Оцените этот текст:



                                    Эссе


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: В.В.Орлов. Собрание сочинений в 6 томах. Том 1
     Издательство "ТЕРРА-Книжный клуб", Москва, 2001
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 11 января 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


                               Слова в паузах

     Мне нравится писать протяженные сочинения.  Начинаешь роман,  не  зная,
какие события в  нем произойдут и  куда поведут тебя твои же  герои.  Пишу я
медленно,  и  пребывание мое  внутри романа,  собственная моя  жизнь  в  нем
происходит  годы.   Естественными  и  объяснимыми  оказываются  паузы  между
романами. Необходимы восстановление и накопление жизненной энергии для новой
большой работы.  Художнику тоже выказывать свою суть и  свое понимание жизни
не формулировками, а образами и картинами историй персонажей. А вот в паузах
между романами формулировки или оценочные слововыражения являются. Возникает
потребность именно оценить все, что происходит вокруг тебя, и себя самого, и
свои работы,  и  те  или иные явления истории и  культуры.  Поэтому я  порой
принимал  предложения литературных или  культурологических журналов написать
для них эссе либо же  выступить в  каких-либо дискуссиях.  Так в  частности,
возникло  эссе  "Романтика  латиноамериканской  прозы",   я   переписал  для
публикации  в   журнале  "Латинская  Америка"  свое   устное   дискуссионное
выступление.   Соображения  мои  расходились  с   мнением  латиноведов,   но
показались им  занятными.  И  они  уговорили  меня,  снабдив  интереснейшими
книгами, написать о феномене открытия Америки. О чем я совершенно не жалею.

