л задок у дрог, освободил колесо, сел на козлы и поехал крупной рысью, нахлестывая лошадь и не оглядываясь, по длинной аллее кладбища к могиле. Вокруг не было ни одного дерева. Должно быть, их все порубили на дрова. Только одинаковые могильные памятники желтели по сторонам на грязной, неподметенной земле. Могила была далеко. Мы бежали за дрогами вместе с толпой спотыкающихся кладбищенских нищих. Гроб опустили в могилу. В ней валялось почему-то много битого стекла. Торелли роздал нищим подаяние - по тысяче рублей каждому (в то время деньги уже поднялись в цене). Нищие, брали деньги неохотно и не скрывали своего недовольства. Старуха с гноящимися глазами швырнула деньги на могилу Рахили и закричала: - Что мне купить на ваши деньги? Дырку от бублика? Так покупайте ее сами, богачи! Мы ушли подавленные. Торелли не мог успокоиться и всю дорогу до дома время от времени плакал. Л синагогальный служка ковылял рядом и говорил: - Я уже не узнаю людей, месье Блюмкис. Чем так хоронить, так лучше самому лечь в могилу, клянусь матерью. Несколько дней после похорон Рахили я никуда не выходил, только по утрам вылезал через окно в сад. Просвирняк держал сад на запоре, и потому там никогда никого не было. Изредка появлялся только сам Просвирняк, но, увидев меня, тотчас поворачивал и уходил, причем даже спина его выражала негодование. После похорон Рахили мы с Володей Головчинером перестали считаться с Просвирняком. Да и никто с ним уже не считался, даже как с бывшим домовладельцем. Это для него казалось тягчайшим оскорблением. Примерно с тех пор он уже кипел жаждой мести, и его вначале скрытые мечты о перевороте и падении Советской власти приобрели характер мании, тяжелой душевной болезни. Чем меньше было надежд на перемену, тем расстрига все больше ссыхался, чернел, и в запавших его глазах появлялся диковатый блеск. Встречаясь с нами, он не здоровался и что-то бормотал о "жидовствующих интеллигентах" и расплате за невинную кровь Христа. Безумие его с каждым днем усиливалось. Даже его работница Неонила, безгласная женщина, боялась оставаться с ним одна в квартире и переселилась в маленький чулан при дворницкой. Каждый день она плакала и рассказывала нам, что Просвирняк грозится убить ее за то, что она "перекинулась к евреям и еретикам". Она же рассказала нам, что вдовец Просвирняк расстригся после Февральской революции, чтобы второй раз жениться (это священникам было запрещено) на богатой греческой негоциантке. Но гречанка перед самой свадьбой испугалась расстриги, раздумала и уехала со своими капиталами в Грецию. Однажды ночью я проснулся от звука, будю рядом со мной кто-то тихо скребет железом о железо. Звук шел из кухни. Дверь из чулана, где спала работница, выходила в кухню. Я неслышно встал и подошел к стеклянной двери в кухню. В саду перед низким окном сидел на корточках Просвирняк и пытался открыть стамеской оконную задвижку. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил меня. Он хитро ухмылялся и что-то бормотал. Мне стало страшно, и я неожиданно и громко вскрикнул. Просвирняк вскочил и, не оглядываясь, в несколько прыжков выскочил из сада во двор, а оттуда бросился в свою квартиру. Старый подрясник развевался за его спиной, как черные крылья. Я разбудил Володю. Мы вышли в сад к окну, которое хотел открыть расстрига. На земле около окна лежала ржавая пятифунтовая гиря и немецкая бритва с костяной ручкой. Володя пошел в милицию. Через два часа за Просвирняком приехала санитарная карета из психиатрической больницы. Два здоровых санитара связали Просвирняку руки и увезли его. Просвирняк только тихо стонал. Испуганная работница уехала к родственникам в Тирасполь. Она боялась, что расстрига убежит из сумасшедшего дома и тогда непременно ее убьет. Вскоре от нас съехал Торелли. Ему неприятно было оставаться в комнате, где умерла Рахиль. Потом по неизвестной причине, должно быть из-за истории с эфиром, арестовали Гаварсаки. А как-то ночью бежал из Одессы вместе со своей семьей некий профессор церковного права, приятель Просвирняка, занимавший две квартиры. К лету дом совсем опустел. В нем поселился сотрудник "Моряка" боцман Миронов, рыжий, молчаливый человек родом из Херсона. Миронов ломал на пари одной рукой железные прутья из садовых решеток. Он завел в доме, во дворе и в саду корабельный порядок. До начала работы в "Моряке" оставалось всего несколько дней. Я прожил их беззаботно. Я прочел в энциклопедическом словаре все, что было там напечатано об острове Майорка, Шопене и Жорж Санд, попытался вспомнить все, что я читал об этом раньше, и решил, что если что-либо и украшает наше прошлое, то это отдаленность во времени. Жизнь Шопена и Жорж Санд на Майорке была неустроенной, трудной, недоброй. Жорж Санд в то время уже теряла любовь к смертельно больному музыканту. Он был