начало нового года, осчастливь мир Твой миром, возврати нас со славою в объятия к родителям и сыновьям нашим... Об том я молился, проснувшись. Вчера около двенадцати часов ночи, только я уснул, как Демьянов прислал звать проводить вместе улетающий год и встретить вместе же наступивший с бутылкой шампанского... Однако сон уже подкрадывался столь сладок, что я пренебрег. Сегодня утром по заведенному обычаю был с поздравлениями у Кикина, у того же Демьянова, у графа Сиверса, у Акличеева. Оттуда все в церковь, где выслушали обедню и молебен, обер­священник проговорил проповедь, а когда вышли, я в одном мундирчике порядочно продрог -- морозец изрядный, да и ветер прескверный. Обедали в здешней картинной галерее. Слухи: действительный камергер Жеребцов везет государю ключи от Данцига. Натурально, все пили и за это, ибо гарнизон Данцига во главе с Раппом сдался и все там забрано. Мороз держит. Переправы через Рейн нет. Мы обедали, обедали, и обед постепенно перешел в ужин -- вот и вся наша жизнь. Тимоша Игнатьев пьет мало, и, может быть, потому вокруг него все вертится, а может, его темперамент возбуждает всех, а может, молодость. Во всяком случае, он шалит, шутит, и все смеются, а умолкает -- все пьют, и он среди всех как у Христа за пазухой... И когда начались всякие разговоры о том о сем, чего я так не люблю, ну, всякие там сравнения нашей и французской жизни и всякие революционные прелести, я сказал, мол, чего же тут хорошего и так далее... Тут все на меня напустились, но без злобы, а Акличеев сказал: "Господа, не трожьте Пряхина, у него сын родился". -- "Вот именно, -- сказал я, -- сын родился. Мне его надобно кормить, а на революции у меня надежд нету". И Тимоша, конечно, первый загорелся, но тут, слава богу, Райнхильда его поманила, что ли, и он выскочил из­за стола со взором, годным для атаки... В сердечных увлечениях он пылает, будто в сражении, а вот под Веной, когда поскакали на французские позиции, я глянул на него -- лицо у него было вдохновенное, как перед любовным свиданием. Я ему после сказал даже: "Тимоша, нельзя так возбуждаться, в атаку идучи. Хладнокровие прежде всего. Поверь старому вояке..." Раштат, 2 генваря Подумать только, еще совсем недавно отступали мы с проклятиями по русской равнине, а нынче так, будто бы между делом, берем вражеские крепости. Не буду хвастать, что это легко. Жертвы сильные, но какое сравнение с прежними временами! Вечером все­таки завалился к Демьянову пить чай и пунш с ромом и слушать всяческие надоевшие споры меж двумя несогласными партиями. С одной стороны, майор Акличеев, душенька наш, насмешник, но умница и толстяк, полковник Кикин, капитан Зубов и Тимофей Игнатьев и еще разные, а с другой -- сам Демьянов, который не столько спорит, сколько сталкивает всех лбами, подполковник Шефлер, полковник Платов... Ну и конечно, у Тимофея в его восемнадцать лет голова забита всяким вздором. Я же молчу и слушаю, потому что акличеевская партия провозглашает истины красивые, но пагубные, а ее противники пекутся о вечном, хоть и не всегда радостном. Разговоры тянутся, покуда чай, как говорится, в самом начале, а уж потом начинается жеребятина. Пришел домой, писал, по обыкновению, письма батюшке и домашним. Дай бог, чтобы этот год был мне счастлив благополучным возвращением домой и общим всей Европы спокойствием. Раштат, 3 генваря Обедали сегодня и ели пирог у Тишина. Произвели его в именинники так, для смеху, и под это дело не пожалели шампанского. Вот только что воротился от Тишина снова. Там подзакусили немного, выпили пуншу, и уже ужин не под нужду. Перед сном вдруг вспомнилась та калужская атаманша в лесу у костра... Какие у нее были глаза! Оказалось, соседка Тимофея. Вот наши­то женщины