                                                              Владимир Орлов


     Старая  фотография.   Воспроизведена  в  альбоме  "Наталья  Нестерова",
изданном "Авророй".  Пятьдесят девятый год, Дзинтари. Ученица пятнадцати лет
уходит писать море и людей на берегу. В руке - этюдник. Мальчишьи штаны чуть
ниже колен. Куртка-штормовка. Туфли-сандалии для дальних хождений по грешной
земле.  Светлые  волосы  будто  растрепаны  ветром.  А  ветра  нет.  Трудный
подросток.  Сорванец.  С  такой намаются.  И  она намается сама с собой.  Во
взгляде хмурость (или дерзость),  упрямство,  вызов кому-то.  Независимость.
Самодержавность.  И  недовольство (фотографом?).  "Зачем вы меня остановили?
Мне надо идти". И видно, что уже знает, куда ей идти.
     Перед ней изгибы дороги.  В  кустах и деревьях.  Дороги (аллеи,  улицы,
переходы,  лестницы) нередки в ее картинах. Иные из них ровные, прямые, иные
с   поворотами  в  неизвестность.   Или  в  невозможность.   Вот  "Никитский
ботанический сад".  Парковая дорожка,  вишнево-гаревая, ухоженная, словно бы
отутюженная.  На ней человек,  мужчина в  черном пальто и  черной шляпе,  он
уходит от нас и никак не может уйти. Он уходит уже девять лет, и ему не дано
уйти никогда.  Кто он, зачем он, какая у него судьба? Не знаем. Но он живет,
как  живут деревья и  остриженные кусты вокруг,  как живут рыбы в  фонтанном
бассейне,  он идет и приглашает нас следовать за ним в тайну.  В мир Натальи
Нестеровой.  Недавно  холст  "Никитский ботанический сад"  встречал зрителей
прямо при входе на выставку работ Нестеровой и Лазаря Гадаева.
     О Наталье Нестеровой известно куда больше,  нежели о мужчине, забредшем
в ботанический сад в Никитах.  О ней пишут,  выходят наконец-то альбомы,  ее
картины  приобретают уважаемые  отечественные музеи  и  коллекционеры многих
стран,  ее имя с почтением поминают в Нью-Йорке,  Париже, Гамбурге, Токио. И
все  же  она личность загадочная.  Художник-сфинкс.  Из  тех,  что не  любят
говорить о  своих  работах ("из  какого сора...")  и  уж  тем  более  что-то
разъяснять в них.  То,  что в них есть,  то и есть. И пусть каждый видит то,
что видит, и разумеет то, что разумеет. Примем условия автора.
     Кажется,  что и  названия своим картинам Нестерова часто дает неохотно,
как  бы  по  необходимости,  лишь  обозначая для  зрителя  место  или  сюжет
живописного происшествия. "К чему подсказки?" А нередко никаких происшествий
на ее холстах и вовсе нет.  Нечто (люди, дома Пречистенки, балтийские чайки,
карты,  разбитые вещи) замерло.  Или снится.  Будто и  не  бурлит за стенами
мастерской или галерей трагедийно-нервный конец тысячелетия. Бурлит, бурлит,
конечно,  и  живопись  Нестеровой,  потому  как  она  -  истинное искусство,
отражает суть летящих дней, беспокойства и надежды художника, и даже держа в
памяти заботы и хлопоты будней,  а в кармане - авоську, отойти от ее полотен
долго не  можешь.  Мне случалось писать о  Нестеровой,  и  нынче я  вынужден
повториться.  Картины ее  имеют свойство оживать и  втягивать вас в  пределы
своей  энергетической плотности.  Это  обеспечено даром  и  умением мастера.
Полотна ее тут же берут в  плен ваш взгляд,  и ощущаешь в них такую энергию,
такое напряжение красок, душевных и динамических состояний, что жизнь внутри
прямоугольников холстов начинает казаться равносильной и равноправной жизни,
что вокруг и  внутри нас.  При этом перед нами не копии жизни,  а  возможные
варианты ее.
     А  поначалу  ее  работы  представлялись забавой,  игрой  в  странность,
вызванной желанием "выделиться". Возле ее холстов качали головами, а порой и
ехидничали.  Потом к  ним привыкли.  А упрямая Нестерова,  не изменив себе и
своему искусству, вытерпев непонимание, и вправду выделилась. Она ни на кого
не  похожа.  Осведомленный любитель,  попав на очередную "сборную" выставку,
скользнув взглядом по стенам,  сейчас же сообразит:  "Ага, a это Нестерова".
Объявлялись подражатели,  но  у  них ничего не выходило.  Подражать большому
художнику нельзя. Мартышкин труд... Но коли подражают, стало быть, признали,
увлеклись. Оценили.
     И  к  миру  Нестеровой привыкли.  Как  привыкают к  новой  сложной  или
неожиданной  музыке.  Ведь  какими,  предположим,  неприятными  или  дурными
казались  сочинения  композиторов  Венской  школы,   а  теперь  без  них  не
представишь современную музыку.  С  Нестеровой случай вроде бы проще.  В  ее
искусстве немало старых мелодий.  Она не  создавала ни серийную додекафонию,
ни супрематизм.  Не переводила паровые локомотивы на электрическую тягу. Она
с  упорством и  дерзостью создавала в  себе художника,  способного особенным
образом передать волшебство и драму бытия.  В этом самосозидании участвовали
и  свободная стихия  натуры  ("Я  беспечный ездок",  -  заявила Нестерова на
открытии выставки),  и  дисциплина разума,  и знание о многом,  сделанном до
нее.  В  отечественной культуре  двадцатого столетия  -  гибельные обвалы  и
пропасти.  Но в  роду московских интеллигентов Нестеровых,  на наше счастье,
связь времен не распадалась.  И  обращение художницы к тем или иным приемам,