одинок. Его мучили ветреные ночи и дожди, боли в груди и кашель. Он понимал, что жизнь его сочтена по неделям и он уже не успеет написать ту поразительную музыку, какую он считал единственно достойной своего таланта. Он думал, что жизнь его насильственно оборвана болезнью Этого могло бы и не быть. Он тщательно искал в своем прошлом тот день, когда произошла роковая ошибка. О, если бы человеку дано было понимать эти ошибки не задним числом, когда ничто уже не поможет! Но это не дано никому. Почти каждый уходит из жизни, не свершив и десягой доли того, чю он мог бы свершить. В позеленевших от сырости стенах старого монастыря, где в каждой комнате-келье висело чугунное распятие, он роптал на бога. Он боялся высказать свои мысли вслух, но его приводили в смятение рабьи человеческие молитвы, взывавшие к богу о прощении грехов. Что значили эти ничтожные и жалкие человеческие грехи перед великим грехом кровопролития, обмана и ненависти, выпавшим на долю людей по милости божьей! И его, этого бога, он воспевал в величественных звуках, в раскатах органа, в пряном дыхании роз, в нежных, как небесные струны, голосах причастниц. Из монастырских коридоров тянуло плесенью, тленом. Черный лес шумел за решетчатыми окнами. И внезапно вся эта нарочно отысканная им и Жорж Санд романтика вдруг оборачивалась тоской по самой простой, даже бедной, но теплой - обязательно теплой - литовской комнате с невзрачным на вид роялем. Оборачивалась тоской по простой, деревянной, но удобной постели и жаждой покоя. Он устал быть гением. Ему это было совсем ни к чему. Он носил это звание или эту кличку, как обузу, приятую только для его близких и окружающих. Но вот прошло какое-то время, и из его жизни с Жорж Санд на острове Майорка оно тщательно отобрало и выбросило все горькое и превратило эту жизнь в восхитительную поэму о самоотверженности любящих. Поэма эта коснулась многих сердец, в том числе сердца рыжей еврейской девушки из Одессы, не видевшей в жизни ничего лучшего, чем воздушные пузыри из глицеринового мыла. Я всюду возил с собой начатую еще в Таганроге повесть "Романтики". Писал я ее с большими перерывами и вообще считал чудом, что до сих пор не потерял рукопись. Сейчас, в Одессе, я начал писать последнюю часть этой повести. Обычно, когда я втягивался в работу, я дичал: избегал людей, бродил сам по себе, вставал в два часа ночи и писал при коптилке, боясь, что Володя Головчинер проснется и тогда мне не избежать ненужных расспросов. И еще я заметил за собой одну странность, появившуюся во время работы: когда я писал о печальном, я искал горьких и резких впечатлений и таких же обстоятельств, как будто они могли помочь мне писать. Поэтому однажды с раннего утра я ушел на еврейское кладбище, но вскоре сбежал оттуда, оглохнув от женских воплей, истерик и причитаний, испуганный видом желтых старушечьих пальцев, цеплявшихся за края гробов с такой силой, что их не могли оторвать даже несколько человек, потрясенный беззвучно кричащими и рвущими на себе волосы женами, пытавшимися броситься в открытые могилы мужей. Я вернулся в смятении от зрелища ничем не украшенного человеческого горя. Я дописывал "Романтиков", когда однажды вечером ко мне вошел худой и несколько вертлявый юноша и назвался выпускающим будущей газеты "Моряк" Исааком Лившицем. - Только не "ф", а "в",- сказал он.- Не Лифшиц, а Лившиц. Просят не смешивать с Яковом Лифшицем. - Вы его не любите? - спросил я. - Нет, почему же,- ответил Лившиц. (С первого же дня знакомства я начал звать его, как и все, Изей.) - Но он недолго проживет в наше время. - Почему? - В нем мало юмора. Изя принес мне записку от Иванова с просьбой прийти завтра в редакцию "Моряка" - пора было готовиться к работе. С Изей пришел высокий и неправдоподобно худой человек в обмотках, с профилем менестреля и прядью красивых каштановых волос, свисавшей на лоб. Он подал мне широкую дружелюбную руку и щелкнул по-военному каблуками. Потом он подошел к шкафу с профессорской энциклопедией, вынул первый том, перелистал его и выбрал все листки папиросной бумаги, которыми в книге были переложены цветные рисунки и карты. - Эдя! - предостерегающе сказал Изя, но человек с профилем менестреля даже не взглянул на него. Он вынул второй том энциклопедии и вытащил из него всю папиросную бумагу. - Вот теперь покурим! - сказал он с удовольствием. - Эдя, это некрасиво,- заметил Изя. Высокий человек молча оторвал от папиросной бумаги короткую полоску, как-то особенно ловко зажал ее между пальцами, поднес ко рту, и вдруг в дворницкой раздалась тоненькая, как колокольчик, но вместе с тем громоносно-звонкая трель какой-то безусловно трогательной птахи. - А это, по-вашему, красиво или некрасиво? - спросил высокий человек. Это было необыкновенно. Я слышал, как в крошечном и горячем горле этой птахи пересыпался поющий бисер. - Простите,- вдруг спохватился Изя,- я забыл познакомить вас. Это наш одесский поэт и птицелов Эдуард Багрицкий. - Вы, как всегда, напутали, Изя,- сказал нарочито хриплым басом Багрицкий.- Следует произносить: "Багратион-Багрицкий, последний потомок княжеского кавказско-польского рода из иудейского колена Дзюба". Пошли купаться на Ланжерон! Рубка мебели В этой главе придется немного отступить от последовательного описания событий, чтобы дать некоторое представление об удивительном редакторе газеты "Моряк", Евгении Иванове и той обстановке, какая сложилась в редакции. Должен оговориться, что Союз моряков назначил ответственным редактором газеты капитана дальнего плавания партийца Походкина. Иванов был только техническим редактором, но своим напором, изобретательностью и размахом он так сокрушительно действовал на уже одряхлевшего капитана, что тот почти отстранился от редактуры и предпочел сидеть у себя на даче в Аркадии. У Иванова, ходившего, как я уже упоминал, в мятой морской фуражке, заштопанной кавалерийской шинели и в деревяшках на босу ногу, был вид прожженного портового жлоба. Но вместе с тем никто так не очаровывал людей, как этот картавый мальчик с невинными глазами. На вид Иванову было лет двадцать, тогда как на самом деле ему было уже под сорок. Он был превосходным рассказчиком. Юмор не покидал его во всех, даже отчаянных, случаях жизни. Кроме того, Иванов был очень учтив. Он не боялся в те годы целовать женщинам руку. Говорили, что однажды его чуть не расстреляли за это в городе Рыбнице на Днестре. Город этот славился красавицами молдаванками. Иванов действительно работал репортером в "Русском слове" у Сытина. Бывший директор этой газеты Благов, богобоязненный и прижимистый старик, бежавший из Москвы в Одессу, подтверждал это обстоятельство из бурной жизни Иванова. При этом он добавлял, что Иванов обслуживал для "Русского слова" московские бега и крупно играл в тотализатор. Иванов взял Благова к себе в "Моряк" старшим корректором. Благов оказался возмутительно придирчивым к орфографии. Достаточно было кому-нибудь из сотрудников сделать пустяковую ошибку, чтобы заслужить его вечное презрение. Его боялся сам Иванов, не говоря о наборщиках. Когда в типографию входил Благов, на них жалко было смотреть. Они теряли самообладание, как гимназисты на выпускном экзамене. Иванов принадлежал к тому типу журналистов, которые разыщут интересный материал даже в сточной канаве или на заседании общества по страхованию мелкого рогатого скота. Он не только умел найти и украсить материал (в то время "материалом" называли в газетах всякую интересную новость), но даже предвидел его. Он знал, где его искать, и часто догадывался по известным только ему приметам о том, что может вскоре произойти. Точно так же он судил о возможных поступках людей по таким ничтожным признакам, что на них никто, кроме Иванова, не обращал внимания. Он знал, от каких мелочей зависят подчас людские побуждения и поступки. Он не боялся настойчиво рыться в этих мелочах, как в корзинке с мусором. И часто находил на дне этой корзины "алмаз или кинжал, заржавевший от крови", или, наконец, "бесстрашное человеческое сердце". Так любил выражаться наш метранпаж, старик Суходольский. Экспансивный Суходольский кричал во весь голос Изо Лившицу и мне, секретарю редакции, верстая в типографии газету: - Что могло бы получиться из нашего Женьки Иванова? Не знаете? Бальзак, чтоб вы так жили! Бальзак! Или Ломброзо! Иванов подбирал для газеты сотрудников по своей системе. Их он оценивал по трем качествам. Прежде всего он брал молодых и при этом талантливых, потом опытных, так называемых "тертых", и, наконец, явных авантюристов и вралей. Последняя категория людей привлекала Иванова, быть может, потому, что он сам являл хрестоматийный, но мирный тип прожектера, того самого, что хотел разбогатеть от одной курицы с яйцом. Иванов всегда был в дыму проектов. Некоторые из них он осуществил у нас в "Моряке". Это сопровождалось то удачей, то более или менее крупным скандалом. Но большая часть проектов жила всегда несколько часов. Иванов с удивительной легкостью от них отрекался. Первый осуществленный проект сгоряча показался нам интересным. Во всяком случае, он поражал новизной. Иванов предложил перед заголовком, где у всех газет стояли слова: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", печатать другой лозунг, совершенно морской: "Пролетарии всех морей, соединяйтесь!". На заголовке газеты был изображен Воронцовский маяк, бросивший четыре луча света. Слова о "пролетариях всех морей" были напечатаны на этих маячных лучах на четырех языках: английском, русском, французском и немецком. Но этот номер "Моряка" с таким удивительным лозунгом был первым и последним. Иванова вызвали в губком. Он вернулся неестественно бледный и потому красивый и приказал, заикаясь, тотчас же разбить пышное клише с морским лозунгом и заказать новое, с тем же Воронцовским маяком, лучами света, но с правильным лозунгом. Когда Сыла снята блокада и в Одессу стали приходить иностранные пароходы, то на время их стоянки в порту "Моряк" печатал часть тиража для иностранных моряков на их родных языках. Честь этого новшества, сделавшего "Моряка" популярным среди иностранных матросов, принадлежала Иванову. После этого от переводчиков не было отбоя. Однажды в редакцию пришел даже переводчик с абиссинского языка - коричневый, приветливый и очень голодный человек. Но так как у Абиссинии не было своего флота и никак нельзя было ждать появления в одесском порту пароходов под абиссинским флагом, то от услуг этого человека пришлось отказаться. Абиссинец вышел из редакции со слезами на глазах. Но у Иванова было доброе и широкое сердце. Он вернул этого человека, расспросил его и узнал, что абиссинец - звали его Варфоломеем - еще до революции присланный в Россию обучаться в Казанском университете, вынужден был потом работать парикмахером. Тогда Иванова осенила удачная мысль - назначить абиссинца штатным парикмахером при "Моряке", благо редакция буквально через неделю после выхода первого номера превратилась в шумный литературно-морской клуб. Через нее за день проходило множество народа, и потому у кроткого абиссинца быстро создалась обширная клиентура. Старшиной всех переводчиков в "Моряке" был знаток английского языка, бывший фрахтовщик и стивидор одесского порта, изысканно вежливый, сияющий от благодушия круглый человек по фамилии Мозер. То был великий знаток хитроумного фрахтового дела, всяческих крючковатых морских договоров и законов, знаток торговых флотов всего мира и морских традиций. Он донашивал свои элегантные английские костюмы и среди нас, оборванных и отощавших, выглядел как настоящий лорд адмиралтейства. Переводчицей на французский язык была жена Мозера - высокая и сухая, как англичанка, несколько чопорная и вполне светская дама, что в те годы производило на нас музейное впечатление. Переводила она необыкновенно добросовестно. От каждой опечатки она заболевала, но тоже по всем правилам светского тона. Она лежала, стеная, весь день в своей комнате на старой софе, нюхала последние остатки выдохшейся ароматической соли и прижимала к виску кружевной платочек, смоченный под краном в коммунальной кухне. Там с утра до ночи властвовала некая тучная соседка "мадам" Зофер. Эта почтенная матрона по нескольку часов подряд оглушительно развивала свои взгляды. Каждую фразу гмадам" Зофер начинала одними и теми же любимыми словами: "Во время оно...". - Во время оно,- говорила она,- я в рот бы не взяла эту мамалыгу, когда я имела каждый день пшеничный арнаутский хлеб. Через минуту снова гремел ее голос, но тема ее речи отличалась от только что высказанной сентенции "на сто восемьдесят градусов". - Во время оно,- говорила она,- мы таки рожали нормальных детей, а вы, моя дорогая, рожаете бог знает кого - просто котят. Мозер в первое время нашего знакомства стеснялась этих громовых и грубых речей "мадам" Зофер. Но освобождение от условностей происходит быстро, и вскоре Мозер совершенно спокойно говорила, нюхая соль: - Опять она завела свою шарманку, эта хипесница! А через месяц после работы в "Моряке" "мадам" Мозер уже свободно изъяснялась на одесско-морском жаргоне. В "Моряке" мы печатали все, что имело отношение к морю и морской профессии. Погоня за морским материалом всех времен и народов приобрела среди сотрудников характер бешеного соревнования. Одно время чемпионкой оказалась Мозер. Она перевела прекрасные стихи полузабытого французского поэта-матроса Тристана Корбьера. Мы напечатали их целым циклом, предварив статьей Жюля Лафарга и биографической справкой. В ней было указано, что Тристан Корбьер с юных лет работал матросом, всегда ходил в клетчатом плаще и сабо, успел напечатать в 1873 году в Париже единственную книгу своих стихов и вскоре умер совсем молодым. В своей статье Лафарг писал с французским изяществом, что стихи Корбьера "полны дерзости, сухой крепости, каламбуров, живости, нервной отрывистости слога и глубоко жалящей и иронической тоски". Но вскоре боцман Миронов, наш сосед по Черноморской улице, вырвал пальму первенства из слабых рук Мозер. Он достал на старом грузовом английском пароходе, носившем необъяснимо нежное имя - "Сердце Елены" (пароход был обшарпанный, с пятнами сурика на бортах и с неистребимым запахом птичьего помета - гуано), рукописную книгу, которая называлась "Библия моряка". Она была написана на австралийско-английском морском жаргоне и являлась, по нашему общему мнению, фольклором, не имеющим равного в мире. В руки к Миронову попало несколько глав этой книги. Их надо было быстро переписать, так как пароход "Сердце Елены" через два дня уходил в Эдинбург. Это случилось, конечно, уже после снятия блокады. Перепиской книги под руководством супругов Мозер и Миронова занималась вся редакция. Начиналась "Библия моряка" главой "Большая молитва". Так звали на парусных кораблях плиту песчаника, которой скоблили палубу. Кроме того, были еще камни поменьше. Они назывались по молитвам: "Патер ностер" ("Отче наш"), "Аве Мария" ("Здравствуй, Мария"), "Матер долороза" ("Скорбящая богоматерь") и "Мизерере" ("Помилуй нас, господи!"). Чистить палубу "Большой молитвой" матросов заставляли в виде наказания. В "Библии моряка" была изображена тяжелая доля матросов на старых парусных кораблях, плававших главным образом между портами Европы и Австралии вокруг мыса Горн. Отдельные разделы были посвящены несвежей пище, "собачьим вахтам", болезням, гнилому воздуху трюмов и способам борьбы с этим бедствием в тропических водах. Была глава "О хитростях океана" - обо всем неприятном, что могло ждать моряка в Атлантике и Тихом океане, главным образом в проклятых `грохочущих` сороковых широтах. То были не общие, расплывчатые описания, а рассказы об отдельных случаях, памятных для целых поколений моряков: об ураганах, смерчах, "цунами" - исполинских волнах во время подводных землетрясений, грозах, кораблекрушениях. И конечно, о зловещих предвестниках опасности, в которых верили парусные (да и не одни парусные) моряки: огнях святого Эльма на верхушках мачт, кровавых радугах и "Летучем Голландце". Говорили, что его снасти, несмотря на штормовые ветры, всегда были затянуты паутиной. Рядом с этим были напечатаны "Предупреждения матросам" - имена капитанов, к которым нельзя было поступать на корабли из-за зверского их нрава (при этом точно перечислялись все преступления этих капитанов против матросов), списки "грязных собак", так называемых "шанхайеров" - вербовщиков (они работали главным образом в портах Латинской Америки и Китая). Они спаивали матросов и заставляли их в пьяном виде подписывать кабальные контракты с капитанами; список недобросовестных татуировщиков, адреса пивных в главных портах земного шара, где принимали в залог матросские вещи, адреса "бордингаузов" (дешевых гостиниц для моряков), где постояльцам не давали покоя "братья" и "сестры" из Армии спасения. Знакомство с этой "Библией" несколько разрушало наивные и романтические представления о морском труде. В самой жестокости этого материала чувствовался накопленный десятилетиями матросский гнев. "Библия моряка" принадлежала к так называемым взрывчатым книгам, хотя и не содержала в себе никаких лозунгов и призывов. Боцман Миронов несколько затрудняет меня. Я хотел бы сейчас рассказать о нем - здесь это было бы кстати. Но, к сожалению, я уже напечатал рассказ об этом боцмане, а повторять себя по литературным законам нельзя. Я попытаюсь рассказать о Миронове с такой же точностью, как и в рассказе, но несколько по-иному. Самыми резкими отличительными чертами Миронова были глубокая молчаливость и дружелюбно-насмешливый взгляд. Взгляд этот он применял только к тем людям, кого считал "стоящими чудаками". Миронов много плавал на Тихом океане. С биографией его вряд ли справился бы даже такой писатель, как Стивенсон. Да, пожалуй, никто даже из самых настойчивых писателей ее бы не осилил потому, что выпытать у Миронова что-либо о нем самом было невозможно. Я все же выудил у Миронова некоторые черты его биографии. Она была революционной в самом ясном значении этого слова. Прежде всего Миронов никогда не давал спуску собакам-капитанам и их прислужникам - боцманам. Он верил во всемогущее братство трудящихся и считал, что для революционной работы морская профессия самая подходящая. - Возможности большие!-говорил он.-Как пароходный дым швыряет по ветру, так и мы разносим по всему миру слово "интернационал". Это понимать надо. Потом я бился два месяца, пока установил, что, во-первых, Миронов видел первый пароход, сделанный из стекла, что, во-вторых, он два месяца просидел в тюрьме в Нью-Орлеане за то, что вступился за негров и устроил драку с полицией ("Полисменов мы выворотили наизнанку",- скромно говорил он по поводу этой драки), и что, в-третьих, он был на архипелаге Кергуелен, носившем у моряков название "Островов Отчаяния". Больше высосать из Миронова ничего не удалось. Я махнул на него рукой. Его воспоминания, если можно так выразиться, носили преимущественно климатический характер. - Вы были на Новой Гвинее? - спрашивал я Миронова. - А как же! - меланхолически ртвечал Миронов.- Конечно, был. Когда там плаваешь ("там"-это значило в Меланезии), так эту Гвинею никак не обойдешь. Она всюду торчит поперек дороги. - Ну и как? - Что - как? - Какие там места? - Места вроде подходящие,- сообщал Миронов с некоторым сомнением.- Только там до того жарко - чистая парильня! Вам бы определенно не понравилось. - А в республике Перу вы были? - спрашивал я его в другой раз. - Бывал, понятно. - Ну и как? - Что - как? - Какие там места? - Гроб! - отвечал Миронов.- Солпце шпарит, как в топке. Дыхать абсолютно нечем. А вода в океане, между прочим, холодющая, как лед. Хрен искупаешься! Миронов долго ждал назначения на пароход и потому прижился в редакции "Моряка". Там он был своего рода справочным бюро по части знания множества пароходов и парусников. В этом деле никто не мог соперничать с ним, даже сам Мозер. Поэтому Иванов взял Миронова в штатные сотрудники, но долго ломал голову над тем, как его наименовать, пока наконец Изя Лившиц не посоветовал наделить Миронова пышным званием "консультанта по мировому тоннажу". По вечерам на Черноморской улице "консультант по мировому тоннажу" любил сидеть на скамейке во дворе, курить и, поглядывая на звезды, петь вполголоса совершенно сухопутную украинскую песню: Распрягайте, хлопцы, конeй
Та лягайте опочивать! Он пел, покуривал, благодушествовал, ничего не подозревая и не догадываясь, что уже близок день его славы. Редакция "Моряка" получила из Москвы, кажется от народного комиссара по иностранным делам, запрос по поводу уведенного белыми торгового флота. Списки уведенных судов составить было легко, но комиссариат просил сообщить ему все сведения о дальнейшей судьбе этих судов: где они сейчас и под каким флагом плавают. Вызвали Мозера. Он развел руками. Кто мог знать, что сейчас происходит с этими пароходами? Пожалуй, из случайно попавших в Одессу иностранных газет можно было выяснить судьбу двух-трех пароходов, не больше. Да и то вряд ли. Мозер предложил созвать в редакции бывших пароходных агентов, капитанов и вообще многоопытных морских людей и выяснить, что удастся, путем перекрестных расспросов. Так и сделали. Табачный дым из комнаты, где шло это "заседание", вытягивался через окно на бульвар, как из трубы парохода. Многоопытные морские люди сидели в расстегнутых кителях и мокрых тельняшках, вытирали пот, лысины их сверкали, как надраенная медь, голоса охрипли, но пока что была выяснена, и то лишь приблизительно, судьба только одного парохода. В это время в редакции появился Миронов. Цепляясь за стулья и густо краснея, он подошел к Иванову и сказал ему таким шепотом, что было слышно в соседних комнатах: - Вы это бросьте, Евгений Николаевич! Так у вас ни фига не получится. Пусть кто-нибудь записывает, а я буду рассказывать. При первой возможности можете проверить. Жизнью своей отвечу за каждую ошибку. Морские люди переглянулись, усмехнулись и пододвинулись ближе к столу. Выжидательная тишина повисла в прокуренной комнате. Миронов взял стул, сел немного поодаль от стола, крепко смял в кулаке свою потрепанную кепку и, глядя в угол комнаты, где дрожала на стене в свете заката нежная тень акации, сказал: - Пишите! Пароход "Великий князь Алексей Николаевич". Принадлежал РОПИТу. Продан фирме "Мессажери Маритим" во Францию. Переименован в "Тулузу". Приписан к порту Марсель. Регулярно ходит под французским флагом из Марселя в Геную и на Корсику. Котлы почищены. Ремонт французы сделали, конечно, слабый. Команда французская, хлипкая, но старший помощник прежний, Григорий Павлович Мостовенко. Среди морских людей произошло движение. Потом пронесся глубокий вздох. - Пишите дальше,- невозмутимо оказал Миронов.- Пароход "Кострома". Океанский. Добровольного флота. Плавает под итальянским флагом из Бриндизи в Массову и Сомали с заходом до Александрии. Перекрашен в белый цвет и называется сейчас "Базиликата". Котлы никак не чищены. Поэтому полный тихоход. Держат его на несрочных рейсах, можно сказать, на задворках. Команда - все до одного негры. Когда Миронов кончил перечисление пароходов, перламутровый рассвет уже просыпался над морем, осторожно запевали в платанах на бульваре птицы и сильно пахло из окна маттиолой. Почти никто из морских людей не ушел. Все сидели бледные от усталости и рассвета. Он лился в окна холодноватой волной. Это было поразительно и непонятно. Память у Миронова, очевидно, работала с феноменальной точностью. Морские люди только качали головами, подходили к нему, крепко трясли ему руку и неохотно расходились по домам: хотелось еще поговорить "за родное море и за наши пароходы", знакомые до последней нагретой солнцем заклепки и царапины на дубовом планшире. Слух о Миронове прокатился по Черноморью. Возможно, что он дошел до Турции, а может быть, даже и до Греции. Есть у моряков своя загадочная и быстрая почта. Комиссариат по иностранным делам прислал Миронову благодарность. Смущенный своим триумфом, Миронов сбежал в родной Херсон, чтобы, как он выразился, прощаясь со мной и Володей Головчинером, "не дурить самому себе голову". Чтобы закончить разговор об Иванове, необходимо было бы рассказать много всяких историй, связанных со строптивым нравом этого человека. Но пока что я расскажу только одну такую историю. Большая часть поступков Иванова, считавшихся дерзкими и своевольными, объяснялась его фанатической любовью к газете. Для него выше "Моряка" не было ничего на свете. Он заразил этой любовью не только нас, сотрудников, но и свою жену Марину (она только по привычке сильно кричала и ругала мужа, но никто не обращал на это внимания) и двух своих девочек. Не было таких лишений, на какие он сам не пошел бы ради любимой газеты и какие не перенесла бы безропотно его семья. Зима 1921 года выдалась в Одессе нордовая, штормовая. Холод ощущался тяжелее, чем, скажем, в Москве, потому что ноздреватый камень "дикарь", из которого был построен город, легко пропускал пронзительную сырость морской зимы. Дома и мостовые покрылись пленкой льда и блестели, как эмалированные. Ветер гудел в улицах, обращенных к северу, и нагонял тоску. Только в поперечных переулках он сбавлял свой напор, и там можно было еще отдышаться. Снова у всех начали опухать и кровоточить суставы на пальцах. Море замерзло до Большефонтанского маяка. Льды затерли у входа в порт болгарский пароход "Варна". Среди книг профессора Швиттау я нашел нетронутый отрывной календарь на 1916 год и повесил его на стенке: все-таки он давал представление о движении времени. А движение это казалось все более медленным. Время как бы оцепенело от стужи. Между этой стужей и первыми теплыми днями лежал толстый слой пожелтевших и пыльных листков календаря. В "Моряке" было холоднее, чем дома. Редакция помещалась в большом особняке рядом с Воронцовским дворцом. Стены особняка, расписанные бледными фресками, и разноцветные стекла в окнах, особенно синие, усиливали нашу морозную дрожь. Все сбились в одну комнату, где стояла железная "буржуйка" с выведенной за окно закоптелой трубой. Из трубы изредка капал на головы и рукописи жидкий зловонный деготь. Около "буржуйки" сидела неунывающая и шумная машинистка Люсьена Хинсон. О ней все говорили, что она "красивая, как итальянка", и все завидовали ей из-за лучшего места в комнате. Но вскоре и Люсьена тоже нахохлилась и скисла. Заведующий хозяйством крикливый румын Кынти, ходивший в толстой черной шинели, как в чугунной броне, не достал ни охапки дров. В свое оправдание он распахивал шинель, бил себя по карманам старого френча и кричал, что от Одессы до самой Винницы нет ни одного полена дров,- пусть его повесят рядом с памятником Дюку, если это не так. - Перестаньте пылить своим френчем! - небрежно сказала ему Люсьена.- И вообще прекратите вашу шмекерию! Никто из нас, даже сама Люсьена, не знал значения румынского слова "шмекерия". Кынти пришел от этого слова в исступление. Даже стоять около него представлялось опасным: он весь трещал, хрипел, вертелся, плевался, грозился и каждую минуту, казалось, мог взорваться с оглушительным громом и свистом. Только через несколько дней мы узнали значение слова "шмекерия". Оно было совершенно невинным. В переводе на русский язык оно означало "жульничество". Наконец пришел день, когда жизнь редакции вот-вот должна была оборваться и умереть: нельзя уже было держать в пальцах ручку. Тогда Иванов приказал притащить из подвала особняка огромный, как готический собор, буфет из черного дуба и разрубить его на дрова. Когда я вошел в редакцию, то услышал еще из обледенелого вестибюля веселый стук топоров, треск дерева, крики, смех и гудение огня в раскаленной "буржуйке". Вдохновенный, бледный от гнева, Иванов командовал стремительной рубкой мебели. Он был разъярен тем, что непосредственный хозяин газеты - Одесский районный комитет водников - не позаботился о топливе для редакции. Иванов шел напропалую и играл ва-банк. В самый разгар рубки в редакцию вбежал взъерошенный Кынти, воздел руки к небу и закричал, что сейчас созвано внеочередное, чрезвычайное, экстренное, срочное и пленарное заседание райкомвода, которое обсуждает вопрос о рубке мебели на топливо в редакции "Моряка". Рубка пошла быстрее. Заседание продолжалось два часа и окончилось, когда весь буфет и вдобавок рассохшийся посудный шкаф были порублены на мелкие дрова. Они лежали у стены в кабинете редактора, а "буржуйка" гудела, как эскадрилья самолетов. Райкомвод вынес Иванову строгий выговор с требованием, чтобы этот выговор был обязательно опубликован в очередном номере "Моряка". У нас в "Моряке" работал под псевдонимом "Боцман Яков" одесский сатирический поэт-фельетонист Ядов. Иванов заказал Ядову фельетон о рубке мебели, поместил его в очередном номере, а постановление райкомвода напечатал петитом в виде эпиграфа к этому фельетону. Я запомнил только один куплет из этого фельетона: Печать в стране - могучий фактор.
Блюсти ее - мой долг прямой.
Не допущу я, как редактор,
Чтоб замерзал сотрудник мой. После рубки мебели, или, как говорили по Одессе, "лихой рубки лозы в редакции "Моряка"", одесские морские власти начали относиться к Иванову с опаской и почти не вмешивались в дела газеты. Полотняные удостоверения До революции "Моряк" был маленькой нелегальной газетой. Печаталась она в Александрии, в Египте. Оттуда ее рассылали с верными людьми, главным образом с пароходными кочегарами, по разным русским портам. Выходил "Моряк" редко и больше напоминал листовку, чем газету. Один из работников "Моряка" еще старого, александрийского периода, седоусый старец, слегка повредившийся на конспирации, уговорил Иванова выдать постоянным сотрудникам "Моряка" удостоверения, напечатанные на тонком полотне. Их можно было в случае надобности зашить под подкладку пиджака или пальто. Мы, сотрудники "Моряка", не видели в этом смысла. Мы знали, что никто из нас не будет послан за границу ни с какими заданиями. Кроме того, мы не допускали мысли, что нам когда-нибудь придется уходить с этими полотняными удостоверениями в подполье. Посмеиваясь, мы получили эти необыкновенные удостоверения, длинные, как детская игрушка "тещин язык", с печатью. На ней перекрещивались большие адмиралтейские якоря. Пользоваться этими удостоверениями в обычных условиях было нельзя. Во-первых, нелегко было развернуть и прочесть мягкие тряпочки, а во-вторых, они вызывали полное недоверие у всех, кому бы мы их ни показывали. В конце концов мы спрятали их на память, а для работы нам выдали обыкновенные удостоверения, отстуканные на машинке Люсьеной. Вообще с "Моряком" были связаны некоторые странности. Начать хотя бы с того, что газета печаталась не на обыкновенной бумаге, а на обороте разноцветных чайных бандеролей. Бумаги в Одессе не было. Во всяком случае, скудных ее запасов хватало только на главную газету - "Одесские известия". Выход "Моряка" был разрешен, но печатать газету оказалось не на чем. К счастью, Иванов узнал, что на одесской таможне лежат большие запасы никому сейчас не нужных царских чайных бандеролей. Эти бандероли были отпечатаны на листах тонкой, просвечивающей бумаги размером в развернутую газету. Одна сторона этих глянцевитых листов была совершенно чистая. От краски бандерольная бумага не промокала. Бандероли были разных цветов, в зависимости от сорта чая. Цвета почему-то выбирались бледные: сиреневые, желтоватые, серые и розовые. В дореволюционное время бандерольные листы разрезались на узкие полоски. Их и наклеивали на пачки с чаем. На каждой такой полоске был обозначен сорт чая, его вес и отпечатан русский государственный герб - маленький двуглавый орел. Вот из-за этих-то орлов нам долго не соглашались выдать бандероли. Иванов терял голос, доказывая, что печатание газеты на бандеролях ни в какой мере не является монархической пропагандой. Мы старались выпускать газету разного цвета, в соответствии с разными днями недели. Например, по вторникам всегда сиреневую, а по средам - всегда розовую и так далее. Это довольно хорошо нам удавалось. В исключительных случаях, для так называемых праздничных номеров, нам выдавали белую бумагу. Белой ее можно было назвать только в полном мраке. То была серая, рыхлая, очень толстая бумага, похожая на оберточную, прослоенная широкими и тонкими древесными стружками (даже со следами годичных слоев). Краска на такую стружку почти не ложилась, и потому праздничные номера выглядели рябыми. Буквы на этой бумаге не отпечатывались, а выдавливались, как в книгах для слепых. Но нас не пугала ни серая бумага, ни плохая краска. из-за этого мы любили свою газету больше, чем если бы она была прилизанной и нарядной. Мы вкладывали в работу много пыла, труда и выдумки. Поэтому лучшим вознаграждением для нас, сотрудников "Моряка", была его популярность. Газета расходилась мгновенно. Номера "Моряка" буквально рвали из рук. Кроме полотняных удостоверений и бандерольной бумаги, у "Моряка" была еще третья особенность - множество преданных газете сотрудников, не получавших ни копейки гонорара. Они охотно довольствовались ничтожными выдачами натурой. Выдавали все, что мог достать Кынти: твердую, как булыжник, синьку, кривые перламутровые пуговицы, заплесневелый кубанский табак, ржавую каменную соль (она тут же, в редакции, таяла, выпуская красный едкий тузлук) и обмотки из вельвета. Эти блага распределяла между нами бурная Люсьепа. В ответ на жалобы она только насмешливо пела, подражая каскадной певице и отбивая лихой такт деревяшками: Терпи немного,
Держи на борт!
Ясна дорога
И близок порт! Все, конечно, терпели и не роптали, даже на вельветовые обмотки. Иванов выдал шестьдесят полотняных удостоверений постоянным сотрудникам газеты. Кроме постоянных сотрудников, у "Моряка" было множество рабочих корреспондентов и друзей газеты - тех людей, что в наше время зовутся "болельщиками". Рабочих корреспондентов сначала было больше всего в Одессе и в ближайших портах - Очакове, Николаеве, Херсоне, Овидиополе, Збурьевке и Станиславове. Но по мере освобождения от белых Черноморского побережья число рабочих корреспондентов росло. Вскоре они появились в Ростове-на-Дону, Таган