каковы!.. Раштат, 4 генваря Тут мы неплохо прижились с пуншем, с шампанским и всяким прочим, но предстоит ведь двигаться и сражаться, вот только мост через Рейн наведут. Тогда споры затихнут, восемнадцатилетняя Райнхильда исчезнет с глаз долой: и толстые ее губки, и кривые зубки, и шепот по углам, и намеки... Она знает, что мы временные, вот и липнет и оживляет немного наш армейский быт своим нехитрым милым кокетством. Помнится, как та смеялась, московская француженка, когда я выздоровел и жили мы в саду каком­то среди птиц почему­то... Полное безумие. Луиза Бигар. А была она свидетельницей моего позора, промывала стыдную рану на моем драгунском афедроне, и лицо ее при этом было сосредоточенное и строгое. Теперь я говорю: был ранен злоумышленником в бедро, да какое бедро? Просто в зад вилами... и молодая француженка, созданная для наслаждений, терла мой зад спиртовой тряпочкой! Этого забыть нельзя!.. Если доберемся до Парижа, буду ее искать. Отчего она в ту московскую ночь была так непреклонна! Рана ли ее моя отвратила? Уж будто и впрямь была строга. Завел о ней разговор с Тимошей, но он отмолчался. Раштат, 5 генваря Вчера капитан Зубов угощал всех жареным гусем с капустой по­нашему. Честно говоря, немецкие и бельгийские походные деликатесы порядочно приелись, и Зубов решил нас всех побаловать. Ну, при этом, как водится, началось с водки, а после все перемешалось -- шампанское, мозельское, а в довершение пунш, ром. Глаза у всех горели, а языки были как бы и не свои. Мороз отпустил, пошел снег, и можно наконец восстанавливать переправу, и это всех тоже, конечно, подогревало. Зубов неожиданно пригласил дам к столу, так что мы несколько разбавились и подтянулись. Была хозяйка дома с дочерью, с Райнхильдой, и хозяйская сестра Ильза. Хозяйке лет под сорок. Она миловидна, но холодна, соломенная вдова и все такое. Ильзе примерно двадцать три -- двадцать четыре, с хорошим бюстом, хохотушка и не прочь поддерживать опасную беседу, но, как заметил майор Акличеев, эти хохотушки обычно труднодоступны, как альпийские перевалы, их простота мнимая, а темперамент -- одна видимость. Иное дело Райнхильда: она кокетничает исподтишка, подкалывает незаметно, но глубоко, глазки прячет, а сама иногда стрельнет из­под ресниц наповал. За время похода я многих перевидел, многие были щедры на многозначительные взоры, и нервные польки, и мягкие немки, да все, и Райнхильда не лучше прочих. Да к тому же когда б я не знал, как искажается наше зрение под воздействием гуся и водки!.. Тимофей Игнатьев сидел как раз напротив нее и будто бы пил, ел, разговаривал будто то с одним, то с другим, да я­то видел, как он смеялся для нее, показывал ровные белые зубы, встряхивал черными кудрями, а когда поднимал бокал, то как выгибал руку, чтобы она видела, как он это для нее делает, а она все видела, плутовка... А я? Бог ты мой, не успел повладычить в своей пензенской, насладиться как следует, и надо же: оторван от дома уже который год!.. А как я летом просыпался в своей комнате, в раскрытые окна ветки яблонь буквально протискивались со скрипом и ароматом! Лежу, уже слышится возня моих милых Васеньки и Настеньки, и Прохор шуршит под дверью, не решается с кофием войти, и птицы поют... Раштат, 6 генваря Встав очень рано, так что еще совсем было темно, написал домой очередное письмо, затем пил чай. Слухи: будто бы Талейран приехал в Базель для переговоров. Дал коляску мою Брежинскому, который с Шефлером отправился в Баден за жалованьем. К вечеру читал приказ командующего о переводе за Рейн и особенно о баденцах, чтобы они обходились с французами хорошо, а то уже и сейчас тьма жалоб. А нашими весьма довольны и принимают хорошо. Брежинский перед отъездом с товарищами вытянул