скажем примитивизма,  произошло в  согласии с традицией высокой культуры.  И
слава богу.
     Да,  странен,  порой таинствен мир  Натальи Нестеровой с  ее  условными
персонажами,  с  лицами-масками,  с  карточными  домиками  и  существами,  с
парковыми скульптурами, какие живее людей, с холодом и тоской старых зданий,
с  мертвыми и нападающими собаками,  с нервными полетами птиц-кардиналов,  с
фантазиями автора,  с ее умозрениями и с ее горячим житейским чувством, с ее
гротеском  и  с  ее  элегическими  любованиями,   с  ее  озорством  и  с  ее
благонравием.  Но это наш с  вами мир.  Другое дело,  что он увиден истинным
художником,  каких доселе не  было,  а  нам предложено:  станьте соавторами,
призовите на  помощь свою душу,  свой опыт жизни,  свое мироощущение,  и  вы
догадаетесь,  ради  чего живет и  творит Наталья Нестерова.  Но  можно и  не
догадываться,  а просто еще раз воспринять красоту и печаль жизни,  тайны же
пусть останутся тайнами.
     На Крымской набережной на выставке Натальи Нестеровой и  Лазаря Гадаева
("...наконец-то  дождались  своего  часа...")  Нестерова  была  представлена
публике лишь "частичная".  Многим полотнам, существенным для нее и для нашей
живописи,  из  "отдаленных" коллекций трудно было  бы  добраться до  Москвы.
Жаль, конечно. Но Нестерова два последних года со страстью писала специально
для своего долгожданного Большого показа. И мы увидели новое в ней. Не новую
Нестерову, а именно новое в Нестеровой прежней.
     Беспокойней,    тревожней,    скажем,    стали   иные   сюжеты,   некое
"эльгрековское" движение  возникло в  облаках.  Другое.  И  раньше  казалось
иногда,  что ее людям,  домам и вещам и ограничениях холстов тесно (в "Людях
на   пляже",   например),   они   готовы   разорвать  пространство  картины,
разлететься,  занять всю стену. А то и небо над нами. "Камерная" Нестерова -
и вдруг монументалист?  А почему бы и нет?  Она и прежде не всегда позволяла
себе быть камерной.  Но  все же  чаще ее точка зрения была земной.  А  нынче
будто  воспарила,  и  стало  ощутимо  в  ее  работах космическое видение.  И
персонажи  ее  получили  именно  всю  стену  ("Человеческие  маски",  "Город
Москва",  "Улетающие  кардиналы",  "Времена  года").  И  естественным  вышло
обращение к сюжетам, пронизывающим народы и века ("Тайная вечеря", "Избиение
младенцев",  "Бегство в  Египет"),  провидение и человек.  Идеальные замыслы
мироздания и  житейская практика.  И кто эти осуществители замыслов,  числом
тоже двенадцать ("Человеческие маски"),  в  чьей воле,  в  чьих ладонях и на
чьих весах людские души,  наши заблуждения,  страсти,  забавы?  И  как  быть
человеку в ладу со всем живым,  с морем, с камнем, с белыми птицами, с самим
собой? Куда плывем мы ("Плывущие"), к какому берегу?
     Впрочем, что я тут фантазирую "по поводу" Нестеровой? Гвоздями рассудка
чудо искусства не приколотишь к злобе дня.  Да и ни к чему.  Важно, что чудо
это заставляет тебя думать о  вечном и  надеяться на  доброе в  гуле людских
потрясений, при топоте толп и расколах земной коры...
     Бурные  румынские дни.  Смотрю  программу "Время".  На  трибуне митинга
неожиданно вижу  Анну Блондиану.  Красивая женщина,  такие украшают приемы и
балы.   Несколько   лет   назад   удивил   ее   рассказ.   Преподавательница
диалектического материализма в Бухаресте,  чтобы не голодать, решает держать
на балконе кур.  Но из яиц, ею купленных, вылупляются ангелы. Розовые путти,
из  тех,  что  окружают мадонн.  Миропонимание ученой дамы не  соглашается с
возможностью их существования,  однако ангелята -  живые, они пищат, плачут,
требуют пищи, тепла, ухода. И материнское возникает в ученой даме. Ей делать
важный доклад об  основах,  но  приходится тащить на заседание кафедры (не с
кем  оставлять) розовых ангелят,  каких  не  должно быть,  и  предъявлять их
вместо доклада...  В  прошлом году впервые в  истории Литинститута на первый
курс женщин было принято больше,  чем мужчин.  В  читающей публике на  слуху
нынче имена Л.Петрушевской и Т.Толстой. С горьким триумфом заняли свое место
в   отечественной  культуре  и   людской  совести  Анна  Ахматова  и  Марина
Цветаева...  Одна  за  другой прошли и  стали явлением выставки Т.Назаренко,
Н.Нестеровой,   И.Старженецкой  (кто  следующие?   Ольга  Булгакова?  Ксения
Нечитайло?  Ольга Гречина?  Анна Бирштейн?).  Но  ничего тут  неожиданного и
необъяснимого нет.  В годины житейских катаклизмов,  ожесточении и отчаяний,
озоновых  дыр,  ожиданий  вселенских  катастроф  необходимы  для  сохранения
человеческого  бытия   благоразумие  и   доброта  женского  начала.   Вечной
женственности.   Матери.   Жены.  Дочери.  Хранительницы  очага.  Кормилицы.
Берегини (под ее  покровом оказались на выставке крестьяне,  поэты,  чудаки,
философы,  влюбленные Лазаря Гадаева,  но о  них разговор особый и не в этих
заметках его вести). Отчасти и ведьмы...
     Девочка-подросток в  штормовке с этюдником в руке уходила писать море в
Дзинтари. К каким тайнам и открытиям она еще придет?



Last-modified: Sun, 12 Jan 2003 08:46:21 GMT
Оцените этот текст: