул птицу. Она тут же рассыпалась. Рассыпалась она - и целая куча золотых. Он их собрал в мешочек. Куда их деть? Носился с ними, носился да в печку спрятал в риге. В печную кладку положил и кирпичом закрыл. Правда, взял он три золотых монеты с собой. Вот настает ночь - ему не спится, не терпится поглядеть - на месте ли золото? Пошел он в ригу - а там возле печки часовые стоят с шашками налоге. Он было к печке, они: стой! Зарубим! Не сумел, говорят, счастьем попользоваться, теперь все... Клад ушел. Что с ним было дальше - не помнит. А только очнулся он наутро. Видит - валяется в риге. Схватился он за печку, отвалил кирпич. Ан, золота нет. С другого берега реки закричал мужской голос: - Паро-о-о-ом! Старик поглядел туда и сказал: - Кажись, не наши. На том берегу стояли мужчина и женщина, одетые легко, но с плащами на руках. - Бреховские учителя, - сказал пастух. - Утром говорили, будто в Тиханово учителей собирают. Роно задачу им задает на новый текущий год. - Паро-о-о-ом! - закричали с того берега уже в два голоса. - Обождут, - сказал старик. - Может, кто подъедет. Тогда уж заодно и этих перевезу. Ну, ладно. Значит, пропал мешочек с золотом. А те три золотых у него все ж таки остались. Он на них лесу купил на сруб. Призвали плотников, стали рубить они. Старый плотник ударил топором - и щепка полетела кверху. "Ну, Корнеич, - говорит плотник, - хочешь обижайся, хочешь нет, но я тебе не советую жить в этом доме. Продай лес". - "Почему?" - "А потому что не впрок пойдет тебе этот дом". Не послушал Филипп Корнеевич. Срубили дом, поселились. Вот тебе неделю не прожили - хозяин помер. Они его в Самодуровку продали, на вывоз. И там через месяц хозяин помер... Вот он что делает, клад, когда его взять не умеют. - Паро-о-о-ом! - опять закричали с того берега. - Скажи ты, какой нетерпеливый народ пошел, - сказал пастух. - Никакой выдержки. Что дети малые. - А все оттого, что понимают об себе много, - отозвался старик. - Работать лучше надо, а не рассуждать, - сказал Семен. - А ты чего же не работаешь? - спросил старик. - Я не паромщик. - Дак вон, бери шест и становись. Ну, становись! - старик указал на паром. Но Семен лежал на брюхе и не шелохнулся, покусывая травинку. - А-а! То-то и оно. Все мы любим указывать, - торжествующе сказал старик. - А вот как самому стать за правило, так это брюхо болит. - Паро-о-о-ом! - доносилось требовательно с того берега. - Теперь они любят кнопки нажимать... А чтоб правилом махать - спина болит. Иной пастух теперь и кнутом хлопнуть не умеет, с палкой ходит. - Пастух потрогал длинный ременный кнут, лежащий возле него. - Ноне и пастуха норовят электричеством подменить, - сказал старик. - Проволоку натянут, а по ней ток пустят. Корова носом ткнет - ей хлоп по носу! - Электричество есть, а молока нету, - сказал пастух. - Паро-о-о-ом! - Зато теперь много полезных ископаемых, - возразил Семен. - Это что за полезные ископаемые? - спросил старик. - Ну, земные клады, про которые вы здесь толкуете. - Земные клады не каждому даются, - сказал старик. - Работать надо, а не искать. На спуске к реке загромыхала телега. Удившие ребятишки метнулись к ней с криками: - Кино! Кино едет... Невысокий парень в серой кепке с какой-то рыхлой сонной физиономией спрыгнул с телеги, взял под уздцы лошадь и стал заводить ее на паром. - Вань, какую картину привез? - спросил Семен. - "Дай лапу, друг", - нехотя ответил тот. - Дак ты же эту лапу на той неделе привозил! - удивился старик. - Есть еще "Вижу солнце", - сказал киномеханик. - И солнце ты нам показывал. Да мы и без тебя видим его каждый день. - А я виноват, если других нет? - Как это нет? Скажи - другие разобрали, а тебе опять лапу сунули. - Показать бы тебе Москву за эту лапу, - сказал Семен. - Да идите вы!.. Что дают, то и везу. - В этой жизни, Ваня, надо брать все самому, а не ждать, когда дадут... Закон! - наставлял Семен. Лошадь на припаромке стала, заупрямилась. - Н-но, травоядное! - тянул ее за обороть киномеханик. - У нее двигатель под хвостом, как у ракеты. Ты ее под хвост ширни! - скалил зубы Семен. - Да иди ты!.. Наконец телега отгромыхала по бревенчатому настилу, и старик отвязал чалку. Киномеханик, въехав на паром, снова уселся на телегу. - Помог бы паром столкнуть, - сказал старик, упираясь шестом в берег. - У меня государственное имущество, - ответил киномеханик важно. - Куда ж я от него? - Его что, лошадь съест, твое имущество? - Давай, дед, упирайся! - крикнул Семен. - Крепи союз труда и обороны. - Обормот, - выругался старик. По берегу от дальних домов вьюном сбегал мальчишка. - Ну, что? Придет Любка? - спросил его Семен. - Ее там нет. - А где ж она? - Не знаю. Наверно, на станах. - Плохо дело! Приказ надо выполнять до конца. Сбегай на станы, разузнай и доложи мне! Ну, не в службу, а в дружбу. - Это уже не дружба, дядь Семен, а работа. А за работу деньги платят. - Ого! Силен бродяга... А между прочим, резон. - Он достал из кармана двугривенный. - На, в кино сходишь. Стоп! - остановил он мальчика. - Давай лучше так: сбегай в магазин, принеси мне поллитру. Вот тебе деньги... И закусь - банку джема. А Люба сама придет. Любка появилась с другого берега. Она так же стояла посреди парома и равнодушно глядела, как старик, вихляя телом, натужно сипит и шлепает по воде своим правилом. Наряд на ней был самый будничный - выгоревшая в синеватый горошек кофточка, да коротенький зеленый сарафанчик, да синие полукеды на босую ногу. И в одежде, и в ладной ее, крепко сбитой фигурке с маленькой неразвитой грудью было что-то еще детское, - и круглое личико ее исшелушилось на скулах и носу, как у школьницы, и волосы заплетены в косы. И только руки ее были полные, сильные, с налитыми от работы, красными пальцами. Семен встретил ее пьяной ухмылкой, он поднял с земли поллитру водки, уже наполовину выпитую, и сказал: - Салют! - Тебе чего? - Как чего? Тебя. Вот, за твое здоровье пил... Вдвоем со сваей. Об настил чокался, - он ткнул бутылкой в сваю. - Оно и видно, что чокнутый, - сказала Любка, пытаясь пройти по настилу припаромка. Семен встал, растопырил руки, загородив ей дорогу. - Не дури! Мне на дойку пора. - Обождут твои коровы. - Еще чего? Думаешь - все бездельники, как ты. - Ишь ты, какие мы важные! - Семен покрутил руками. - Эй, обормот! Не видишь - человек занят? - сказал старик. - Ты не туда смотришь. Ты вон куда смотри. - Семен указал старику на другой берег, где появился грузовик, но дорогу Любке уступил. Она поднялась на берег. Семен догнал ее и обхватил сзади, облапив ее грудь, тяжело дыша ей в ухо. - Отпусти! - А что мне за это