по стакану доброго пуншу и в дорогу еще прихватил бутылку моего прекрасного рому. Акличеев, не знаю за что, прислал мне шесть бутылок шампанского. Смотрел моих верховых лошадей. Мальчик засек ногу. Я велел всех перековать к походу. Раштат, 7 генваря Масалов -- именинник девятого числа, но так как мы девятого переправляемся через Рейн, то и отпраздновали именины эти сегодня. Он дал славный обед, народу была куча, наши, ездившие в Баден, воротились к самому столу, было весело, и даже шалили, забросались хлебом и пробками, и особенно досталось бедному Паренцову. Первый корпус переходит завтра, а мы послезавтра и идем на Гагенау. Слухи: лорд Веллингтон побил французов шибко, 10 000 в плену. Вечером опять заглянул к Масалову. Там во всех углах картеж. Выпил чашки две чаю и чашку пуншу, тишком за двери -- и вот уже в халате мараю бумагу. Когда­то Бог порадует миром? Уж мы ли не молимся и не просим об этом? ...Сам не знаю, почему стала вспоминаться мне та француженка Луиза. Поболее полутора лет минуло, уж не бивачная ли тоска? Закрываю глаза и ясно вижу: невысокая, в гладкой каштановой прическе, кареглазая, в глазах бес, худосочный хитроумный французский бес, себе на уме. Ситуация была печальная, и мы все тогда, в те поры, были как бы не в себе, а иначе, кто знает, как бы все сложилось... "Ладно, -- сказал я вчера Зубову в разговоре, -- доберемся, даст бог, до Парижа, попробуем французских графинь и баронесс".-- "Они ждут не дождутся", -- засмеялся Акличеев. "Это уж нам решать тогда, -- сказал я, -- рады будут". -- "И ты, Пряхин, сейчас уже об том беспокоишься?" -- спросил Брежинский. И тут я вспомнил Луизу, засмеялся и сказал с таинственным видом: "Есть одна знакомая певица, ежели отыщу, никаких баронесс не нужно..." И подмигнул Тимоше. Богач калужский смутился, но промолчал. Я не любитель всяких безумств, и вот, подумал я, не худо бы и впрямь встретить Луизу и пожить мирной парижской жизнью... И этот вздор поселился во мне всерьез, и даже вошло в привычку, засыпая, представлять себе, как мы встречаемся на парижских развалинах и какое у ней при этом лицо. "Ну певица -- это другое дело, -- сказал Акличеев, -- потому что на графинь рассчитывать несерьезно". -- "Вот именно, -- сказал Сиверс, -- не кончилось бы обыкновенными шлюшками..." И тому подобное, обыкновенная жеребятина ближе к ночи... ...Вот уже и стол накрыт, и надо немного закусить на сон грядущий. Раштат, 8 генваря Сегодня утром живот у меня так болел и такой был рез, право, и не помню, когда уж так страдал. Выпил вина с мушкатным орехом и самого крепкого чаю чашки четыре без сливок, но все не помогло, и промучился до самого обеда. Однако надо было готовиться к завтрашнему. Мост все еще не навели из­за оттепели и прибавления воды, но первый наш корпус все же переправился на лодках, а кавалерия на паромах. Слухи: говорили, что государь еще 1 генваря перешел за Рейн, и это славно -- прошлого году в этот день государь перешел Неман, а нониче Рейн. Обедали дома, и хозяйки мои лечили меня горькими вареньями, горькими ликерами и запрещали кое­что есть, однако ж я встал из­за стола сытешенек и гораздо здоровее, нежели сел. Вечером зашли Игнатьев с Шефлером, а попозже Акличеев. Выпили по чашечке пуншику для укрепления желудка, а после беседовали о счастье мирной сельской жизни в кругу милого семейства, молили Бога о благодетельном мире и так незаметно вытянули по второй и по третьей... Тимоша мне все простил, и я замечаю даже некоторую неловкость с его стороны, что он меня принудил когда­то с ним драться в такое время. Конечно, мы по­разному мыслим о многих вещах, и он по темпераменту горячий приверженец акличеевских сумасбродных прожектов, но он сердечен, добр, готов все с себя отдать за друга, и это главное, а то пройдет. Я заметил, что их партию волнуют не судьбы России, а собственная правота, они о себе стараются, а мы -- мы хотим, чтобы Россия процветала, как она есть, а не по французским меркам. Когда Бонапарта поставим на колени, то ли еще у нас будет! Вот уж заживем! Лаутенбург, 9 генваря Вот и перешли за Рейн и кочуем уже во Франции! Кто мог вообразить себя при начале войны, чтобы так далеко забрели мы, поражая врагов. Бог ты мой, какое счастье! Вчера еще был Раштат и мы прощались с нашими хозяевами, с Ильзой и Райнхильдой! Слава богу, все чисто кончилось, и никому нет причин сокрушаться... Тимоша Райнхильде ручку клюнул наспех, отворотился и пошел к коню, ни разу не оглянувшись, голову вздернув, как он умеет. В мои двадцать пять, имея семью, уже поздно так вот влюбляться, хотя кто может знать, что меж ними. Вчерась была бурная и кратковременная атака наша на сотню каких­то заблудших обезумевших драгун. Подмяли их лихо и рассеяли, а после недосчитались Дьякова. Мир праху его. Как все быстро происходит! Если посчитать всех павших, получится страшная картина, и уж лучше не считать -- руки опускаются. Игнатьев был весь в крови, но, видимо, чтобы перебороть возбуждение, спешивался медленно и долго возился со стременем, мы его окружили, но оказалось, что кровь чужая. Вечером добрались до Саарбурга и буквально свалились в отведенной комнате, холодной и мрачной. И тут же привиделась Луиза. Конечно, я был слишком большой дурак и весьма самонадеян, рассчитывая, что первое же мое слово повергнет госпожу Бигар в беспамятство -- и вот уже она моя. Нет, так не бывает. Женщина не может распахнуться навстречу при первом твоем комплименте. Нужно уметь ждать, а атаковать вкрадчиво и несуетливо. А ведь были сигналы с ее стороны, да я их не понимал. Какие сигналы? Да разве существуют слова, чтобы нарисовать их? Случайный жест, движенье пальцев, бровей, интонация, быстрый взгляд, кажущаяся холодность, тепло, распространяющееся меж вами, -- что оно все? Ни цвета, ни вкуса. Теперь, вспоминая все эти мелочи, ясно вижу, что не был ей безразличен, и кто знает, что было бы, будь я потерпеливей и помягче... Впрочем, на этом проклятом нонешнем биваке чего не нафантазируешь! "Она влюбилась в одного московского господина,-- небрежно поведал мне Тимоша. -- Он нас кормил, дал нам приют, а она в него влюбилась..." -- "Представляешь, -- сказал я, -- мы ее встречаем в Париже? Приятно -- почти родственница". -- "Еще бы, -- рассмеялся он, -- такие компрессы, какие она тебе ставила, сближают..." -- и укрылся почти с головой и погрузился в свое чтение под одну свечу. Нанси, 14 генваря В 1­м часу пополудни явились в большом и прекрасном городе Нанси. Говорят, что он лишь числом жителей уступает Парижу, но расположением и красивыми зданиями не хуже самой столицы. Утром сегодня был славной русской морозец, а к полудню солнышко разыгралось --Франция! Мы гуляли по городу и дивились его красотам и множеству нищих, и мальчишки­оборванцы кричали, завидя нас: "Vive roi Alexandre!" А Тимоша смеялся и говорил им: "Эх вы, изменники! Кричите: "Vive Napoleon!"" Слухи: Блюхер был вчерась атакован Наполеоном и даже выгнан из Бриена, но, подкрепясь корпусом Сакена, поколотил порядком злодея, занял опять Бриен и отнял несколько пушек с пленными. И мы предполагаем, завтра быть порядочному делу. Помилуй Бог... Шармон, 25 генваря Бог мой, до чего же разоренная страна! Ничего нет. Ночлеги холодны, как могилы. То ли дело Германия! А здесь все мерзко и угрюмо. Еле добрались до сего местечка. От холода и в голову не идет, что писать. Здесь наводят переправу через Сену, и, коли Бог поможет, завтра будем на той стороне. Увы, через сколько же рек надо переправиться, чтобы возвратиться в родимые места? Не завидуйте французам: право, ничем не заслуживают ни похвал, ни подражания. Не вынеся холода, мы отправились искать Шефлера и там нашли всех наших у камина. Эти французские камины, черт бы их подрал, нисколько не греют, одна видимость, но, когда все сгрудятся перед пламенем, становится теплее, и мы к ним приникли, тут и еда явилась и водочка, так что настроение как­то поднялось и можно было бы сидеть так вечно, когда бы не снова разговоры о том же: кто лучше да где лучше, и у кого какие преимущества, и снова о российском рабстве! О каком рабстве, дурачье?.. Вернулись к себе хмурые и молча. Допили полбутылки водки и завалились спать, пока тепло не вышло... Перед сном сказал Игнатьеву: "Послушай старого вояку, не мучай коня, куда ты экую торбу с книжками с собой возишь? Я ведь тоже книги люблю, да нонеча война". Он отмахнулся, а может, показалось. Мери, 29 генваря Сена­то узка и грязна, так что я ее ни с одной речкой нашей сравнить не решусь. Стоим второй день. У нас пренегодная крестьянская избенка, двери прямо со двора, без сеней, у хозяев ничего нет, и мы обсели камин. Хозяйка преглупая, а хозяин грубиян, насилу заставил его скинуть шляпу... Замок Пон на Сене, 31 генваря Вчера было жаркое дело! Авангард с Паленом весь день дрался у Ножана, и уже под вечер успели занять половину до мосту, а 25­й Егерский полк сильно пострадал, и командир онаго, полковник Ветошкин, славной, храброй офицер, убит; жаль, очень жаль -- оставил семейство и жену. И вот мы в замке, где всегда жила Мария Петиция -- мать Наполеона, однако никакого великолепия в замке не видно, пуст и заброшен, жителей совсем нету. Уж лучше было бы стоять в простой крестьянской избе у хозяев, где можно хоть что­то сыскать, а здесь ни куска хлеба и ничего. В замке все перебито, переломано, осталось немного фарфоровых тарелок, очень обыкновенных. Видно, что госпожа матушка Бонапартова все с собою поприбрала... Под Ножаном Шефлеру продырявило бок осколком гранаты, и его увезли... Не ропщу, лишь тихо горюю, молю Господа нашего, чтобы меня приберег для Настеньки и Васеньки и для третьего моего Георгия, которому когда­нибудь печься о славе России. Тимофей Игнатьев ходит с повязкой на лбу. Он уже давно не улыбался, как некогда Райнхильде. Некому, да и не с чего... Удивительно, как равные обстоятельства всех выравнивают. Я с детства в поле надрывался, каждый кусок хлеба был на счету, Тимоша катался в масле, а нынче все мы одинаковы -- грязны, угрюмы, молимся втихомолку о спасении, чтобы дожить до конца и вернуться... Стало известно, что Людовик XVIII обратился с прокламацией к французскому народу, стало быть, Бонапарт в чистой отставке! Нынче утром проснулся с ощущением радости. Что же такое! Постепенно вспомнил премилой сон, будто бы просыпаюсь у себя в доме и никакой войны. Продолжаю фантазировать... Лежу в мягкой теплой постели, окна распахнуты, и прошлогодняя яблонька заглядывает в комнату. На ней цветы. Стало быть, весна! Нега... Рукою лень до шнурка дотянуться, однако надо. И Прохор вносит горячий кофей со сливками и румяную пышку. Пчела гудит. "Который час?" -- спрашиваю. Восемь уже. А впереди целый день. В окно слышу Настенькин голосок. Вот сейчас встану, выйду на веранду и в лобик ее поцелую... Клумбы перед крыльцом зарастают, надо бы велеть пополоть, надо бы псарню проведать... да мало ли дел? Анна Борисовна ждет меня к чаю и краснеет, едва я покажусь. В ее двадцать два выглядит восемнадцатилетней. "Ты что же это краснеешь?" -- спрашиваю лукаво. "А я не краснею", -- говорит она шепотом, а сама заливается еще пуще и на детей посматривает... Лучше дома своего ничего нету! Где же оно все? Почему я проснулся в замке Петиции Бонапарт на холодной лавке и чего найдут наши изворотливые денщики на завтрак? Неизвестно, может быть, снова придется закусывать сельдями да яичницей. А уж что завтра, никому знать не дано... Скорее бы уж Париж. Тогда­то можно смело сказать, что яблонька неспроста мне приснилась. Господь милосердный, приведи нас к миру... Здесь, Тимоша, у меня большой пропуск, извини. Сам помнишь, не до записочек было. А еще прикладываю пару листков, для меня печальных, но дело прошлое. Надеюсь, что, когда встретимся, все вспомним подробнее... ...Париж, 11 мая Давно не брался за дневник. Чувствую себя парижанином. Наконец и питаемся нормально, и жизнь прекрасна. Париж -- город веселый, но грязный. Все хочется спросить у Акличеева: что же вы собираетесь переменить? Чему учить Россию? У нас иной дворовый почище моется, нежели их свободные граждане... Однако, бог ты мой, не за тем я взялся за писанину, чтобы сводить политические счеты. Странная история произошла третьего дня, странная, чтобы не сказать ужасная. Тимоша неделю назад сообщил мне, что напал на след Луизы Бигар с помощью какого­то француза. Где он его выкопал, не знаю. Одним словом, ниточка потянулась в парижской суете, я неделю ходил сам не свой в ожидании, и спустя несколько дней ко мне заскочил Тимошин человек с сообщением, что барин будет ожидать меня завтра, то есть третьего дня, в конце бульвара Гобеленов у церкви в пять часов пополудни. Являюсь. С трепетом, признаться. Игнатьев уже там, один, со вздернутой головой, по обыкновению, и разглядывает меня с таинственным прищуром. Ситуация сложилась премилая: она получила записочку Тимоши и тотчас пригласила его свидеться. Обо мне он умолчал, то есть не то чтобы умолчал, но написал, что будет с одним знакомым ей по Москве человеком, и я, таким образом, выполнял роль сюрприза. Тут, признаться, всякие сомнения закрались мне в душу. "А если она меня не узнает, не вспомнит? -- спросил я осторожно. -- Представляешь, в каком я окажусь глупом виде?" Но Игнатьев так был увлечен своим спектаклем, что не придал моим словам значения. Мы шли вверх по грязной уличке Муфтар, перепрыгивая через лужи, кучи мусора и здоровенных ленивых собак с добрыми голубыми глазами, лежащих прямо под ногами прохожих. Удивительно, как весь этот бедлам соседствует с пышными витринами лавок! Вот вам и конституция... Через столь же грязный двор мы прошли к крыльцу и постучались в красивую дубовую дверь. Она распахнулась, и премиленькая юная горничная в чепце повела нас по скрипучей лестнице. У меня от волнения колотилось сердце и язык стал деревянным. Сейчас, думал я, появится Луиза и закричит, и кинется Тимоше на шею, а меня, конечно, не узнает, не вспомнит, и я буду стоять в стороне, досадуя, что рискнул прийти незваным, краснея от позора и сердясь на весь мир. Я тронул Тимошу за руку и спросил: "Послушай, а хорошо ли, что я иду без приглашения? Бог ты мой, а что, как она не вспомнит?"-- "Ты сошел с ума, -- шепнул он, -- разве можно забыть твою рану?.." Тут я совсем растерялся при упоминании этой постыдной раны... Нас провели в большую темноватую комнату и оставили дожидаться. Луиза появилась внезапно, и была она точно такая же, как в те московские поры, да и платье на ней было, как мне показалось, все то же; будто она с самой Москвы и не переодевалась. Она тоже была растеряна, как и мы, но не закричала, не бросилась Игнатьеву на шею, но просияла и расцеловала его в обе щеки, затем оглядела меня, глаза ее погасли, интерес пропал, и она протянула мне руку... Я еще пуще покраснел оттого, что все так сбылось, а Тимоша подмигнул мне и сказал Луизе: "Вглядитесь, Луиза, вглядитесь­ка в этого человека", -- и рассмеялся. Она улыбнулась мне учтиво и сказала: "Я помню вас, вы русский офицер, который был ранен в Москве... Очень приятно вас видеть живым и здоровым..." -- "Да это же Пряхин, Пряхин, -- захохотал Тимоша. -- Ну Пряхин!" Брови у нее взлетели. "Да, Пряхин,конечно", -- сказала она растерянно и глянула на Игнатьева. И по всему видно было, что ожидала она кого­то другого... "Верно, я очень изменился с тех пор", -- сказал я, стараясь выглядеть браво, но кровь хлынула мне в голову от срама, в котором я очутился. Игнатьев с жаром тараторил ей, как мы вместе жили в каком­то чертовом саду, да я почти ничего не слышал. Вдруг она рассмеялась и сказала: "Я на минуту подумала, что вы преодолели эти страшные пространства только для того, чтобы встретиться со мной". -- "Ну да, ну да, -- заторопился Тимоша, -- для чего же еще?" -- "Вы чем­то расстроены?" -- спросила она у меня. "Жаль,-- сказал я, -- но время мое вышло... Дела". И прищелкнул каблуками, будто ничего и не произошло. Она велела подать вина и сыру, что­то рассказывала, как она бежала по нашему­то снегу, что­то такое, а я раскланялся и даже нашел в себе силы ручку у ней поцеловать... Вчера целый день был не в себе от этого вздора, будто меня в карты обжулили. А нынче утром проснулся и подумал, что не так уж она и хороша, как показалось на первый взгляд. Слишком худа, вот что... Вот так­то, любезный друг. Воспоминания бывают и горькими. Как я мучился, а нынче и вспомнить не могу ее. Жива ли? Хотелось бы письмецо от тебя получить, как ты обо всем этом думаешь. Ведь нас теперь осталось двое. Ты да я. А остальные бог ведает где. Сдается мне, что их ошибка в том, что они всегда о себе думали. Говорили, мол, о России, а на самом деле о себе... Бог ты мой, сколько же кибиток да возков покатило на сибирские просторы! В Петербурге спокойствие и всеобщий столбняк. Обнимаю тебя, любезный Тимоша. С поклонами ко всем твоим всегда твой Пряхин. С.­Петербург, 5 февраля, 1827 Друг сердечной, Тимоша! Не может быть, чтобы ты затаил противу меня зло. Ведь ты человек искренний и прямой и не стал бы притворяться, что зла не держишь, ежели бы и впрямь держал. Уж лучше бы сказал тогда на почтовой, и дорожки врозь, чем нонче отмалчиваться. Пишу, пишу, а все попусту. Что же мне подумать? Может, я досадил тебе своей писаниной? Так ведь это ж наше короткое славное прошлое, все так и было. Бог ты мой, разве я когда покривил душою? А теперь, когда нас осталось изо всех двое, надо теснее держаться, а мелкие досады, ежели они и есть, считать за вздор. Может, нам лучше бы встретиться, чтобы объясниться? Так ты напиши, я живо прискачу, и все порешим по чести, по­братски. Теперь мне, отставному, времени не жалко и спрашиваться не у кого. Позволь по­прежнему обнять тебя, твой Пряхин. С.­Петербург, 16 мая 1827 Милостивый государь Тимофей Михайлович! Нынче у меня не осталось сомнений в том, что Вы все­таки порвали со мной всяческие отношения всерьез, несмотря на Ваши горячие заверения. Сожалея об том, прошу Вас елико возможно скорее вернуть мне обратно мои сочинения, которыми я поделился с Вами однажды по искреннему расположению. К сему Пряхин. Его высокоблагородию господину полковнику Пряхину в Санкт­Петербурге на Сергиевской в доме Пузырева 10 июня 1827 Милостивый государь! 20 июля минувшего года в своем имении Липеньки знакомый Ваш, Тимофей Михайлович Игнатьев, 29­ти лет от роду, навсегда покончил счеты с жизнью. Что на самом деле толкнуло его на столь невероятное и ужасное решение своей судьбы, за чьи грехи расплатился он, мы, так любившие его, теперь уже никогда, никогда не узнаем, как никогда не дано нам будет понять, отчего волей Провидения эта кровоточащая в наших сердцах рана навеки отныне связана с Вашим (уверена, к сему совершенно непричастным) именем. В. Волкова.